Текст книги "Абсолютные друзья"

Автор книги: Валерий Брюсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава 14

Сидя в поезде, идущем в Мюнхен, Манди молится на младшую сестру Зары, чья свадьба должна состояться в ее родной деревне через неделю. Он также помнит, что завтра у Зары выходной, а Мустафа, потому что сегодня четверг, вернется домой к ленчу.

Чартерный рейс вылетает через два дня на заре. По прибытии на железнодорожный вокзал Мюнхена Манди заходит в магазин кожаной галантереи и покупает новый чемодан, зеленый, это любимый цвет Зары. А в соседнем универмаге – длинное серое платье и шарф на голову того же цвета, на которые, согласно ее кузине Дине, матери Камаля, Зара давно уже положила глаз. Начав жить с Манди, Зара вновь стала закутываться с головы до ног, отдавая дань традиции и показывая, что принадлежит только Манди. Для Мустафы, тоже по совету Дины, он покупает синий блейзер и белые брюки, как у Камаля: мальчики одного роста и телосложения. Дина, он уже об этом договорился, позаботится о Мо, пока их не будет в городе.

Потом он заглядывает в кебабную Зары. В одиннадцать утра там тишь да гладь. Управляющий, толстячок в феске, поначалу встревожился, увидев Манди с зеленым чемоданом. «Зара чем-то недовольна?» – озабоченно спрашивает он, на всякий случай укрывшись за стойкой. Нет, отвечает Манди, никаких претензий у нее нет. Теперь, когда ты не тянешься к ней своими ручонками, на работе она счастлива, мог бы добавить он, но не добавляет. Управляющий убеждает Манди выпить кофе за счет заведения, съесть кусок шоколадного торта. На кофе Манди соглашается, от торта отказывается и предлагает сделку: Зара с этого дня получает неоплачиваемый отпуск на месяц, а управляющий за пятьсот евро, полученных от Манди, находит замену. Управляющий соглашается дать Заре отпуск, но только за семьсот евро.

По телефону-автомату Манди звонит турецкому врачу Зары. Я немного беспокоюсь из-за Мустафы, говорит он. Нагрузки переходного возраста, похоже, слишком велики для него. Нет, в школе он успевает нормально, но стал более замкнутым, спит по десять часов в сутки и выглядит таким серым. «Это издержки пубертатного периода», – со знанием дела объясняет доктор. Манди с ним соглашается. И предлагает лекарство: дать деньги, на которые Мустафа и его мать смогут поехать в Турцию на семейный праздник. Сможет ли в этом случае доктор написать справку, которая объяснит школьной администрации его отсутствие на занятиях?

Добрый доктор отвечает, что совесть позволит ему выдать такую справку.

Манди звонит в Лидерхоф и находит новый повод для невыхода на работу, только на этот раз понимания не находит. На душе у него скребут кошки, но он не знает, как их задобрить. Вернувшись домой, он не мешает Заре спать до самого ленча, а когда Мустафа возвращается из школы, за руку ведет ее в гостиную, где уже расставил все декорации. Мягкость ее ладоней, как и всегда, поражает Манди. Фотографию младшей сестры он поставил на комод, зеленый чемодан – на пол у комода, серое платье и шарф небрежно набросил на угол чемодана. Мустафа уже щеголяет в новом блейзере. Передние зубы Заре вставили, но, от предчувствия дурного, она облизывает их языком, чтобы убедиться, что они на месте.

Билеты он рядком выложил на стол, вместе с письменным, на турецком, разрешением на месячный отпуск от управляющего кебабной. Она сидит на стуле, как школьница, выпрямив спину, руки по бокам. Смотрит на билеты, потом на Манди. Читает письмо от своего турецкого работодателя, с бесстрастным лицом возвращает на стол. Берет ближайший билет, ее собственный. Внимательно изучает и радостно улыбается, лишь обнаружив, что может вернуться через три недели. Хватает Манди за талию, прижимается лбом к его бедру.

У Манди в рукаве еще один козырь. Третий билет на самолет, его собственный. Он прилетит в Турцию через две недели после Зары и Мустафы, а обратно вернется вместе с ними, на одном самолете. Счастью Зары нет предела. Во второй половине дня они сливаются в экстазе, и Зара плачет от стыда, потому что засомневалась в нем. Манди тоже стыдно, по другой причине, но со стыдом помогает сжиться осознание того, что скоро Зара и Мустафа будут в полной безопасности.

Отвозя Зару и Мустафу в Мюнхенский аэропорт в предрассветной тьме, он боится, что из-за тумана рейсы задержат, но к моменту их прибытия туман рассеивается, и регистрацию на рейс в Турцию объявляют вовремя. Продвигаясь в очереди к регистрационной стойке, Зара смотрит в пол и с такой силой прижимается к Манди, что тому кажется, будто она – его дочь и он отправляет ее в школу-интернат, хотя она хочет остаться дома. Мустафа держит Зару за другую руку и все время пытается шутками поднять ей настроение.

У стойки возникает заминка из-за множества подарков, которые Зара накупила сестрам, братьям, кузинам и кузенам. Им приносят специальный контейнер. Некоторые из посылок приходится перепаковать. Возникшая суета идет на пользу, отвлекает. В последний раз он видит Зару в галерее для вылетающих пассажиров, аккурат перед тем, как двери закрываются, отсекая ее. Зара согнулась пополам, совсем как Рани на обочине дороги, рыдает, закрыв лицо руками, а Мустафа пытается ее успокоить.

* * *

Наедине со своими мыслями на автобане, направляясь на север и отрезанный от остального мира проливным дождем, Манди возвращается в реальность от звонка сотового телефона. Этот чертов Рурк, думает он, подносит мобильник к уху, готовясь быстренько завершить разговор и, к своему изумлению, слышит Эмори, который начинает беззаботно с ним болтать, словно ни у одного из них нет никаких проблем.

– Эдуард, дорогой мальчик. Уж не разбудил ли я тебя?

Но он знает, что не разбудил.

– Получил твое сообщение и страшно обрадовался, – продолжает он в манере давнего друга, оказавшегося в городе проездом. – Как насчет того, чтобы встретиться сегодня?

Манди уже собирается спросить у Эмори, где тот находится, но тут же понимает, что смысла в этом вопросе нет, потому что Эмори не скажет.

– Как насчет часа дня?

– Отлично. Где?

– У тебя, если не возражаешь.

– В Гейдельберге?

– В школе. Почему нет?

Потому что она набита подслушивающими устройствами, вот почему. Потому что за ней днем и ночью наблюдают приветливые молодые люди. Потому что Рурк верит, будто в ней готовятся свить гнездо террористы-евроанархисты, которые хотели бы оторвать Германию от Америки.

– Наш друг в Гамбурге, не так ли? – продолжает Эмори, когда Манди не отвечает на его вопрос.

– Да. Там. – Если он все еще наш друг, добавляет про себя.

– Вернется сегодня поздно, так?

– Обещал.

– И сегодня – суббота, не так ли?

– Вроде бы да.

– Поэтому никаких рабочих, разбирающих школу по кирпичику?

– Никаких.

– Семья улетела нормально?

– С ветерком.

– Тогда до скорой встречи. Не терпится тебя повидать. О многом нужно поговорить. Tschuss.

Потоки падающего с неба дождя трясут автомобильчик. Летние молнии рассекают небо. «Жуку» требуется передышка, как и Манди. Сидя в придорожном ресторане, Манди выуживает тайные сигналы из слов Эмори или, как сказал бы Дмитрий, отлавливает говно, вылетающее из сраки. В диалоге с электронной женщиной Эмори Манди предложил встретиться на бензоколонке в десяти милях от Гейдельберга. Вместо этого они перенесли радостную встречу на место преступления, где Рурк мог услышать каждое их слово.

Так он говорил под запись, по открытой линии, ничего не пряча в рукаве? И для чьих ушей предназначался этот разговор?

Он говорил, что в курсе моих перемещений, и Сашиных, и моей семьи. Но кто ввел его в курс?

И ему нужно много чего мне рассказать, но только в пределах слышимости тех, от кого он получил всю вышеуказанную информацию. Эмори, как и Дмитрий, исследователь жизни, которая невидима обычным людям. Но на этот раз он говорит мне, что за ним следят.

Манди возвращается мыслями туда, где их прервал звонок Эмори. Где она сейчас? Летит над Румынией, направляясь к Черному морю. Господи, спасибо тебе за Мустафу. Ему очень хочется наладить отношения с Джейком, но он не может достучаться до сына. Никогда не мог.

* * *

Манди на своем обычном месте у окна на первом этаже школьного здания, смотрит на выложенную кирпичом дорожку, как смотрел недавно, дожидаясь Сашу и груза с книгами, ядром библиотеки. Он припарковал «жука» у ворот, часы показывают половину первого той же субботы, и да, Саша в Гамбурге, более того, и это удивительно, позвонил Манди, чтобы узнать, крепок ли тот сердцем или ему нужно искать замену, потому что: «Послушай, Тедди, мы же совершенно взрослые люди, ты понимаешь». И Манди со своей стороны заверил Сашу, что на сто процентов предан великому проекту, верит в него. И, возможно, где-то действительно верит, поскольку у него нет выбора. Выйти из проекта – значит оставить Сашу Дмитрию и Рурку, что бы это ни значило.

Ожидая Эмори, Манди занимался тем же самым, чем занимаются заключенные, условно досрочно освобожденные, в ожидании прибытия надзирающего за ними полицейского: побрился, принял душ, затолкал грязную одежду за занавеску, приготовил место для беседы в одной из аудиторий, повесил полотенце и положил кусок мыла около раковины, налил в термос кофе, на случай, что Эмори более не пьет шотландского, которому раньше отдавал предпочтение. Едва сдержался, чтобы не пойти в сад и не нарвать букетик цветов, которые мог бы поставить в банку из-под джема.

Перебирая в голове, все ли он успел сделать к приезду гостя, представляя себе прибытие Зары и Мустафы в аэропорт Анкары и огромную радостную толпу встречающих их родственников, он вдруг видит, что в затылок «жуку» встал светло-коричневый «БМВ» и Ник Эмори, который выглядит значительно моложе своих лет, выбирается из-за руля, запирает дверцу, открывает ворота и по выложенной кирпичом тропинке направляется к входной двери.

Манди бросает на него лишь один короткий взгляд, прежде чем срывается с места и спешит вниз, но успевает заметить, что в свои почти шестьдесят Ник очень даже ничего, в нем безошибочно ощущается начальственная властность, а привычная улыбка появляется на лице лишь в тот момент, как начала открываться входная дверь, но никак не раньше.

Что еще заметил Манди и продолжает замечать, когда они крепко пожимают друг другу руки, – кепку Эмори, плоскую, из зеленого твида, спортивную, куда лучше сшитую, чем у майора, когда тот что-то кричал с трибун поля для регби, или у Деса, которую тот надевал на пикниках, или у Саши, когда тот носил свою Tarnkappe.

Но все равно кепку.

А поскольку Манди никогда не видел Эмори ни в кепке, ни в любом другом головном уборе, не говоря уж о безошибочно указывающем на принадлежность к английским сельским классам, которые, по словам Эмори, он терпеть не мог (скорее всего, подозревает Манди, потому что принадлежит к ним), он не может не обратить на кепку пристального внимания, пусть даже слишком вежлив или слишком хорошо обучен в Эдинбурге, чтобы прокомментировать сей факт.

Что еще более странно, для любого, кто знаком с английскими манерами, Эмори не снимает кепку, когда заходит в дом. Похлопывает Манди по плечу. «Как ты, cobber?[110]110
  Cobber – приятель, дружище (англ. австрал.).


[Закрыть] – спрашивает в австралийском стиле, коротким вопросом убеждается, что в доме никого нет и гостей не ждут, добавляет, для отмазки: – Так что, если нас побеспокоят, в сентябре я стану твоим первым учеником». А потом, как Саша, проплывает мимо Манди и занимает командную позицию под световым фонарем в крыше, в ярде от островка прикрытых пленкой ящиков, который, как памятник, ожидающий открытия, занимает середину холла.

Но кепка остается на голове, даже когда Манди устраивает Эмори экскурсию по своим владениям. И не потому, что Эмори забыл ее снять. Наоборот, он время от времени поправляет кепку рукой, заодно убеждаясь, что она на месте. Примерно так же Саша раньше поправлял свой берет. То сдвигает на затылок, словно ему не нравится, как кепка сидит на голове, то натягивает на лоб, чтобы защититься козырьком от солнца. Да только солнца-то и нет: дождь перестал, но небо обложено облаками.

Экскурсия короткая. Возможно, Эмори в школе не по себе, так же, как Манди. И, что характерно для Эмори, пусть Манди это и подзабыл, он ничего не говорит просто так.

– Наш друг не рассказывал тебе, чем конкретно он занимался на Ближнем Востоке? – спрашивает Эмори, вглядываясь в груду диванных подушек и одеял, временную кровать Саши.

– Читал лекции. Преподавал там, где возникала вакансия. Насколько я понял, ни от чего не отказывался.

– Полнокровной жизнью такое не назовешь, не так ли?

– Работал и в гуманитарных организациях. Но из-за больных ног его там особо не жаловали. В основном был странствующим профессором, так я, во всяком случае, понял из его рассказов.

– Странствующим радикальным профессором, – поправляет его Эмори. – И дружбу он водил скорее с радикалами, чем с учеными.

И Манди, вместо того чтобы пытаться сгладить его вывод, говорит, что согласен с этим, поскольку теперь совершенно ясно, что Эмори, по только ему ведомым причинам, играет для галерки, и работа Манди – подыгрывать ему и не пытаться тянуть одеяло на себя. «Это та же роль, которую я привык играть при Саше, когда мы выступали перед Лотаром или Профессором», – думает Манди. Не каждая реплика должна быть шедевром, говорил он себе тогда. Просто играй искренне, и зрители к тебе потянутся. То же самое он говорит себе и теперь.

– А здесь будет библиотека, – комментирует Эмори, оглядывая длинную комнату со стремянками и ящиками с инструментами, оставленными строителями.

– Да.

– Святилище объективной истины.

– Да.

– Ты действительно веришь в эту чушь?

Этот вопрос Манди задавал себе не одну сотню раз, но ни на йоту не приблизился к удобоваримому ответу.

– Когда слушал Дмитрия, верил. Когда выходил из комнаты, вера сразу начинала слабеть, – отвечает он.

– А когда слушаешь Сашу?

– Пытаюсь верить.

– А когда слушаешь себя?

– Это проблема.

– Это проблема для нас всех.

Они снова в холле, смотрят на укрытую пленкой статую из библиотечных книг.

– Заглядывал внутрь? – спрашивает Эмори, вновь приложившись к кепке.

– Прочитал пару инвентаризационных описей.

– Есть одна под рукой?

Манди поднимает пленку, берет с одного из ящиков пластиковый конверт, передает Эмори.

– Стандартный набор, – отмечает тот, пробегая глазами список. – Есть в любой левацкой библиотеке.

– Сила библиотеки – в ее концентрированном послании, – говорит Манди, цитируя Сашу, но слова кажутся ему пустыми. Хочет добавить что-то еще из репертуара Саши, но Эмори отдает ему опись и говорит, что увидел все, что хотел.

– Все это дурно пахнет, – объявляет он, обращаясь ко всем слушателям. – Нереально и чертовски подозрительно. Меня в этой истории тревожит только одно: почему ты работаешь на этого бездельника Джея Рурка, а не на достойного офицера разведки, вроде меня?

Тут он подмигивает Манди и хлопает по плечу, после чего предлагает выметаться отсюда к чертовой матери и посидеть за ленчем в каком-нибудь приличном заведении.

– И мы поедем на моей машине, если ты не возражаешь, – шепчет он, когда они идут по выложенной кирпичом дорожке. – Она чище, чем твоя.

В салоне «БМВ» кепка остается на голове Эмори, но легкомыслие, которое он демонстрировал в школе, разом покидает его. Да и желание посидеть где-то за ленчем уходит на второй план.

– Ты хорошо знаешь этот город, Эдуард?

– Я прожил здесь три года.

– Я обожаю средневековые замки. Особенно те, где толстые стены и, по возможности, играет оркестр. Вроде бы я заметил такое место, когда ехал сюда. А по пути купим колбасы.

Они паркуются на Университетской площади. Загадочный, как всегда, Эмори запасся разрешением.

* * *

Половину своей жизни Манди изучал мимику Эмори. Видел, что его лицо оставалось бесстрастным в самой напряженной ситуации, не выражало никаких эмоций при значительном успехе. Наблюдал, как его закрывала маска при попытке проникнуть в личную жизнь Эмори: до сего дня он не знал, женат ли Эмори или одинок, есть ли у него дети. Раз или два, вроде бы в момент откровенности, Эмори упоминал о зануде-жене и двух детях-студентах, но у Манди не было уверенности, что и жену, и детей Эмори не перенес в свою жизнь со страниц одного из романов Джона Бьюкена.[111]111
  Бьюкен, Джон (1875–1940) – шотландский писатель и политический деятель, автор в том числе и шпионских романов.


[Закрыть] С другой стороны, он оставался тем же самым Эмори, который появился у кровати Манди в военном госпитале в Берлине: профессионалом до мозга костей, который никогда не переступает белую линию и ждет от тебя того же.

Поэтому более волнуют Манди, когда они вместе с толпой поднимаются по крутой, вымощенной булыжником улице к руинам замка, признаки неуверенности в своем давнем наставнике. Он никак не мог ожидать такого в единственном оставшемся в его окружении взрослом человеке. И только по прибытии в аптеку-музей, расположенную в замке, когда они стоят на полу, выложенном красным кирпичом, и, склонившись над одним из забранных стеклом стендов, пристально разглядывают выставленные экспонаты, Эмори наконец-то снимает кепку, глубоко вдыхает через нос, плотно сжав губы, и выкладывает малую толику того, что скопилось у него на душе.

– У меня четкие инструкции. Ты взял шиллинг Рурка. Ты остаешься до конца операции и после того. Ты работаешь на Рурка точно так же, как работал на нас. Понял? – Он подходит к деревянной фигурке святого Роха и собаки, которая принесла ему хлеб, пока ангел лечил его от чумы.

Манди послушно сутулится рядом.

– Нет, – отвечает он с твердостью, которая удивляет его самого. – Я ничего не понял. Совершенно ничего.

– И я тоже. Насколько я сумел разобраться в том, что мне не сказали, во всей разведке никто ничего не понимает.

Не контора. Не офис, даже не служба. Эмори, возможно, говорит тихо, но открытым текстом.

– Так кто же теперь отдает тебе приказы, если не разведка? – недоуменно спрашивает Манди, когда они выходят в запруженный толпой двор.

– Наши хозяева, кто же еще? – фыркает Эмори. – Приказы отдает советник советника Высшего властителя земли. Тот, кто вечером разводит ему «Оувалтин».[112]112
  «Оувалтин» – порошок для приготовления питательного шоколадно-молочного напитка.


[Закрыть] «Делай, что тебе говорят, заткнись и учти, что этого разговора не было». Вот я и делаю, что мне говорят.

«Но ты не затыкаешься», – думает Манди, когда они следом за группой толстух-француженок спускаются по каменной лестнице.

– Ты случайно не знаешь настоящего имени великого Дмитрия? – шепчет Эмори, наклонившись к самому уху Манди.

Они добрались до подвальной темноты Большой Бочки и окружены французскими, японскими и немецкими туристическими группами, но не англоговорящими. Эмори говорит под прикрытием разноязычной болтовни гидов.

– Я думал, ты можешь знать, – отвечает Манди.

– Все, что я знаю о Дмитрии, да и вообще о всей операции, уместится на спине очень маленькой водомерки.

– Но Рурк-то должен знать его имя, черт побери!

– Такое можно себе представить, не так ли? – соглашается Эмори, с восхищением оглядывая чудовищное чрево Большой Бочки. – Логично предположить, при нормальном раскладе, что тот, кто преследует величайшего сегодняшнего злодея днем и ночью, должен знать имя этого типа.

– Так ты его спросил?

– Мне не разрешили. Не разговаривал со стариной Джеем с тех самых пор, как закончился его государственный визит на Бедфорд-сквер. Нынче он слишком уж засекречен. Любой диалог с нашим давним приятелем должен идти через официальные каналы.

– Какие чертовы каналы? – желает знать Манди, удивляясь пренебрежением Эмори к профессиональным традициям, да и своему собственному.

– Какого-то чудика из американского посольства в Лондоне, который называет себя советником по особым оборонным связям и настолько велик, что может позволить себе не разговаривать с послом, – отвечает Эмори, когда они вновь поднимаются по ступеням и выходят на дневной свет.

Манди не приходило в голову (да и как могло прийти?), что замешательство Эмори поболе его собственного. Как и то, что скопившаяся в Эмори злость может прорваться наружу.

– Это новый Великий Замысел, на случай, если ты этого еще не заметил, Эдуард, – объявляет он, достаточно громко для того, чтобы желающие могли его услышать. – Он называется беспредельная наивность и основывается на предположении, что все население этого мира хотело бы жить в Дейтоне, штат Огайо, и молиться одному богу. Те, кто догадается, что это за бог, призов не получат.

– Где Дмитрий берет свои деньги? – спрашивает Манди, в отчаянной попытке нащупать ногами твердую землю, когда они начинают спускаться к городу.

– О, мой дорогой друг, у тех самых плохих арабов, у кого же еще? Он делает для них грязную работу в Европе, поднимая на борьбу евроанархистов, поэтому отрабатывает каждый пенс, – сердито отвечает Эмори. – Рыжие белки. – Он останавливается, всматриваясь в ветви дуба. – Какие милые. Я думал, серые давно уже их съели.

– Я не верю, что Саша хоть что-то об этом знает, – уверяет Манди, в волнении забыв о привычном «нашем друге». – Я не верю, что он – тот человек, каким считает его Рурк. В любом случае, он смягчился. Повзрослел. Рурк говорит о буре.

– Да, Джей действительно говорит о буре. И она бушует в коридорах Уайтхолла и Капитолийского холма. – Эмори замолкает, дожидаясь, пока мимо пройдут два долговязых парня в коже. – Нет, я не думаю, что наш друг… твой друг, хоть что-то об этом знает, бедняга, – продолжает он. – Он из тех, кто и в лучшие времена не может предположить, что ждет за углом, не так ли? И теперь крепко сидит на крючке Дмитрия. А кроме того, он слишком занят общением с учеными левых взглядов и составлением ядра библиотек контр культуры. Между прочим, Эдуард, там много интересных книг. Тебе стоит почитать их на досуге.

Ухо Манди отмечает резкий контраст: ранее Эмори пренебрежительно отмахнулся от этих книг. Они входят на Зерновой рынок. По его центру бронзовая Богоматерь гордо показывает своего ребенка, тогда как ее нога топчет поверженное чудовище-протестантизм.

– Между прочим, Рурк больше не работает в Управлении, – сообщает Эмори. – Он тебе этого не говорил? Четыре года назад перешел на службу политической группы, озабоченной построением корпоративной империи. В основном там нефтяные магнаты. Хватает и представителей оборонной промышленности. И все они очень близки к богу. Раньше жались по задворкам, теперь выступают на главных сценах. Хорошие люди, будь уверен. Точь-в-точь как британские империалисты в не столь уж далеком прошлом, хотя я надеюсь, что больше мы такими не станем. – Они приближаются к центру города, Эмори, похоже, знает дорогу. – К сожалению, раньше я никогда не интересовался политикой. Теперь уже поздно, – на лице мелькает знакомая улыбка. – Только, пожалуйста, не впадай в уныние от моих слов. Тот факт, что какой-то невероятный слух достиг или не достиг моих ушей, не должен мешать каждому из нас служить нашей стране так, как нам приказывают… – его голос уже сочится сарказмом, – …вышестоящие инстанции и отцы-командиры, независимо от того, сидят они в Вашингтоне или на Даунинг-стрит. А с их точки зрения, это – прекрасная операция, которая сыграет важную роль в процессе еще большего сближения Европы и Соединенных Штатов в нашем униполярном мире. Они рассматривают твою миссию как абсолютно…

Он никак не может найти подходящее слово.

– Насущную? – предлагает Манди.

– Пожалуй. И если ты сыграешь свою роль до конца, а я в этом не сомневаюсь, их благодарности не будет границ. Счастливого победителя ждут громадные денежные призы. Медали, титулы, должности. Тебе надо будет только попросить. Как человек, давно знакомый с твоей меркантильностью, я считаю необходимым довести сие до твоего сведения.

– Рурк мне тоже много чего предлагал.

– Разумеется, предлагал! Не мог не предложить! Что еще ты можешь попросить? Все, что предложено, в двойном размере? Проси! А раз уж мы заговорили о двойном размере… – Эмори понижает голос. Они стоят плечом к плечу перед отелем «Риттер», изучая его великолепный барочный фасад, – подумай о такой возможности, Эдуард, раз уж мы этого коснулись. Предположим, братец Джей и Дмитрий Не-имеющий-Другого-Имени, вместо того чтобы рвать друг друга в клочья, что обусловлено их идеологическими разногласиями… – Он замолкает, дожидаясь пока мимо пройдут монашки. – Ты меня слушаешь?

– Стараюсь.

– Допустим, Дмитрий и Джей – не заклятые враги, а две лошадки из одной конюшни. Видишь ты в этом какой-то смысл?

– Нет.

– Что ж, подумай об этом, Эдуард. Напряги свои незадействованные серые клетки. Твоя догадка будет ничуть не хуже моей, может, и лучше. Лгать за свою страну – благородная профессия, пока ты знаешь, в чем правда, но, увы, я больше не знаю. Поэтому давай слушаться наших хозяев и согласимся в том, что этого разговора не было вовсе. Будем слепо служить нашей королеве и стране, несмотря на то, что обе давно уже стали прислужницами одной великой Супердержавы. Согласен.

Манди предпочитает промолчать. Они приближаются к Universitatsplatz, где Эмори оставил свой «БМВ».

– Однако, – продолжает Эмори, – на случай, если ты решишь уехать куда подальше в максимально короткое время, я привез пару фальшивых паспортов. Один для тебя, второй – для нашего друга, в знак признания заслуг, которые оказал нам этот маленький говнюк. Я сожалею, что не смог позаботиться и о Заре, но, к счастью, она уже отбыла. Ты найдешь их в кармане на двери со стороны пассажирского сиденья, завернутыми в экземпляр «Зюддойче». Вместе с деньгами, но сумма невелика. Мне пришлось украсть их из «черной кассы». – Эмори вдруг стареет лицом на добрый десяток лет и уже выглядит на свой возраст. – Мне очень, очень жаль, – просто говорит он. – И себя, и тебя. Разделенная верность – это не мое. Ты не скажешь нашему другу, откуда ты взял паспорта, не так ли? Никто не знает, на чей крючок он попадется в следующий раз.

Когда они подходят к «БМВ», дождь прекращается, и Эмори надевает свою кепку.

* * *

Он погулял и выпил, не так и много, чтобы успокоить нервы. Попытался связать себя с человеком, каким был раньше, заглянул в пару прежних убежищ, но лица изменились, а с ними и убежища. Со скамьи в парке в Старом городе позвонил Заре в Анкару, ответа не получил. Но ведь и не ожидал получить, не так ли? Им устроили торжественный прием в доме одного из родственников. Потащили ее танцевать, хотя уговоров и не требовалось. Просто удивительно, что девушка, умеющая хорошо танцевать, связывает свою жизнь с таким жирафом, как я.

Тем не менее с той же парковой скамьи он позвонил в справочную службу авиакомпании и убедился, что самолет благополучно приземлился в аэропорту Анкары тремя часами раньше.

Странно, конечно, что ее сотовый телефон не работает. Но разве я где-то не прочитал, что американцы ограничили пропускную способность спутниковой связи, как-то связав это и с возможным использованием Саддамом оружия массового поражения, которое, правда, до сих пор так и не удалось обнаружить.

Он опять идет пешком. Куда угодно, только не через мост и не по склону холма к школе. С детским изумлением разглядывает шпиль церкви Святого Духа, вырезанный на фоне вечернего неба. Что же это такое, абсолютная вера? Как у Зары. Как у Мустафы. Как у приятелей Джея Рурка. Каково это, знать, абсолютно достоверно знать, что существует некое Божество, вне времени и пространства, которое может прочитать твои мысли лучше тебя и даже до того, как эти мысли у тебя появились? Верить, что Бог посылает тебя на войну, Бог отклоняет траекторию пуль, решает, кто из его детей должен умереть, кто – остаться без ноги, кто – заработать несколько сотен миллионов на Уолл-стрит, в зависимости от Великого замысла на конкретный день?

* * *

К конце концов он поднимается на холм. По одной причине: идти больше некуда. Если б он знал, каким способом Саша вернется из Гамбурга, подниматься бы не стал. Попытался бы перехватить его в аэропорту, на железнодорожной станции, на автовокзале и сказать: «Саша, дружище, мы должны сваливать». Но Саше это не нужно. Саша будет делать то, что ему велено.

«Сваливать, Тедди? Я думаю, ты ведешь себя нелепо. Мы выполняем великую миссию. Неужели тебя опять покинуло мужество? Может, мне следует найти тебе замену».

Он продолжает подниматься. Возможно, господь все-таки позаботится о нем. Или Рурк. Или Дмитрий, раз уж теперь мы подозреваем, что они из одной конюшни. А пока моя работа – вернуться в школу и дожидаться прибытия Саши. Тогда мы и обсудим, кто должен сваливать, когда, с кем и почему. Сложенный экземпляр «Зюддойче» лежит во внутреннем кармане пиджака. Это был чертовски длинный день, Эдуард, мой мальчик. Когда ты поднялся? Не помню. Еще до рассвета отвез Зару и Мустафу в аэропорт, и с тех пор прилечь мне не удалось. Тогда, может, ты слишком устал, чтобы и в этот вечер общаться с микрофонами, Эдуард. Может, тебе стоит отдохнуть от них, дорогой мальчик. Это же просто, надо лишь прикрепить к двери записку: «Ушел на ночь в „Синий медведь“. Присоединяйся ко мне. Tschuss, Тедди».

Фальшивые паспорта, завернутые в «Зюддойче», своим весом тянут его к земле. Как и деньги, украденные из «черной кассы». Да только, если Манди хоть чуть-чуть знает Эмори, последний украл их у себя, а не из какой бы то ни было кассы. Эмори этого мира не крадут. Они служат своей стране, не задаваясь вопросом, хорошо это или плохо. Или служат до того дня, пока не сталкиваются лицом к лицу с реальной жизнью, и тогда искаженные нравственные нормы перестают быть догмой, маски падают, открывая их истинные, недоумевающие лица, такие же, как у всех. Значит, еще один бог прощально помахал ручкой: просвещенный патриотизм, который до сего дня был религией Ника Эмори.

В окнах свет не горит, но Манди это не удивляет: перед уходом он ничего не зажигал. С другой стороны, у этих молодых оценщиков могло возникнуть желание что-то уточнить. Но у них есть ручные фонарики. Ворота скрипят. Пора смазать петли. Надо сказать Стефану. В темноте выложенная кирпичом дорожка уходит в сторону, и нога наступает на высокую траву. Мне следовало отказаться от последнего стаканчика. Ошибка. У школы очень тихо. Впрочем, здесь всегда было тихо. Но не так тихо, как сегодня, это точно. Во всяком случае, в субботний вечер. Должно быть, по телевидению показывают важный футбольный матч, только я не слышу, чтобы у кого-нибудь работал телевизор, не вижу синеватых бликов в окнах.

Замок он находит с первого раза, потом стоит в темноте холла, пытаясь вспомнить, где же новые выключатели. В географии я хуже Троцкого, спросите Сашу. В свете, падающем в холл через фонарь на крыше, укрытая пленкой груда ящиков по центру кажется ему статуей Великого инквизитора. «Между прочим, Эдуард, там много интересных книг. Тебе стоит почитать их на досуге». Хорошая идея, Ник. Если на то пошло, с чтением я серьезно отстал. Он похлопывает руками по стенам в поисках выключателей, нащупывает не выключатели – вращающиеся диски. Все нынче усложнилось. Яркий свет на несколько мгновений ослепляет его. Он садится на ступеньку, набирает номер Зары. Нет ответа. Налив себе виски с водой, устраивается на старом кожаном диване, который стоит в углу холла, и просматривает телефонный справочник своего мобильника в поисках номера фермы ее дяди, но не находит его. Не может вспомнить ни фамилию старика, ни название его фермы. Слишком уж они сложные и практически невыговариваемые.