Текст книги "Паломничество на Синай"

Автор книги: Валерия Алфеева

Пергаментный манускрипт XI–XII века раскрыт под стеклом на роскошной выходной миниатюре и первой омилии «На святую Пасху». Святитель Григорий в игуменском кресле пишет свои омилии внутри трехарочного портика византийского храма с синими куполами, башенками и пристройками. Внизу, перед входами в портик бьют фонтаны – источники воды живой, а за низкими царскими вратами зеленеют деревца и пестреют цветы – там рай затворенный. Этим райским красным, синим, золотым узором украшен нимб Богослова, и портик под расцвеченной аркой залит сияющим светом. Из сегмента неба, приоткрытого под аркой, святого благословляет Господь. Купола увенчаны процветшими крестами, и капители колонн прорастают цветочными лепестками, и все так празднично ярко, пестро, исполнено богатством деталей и блеском красок… Это восточная декоративность, но проросшая из византийской духовности; это живописная пасхальная радость, порожденная высоким напряжением мысли Богослова;

это украшенный лилиями портик, вводящий читателя в светозарную глубину мысли…

На другой странице, над златосплетенным греческим текстом начальной омилии «На Святую Пасху» раскинут широкий и пестрый, как райский голубеющий луг или восточный ковер, полог с овальной миниатюрой Воскресения Христа, стоящего на сокрушенных вратах ада и изводящего из него Адама, Еву и Авеля. Святитель Григорий говорит о светозарном и великом дне, когда Христос воскрес, чтобы и наши души воскресли в Нем из мертвых, а миниатюрист одаривает нас своей мерой этой пасхальной радости, и чудесные маленькие деревца, как символы древа жизни, цветут на полях богословия.

И «Книгу Иова» с древним письмом и двадцатью четырьмя миниатюрами на фоне античного ландшафта, залитого пурпурным заревом, я увидела, и самую маленькую Псалтирь высотой менее сантиметра, тоже древнюю, написанную, может быть, святой Епистимией, и многое еще. И было мне позволено раскрыть и подержать на ладонях старинное Евангелие в тяжелой серебряной кольчуге.

Потом поднялись по сквозной лесенке, похожей на трап, на второй ярус, к самым вместительным по высоте секциям, занятым древними греческими папирусами и пергаментами, одетыми в тисненую кожу. Всего в каталог занесены три тысячи манускриптов; тысяча сто найдены, приобретены и подарены библиотеке после составления каталога. Есть еще более пяти тысяч печатных изданий, и многие из них сохранились от первых десятилетий книгопечатания. Мы проходили вдоль сирийских, арабских, коптских, эфиопских, грузинских, армянских разделов, иногда доброжелательный гид извлекал по моей просьбе и раскрывал какую-нибудь персидскую или сирийскую книгу с арабесками на полях, со сказочными миниатюрами на темы Священного Писания.

С высоким напряжением ждала я этих мимолетностей: каждая могла стать нечаянным озарением. Вдруг миниатюра являет Неопалимую Купину как пламя, исходящее из сосуда, напоминающего Святой Потир, и вспыхивают в памяти имена святых, видевших Божественный огонь в Чаше и причащающихся от Огня. Или, – один из древнейших символов: в овальном инициале богослужебного текста два павлина с длинными расцвеченными хвостами и коронами на изящных головках погружают клювы в Чашу – откровенно и возвышенно напоминая души, пьющие из нее бессмертие.

Мое обозрение синайской библиотеки, – к сожалению, поневоле поверхностное, – длилось только три с половиной часа, но они были не менее наполнены, чем часы созерцания икон.

В самом конце посещения лечебницы души набрели мы и на большой славянский раздел. На титульном листе Четвероевангелия XI века я прочла: «Прииде раб Божий многогрешный поп Петр от Подунавию от града Никополь в монастырь Синайский в лето 1568 при епископе Евгении». Рядом стояли Евангелия в кожаных переплетах с тиснением, с золотыми обрезами, Псалтири, молитвословы, принесенные в дар русскими паломниками, молившимися здесь о родной земле.

Господи, разве теперь Ты не слышишь страдание народа Своего и не знаешь скорби его и не придешь избавить его и вывести его из нового рабства?

Святой Григорий Синаит

Нет столь насущного хлеба для души человеческой, чем писания святых – кроме самого хлеба Евхаристии и молитвенного общения с Богом – они приближают к пониманию таинства жизни и ведут в жизнь.

Чем мы подменяем это? Отсветами красоты, отблесками, призраками блаженства, погоней за невозможным… «Бессмертное» искусство являет красоту творения, утончает чувства, иллюзорно насыщает их; оно развлекает, отвлекает, становится способом забвения, дает прозрачные крылья, чтобы на мгновение воспарить над земным пеплом и прахом, – но оно именно и не способно вознести нас над измерениями смертного мира. В лучших и глубинных проявлениях, оно пробуждает неутоленность и тоску об измерении ином, являет трагическую невозможность жить в замкнутом пространстве, лишенном исхода в беспредельность.

Божественно прекрасная по происхождению – душа задыхается от безобразия распадающегося во зле мира, от собственного житейского обнищания, и это величайшее страдание – не быть святым. Богоподобно бесконечная – она разбивается о границы времени и места заключения, и это смертная печаль утрат, растворения во времени всякого чувства, угасание всякого огня. Богоподобно свободная – она не примиряется с насилием систем, разросшихся на лжи, и есть мучительное искушение – взорвать, прорваться, перестроить извне, превзойти.

Ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг…

Но однажды Дух Божий пройдет землетрясением, огнем и бурей, – испепелит, сокрушит, развеет обломки чувств, лохмотья красоты, облачения благих намерений, мечтаний и пристрастий – все, что неподлинно и невечно, что Ему не принадлежит – и возвестит приговор: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв».

А святые приобщились к Жизни, Святой и Вечной, и потому они живы в земные сроки и после них.

Еще один из великих синаитов – преподобный Григорий Синаит жил в Византии в последние три десятилетия XIII и первые четыре десятилетия XIV века. В двадцать лет османские турки во время нашествия увели его в плен. Даже турки, – в отличие от тех, кто потом называл себя освободителями народов, – не посягали на последние пределы души: пленные греки посещали Лаодикийский храм и пели в хоре, а лаодикийцы собрали золото, чтобы их выкупить. Так вера впервые извела Григория из земного плена, – всю последующую жизнь он продолжал это освобождение.

Его биография, написанная ближайшим учеником, впоследствии Патриархом Каллистом, в отличие от обычного монашеского жития насыщена внешними событиями. Но, как и всякое монашеское житие, условна по изображению внутреннего подвига: эту сокровенную жизнь приоткрывают лишь собственные творения святых.

Еще в юности получив в богатой и благочестивой семье религиозное образование, Григорий знал Писание и святооотеческие творения, и этим определился выбор его пути после плена. Он удалился на Кипр, где принял облачение в рясофор, а через некоторое время на Синай, и здесь его постригли в малую схиму или мантию. Несколько лет исполнял послушание повара, пек для братии хлеб, и на этом послушании был подобен священнодействующему у престола. Но при первом ударе в било он входил в храм и последним выходил из него после литургии. Строго постился, читал Священное Писание, предавался богомыслию или с каллиграфическим искусством переписывал богослужебные и святоотеческие книги, проходя их мыслью и опытом строку за строкой. Каждый вечер он с сокрушением исповедовал игумену грехи и греховные помыслы. Ночи проводил в молитве и иногда прочитывал всю Псалтирь, а днем, утомленный физическими и духовными трудами, любил восходить на вершину Синая.

В жизни, принесенной Богу, как целая свеча, была полнота посвящения. И уже в ранние годы его чистая душа познала благодатные озарения Святого Духа.

Оставим биографам внешнюю канву судьбы. В нее вплелась и зависть монахов к доступной не каждому погруженности в познания и молитву, уход из Синайского монастыря вместе с любимым учеником Герасимом, посещение святынь Иерусалима, отшельничество в пещере на Крите. Здесь по повелению Божию Григория посещает боговдохновенный исихаст Арсений и сообщает свой аскетический опыт, возводящий от деятельного подвижничества – к истинному трезвению, очищению сердца и непрестанной Иисусовой молитве – к созерцанию. Так открывается делание, простирающееся до последних ступеней лествицы монашеского восхождения, до небесных врат…

Он посетил все афонские монастыри и отшельников в скитах Афона, но большинству из них созерцательная жизнь была недоступна или совсем неизвестна. Григорий с немногочисленными учениками построил здесь скит, в отдалении – келлию и уединился в ней для безмолвия.

Впоследствии, в главах «О заповедях и догматах» он будет писать о том, что вера может быть двоякой, различаясь на умственное исповедание догматов и непосредственное причастие благодатной силе Божией. «Ибо, – как говорит святой Иоанн Богослов, – закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа», и познание Истины есть достояние тех, кто вкусил ее жизнью, в ком эта благодатная сила действует, светит, чудотворит, совершая то, чего сам человек совершить не может. В первозданной райской чистоте душа видела Бога, Им была блаженно наполнена, этой божественной сладостью и любовью жила. В падшем состоянии, в ее теперешнем «естественном» состоянии, то есть именно противоестественном, безблагодатном – душа мертва, как тело без души, не просвещена Святым Духом и непричастна жизни Христа и Его воскрешающей силе.

Возвратный путь в рай открывается очищением сердца, поэтому добродетели есть задатки небесного царствия, а пороки – задатки адских мук. Но сердце нужно очистить не только от страстей и греха, – чтобы узреть Бога, оно должно освободиться от всякого помысла, желания, состояния, образа: Это высшее отречение – внутреннее после внешнего, всецелое восторжение душевных и умственных сил к познанию славы Божества.

Причастен к славе Христа тот, кто воспринял, как Лазарь, дар воскресения – таинственное обожение. Молитвенное прошение об этом даре – непрестанная и глубинная сосредоточенность на призывании имени Божия: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. Святой Григорий повторяет слова Иоанна Лествичника: «Иисусова память да соединится с дыханием твоим, – и тогда познаешь пользу безмолвия».

И однажды Господь отозвался на моление преподобного Григория озарением и воспламенением его души неисповедимым божественным животворящим светом. Внезапно он увидел, как вся келлия его была залита волнами этого благодатного света, душа исполнилась неизреченной райской радости; и от благодарной любви глаза не могли удержать потоков слез.

А когда он вышел из своего безмолвия к ученикам, лицо его хранило отсветы невыразимого и нездешнего блаженства, как сияло некогда отражениями божественного света лицо Моисея, сошедшего с Синая.

Святым всех времен дано вкусить и увидеть, как благ Господь, и исповедать эту тайну.

 
     Внутри поклоняюсь Тебе и вдали Тебя вижу,
     В себе Тебя зрю и на небе Тебя созерцаю!
     Но как происходит сие? Ты один только знаешь,
     Сияющий в сердце, как солнце, в земном – неземное.
    …Болезную я и страдаю смиренной душою,
     Когда в ней является свет Твой, сияющий ярко,
     Любовь для меня непрестанной становится болью;
     Страдает и плачет душа, потому что не в силах
     Тебя я обнять и насытиться, сколько желаю.
     Но так как я вижу Тебя – мне и этого хватит,
     Мне славой и счастьем и царским венцом это будет,
     Превыше всего, что желанно и сладостно в мире.
     Подобным меня это Ангелам Божьим покажет,
     А может быть, большим их сделает, о мой Владыка!
    …Вкусив Твою плоть, приобщаюсь Твоей я природе.
     А значит, и сущности, Боже, Твоей причащаюсь,
     Наследником Бога и общником Божьим бывая.
     И, будучи в плоти, являюсь превыше бесплотных,
     Я сыном Твоим становлюсь, как сказал Ты,
     Не духов бесплотных, но нас называя богами:
     «Сказал Я: вы – боги, Всевышнего все сыновья вы».
     Ты – Бог по природе, но сделался Ты человеком,
     И тем и другим неизменно, неслитно оставшись.
     Я – смертный и тленный, но Ты меня богом соделал,
     Как сына приняв и Твоей одарив благодатью,
     Мне Духа Святого послав и, как Бог всемогущий,
     Природу и сущность таинственно слив воедино.
 

(Преп. Симеон Новый Богослов. Божественные гимны

Пер. с греческого иеромонаха Илариона Алфеева.)

Долина Леджа и Монастырь сорока мучеников

Впереди, гордо подняв голову, шагает верблюд с небольшой поклажей. За ним, придерживая повод, идет монах Федор – богатырского роста, в подряснике и бедуинской накидке с черными клетками. Пока он навьючивал верблюда, я надеялась, что поеду верхом и на малую часть пути смогу уподобиться прежним паломникам, но монах говорит, что верблюд понимает только по-гречески. То догоняя, то чуть отставая, движутся отец Михаил и супружеская пара из Греции. Я иду между отцом Федором и паломниками, чтобы не мешать ему молчать, а им оживленно разговаривать на родном языке.

Как часто в эти дни, ко мне возвращается ощущение чудесной нереальности происходящего. Зеленая долина Леджа огибает Хорив и тянется цепью роскошных садов по направлению к горе Святой Екатерины. Прохладный ветер дует навстречу нам по ущелью. По обе стороны высятся изломы светло-коричневых гор, фантастические нагромождения скал, будто сорванных и разметанных давним землетрясением. И первая череда садов за каменными оградами колышет серебристо-дымчатые листья олив.

Миновали огромный камень со светлой полосой сверху вниз, похожей на след потока, с несколькими выемками, напоминающими уста – местное предание говорит, что ударами жезла Моисей извел воду именно из этого камня. Я узнаю его по рисунку в книге епископа Порфирия и помню рассуждение о недостоверности указанного места: камень лежит совсем отдельно, и изведение из него воды было бы неоправданным нарушением законов, изданных природе Самим Богом, чем-то вроде фокуса; скорее, чудо состояло в изведении глубинного потока. Приняв это рассуждение, я обхожу камень вокруг из любопытства, но без благоговения.

Интересно продолжить это размышление о пределах и внутреннем обосновании, оправдании чудесного. С одной стороны, там, где Бог хочет, нарушаются законы естества; с другой, невольно вспоминаются слова;

…Не нарушить пришел Я, но исполнить. То есть, закон нарушается, не разрушаясь, а словно исполняясь в высшей, превосходной, еще небывалой мере, являя действие свое в иной системе измерений, где пересекаются параллельные прямые, в ином бытии, где время переливается в вечность, вода жизни превращается в вино таинства, болезнь исцеляется чудом прощения, слепота отменяется прозрением, умножение хлебов прообразует Евхаристию, таинство смерти исполняется и завершается воскресением… Всемогущество Божие явлено в необычайном, великом, страшном, но совершаемом во имя любви и спасения, и в чудесах уже осуществляется обетованное Царство. Священная история, начатая преображением Израиля с его страстями и преступлениями – в народ Божий, продолжается в каждом чуде обретения веры и в судьбах народов.

Проходим мимо заново отстроенной при дороге церкви святого Онуфрия. За ней высятся итальянские тополя, трепещущие золотой и зеленой листвой. Еще недолгий переход, и за оградой уже тянется сад монастыря Сорока мучеников с его тысячью оливковых деревьев.

Отец Федор обогнал всех, привязал верблюда и теперь встречает нас в прямоугольном дворике двухэтажного монастырского дома и распахивает дверь бедной церковки в нижней его части. Вверху, на широкой террасе, два подростка-араба, размазывавших толстыми кистями белила по стене, с удовольствием бросают это занятие и весело приветствуют нас. В доме давно никто не жил: отец Федор несколько дней назад прибыл с Афона и только водворяется здесь насовсем, чтобы ухаживать за садом. Он краснеет, мрачнеет от беспорядка в трапезной, от того, что нужно растопить печку, чтобы приготовить кофе. И я пока ухожу в сад.

Ветер затих, ряды масличных деревьев неподвижны. Прохожу между ними к полуразрушенной внутренней стене, преграждающей доступ ливневым водам, и она выводит к большому водоему, окруженному камышом и тополями. Тополя похожи на колонны круглой часовни, удвоенные отражениями, листья глянцево сияют на солнце. Кажется, тишина чего-то ждет от тебя – молитвы или безмолвия, покоя…

Иногда сквозит в ветвях пересохший гранат или темнеют забытые миндальные орехи в замшевой кожице. Сколько здесь яблонь, груш, абрикосовых деревьев – работы отцу Федору будет много. От конца сада я возвращаюсь под тополя, а потом сижу на краю осыпавшейся стены и смотрю на золотые и зеленые отражения чудес Божиих в зеркале озерца.

Как мне хочется все здесь запечатлеть зрением и унести с собой навсегда – синайскую пустыню, собор с его двумя алтарями, этот сад, тополя в долине Леджа…

Сохранится ли в вечности память о том, что мы любили на земле?

Кафизма двенадцати апостолов

Дважды, в двенадцать и шесть часов, молодой египтянин Иосиф приносит из трапезной еду в домик рядом с нашей гостиницей – блюдо из овощей, фасоли или вермишели, сыр, помидоры, серые круглые хлебцы или лепешки, испеченные в своей пекарне. Блюдо стоит на столе, занимающем почти всю комнату, а обитательницы гостиницы приходят вместе или порознь в удобное для них время; в кухоньке можно подогреть еду и вскипятить чайник.

Иосиф принадлежит к древней коптской церкви, в начале веков господствовавшей в Египте, но теперь весьма малочисленной. Непримиримая борьба Византии с этой церковью привела к тому, что во время нашествий магометан происходило массовое обращение коптов в мусульманство. Иосиф с юности работал в коптских монастырях, но однажды увидел по телевизору передачу о Синае, приехал посмотреть, и вот уже пять лет не хочет возвращаться, хотя не может и присутствовать на литургии. Невинная жертва разделения церквей, он иногда рисует мне процветшие коптские кресты с разветвленными перекладинами или поет что-нибудь из коптского богослужения, от души стараясь приобщить меня к его красоте. Он и по-английски едва говорит, больше выражая себя широкой улыбкой и жестами, но спрашивает, как будет по-русски «ложка», «вилка», «тарелка», «пожалуйста» и другие слова из его обихода, повторяет их вслух и записывает транскрипцию арабскими буквами в школьную тетрадь, – что-бы приятно удивить будущих русских паломников и тем внести посильный вклад в преодоление многовекового разрыва.

Дверь этого дома всегда распахнута на площадь перед монастырем, и по вечерам сюда часто заглядывает кто-нибудь из братии, чтобы повидаться с родственниками. Приедет к монаху сестра из Греции и сидит весь день, плетет четки; на столе чашечка кофе и мотки черной шерсти, черные или цветные бусинки, нанизываемые после каждого десятого узелка. Освободившись от трудов, выйдет брат, сядет напротив и примется за начатую вчера нить. Заглянут еще двое из братии и тоже возьмутся за четки. Так и сидят весь вечер, перебрасываясь словами и не прекращая работы. А к отъезду сестры монах принесет Владыке охапку четок, плоды вечернего отдыха.

Но в течение нескольких дней в домике для гостей многолюдно и шумно: к монаху Даниилу приехали родители и сестра. Отец коренастый, седой, лет семидесяти, громко здоровается со мной по-русски и рассказывает, что его семья переехала в Грецию из Абхазии, когда он был ребенком. А мать тоже громко обращается ко мне, но по-гречески, и весь день месит тесто, печет пироги с сыром или травами. Оба очень довольны тем, что у них трое сыновей, и все монахи.

Однажды по пути из поселка Владыка вместе еще с одним монахом и со мной заезжает в кафизму Двенадцати апостолов, и мы застаем там всю семью. Большой дом в саду, обставленный с достатком, с занавесями на окнах и пологом над широкой кроватью, похож на крестьянский дом в Гаграх; и в церкви у отца Даниила все прочно, покрашено, убрано, хотя и пустовато. Слово «кафизма» – означает как чтение из Псалтири, во время которого в церкви можно сидеть, так и место отдыха, – возможно, некую промежуточную форму между отшельнической жизнью и жизнью уединенного благочестивого труженика.

На террасе стоит телескоп, обращенный к незримым сейчас звездным мирам, – движение их любят наблюдать здесь монахи.

Нечаянным гостям выносят по крохотной, как наперсток, рюмке араки и пироги с картошкой. На десять минут за столом представлены все уровни церковной жизни: от современной молодежи – в лице сестры отца Даниила, милой девушки с крестиком на шее, но явно без аскетических склонностей и в такой короткой юбке, что когда она садится, мать поспешно прикрывает ее колени кухонным полотенцем, – от прочной крестьянской семьи родителей и «прослойки» православной интеллигенции в моем лице – до монашества и высшей церковной иерархии. Владыка благословляет нашу общую трапезу.

– В Абхазии теперь война? – говорит старик, явно сострадая прежней родине. – Почему мы тут сидим, у нас – мир, а там везде война?

Может быть, потому, что в ту или иную меру – в меру приближения к Богу – мы изнутри свободны, а «там» считают, что свою свободу можно только отнять у другого?

Все провожают нас до ворот и долго машут руками. А мы пересекаем устье долины Леджа, чтобы заглянуть еще в одну кафизму, очень похожую на прежнюю:

белый дом с одним монахом и церковью Рождества Богородицы. Только вокруг дома зеленеет молодой виноградник, и небольшой загон оглашается блеянием рыжих коз; бедуины приходят их доить, а молоко приносят по утрам к братской трапезе.