Текст книги "Паломничество на Синай"

Автор книги: Валерия Алфеева

Скит святых Галактиона и Епистимии

Отец Адриан увидел нас раньше, чем мы его. Отворяется дверь в ограде, и старец, впустив нас в скит, благословляет Кириаки, приходившую раньше, потом Елену и меня. Кажется, он нас ждал и рад посещению. Он ведет вдоль стены и останавливается под фанерным навесом, дающим слабую тень. На грубо сколоченном табурете лежит выгоревший подрясник с воткнутой большой иглой, – отец Адриан штопал его перед нашим приходом: это его рабочая одежда, а всего их две. Из-под навеса на ближнем плане видны коричневые изломы ущелий и каменистая тропа к скиту; на дальнем плане, над вершинами и зубцами гор – пик Моисея, – не из каждого скита открывается такая высота и даль.

Обитель сокрыта за хребтом горы святой Епистимии, ограждена каменной стеной в два человеческих роста. По верхнему краю стены выставлены обломки камня наподобие крепостных зубцов – для красоты или для устрашения неприятеля; но главное ограждение и защита – вознесенный над входом железный крест.

Маленький, худенький, с изборожденным морщинами лбом и слабо развитым подбородком, в выгоревшем и заштопанном подряснике с кожаным поясом и выгоревшей плоской скуфье, старец идет перед нами в другой конец скита и как гостеприимный хозяин показывает свои владения. Вот водоем, который он вырубил в скале: тонкая струйка сочится из камня и наполняет каменную чашу. На зеркале воды плавают белые лепестки: этот куст розы он посадил сам. «А это мои сад…» – две круглые клумбы: землю пришлось носить ведрами из монастырского сада, около часа подъема по крутой тропе, высеченной в скалах. Еще благоухают мелкие лиловые цветы Элизы, вдоль стены приютился дымчатый иссоп, нежно розовеет шиповник.

Глаза отца Адриана смотрят вокруг с детской радостью. И правда, какой это избыток жизни для каменной мертвой пустыни – родник, два цветущих куста, птичка с глянцевым черным оперением и оранжевым глазком, спорхнувшая к воде, чтобы на мгновение в ней отразиться и припасть к своему отражению желтым клювом…

Старец говорит по-гречески, Кириаки для меня переводит. Ее карие глаза под соломенного цвета ресницами сохраняют обычное кроткое и печальное выражение, прямые волосы до плеч отливают на солнце золотым блеском, на непринимающей загара коже выступил легкий румянец. Каждое раннее утро мы вместе приходим в храм на литургию, а потом я вижу эту милую девушку с книгами Иоанна Мосха или аввы Дорофея. Есть в ней сокрытая болезнь, вызывающая головокружения и обмороки, но, возможно, и побуждающая искать исцеления и прибежища в церкви.

Та или иная болезнь – тела, души или духа – есть в каждом из нас, но не все ее сознают и не все ищут исцеления, чаще хотят забытья.

Елена, тоже гречанка возраста Кириаки – лет двадцати семи, черна, худа, одета в пестрые цыганские юбки одна поверх другой, в ушах и в проткнутой ноздре по золотому кольцу. Несколько дней назад она откуда-то прибыла одна с воспалением легких и высокой температурой, но без денег, долго сидела, привалившись к стене у канцелярии, пока по благословению Владыки ее не разместили в нашей гостинице на лечение. Кириаки подогревала козье молоко, из монастырского госпиталя приносили лекарства. Через пять дней Елена поднялась, выстирала и высушила на солнце юбки, выкурила на пороге самодельную сигарету и пошла с нами в скит. Как и всякая гречанка, она крещена в православие; но к церковной жизни непричастна. Муж ее бросил, и она странствует по свету, – чем кормится, на какие деньги ездит? Кириаки советует ей отдохнуть после болезни, погостить, например, в Фаранском монастыре, но Елена только усмехается и пожимает плечом.

В скиту есть крохотная церковь – четыре-пять квадратных метров, достаточная для одного монаха. Есть дом, чуть больших размеров, без окон, без имущества, только слошь увешанный внутри иконами и картинками к житиям святых. Отдыхая от жары, мы сидим на скамье за длинным столом, на нем керосиновая лампа, запотевший глиняный кувшин с водой и две миски с карамелями, предназначенные равно как для званных гостей, так и для маленьких бедуинов, не ленящихся совершать частые набеги. Монах наливает всем по кружке холодной воды и усаживается у торца стола, благожелательно поглядывая на нас.

Что, в сущности, изменилось здесь с III века? Разрушенная стена прежней ограды стоит чуть ниже; может быть, рос другой куст шиповника… Но так же возвышался вдали над складками гор пик Моисея, сочилась из скалы вода, жгло солнце, голубело безоблачное небо, и те же слова молитв безмолвно повторялись в настоенной на зное тишине. Конечно, не приходили в скиты туристы и паломницы, – можно сетовать, можно обличать сонмы людей, стекающихся к стенам монастырей со всех концов света, но это ничего не изменит. Может быть, здесь есть указание на смещение акцента иноческого служения к концу времен – в сторону более открытого и широкого свидетельства об ином мире?

Иногда я угадываю смысл разговора без перевода: отец Адриан рассказывает о девственнице Епистими и блуднице Марии Египетской и о том, какими путями обе они пришли к святости. Простодушно спрашивает, зачем у Елены в ноздре кольцо. Она смущается, краснеет, вдруг увидев себя его глазами, и в шутливое оправдания повторяет знакомое греческое слово «каллос» – красота, по-славянски «доброта». Отсюда «Филокаллия» – «Добротолюбие» – любовь к красоте, название известного сборника изречений святых отцов. Так широк диапазон этого понятия в миру, что стираются все пределы и грани, оно растекается до противоположных полюсов, эстетическое утрачивает связь с этическим, оболочка – с сущностью.

Отец Адриан достает с полки большую Библию, медленно листает ее, прочитывает по несколько строк и листает снова. Что он читает? Может быть, из пророка Исайи, обличающего весь избранный народ как блудницу:

 
     В тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах и звездочки, и луночки,
     серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосуды с духами, и привески волшебные,
     перстни и кольца в носу,
     верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки…
    …И вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос плешь… вместо красоты клеймо.
 

Нет, это было бы жестоко, как бросить камень. Обличения ранят, а старцы врачуют любовью. Скорее, находит он тексты, раскрывающие истинное, высокое понимание слова, что-нибудь вроде:

Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его…

Или непосредственно относящиеся к женам слова из послания апостола Петра о нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом. И все говорится с такой смиренной простотой… Конечно, Елена не изменится, выйдя из скита, но много и то, если увидит свое место в измерениях иного мира, как невольно видит себя каждый, вошедший в скит хоть раз в жизни. В какой-нибудь переломный момент это скажется на судьбе.

Наступает время вечерни, мы кое-как умещаемся в крохотной церкви, зажигаем свечи. И отец Адриан начинает сто третий псалом – великое славословие и благодарение за совершенство творения…

Так оно беспредельно и высоко задумано, что есть у Бога место и для аиста, горной серны и зайца, льва и морского зверя, для светлых ангелов небесных и всякого грешного человека, всем дает Он пищу в свое время, ожидая созревания и просветления души человеческой, а через нее и спасения всей твари.

Благовестие красоты

Так что же такое красота и спасет ли она наш погибающий мир?

Часто после литургии я остаюсь в храме на два-три часа смотреть иконы. Только в это время достаточно светло, а душа еще не отягощена впечатлениями и способна отразить в себе образы мира иного. Не знаю, есть ли другой монастырь, имеющий такое бесценное собрание икон – их более двух тысяч, начиная от раннехристианских: этого хватило бы на европейский музей или несколько залов Лувра.

Самые древние, написанные в технике энкаустики, выставлены за стеклом сразу при входе в собор художник писал красками, растворенными в жидком горячем воске, воск остывал, и при наложении второй, третьей краски, теней и бликов, после окончания работы поверхность иконы проходили разогретым железным прутом – каутерием. Это делало ее эмалевой, словно полированной, придавало краскам блеск и силу при особенной мягкости контуров. Уже в VII веке восковая живопись вытеснена темперой, и сохранившиеся иконы – редчайший дар давно ушедших веков нашему оскудевшему красотой времени.

Каждый раз я стою перед образом Пантократора VI века, пораженная исключительной выразительностью асимметричного лика, его глубинной скорбью. И несказанно, и дивно, и странно, но кажется, что образ принадлежит современному сознанию, как будто гениальность мастера уже превзошла и статичность канона и экспрессию Эль-Греко. Предполагают, что икона привезена из константинопольской мастерской периода Юстиниана, постоянно и щедро одаривавшего монастырь.

Великолепен лик Петра с короткими серебряными волосами и мягким окладом серебряной бороды на необычном серо-серебряном фоне.

Медленно продвигаясь вдоль стен, то и дело встречаешь известные шедевры: распятие с предстоящими у креста Богоматерью и апостолом Иоанном, с бюстами святых вдоль рамы, с усиленной экспрессивностью фигур и ликов; «Чудо Архангела Михаила в Хонех».

«Синайские» иконы XII–XV веков – списки с жизни монастыря, его древняя история: Богоматерь – Неопалимая Купина, Моисей перед Горящим Кустом, святая Екатерина, «Лествица к небесам», по которой восходят святые, а грешников черные бесы стаскивают вниз крюками; патриархи, игумены, монахи, преклонившие колени перед святыми.

Особенно много икон XIII–XV веков от итальянских мастеров до несколько декоративной живописи Кипра: в отдаленной обители сливались главные потоки религиозно-художественной жизни христианского мира.

Я входила в этот собор священных образов и проживала малую часть отпущенного мне на земле срока в их благодатном и животворном присутствии. Иногда в молитвенном созерцании растворялись все слова, иногда разрешались пожизненные темы.

Вот озаренная нездешним пламенеющим светом икона Благовещения XII века. Архангел Гавриил только коснулся земли, еще полураскрыты его крылья с тонко прорисованными светящимися перьями и развеваются складки легкого одеяния, пронизанного золотым светом. Сияющим лучом Святого Духа освещен лик Богородицы в нимбе, обращенный к Архангелу. А под стопами Гавриила у края земли, в высвеченной воде стоят на красных ножках белые цапли, и плавают золотые рыбки «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь…»

Икона являет тайну красоты как раскрытия в мире и человеке Святого Духа. Истинная красота освящена, озарена, облагодатствована, пронизана Духом, она – отражение совершенства Творца и начало преображения мира. Если на земле красота – поле битвы дьявола с Богом, несовершенна, как человеческое добро, смешанное со злом, и лик ее двоится на ангельский и демонический, – икона восстанавливает единство красоты с Истиной.

Вот красочное, сказочное Рождество Христа XIII века. В центре – ясли с маленькой голубой фигуркой спеленутого Богомладенца, как в центре истории мира – воплощение Бога. В нимбе Младенца проступает рисунок креста, и ясли похожи на маленький открытый гроб, но он красного пасхального цвета, цвета воскресения. Небесный свод испещрен звездами, огромная звезда направляет луч на Богочеловека. Ангелы воздевают крылья и поют славу в вышних Богу. На земле мир, и она прорастает пестрыми цветами – белыми, красными, голубыми; красный вол с белым осликом заглядывают в ясли, белые агнцы пасутся на светлом лугу. Играет на дудочке пастух, и волхвы, мудрецы Востока, преклонив колени перед Божественной Премудростью, подносят свои дары. В нижнем левом углу – согбенная в скорбном сомнении фигура Иосифа; лоб изборожден морщинами, взгляд обращен к Жене и Деве: непостижимо это Рождество, необъяснимо разумом, как и для всех, не способных принять его верой, но не слышавших и ангельского провозвестия. Пространство одухотворено, краски прозрачны для смысла, земля стала храмом, праздничным образом божественного творения.

И дальше – образы тех, кто обитает на этой преображенной земле: древних пророков, апостолов и новозаветных святых, великий сонм мучеников, исповедников, страстотерпцев. Какие прекрасные лица – Сергий и Вакх на белых конях, воины-исповедники, принявшие смерть за Христа. Глаза, смотрящие сквозь видимое в незримое со спокойной решимостью; узор двух кольчуг, плащ красный и плащ черный, хоругвь с крестом, поднятым на тонком древке тонкой рукой. Голова святого Георгия – склоненный ангельский лик с длинными бровями, повторенными длинными линиями век, взгляд, в котором отрешенность окрашена глубокой грустью и любовью; а перевязь надо лбом драгоценна, как будущий венец…

Насколько чужда духу иконы подмена этой незримой Божией силы, действующей в человеческой слабости святых, атлетическим совершенством фигуры, мощью торсов и развитостью бицепсов, как у Давида Микеланджело с его мраморной красотой и плотской самодостаточностью… Нет духовного родства и между синайским Моисеем и столь же обремененной разросшейся плотью фигурой итальянского ренессанса, как нет сходства между синайским Христом и Колоссом, с торжествующей мощью посылающим в ад грешников на фреске «Страшного Суда» Сикстинской капеллы.

Или перед образом Марии Египетской я вспоминаю, что после многих лет отшельничества в пустыне ей все еще нравились блудные песни… И понимаю вдруг, что многое в столь любимой мною прежде поэзии начала нашего века, с точки зрения религиозного сознания и есть не что иное, как блуждание ума и сердца в страстях, на распутьях – «блудные песни». «Но клянусь тебе ангельским садом, чудотворной иконой клянусь и ночей наших пламенным чадом…» или «…Как иерей, свершу я требу за твой огонь – звездам», – не тот ли это чуждый огонь, за который были сожжены сыны Аароновы огнем Господним? И пламенный чад наполняет не райские сады, а долину Иосафатову…

Если дух не свят – красота подложна, это не вода живая, а отравленный источник, питаемый водами смерти. Гибнущая в отвержении Бога душа накладывает на созерцаемый мир печать своего распада, страдания без просветления, скорби без исхода. Вне церкви человек живет подложной жизнью, и потому мир заполнен подменами, и ангелы сатаны являются в облике ангелов света.

Есть эстетическое прельщение – самодостаточность отражений земной красоты; оно начинается с изысканности и роскоши палитры импрессионистов и заканчивается трупным ядом и улитками Сальвадора Дали, – это повторяющийся в искусстве, как и на всех планах бытия, путь грехопадения, утрата целостной мудрости, ускорение мира к концу…

Икона – слияние образа и Первообраза; псалмы, молитвы, церковные песнопения – таинственное общение Бога и человека, отдающего Ему свободную волю; храм – преображенный космос: это круги из одного центра – Божественной литургии, земного апофеоза духовности и красоты.

Здесь сердцевина жизни, раскрытой как богочеловеческое таинство, здесь действует Сам Господь, соединяя человека с Собою, сливая время и Вечность, дух и плоть, Истину и Красоту…

И только эта воскрешающая Красота как одно из имен Бога Живого может спасти наш разбитый на осколки и все еще прекрасный мир.

Литургия в часовне неопалимой купины

Уплывают отражения с поверхности памяти, как светлые облака с зеркала моря; но иногда поток дней погружает в таинственную глубину, в которой сливаются времена, и прошедшее остается непреходящим.

Потоком благословения ощущала я дни на Синае. И перепад уровней моего бытия – до черты у подножия Святой горы и после этой черты – был переходом от обыденного к чудесному, от принадлежащего мне самой – к тому, что превосходит мои возможности и открывается как дар и милость.

Одним из самых глубинных событий осталась литургия в часовне Неопалимой Купины.

Ее совершают с первых веков на корне Тернового Куста раз в неделю, в субботу; для братии это привычно, как восход солнца, и никому не пришло в голову, что я могу этого не знать. А я об этом не знала еще в ночь перед моей последней, второй в монастыре субботой.

Но кто-то стал исподволь меня к ней готовить – Ангел-хранитель? Или пророк Моисей, местный распорядитель Священной Трапезы? Или русские святые, молитвами которых я совершила дальний путь?

Меня давно беспокоило, как я буду исповедоваться перед причастием: моего знания английского едва хватало, чтобы понимать и выговаривать простые слова. Никто не исповедовался в храме перед литургией – паломников по утрам почти не бывает, а у монахов есть особое время для беседы с духовным отцом. Отец Адриан и отец Павел не исповедовали по-английски и отправили меня к архиепископу. Меньше всего хотелось мне беспокоить архиепископа по столь для меня личному, а для него незначительному поводу, как мои грехи. – «Почему? – удивился отец Павел. – Все монахи исповедуются у него. Я скажу о вас сам. Он у нас очень добрый».

Владыка Дамианос назначил мне вечер пятницы. В приемной уже сидел монах, который встретил меня в день приезда и проводил сюда же, отец Иустин; тогда лицо его мне показалось знакомым, но это было совсем невероятно, и я не придала значения первому впечатлению. Теперь он упомянул, что окончил Парижский богословский институт, и мы вычислили те майские дни трехлетней давности, когда я могла видеть его в Сергиевском подворьи: этот мир с его великими пустынями и многолюдными столицами снова оказался удивительно тесным для близких по вере.

Вышел из кабинета Владыка, посмотрел на нас устало и отсутствующе, будто медленно переключаясь на наши дела, зажег люстру. «Зачем такая иллюминация?» – успела подумать я. Поискав на полках, достал альбом с фотографиями монастыря и протянул мне:

– Отец Иустин просил об исповеди раньше, – простите, вам придется подождать…

Закрылась за ними дверь из угла приемной в домашнюю церковь.

Сразу нашла я образ Пантократора VI века, перед которым замирает душа – в волнении? печали? трепете перед ликом божественной красоты? Во весь большой лист – голова Христа и благословляющая десница; репродукция чисто воспроизводит оттенки восковых красок, даже стекло теперь не стоит между нами, и я вижу древний образ лицом к лицу.

Прекрасно поставлена голова на высокой открытой шее, в овале густых волос и блеклом круге нимба с едва намеченными перекладинами креста. Необычайна и невыразима одухотворенность бледного аскетического лица, больших глаз с темным обрамлением кругов радужной оболочки, чуть срезанной траурной каймой верхних век. Нижние веки тоже слегка подчеркнуты темной полосой, повторенной слабой тенью под глазами. Волосы, разделенные надвое, ниспадают по сторонам чистого лба и щек. Несимметричный изгиб бровей, тень, продолженная от излома брови вдоль тонкого носа; мягко прорисованные усами губы и небольшая бородка подчеркивают светотеневую лепку лица. И сам нимб обведен как будто траурной каймой.

А в бездонном взгляде Вседержителя – бездонная печаль. Эта божественная – надмирная и умиротворенная – печаль включает меня в свою беспредельность, проникает до дна души и уходит сквозь нее дальше, в уже непостижимое мною – в вечность, в вечную любовь или вечный покой, – под этим взглядом сердце мое тает, как воск, и начинает тихо плакать. Всплывают в памяти строки церковных песнопений – «Векую отринул меня от лица Своего, Свете незаходимый, и покрыла мя есть чуждая тьма…» – чувство ищет слова, но не находит. Он, и правда, оставил меня задолго до моего рождения и вместе с моей землей, и еще на тридцать пять лет жизни, но взгляд Его проходит сквозь подробности судьбы – к тому, что есть сейчас.

С болью в сердце я понимаю, что не готова к исповеди, что, может быть, никогда не была к ней достаточно готова, потому что от начала дней жизнь отделена, отдалена от этого Первообраза, искажена. Нет никаких слов, чтобы заполнить бездну между нами, только сокровенный голос плача может быть Им услышан: Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня… А в Его неизреченной печали, проходящей как сквозь подробности судьбы, так и сквозь напластования греха и зла, к светящейся сердцевине, есть неизреченное сострадание.

Не скрой от меня лица Твоего; не отринь во гневе раба Твоего… Не отвергни меня и не оставь меня. Боже, Спаситель мой!

Прислонив альбом к тяжелой вазе с веточками мелких белых цветов, я смотрела на прекрасный лик Господа. А Господь смотрел в мою сокрушенную душу.

…Не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда;

Но человек, рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.

Почему? Все религии мира кругами расходятся от этого вопроса, как круги на воде от брошенного камня.

Что это за великое таинство, всеобъемлющее, как таинство жизни и смерти? Почему само бытие от начала дней причиняет боль? Удел ли это всех людей, или по мере утончения и углубления души умножается скорбь? Как сама жизнь, страдание беспредельно, неисчерпаемо, неизреченно…

Безрассудные страдали за беззаконные пути свои и за неправды свои… приближались к вратам смерти.

Это страдание за грехи, бич Божий за уклонение от путей Его, поражающий целые народы, страдание богооставленности, и страдание во искупление грехов. Есть великое страдание – не быть святым и великое страдание святых, плачущих о грехах мира.

Летит стая лебедей, а Господь, как охотник, натягивает лук, – раненая птица падает к Его ногам, и никто кроме Него не может ее исцелить. Бог ранит душу стрелой любви, и Его избранник ни в чем земном не находит покоя.

«Ибо я искал Того, Кого возжелал, Кого возлюбил, красотою Которого был уязвлен…» – это опять бессмертные «Божественные гимны» Симеона Нового Богослова, плач души о Боге, таинственная мука, смертное томление, алчба и жажда, и неутоленность.

…Имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления.

…Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными..

Это страдание – рождения вечного во временном, бесконечного в конечном, рождения бога в человеке. Это божественный огонь, сжигающий земное, чтобы возгоревшийся прах искрами возносился вверх. Это страдание восхождения, преодоления земного тяготения.

«…Как прикованный к одру прежних болезней, я терзался, и сидя внутри своего жилища, как заключенный в гробе или в бочке, плакал и сильно рыдал, совершенно ничего вне себя не видя. Ибо я искал Того, Кого возжелал, Кого возлюбил, красотою Которого был уязвлен; возжегшись, я горел и весь пламенел. И вот, когда я таким образом проводил жизнь, так плакал, истаивая от слез, и как бичуемый кричал от сильной боли, Он услышал мой вопль, приклонился с немыслимой высоты, и увидев меня, сжалился и снова сподобил меня увидеть Его – невидимого для всех, насколько это доступно человеку… Внезапно Он весь пришел, невыразимо соединился, неизреченно сочетался и без смешения смешался со мною, как огонь в железе и как свет в стекле. Он и меня претворил в огонь и явил светом… – человеком по природе и богом по благодати».

И слова пророка Иеремии «…но было в сердце моем, как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его – и не мог», – повторяет святой Симеон: «Ибо внутри меня горит как бы огонь, и я не могу молчать, не вынося великого бремени даров Твоих».

…Незаметно прошли полчаса, час. Заглядывал секретарь, монахи спрашивали, где Владыка: «А, исповедует… Это может быть долго».

Дверь открылась часа через два, – они вышли вдвоем, и Владыка пригласил меня войти – Небольшая домашняя церковь Успения Богоматери с безыскусным иконостасом и двумя рядами кресел у противоположной алтарю стены… Владыка прочел обычные перед исповедью молитвы, опустился в кресло и прикрыл глаза. Я тоже села, еще не зная своих первых слов. «Когда вы были крещены? Есть ли у вас духовный отец, и как часто вы исповедуетесь?» – Он выходил навстречу, определяя неспешный ритм разговора, интонацию, предлагая начать не с частностей, а по существу. И я стала говорить о своей духовной жизни с ее недостаточностью и нерегулярностью, с привычными провалами и тем роковым, смертельным рубежом, за которым я старалась выжить в последние несколько лет. Из этой жизни после смерти я уезжала в паломничества по другим странам и монастырям и в нее неизменно возвращалась, как в свой затвор и свою страну. «Почему?» спрашивал вдруг Владыка, и я останавливалась, чтобы разрешить для себя этот вопрос, или: «Когда это было?», и я вспоминала, как это давно прошло, хотя еще не отболело; или: «Вам не кажется, что все эти события имеют одну направленность, и за ними проступает единая Божия воля о вас?» Да, да, – именно так мне и казалось, но нужно было, чтобы об этом сказал кто-то как власть имеющий. «Эта воля для вас неясна или вы не готовы ее принять?» И неясна, и не готова… «Когда человек силен, он ведет долгую борьбу за отречение от мира; когда слаб, – бывает, что Господь все совершает за него Сам…»

Я забыла, что впервые исповедуюсь по-английски, – то, что Господь хотел сказать мне Сам, он писал на скрижалях сердца.

 
    …Исцели меня. Господи, ибо кости мои потрясены;
     И душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе?
 

Беспросветный мрак, как в погребальной пещере, в узком переходе между внешними и внутренними воротами монастырской стены. Сторож-бедуин не открыл дверь, я долго жду, потом начинаю негромко стучать по гулкой обшивке. Спит он там что ли, или его и вовсе нет? Металлический звук раскалывает безмолвие ночи, и мне кажется, что его слышно во всем монастыре, но за дверью никто не отзывается. Жутковато стоять в этой кромешной тьме под давящей толщей каменных стен, и мне вспоминаются девы юродивые, опоздавшие на брак, с погасшими светильниками стоящие у дверей затворенных. Каким дивным торжеством представляется сейчас всенощная, совершаемая в храме… Уже около пяти, так я могу не попасть и на литургию, и это пугает гораздо больше, чем окружающая тьма. Господи, помилуй, не отвергни меня от лица Твоего, не оставь в тени смертной…

Наконец, со скрежетом проворачивается ключ, и тяжелую дверь – медленно, как крышку гроба – отворяет отец Иоанн, эконом. Из-за его спины выглядывает улыбающийся во весь рот старый бедуин: оказалось, с вечера он забыл связку ключей в канцелярии, а спросонок никак не мог сообразить, куда они подевались.

Двор безлюден и безмолвен, вся братия на службе, – слава Богу, стук мой никого, кроме сторожа, разбудить не мог…

Кончается всенощная, проходит по храму всегда безмолвный горбоносый монах, взмахивает широким черным рукавом рясы, поднимая палку с медным колпачком на конце, и гасит свечи. И вдруг я вижу, что все куда-то исчезли, хотя никто не проходил к выходу, и я осталась в храме одна. Подходит послушник Николай и спрашивает: разве я не хочу быть на литургии в приделе Неопалимой Купины? Вот оно что, братия прошли через боковые приделы за главный алтарь… Неужели могло случиться, что я не узнала бы об этом? И я ощутила то же веяние страха, которое касалось меня, когда я стояла во мраке перед закрытой дверью. А как же страшно лишиться небесной евхаристии…

Сняв обувь, я вхожу под мерцающий золотой свод часовни. Отец Иустин уже читает Часы. Сразу у входа стоит на коленях Кириаки, склонив голову; за ней старая гречанка-монахиня, приехавшая вчера из Иерусалима; я опускаюсь на колени рядом с ней. И снова вижу неогражденный престол, неугасимые лампады, серебряную плиту с иконами и круглым проемом над корнем и сам Горящий Куст в раме окна. У алтаря отец Адриан в красном фелоне с золотыми крестами в терновых венках: от горящего Тернового Куста до венка тернового и воскресения – все вмещается в малой часовне.

У противоположного входа – отцы Павел и Михаил; в приделах за дверными завесами еще несколько монахов.

– Во Царствии Твоем помяни нас. Господи, егда приидеши во Царствии Твоем… – просят они за всех нас.

Престол, Святая Чаша, Неопалимая вечно живая Купина, слова блаженств в их изначальной византийской весомости, проступающей сквозь таинственный покров незнакомого языка… Прекрасное древнее унисонное пение проходит меня насквозь, как взгляд Христа с иконы. Это пение не сломано безбожным реформаторством, подобным насилию нашего Петра, не подвергнуто отсечению от корней, итальянизации с ее душевностью и сентиментальностью. Ни фальши, ни претенциозности, ни витиеватых прикрас, ни намеренной приподнятости – никакой лжи. Искренность и глубина молитвенного обращения к Богу, покаяние и благодарение, упование и плач – такая сокрушающая подлинность бывает только в монашеском пении…

Несколько лет назад на глухом приходе я впервые услышала в записи эти песнопения, достигшие затерянной в российских снегах деревни вслед за византийским богослужением. И сразу, с первых «Кирие, элейсон», пение вошло в душу, как стрела направленная, как молитва. Глядя сквозь заиндевевшее стекло на зажженные лампады звезд в морозной ночи, я прослушала запись до конца. Потом повторила с начала, уже с закрытыми глазами, и волны молитвы проходили сквозь сердце, и мозг, и плоть, сливая их воедино в предстоянии, сокрушении, любви. И не было утоления, хотелось длить и длить это без конца…

И вот теперь это повторялось в живой полноте богослужения – на другом краю света, в синайском храме, в приделе Неопалимой Купины. С замиранием сердца ждала я Евхаристического канона. Негромким, но внутренне торжествующим мерным гласом был прочитан Символ веры. И вот над ровным пространством чтения тихо воспарила «Милость мира…», и выше, вместе с вознесенной Чашей поднимается голос иерея:

 
     – Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся…
 

И хор отвечает единением и возношением душ:

 
     – Тебе поем. Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи…
 

В ужасающей священной открытости престола отец Адриан разламывает Святой Хлеб, делает частицей знамение креста и опускает ее в Потир, едва слышно произнеся слова: «Исполнение Духа Святаго»…

И в памяти моей повторяются слова из молитвы преподобного Симеона Нового Богослова перед причастием: «…Но сие паки вем, яко ни величество прегрешений, ни грехов множество превосходит Бога моего многое долготерпение и человеколюбие крайнее; но милостью сострастия тепле кающияся и чистиши, и светлиши, и Света твориши причастники, общники Божества Твоего соделоваяй независтно… И дерзая Твоим богатым к нам благодеянием, радуяся вкупе и трепеща, Огневи причащаюся, трава сый, и странно чудо, орошаем неопально, якоже убо Купина древле неопально горящи…»

Душа, душа, неопалимый куст терновника, горящий в огне божественной любви, – так вот где замыкается этот вечный круг…