Текст книги "Абсолютные друзья"

Автор книги: Валерий Брюсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава 5

Пустые годы, годы разочарований, годы бесцельных странствий едва не останавливают развитие Теда Манди, вечного ученика жизни. Потом он думает о них, как о Потерянном четвертаке, хотя длится этот жизненный отрезок меньше десятилетия.

Не в первый раз за его короткую жизнь Манди вывозят из города на рассвете. Ему нет нужды заботиться об обесчещенном отце, дорога прямая и гладкая. Рани не плачет на обочине около ворот лагеря, и, хотя он вертит головой во все стороны, нигде нет и Юдит. Старенький армейский грузовик заменен полированным джипом с белыми боковинами колес. Сопровождает его не пенджабский солдат, а сержант военной полиции, который напоследок дает ему дружеский совет:

– Возвращайся в любое время, когда захочешь, сынок. Мы тебя запомнили, так что будем ждать.

Сержант напрасно тревожится. После трех недель изучения потолка в госпитальной палате у Манди нет никакого желания возвращаться, нет и планов на будущее. Продолжить учебу в Оксфорде? На кого? В каком статусе? Перспектива получения диплома в компании хорошо образованных детей, которые не ведают, что есть растоптанные идеалы, представляется ему омерзительной. После приземления в аэропорте Хитроу он неожиданно для себя принимает решение ехать в Уэйбридж, где подвыпивший адвокат, который приходил на похороны отца, принимает его в темном псевдотюдоровском особняке, который называется «Сосны». Идет дождь, впрочем, по-другому в Уэйбридже и не бывает.

– Я надеялся, что тебе хватит совести ответить хотя бы на одно письмо, – жалуется адвокат.

– К сожалению, не хватило, – отвечает Манди и помогает найти нужный документ среди истрепанных папок.

– Ага, вот и мы. Какой-то навар все-таки есть. Твой усопший отец Артур держал все деньги на сберегательном счету, глупец. На его месте я бы давно их снял. Не будешь возражать, если пять сотен я возьму в качестве вознаграждения?

«Адвокат всегда говнюк», – напоминает себе Манди, захлопывая за собой садовую калитку. Шагая по дороге, натыкается на «Золотого лебедя». Последние завсегдатаи выходят под дождь. Манди замечает среди них себя и майора.

– Сегодня собралось много народу, малыш, – майор держится за его руку, словно утопающий. – Отлично поболтали. В офицерской столовой такое невозможно. Там все только о делах.

– Интересный был разговор, сэр.

– Если хочешь почувствовать пульс Англии, послушай этих людей. Я-то говорю мало, но слушаю внимательно. Особенно Перси. Кладезь знаний. Не припомню, чтобы этот парень в чем-то ошибся.

Дом номер два уже стерли с лица земли. На его месте лишь щит строительной компании. В свете уличного фонаря Манди читает, что желающие могут приобрести квартиры с тремя спальнями, а закладная составит девяносто процентов стоимости. На станции выясняется, что последний поезд в никуда уже отбыл. Старик, прогуливающий восточноевропейскую овчарку, предлагает ночлег и завтрак за пять фунтов, заплаченные вперед. К полудню Манди снова превращается в мальчика, едет в поезде на запад, в школу, подозрительно озираясь в поисках мужчин, которые причесываются на людях.

Аббатство с флагом святого Георгия, реющим над маленьким городком. Огороженная территория начинается у подножия холма, на склоне стоит само древнее здание школы. Но на холм Манди не поднимается. Там так и не прижились бедные беженцы из гитлеровской Германии, способные учить игре на виолончели и языку Гете. Они чувствовали себя куда комфортнее в домике из красного кирпича, в комнатушке над обувным магазином. С боковой дверью, выходящей в переулок. Никуда не делась и бумажка, прикрепленная к стене ржавыми кнопками, с выцветшими строчками, написанными педантичной немецкой рукой Мандельбаума. «Если магазин закрыт, нажимайте только НИЖНЮЮ кнопку. К Мэллори нажимайте только ВЕРХНЮЮ, а потом, пожалуйста, ПОДОЖДИТЕ». Манди нажимает только ВЕРХНЮЮ и терпеливо ждет. Слышит шаги, начинает улыбаться, но вдруг понимает, что шаги – не те, что он ожидал услышать. Быстрые, торопливые, к двери спускается женщина, да еще на ходу кричит: «Подожди, Билли, мама сейчас вернется!»

Дверь открывается на шесть дюймов, застывает. Тот же голос произносит: «Дерьмо». Потом он слышит металлический скрежет: снимают цепочку. Дверь распахивается.

– Да?

У молодых мам никогда нет времени. У этой розовое лицо, длинные волосы, которые она отбрасывает с глаз, чтобы не мешали смотреть.

– Я пришел к мистеру Мэллори. – Манди указывает на бумажку с выцветшей надписью. – Он – школьный учитель. Живет на верхнем этаже.

– Вы про того, что умер? Спросите в магазине. Они вам все скажут. Иду, Билли!

Ему нужен банк. Иногда там обналичивают чеки от адвокатов из Уэйбриджа для молодых людей, ищущих Годо.

* * *

Вновь в воздухе, высоко над землей, Манди пребывает между грезами и реальностью. Рим, Афины, Каир, Бахрейн и Карачи принимают его без лишних вопросов и пропускают дальше. Приземлившись в Лахоре, он отказывается от многочисленных предложений ночлега и вверяет себя в руки водителя по имени Махмуд, который говорит на английском пенджабском. У Махмуда военные усы и «Вулзли»[53]53
  «Вулзли» – легковой автомобиль средней мощности компании «Бритиш лейланд».


[Закрыть] модели 1949 года с приборным щитком из красного дерева и восковыми гвоздиками в вазе, прикрепленной у заднего стекла. И Махмуд знает дорогу в то самое место, сахиб, без всяких «если» и «может быть», именно в то самое место, где с должными почестями похоронили ирландскую католическую горничную и ее родившуюся мертвой дочку. Махмуд знает, потому что волей случая он давний друг и двоюродный брат церковного сторожа, который говорит, что назвали его Павлом, в честь святого. Он ведет обтянутую кожей регистрационную книгу и за маленькое вознаграждение всегда готов показать, где захоронены милостивые сахибы и мемсахибы.

Кладбище – окаймленный стенами овал, террасами спускающийся вниз за древним газовым заводом. На нем полным-полно обезглавленных ангелов, частей старых автомобилей, разбитых бетонных крестов с торчащей арматурой. Могила находится у подножия дерева, переплетенные ветви которого вырезают в залитом солнцем кладбище круг столь густой тени, что Манди на мгновение кажется, будто перед ним разверзлась земля. Надгробье из мягкого песчаника, выбитая надпись едва видна, и прочитать ее можно, лишь водя пальцем по буквам.

«В память Нелли О'Коннор из графства Керри, Ирландия, и ее малютки-дочери Розы. От любящих их отца Артура и сына Эдуарда. Покойтесь с миром».

Я – Эдуард.

Появляются два десятка детей, предлагающих цветы, сорванные с других могил. Не обращая внимания на протесты Махмуда, Манди сует деньги в каждую маленькую ручку. Склон превращается в улей детей-нищих, и высокий, сутулящийся англичанин мечтает о том, чтобы стать одним из них.

* * *

Едва втиснувшись на пассажирское сиденье, с коленями, плотно прижатыми к приборному щитку из красного дерева древнего «Вулзли», Возвратившийся сын наблюдает за надвигающимся облаком пыльного тумана, которого в Индии никак не миновать, если ты куда-нибудь едешь. И по прибытии на место все тот же туман поджидает его. На зеленых склонах холмов он узнает брошенные каменные пивоварни, построенные властями, чтобы было чем запивать карри майора. Это та самая дорога, по которой мы ехали, когда нас выслали в Англию, думает он. Это те же запряженные волами телеги, которые мы обгоняли. Это те же дети, которые смотрели нам вслед, но я тогда не оглядывался.

Повороты плавно переходят один в другой. «Вулзли», как старая лошадь, четко им следует. Впереди встают коричневые горы с вершинами, прячущимися в облаках. Слева лежат предгорья Гиндукуша. Над ними возвышается громада Нанга Парбат.

– Тот самый город, сахиб! – кричит Махмуд, и, да, он успевает заметить коричневые дома на гребне, исчезнувшие с поворотом дороги. Теперь реликты отбывших англичан приобретают четкую военную направленность: разрушенный блокпост, разваливающаяся казарма, заросший сорняками плац. Последний рывок «Вулзли», еще несколько поворотов. Они в городе. Экскурсовод и шофер Махмуд превращается в агента по торговле недвижимостью. Он знает все лучшие дома, продающиеся в Мюрри, и минимальные цены, по которым их можно купить. Главная улица, сахиб, сегодня одно из самых модных мест во всем Пакистане: обратите внимание на отличные рестораны, продовольственные и промтоварные магазины. А на этих боковых тихих улицах расположены элегантные летние виллы самых богатых и разборчивых жителей Исламабада.

– Вы только посмотрите, какие тут прекрасные виды, сахиб! Как великолепны далекие равнины Кашмира! Что касается климата, то большую часть года он очень даже мягкий. А в сосновых лесах полно всякой живности в любое время года! Почувствуйте, как сладок гималайский воздух! О, как же здесь хорошо!

Пожалуйста, поезжайте на холм, говорит Возвратившийся сын.

– Да, да, правильно, мимо пакистанской военно-воздушной базы и дальше.

Спасибо, Махмуд.

На военно-воздушной базе траву заменил бетон. Офицерскую столовую надстроили на один этаж. «Эти чертовы финансисты, вечно урезают бюджет», – слышит Манди возмущенный голос майора. Дорога уже вся в выбоинах, ехать по ней – удовольствие маленькое. Городское богатство уступает место пыльной бедности. Еще пара миль, и они добираются до коричневого склона с заброшенными казармами и деревенскими домишками.

Остановитесь здесь, пожалуйста, Махмуд. Благодарю вас. Да, именно здесь.

Козы, собаки и вечные бедняки тянутся к автомобилю через плац. Полоска пыльной травы за мечетью, где великие завтрашние игроки в крикет оттачивали свое мастерство, превратилась в хоспис для умирающих. Та же рука, что стерла с лица земли дом номер два в Уэйбридже, оставила от бунгало майора только стены, снесла крышу, с корнем вырвала двери, оконные рамы, балкон. Пустые глазницы окон, вот и все, чем может похвастаться бунгало.

Задавай вопросы, Махмуд, пожалуйста. Я пенджабский забыл.

Айа? Тут все айи, сахиб. Как ее имя?

У нее не было имени, просто Айя. Она была очень толстая. Манди хочет добавить про огромный зад, который не помещался на маленькой табуретке в коридоре, за дверью спальни, но не хочет, чтобы дети смеялись. Она работала у английского майора, который здесь жил, говорит он. Майор неожиданно уехал. Он пил слишком много виски. Любил сидеть вон под тем деревом и курить сигары, которые называл бирмайскими. Скорбел по умершей жене, любил сына и сожалел о Разделе.

Махмуд все это переводит? Скорее нет, чем да. Он тоже человек деликатный. Они находят старейшину. «О, я помню Айю очень хорошо, сахиб! Она из Мадраса, если не ошибаюсь. Вся ее семья погибла в погромах, кроме этой милой женщины. Да, сэр, да, она приехала сюда, здесь и осталась. После отъезда майора ее услуги никому не требовались. Сначала она просила милостыню, потом умерла. Перед смертью так исхудала. Сахиб никогда бы не узнал в ней ту большую женщину, которую описывает. Рани? – Он напрягает память. – О какой Рани говорит сахиб?»

Рани, отцу которой принадлежала ферма пряностей, отвечает Манди, потому что память вдруг подсказывает ему, как Рани частенько приносила ему в подарок пряности, завернутые в листья.

И старейшина тут же вспоминает Рани!

«Мисс Рани, она так хорошо вышла замуж, уверяю вас, сахиб! Вы будете счастливы, узнав, как широко улыбнулась ей судьба, сэр. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, отец выдал ее за богатого владельца фабрики в Лахоре, для наших мест это очень завидный жених. Аллах уже благословил их тремя сыновьями и дочерью, и я думаю, что это очень даже неплохо. Благодарю вас, сахиб, вы очень щедры, как все англичане».

Они возвращаются к «Вулзли», но старейшина догоняет их, хватает Манди за руку, смотрит в глаза с неземной доброжелательностью.

«А теперь, прошу вас, возвращайтесь домой, сэр, пожалуйста, – советует он, очень по-доброму. – И не привозите нам ваши товары, я вас умоляю. Не присылайте ваших солдат, у нас хватает своих, благодарю вас. Вы, англичане, уже взяли у нас все, что хотели. У вас теперь всего вдоволь. Дайте нам отдохнуть от вас, пожалуйста!»

Подождите здесь, говорит Манди Махмуду. Присмотрите за машиной.

Он спускается по лесной тропе, представляя себе, что идет босиком. Через минуту Айя позовет меня, чтобы сказать, что я не должен уходить так далеко. Стволы двух высоченных деревьев такие же огромные, как раньше. Тропа между ними ведет к берегу речки. Скалистое дно пруда по-прежнему поблескивает перламутром. Но в воде он видит отражение только собственного лица.

* * *

«Дорогая Юдит,

– в тот же вечер пишет он по-английски в номере отеля в бедной части Лахора. –

Ты могла бы хоть как-то дать знать о себе. Хотелось бы думать, что время, проведенное нами вместе, значит для тебя так же много, как для меня. Я должен верить в тебя. Одно дело – продолжать изучать жизнь. Совсем другое – иметь твердую почву под ногами. Я уверен, тебе понравилось бы это место. Населяет его, как ты бы сказала, настоящий пролетариат. Я знаю насчет тебя и Саши и ничего не имею против. Я тебя люблю. Тед».

Совершенно не похоже на меня, решает он. Но что похоже? На почтовом ящике в отеле герб королевы Виктории. Остается надеяться, что Ее величество знает, как найти коммуну в Кройцберге.

* * *

Он снова в Англии. Рано или поздно приходится возвращаться. Может, у него закончилась виза. Может, надоела собственная дурная компания. Следуя испытанной временем традиции, бывший старший префект и герой крикетных полей поступает на работу в сельскую приготовительную школу,[54]54
  Приготовительная школа – частная, обычно школа-интернат для мальчиков 8–13 лет, готовит к поступлению в привилегированную частную среднюю школу.


[Закрыть] которая нанимает учителей без диплома, разумеется, на неполную ставку. Призвав на помощь давнюю подругу, самодисциплину, он с привычным рвением набрасывается на загадки немецких глаголов, правильных и неправильных, грамматических родов и множественности. Время, остающееся после исправления ошибок в домашних заданиях и контрольных, использует так: он ставит на школьной сцене «Приключение Амброза Эпплджона»[55]55
  «Приключение Амброза Эпплджона» – пьеса американского драматурга Уолтера Хэкетта (1876–1944).


[Закрыть] и занимается любовью с суррогатом Юдит, женой учителя физики, в сторожке за полем для крикета. Во время школьных каникул убеждает себя, что он – будущий Ивлин Во, но издатели этого мнения не разделяют. Время от времени посылает в коммуну все более отчаянные письма. В некоторых предлагает Юдит выйти за него замуж, в других сообщает о разбитом сердце, но все они загадочным образом имитируют прозаический тон лахорского письма. Зная только, что ее фамилия Кайзер, а родом она из Гамбурга, он роется в телефонных справочниках местной библиотеки, потом загружает работой международную телефонную станцию, обзванивая подряд всех Кайзеров Северной Германии, пытаясь найти среди них Юдит. Но поиски бывшей ученицы разговорного английского успеха не приносят.

К Саше отношение у него сдержанное. По прошествии времени он понимает, что слишком многое в поведении его бывшего соседа по комнате достойно осуждения. Он недоволен тем, что при встрече лицом к лицу сразу попал под обаяние Саши. Сожалеет о своем восхищении Сашиными философскими абстракциями. Его раздражает, хотя раньше он утверждал обратное, то, что до него Саша был любовником Ильзе, а после него стал любовником Юдит. «Придет день, когда я ему напишу, – говорит он себе. – Пока же буду писать свой роман».

А что самое огорчительное, через три полных года после высылки из Берлина он получает пачку писем, отправленных в его оксфордский колледж, а потом переадресованных в его банк после долгой выдержки в почтовом хранилище.

* * *

Их круглая дюжина. Некоторые состоят из двадцати страниц, отпечатанных через один интервал на Сашиной переносной «Оливетти», плюс комментарии и постскриптум, написанные его резкой немецкой рукой. Первая трусливая мысль Манди – не читая, отправить все письма в мусорное ведро. Вторая – спрятать так, чтобы потом никогда не найти: за шкафом, в стропилах сторожки за полем для крикета. Но, после многодневного перекладывания писем с места на место, он наливает себе виски, раскладывает их в хронологическом порядке и читает.

Сначала он тронут, потом его охватывает стыд.

Негодование исчезает бесследно.

Саша в отчаянии.

Письма – крик боли его хрупкого друга, который не покинул передовую.

Исчезли отрывистые фразы, догматические заявления, изрекаемые с трона. Вместо них робкая надежда, что в мире, рушащемся ему на голову, остается еще искорка надежды.

Он не просит ничего материального. Его потребности минимальны, и удовлетворить их проще простого. Он сам может готовить себе еду, по телу Манди пробегает дрожь, у него нет недостатка в женщинах… а когда был? Журналы должны ему деньги за опубликованные статьи; один или другой заплатит, прежде чем разорится. Фейсал из кафе тайком гонит арак, который может свалить с ног лошадь. Нет, трагедия Сашиной жизни на другом, более высоком уровне. Беда в том, что радикальные леваки Западной Германии – пройденный этап, и Саша – пророк без страны.

«Пассивное сопротивление перестало быть сопротивлением, гражданское неповиновение переросло в вооруженное насилие. Маоистские группы борются друг с другом за подачки ЦРУ, экстремисты взяли верх над радикалами, и те, кто не идет на соглашение с боннскими реакционерами, изгоняются из так называемого общества. Возможно, ты этого не знал, но теперь у нас действует закон, который официально исключает из общественной жизни всех, кто не присягнул на верность базовым принципам либеральной демократии. Одна пятая наемных работников Германии, от машинистов и профессоров до меня, причислены фашистами к не-людям! Ты только подумай, Тедди! Мне не будет позволено водить поезд, пока я не соглашусь пить кока-колу, бомбить дамбы Красной реки и выжигать напалмом вьетнамских детей! Скоро меня заставят нашивать на одежду желтую литеру „С“, чтобы все знали, что я – социалист!»

Манди уже с жадностью ищет хоть слово о Юдит. И находит в сноске, посвященной вопросам, не связанным с основной темой письма, для Саши это типично.

«Люди уезжают из Берлина по ночам. Часто мы понятия не имеем, куда они направляются. Питер Великий, по слухам, уехал на Кубу. Будет сражаться за Фиделя Кастро. Будь у меня нормальные ноги и плечи Питера, я бы, наверное, и сам встал на защиту этого кубинца. Насчет Кристины информация печальная. Вроде бы отец добился для нее разрешения вернуться в Афины. С милостивого согласия правящей страной фашистской военной диктатуры, поддерживаемой Америкой, ей дозволено работать в судоходной компании отца. Юдит, игнорируя мои советы, уехала к Карен в Бейрут. Я боюсь за нее, Тедди. Путь, который она выбрала, героический, но тупиковый. Если верить другу, недавно вернувшемуся из тех краев, даже самые радикальные арабы не приемлют нашей сексуальной революции, полагая ее западным декадансом. Такие предрассудки идут в разрез с аппетитами Юдит. К сожалению, к моменту ее отъезда мое влияние на нее практически равнялось нулю. Она женщина своенравная, руководствуется собственными эмоциями, и доводами, продиктованными здравым смыслом, ее не убедишь».

Столь несправедливый портрет любимой женщины Манди пробуждает в нем романтические позывы: «Поезжай к ней! Лети в Бейрут! Прочеши палестинские тренировочные лагеря! Присоединись к борьбе, отдели ее от Карен, привези обратно живой!» Обнаружив, что по-прежнему сидит на стуле, он читает дальше.

«Меня тошнит от теории, Тедди. Меня тошнит от буржуазных теоретиков, для которых революция – курение марихуаны, а не табака перед собственными детьми. Ненавистный лютеранин во мне не спит, я это признаю, признаю. Сейчас, когда я пишу это письмо, я готов отдать половину того, во что верю, за идею, которая разгонит окружающую меня темноту. Как же хочется узреть на горизонте хотя бы одну великую, рациональную истину и пойти к ней, независимо от того, что придется оставить позади, от чего отказаться. Сумеет ли завтра изменить меня? Ничто меня не изменит. Меняется только мир. А здесь, в Западной Германии, завтра нет. Есть только вчера, или изгнание из общества, или порабощение силами империализма».

Манди чувствует, что голова у него начинает идти кругом. Если б слушал, то давно отключился бы. Но как-то продолжает читать.

«Любые акции протеста, проводимые левыми в эти дни, только узаконивают правый заговор, который нас заставляют называть демократией. Само наше существование, как радикалов, укрепляет власть наших врагов. Боннская военно-промышленная хунта так крепко привязала Западную Германию к американской военщине, что мы не можем и пальцем пошевельнуть против ее жестокостей».

Он мечет громы и молнии. Манди теперь читает по диагонали.

«Наши терпимые властью голоса – это все, что осталось нам для борьбы с корпоративной тиранией… Истинные социалистические идеалы превратились в придворных евнухов боннского Пантеона…»

В Пантеоне держали евнухов? Манди, учитель-педант, в этом сомневается. Он слюнявит палец, переворачивает пару страниц, потом еще пару. Отличные новости. Саша по-прежнему ездит на велосипеде. «С того дня, как ты учил меня кататься в Тиргартене, я больше не падал». Сведения о его бывшем учителе в Кельне не столь приятные: «Мерзавец отказался от половины своих идей и уехал в Новую Зеландию!»

Манди откладывает письмо в сторону и берет последнее. Оно начинается зловеще: «Я принялся за вторую бутылку арака». Слова льются легче, фразы проще, более человечные.

«Я не держу на тебя зла за твое молчание, Тедди. Я вообще на тебя не сержусь. Ты спас мне жизнь, а я увел у тебя женщину. Если ты все еще зол на меня, оставайся злым. Без зла мы – ничто, ничто, ничто, – приятно это слышать. И что из этого следует? – Если ты охраняешь свою литературную музу молчанием, охраняй ее как следует, пиши хорошо, лелей свой талант. Я более никогда не буду воспринимать тебя только слушателем. А слушать ты умел. Теперь я краснею, вспоминая ту чушь, которую нес, а ты слушал, – что ж, наконец-то ты понял. – Ты все еще слушаешь? Надеюсь на это. Ты идеологически не зашорен. Ты – мой буржуазный исповедник, а я продолжаю одиссею логической трансформации. Только с тобой я могу Мыслить вслух. Вот я и шепчу тебе сейчас через решетку исповедальни, что я – тот самый персидский поэт, уходящий в дверь, через которую ранее вошел, после того как выслушал все аргументы мира. Я вижу перед собой эту темную дверь. Она открыта, ждет, чтобы я переступил порог». Темная дверь? О чем он, черт побери… неужели о самоубийстве? «Господи, Саша, возьми себя в руки», – думает Манди, но он очень встревожен.

Незаконченная страница. Продолжение на следующей. Буквы и строчки налезают друг на друга, послание от человека, которого приговорили к прыжку со скалы.

«Таким образом, Тедди, ты видишь своего друга, стоящего на перекрестке дорог… – на перекрестке или перед персидской дверью? Определись с этим, говнюк! – Какие имена читаю я на указателях? Туман такой густой, что я едва могу разобрать их! Ответь мне на это, мой дорогой друг. А лучше ответь моим новым соблазнителям… если наш классовый враг – капиталистический империализм (и кто может в этом сомневаться?)… тогда кто наш классовый друг? Я слышу, ты предупреждаешь меня, что я могу попасть в зыбучие пески, – ага, понял, твоя темная дверь открывается на пляж. – Ты прав, Тедди! Ты прав, как всегда! Однако как много раз ты не слышал мои слова о том, что долг каждого революционера действовать там, где ты можем принести максимальную пользу нашей Борьбе? – Манди такого не помнит, но, возможно, он действительно не слушал, а потому и не слышал. – Так вот, Тедди, теперь ты видишь, как плотно я спеленат несовершенной логикой моих же убеждений. Ты – мой верный друг! Абсолютный друг! Если я приму решение, а я боюсь, что уже принял его, то унесу твое верное сердце с собой!»

С театральным стоном Манди отбрасывает письмо, но ему остается прочитать еще одну страничку.

«Пиши через Фейсала в „Стамбульском кафе“. Я позабочусь о том, чтобы твои письма попадали ко мне, куда бы ни забрасывала меня судьба. Стараниями этих свиней ты стал хромым? О, какие же они сволочи! Ты еще способен основать династию? Я на это надеюсь, и на то есть причина: чем больше Тедди будет в нашем мире, тем лучше этот мир будет. А как голова, не болит? Это все, что мне нужно знать. Твой во Христе, в священной вечере любви, в дружбе, в отчаянии, Саша».

* * *

Охваченный чувством вины и тревогой, чувствуя неловкость, как случалось всегда, стоило тени Саши упасть на его тропу, Манди хватает ручку, бумагу, начинает объяснять причины своего молчания и клянется в вечной верности. Он не забыл, каким трудным был путь Саши в эту жизнь; или чувство, которое возникало у него всякий раз, когда Саша выходил из комнаты: а ведь он может и не вернуться. Он помнит разновысокие плечи, благородную голову, плохо координированные движения, что при ходьбе, что при езде на велосипеде. Он помнит Сашу при свете свечей, рассказывающего о герре пасторе. Он помнит карие, светящиеся умом глаза, лихорадочный поиск наиболее уместного слова, неспособность к компромиссам или уверткам. Он решительно прощает ему Юдит. Прощает и Юдит. Он и раньше множество раз пытался ее простить, но не получалось.

Письмо начинается очень хорошо, но потом запал быстро иссякает.

«Допишу утром, на свежую голову», – говорит он себе.

Но утро не лучше предыдущего вечера.

Он пытается воспользоваться посткоитусной расслабленностью после особенно удачной встречи в сторожке за полем для крикета, но доброжелательное, с легким юмором письмо, которое он задумал, упрямо остается ненаписанным.

Как обычно, он находит пусть слабые, но оправдания. Господи, прошло добрых три года. Скорее даже четыре. Фейсал мог закрыть кафе, он копил деньги, чтобы купить такси.

И потом, каким бы безумным ни был шаг, на который решился Саша, он его уже сделал. Опять же, у меня целая стопка непроверенных сочинений пятиклассников на немецком языке.

Манди все еще мучается с письмом, когда жена учителя физики, сдавшись затерзавшим ее угрызениям совести, признается мужу во всех своих грехах. Всю троицу вызывают к директору школы, где быстро приводят к взаимоприемлемому решению. Поставив свои подписи под заранее заготовленным документом, все стороны обещают сдерживать свои страсти до окончания экзаменов.

– Ты не мог бы вывезти ее куда-нибудь на каникулы, старина? – шепчет учитель физики на ухо Манди в местном пабе, пока жена делает вид, будто не слышит. – На лето мне предложили неплохую работу в аэропорту Хитроу.

Манди сожалеет, но вынужден ему отказать, поскольку его планы на лето уже определены. И пока он раздумывает, что же это за планы, и не только на лето, писательский психологический блок исчезает. В нескольких добросердечных фразах он повторяет Сашину клятву в верности, советует ему взбодриться и не принимать все слишком серьезно. Выражение доктора Мандельбаума «дурацкая серьезность» небрежно слетает с его пера. «Не загоняй себя, друг мой, сделай паузу! Жизнь несовершенна, и ты в одиночку не сможешь исправить все ее недостатки, никто не сможет, и уж тем более твои новые соблазнители, кем бы они ни были!» А потом забавы ради, а также для того, чтобы показать, что ревность забыта, он добавляет раблезианский и не в полной мере соответствующий действительности рассказ о своем романе с женой учителя физики.

«И я действительно больше не ревную, – убеждает он себя. – Юдит и Саша поимели свою долю свободной любви, и я за это заплатил. Как справедливо говорит Саша, без злости мы ничто».

* * *

Избрать карьеру журналиста – сделать шаг к литературному бессмертию, вот Манди и поступает на соответствующие курсы, а потом нанимается репортером в умирающую провинциальную газетенку в Восточных центральных графствах. Поначалу все идет хорошо. Его материалами об упадке местного рыболовного флота восхищаются; его красочные описания событий в гостиной мэра находят забавными, и ни одна из жен коллег не предлагает заменить собой Юдит. Но потом, во время отпуска редактора, он пишет об эксплуатации нелегальных эмигрантов-азиатов на местной консервной фабрике, и идиллия резко обрывается. Владельцу фабрики принадлежит и газета.

Перебравшись со всеми своими талантами на пиратскую радиостанцию, он берет интервью у местных знаменитостей, запускает песни давно ушедших лет, из золотых денечков нынешних пап и мам, когда продюсер предлагает ему заглянуть в соседний бар.

– У нас другая аудитория, Тед, – объясняет продюсер. – Спонсоры говорят, что передачу ты ведешь, как закормленный старикашка из палаты лордов.

Наступают тяжелые времена. Би-би-си отказывается от его радиопьесы. Детская история о художнике, который мелом рисует на выложенной плитами берлинской площади шедевр, а потом нанимает банду подростков, чтобы те помогли ему утащить плиты, не нравится издателям, один из которых реагирует с нежелательной прямотой: «Мы находим действия Ваших немецких полицейских жестокими, а язык оскорбительным. Нам непонятно, почему местом действия Вашей истории Вы выбрали Берлин, город, который вызывает неприятные ассоциации у многих наших английских читателей».

Но даже из глубин тоски Манди видит проблеск света. В периодическом издании, выходящем раз в квартал и ориентированном на читателей со склонностью к литературному труду, американский фонд предлагает гранты писателям моложе тридцати лет, которые готовы черпать вдохновение в третьем мире. Не испугавшись перспективы оказаться в замке великана, Манди очаровывает трех добрых матрон из Северной Каролины за чаем с оладьями в старинном отеле на лондонской Расселл-сквер. Шестью неделями позже вновь оказывается на борту корабля, на этот раз плывущего в страну Возможность. Стоя на корме, глядя, как растворяются в моросящем дожде очертания Ливерпуля, он не может отделаться от ощущения, что оставляет не Англию – Сашу.

* * *

Годы бесцельных блужданий еще не исчерпали себя. В Таосе, наконец-то настоящий писатель, Манди арендуют глинобитную хижину с видом на заросли полыни, телеграфные столбы и стаю собак, словно забредших из Мюрри. Сидя у окна, он пьет текилу и пишет о каждодневном долго умирающем багряном закате. Таких дней много, как и текилы. Но тем же довольствовались и Малколм Лаури,[56]56
  Лаури, Малколм (1909–1957) – канадский писатель-реалист.


[Закрыть] и Д. Г. Лоренс. Туземцы не просто дружелюбны, они прожарены солнцем, кроткие и часто обкуренные. В отличие от Берлина здесь никто не рвется разорвать на куски колонизаторов. Его усилия создать местную драматическую труппу заканчиваются ничем, не в силу неукротимой агрессивности, но из-за различий в восприятии.

Осилив пятьдесят страниц романа о гражданской борьбе в вымышленной европейской стране, он отсылает их издателю, с пожеланием получить совет о концовке романа. Издатель не склонен что-либо предлагать. Потом из-под пера Манди выходит маленький томик стихотворений, посвященных Юдит. Печатает Манди его на собственные средства, озаглавливает «Радикальная любовь». Непризнанные таланты вроде него единодушны в восхищении собой, но стоимость сборника в два раза выше той, что указывалась в предварительной смете.