Текст книги "Сверхприключения сверхкосмонавта"

Автор книги: Валерий Медведев

– Вот дневник Юрия Иванова, – сказала Таня, подняв в руки мои зашифрованные воспоминания. – Я, конечно, понимаю, что читать чужие дневники, тем более зашифрованные, читать в одиночку, а тем более коллективно не принято, но раз вопрос зашёл об инопланетянстве, тем более о докторе космонавтов, который должен поставить диагноз Юрию Иванову, то пусть уж этот диагноз поставит этот дневник. Он нам всё расскажет об Иванове и поставит ему диагноз лучше всякого доктора. Сначала он расскажет нам, что Иванов – это вовсе не Иванов на самом деле, а Баранкин. Ваша фамилия ведь Баранкин? – обратилась она к моему отцу.

– Да, – подтвердил отец, – моя фамилия Баранкин. Но моему сыну не нравилась эта фамилия, и он решил учиться под фамилией своей мамы… Знаете, есть такая книга "Баранкин, будь человеком!". Так вот, когда мой сын под этой фамилией учился в школе, к нему в той школе все приставали с одним и тем же вопросом: "Баранкин, будь человеком, расскажи, как ты превращался в воробья, или бабочку, или муравья". Поэтому Юра попросил перевести его в другую школу и взял мамину фамилию.

– Теперь нам понятно, почему он, перед тем как укатать нас в парке на аттракционах, говорил про муравьев. Помните? "Объём тела самого крупного муравья измеряется кубическими миллиметрами, а объём муравьиной кучи вместе с её подземной частью в сотни тысяч раз превосходит размеры "строителя"…".

– А мне про воробьев объяснял; разве, говорит, это справедливо: воробьи зимой и летом босиком ходят, а человек… – сказал Сергей Медов.

– А мне про бабочек рассказывал. "Ты, говорит, Маслов, с Ольгой Фоминой дружишь?" Я говорю: «Дружу». – "А за сколько километров ты можешь её присутствие обнаружить?" Я говорю: "Когда вижу, тогда и обнаруживаю". А он говорит, что вот бабочки друг друга за сорок километров могут обнаружить.

В эту минуту, когда расшифровалась моя настоящая фамилия, меня занимало не то, что, она расшифровалась, а то, каким же это самым непостижимым образом мои воспоминания попали в руки ученицы нашего класса, ученицы, на которую я совсем не обращал внимания. Пока все шумели, обсуждая моё однофамилие с Баранкиным, я уставился на Таню Тополеву и впервые увидел её объёмное, как бы сказать, голографическое изображение. Таня Тополева действительно была так красива, что напомнила мне высказывание Дидро, что "красота – это то, что пробуждает в уме идею соотношения". И ещё математическая мысль о красоте: в изгибах прекрасных линий всегда можно уловить математическую закономерность. Вот она откуда, утечка моей самой сверхсекретной информации, – от той самой красоты, что пробуждает в уме идею соотношения, от тех изгибов прекрасных линий лица Тани Тополевой, в которых всегда можно уловить математическую закономерность. Поэтому я и не заметил эту идею соотношения и не уловил математическую закономерность, а зря! Зря не заметил!.. Если бы вовремя заметил, глядишь – и не было бы утечки информации. Но как и почему рукописи, которые я отдал на хранение Степаниде Васильевне, оказались у Татьяны Тополевой?! С одной стороны, утечка информации, с другой стороны, приток стихотворений. И приток, и утечка! За приток я должен благодарить Тополеву, а за утечку я её должен презирать. Что же мне делать с Тополевой? Презирать её или благодарить? Сначала надо всё-таки расшифровать, как она расшифровала зашифрованное? Я мог бы узнать и сейчас, но по-железному расписанию у меня через пятнадцать минут было участие в гонках на автомобильных картах, и я не мог их отменить, но я не мог отменить и расследование, каким образом рукопись из рук сторожихи тёти Паши попала к Тане Тополевой. Это можно было сделать, только задержав всех у нас дома часа на три, но как можно было задержать всех, в том числе и Таню Тополеву у нас дома? А очень просто и единственным образом.

– Я, к сожалению, сейчас должен уйти, – сказал я. – У меня теперь от всех вас секретов нет, слушайте меня сейчас, потом поймёте – эта формула больше недействительна! Слушайте сейчас – поймёте сейчас вот сегодняшняя формула взаимного понимания! Читайте сейчас – поймёте сейчас! И как сказала гражданка Тополева в своих неплохих стихах: "Идёшь на бой, лицо открой, – вот смелости начало!"

Я вышел из комнаты, ощущая в себе чувство спортивной агрессии, способности к максимальному напряжению своих психических и физических возможностей для достижения высоких и наивысших (рекордных) результатов.

Спустя часа два, когда я взлетел по лестнице на свой этаж, я уже на лестничной площадке услышал точно такой же знакомый шум, который некоторое время тому назад я оставил в музыкальном классе нашей школы. Одним словом, стресс продолжается. Стресс – под ним долгое время подразумевали отрицательную реакцию организма на раздражитель (угнетённое состояние, нервный срыв и т. д.), пока автор термина американский учёный Г.Селье не разъяснил специально, что стресс может быть как плохим (дистресс), так и хорошим (эвстресс) – радость, вдохновение…

Среди присутствующих были почти все под дистрессом, и только на лице Тани Тополевой был написан ярко выраженный эвстресс. "Она-то чему радуется?" – подумал я про себя.

Честно говоря, разглядывая из прихожей через стёкла двери столовой лица одноклассников, я продолжал делать сразу два дела: с одной стороны, слушал, что говорят обо мне мои одноклассники, с другой стороны, я продолжал удивляться, как это я, умея произвести в уме, подобно хорошему математику, извлечение корня девятнадцатой степени из числа со ста тридцатью тремя цифрами, не могу написать стихотворение о своём сердце!

– И ругается он словами на каком-то непонятном языке.

– Например? – спросила Таня Тополева.

– Например… – Лена Марченко замялась. – Я не знаю, удобно ли это произнести вслух? Например, сепактакроу! – сказала она, заливаясь смехом.

– Сепактакроу – это в переводе с малайского "игра ногой в мяч", – сказала Таня Тополева.

– Он – человеконенавистник! – закричал Лев Киркинский. – У него любимая поговорка: "Всех бы вас к пираньям во время отлива!"

– Чудаки вы все, – сказала Таня Тополева. – Всё дело в том, что во время отлива океана река мелеет. В это время пираньи никого не трогают, они как бы спят. Наступает прилив, повышается уровень реки, и в неё уже нельзя входить, гибель неминуема.

– Зато, – крикнул Колесников, – он всё время знает, который час!..

Я вошёл в комнату, и наступила тишина. Все смотрели на меня, как будто меня действительно подменили инопланетяне. Между прочим, среди моих одноклассников появились каким-то образом и врач-гипнотизёр, и даже дядя Петя.

– Вы спросите, спросите его, – заорал Колесников, – сколько сейчас времени?

– Юра, – спросил меня отец, – который сейчас час?

– Пять часов тридцать минут двадцать три секунды, – ответил я, не задумываясь.

Все, у кого были часы, посмотрели на циферблаты, а доктор-гипнотизёр, проверив мои показания, цокнул языком и пожал плечами.

– Самая трудная задача на свете – это быть в одном месте с этим фантастическим Ивановым, который оказался вовсе не Ивановым, а сверхфантастическим Юрием Баранкиным! – сказала Нина Кисина.

– Доверь ему встречу с инопланетянами, он нашу Землю поссорит со всеми галактиками!

– И пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? – крикнула Вера Гранина.

– В конце концов, мы все живём, – сказал Лев Киркинский, – и летим на космическом корабле «Земля», и желательно, чтобы экипаж этого корабля был бы совместим и во взрослом возрасте, и в детском.

– Нет, пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? – не унималась Вера Гранина.

– Кстати, это ещё Эйнштейн говорил, – крикнул Маслов, – что любое, самое великое, открытие стоит меньше и дешевле проявления человеческих качеств.

Потом Алла Астахова сказала:

– Академика Велихова спросили, что такое современный человек. И знаете, что он ответил? Что современный человек – это такой человек, который способен чувствовать ответственность за всё, что происходит рядом с ним и далеко. А Баранкин – это такой человек, которому наплевать, что происходит далеко, ему важно, что происходит с ним, вокруг него и в нём.

– И пусть он скажет, он т_о_т Баранкин или не т_о_т? – не унималась Вера Гранина.

– Нет, я не т_о_т Баранкин, а э_т_о_т Баранкин!

– А какой э_т_о_т? – продолжала допрашивать меня Кисина.

На такой вопрос я не нашёл нужным отвечать, но за меня ответила Таня Тополева:

– Я вам могу сказать, какой это Юра Баранкин. По-моему, это самый фантастический из всех реальных и самый реальный из всех фантастических! – И ещё она добавила: – Вы знаете, что это за человек? Вот есть люди, которые испытывают самолёты на всякие перегрузки или даже катастрофы, а он, а он… – сказала Таня два раза, – а он… – сказала она даже в третий раз, – себя, вы понимаете, себя на эти перегрузки и, может быть, на эти катастрофы…

– А ты бы полетела с Баранкиным на выполнение самого трудного задания? – спросила Нина Кисина.

– Нет, – сказала Таня, – я бы не полетела. Я бы не полетела, потому что у Баранкина его фантазия сильнее его самого. Мне кажется, что не он владеет своими фантазиями, а его фантазии владеют им самим.

Я почему-то только при этих словах обратил внимание на то, как во время моего отсутствия изменилась наша столовая. Вся комната была в книгах и журналах. Они кипами лежали на столе, на полу. Они походили на баррикаду, из-за которой вёлся по моей особе огонь отдельными словами и целыми очередями слов. С обложек книг и журналов на меня смотрели Павлов, Галилей, Горький, Кеплер, Ломоносов, Станиславский и так далее. И те слова, что я принимал за жалкие нравоучительные цитаты, на самом деле были как бы не цитаты, а как бы просто слова тех учёных и мыслителей, от имени которых они произносились. "Жалко, что эти ученью и мыслители представлены всего лишь рисунками или фотографиями, – подумал я, – а то бы они были по эту сторону баррикад, то есть на моей стороне, на стороне сверхкосмонавта".

– И можешь порвать свои воспоминания и свой бортжурнал. И вообще перестань терять время на свою сверхожесточённую сверхподготовку к сверхкосмическим сверхполётам. Я не понимаю, – говорил отец, всё повышая и повышая голос, – зачем зря терять время? Зачем готовиться к тому, что никогда не осуществится! Ты никогда не полетишь в космос! Понятно?

Я первый раз в жизни услышал, как кричит мой отец.

– Нет, полечу! – сказал я тоже громко.

– Нет, не полетишь!

– Это почему же я не полечу? – спросил я ещё громче.

– Потому что, – отчеканил мой отец, – в космос летают только очень здоровые люди. А ты болен. Ты очень болен! – Это всё он говорил от себя, не заглядывая в книги.

Если бы я был несерьёзный человек, я бы на такие слова просто рассмеялся. Нет, обо мне можно сказать всё, но сказать, что я нездоровый человек?!

– Ты тяжело болен! – продолжал отец. – Тяжело! Очень тяжело! Сейчас мы тебе поставим диагноз, от которого тебе не поздоровится, – Он стал рыться в журналах и книгах, нервно повторяя: – Нет, это не то! И это не то!

"Интересно, – подумал я про себя, – кого это отец ищет на помощь? Что за консилиум? И так здесь почти весь класс!..".

– Ага! Вот! – сказал отец, беря со стола и разворачивая какой-то журнал. Потом он надел очки и, поглядывая на меня поверх стёкол, прочитал следующее: – "Несколько слов о психологической несовместимости… (Пауза.) В длительную экспедицию исключительно важно подобрать состав участников так, чтобы им было приятно вместе жить и работать. Это исключительно важно… (Пауза). Достаточно вспомнить эпизод из жизни замечательного полярного исследователя Фритьофа Нансена… (Пауза.) Это был крупнейший учёный, человек большой души… И исключительного обаяния!.. (Пауза.) Лекция, которую он однажды прочёл в Эдинбурге, называлась "То, о чём мы не пишем в книгах". Речь шла о знаменитом дрейфе корабля «Фрам». Нансен рассказывал о штурмане Иогансене. Это был его большой друг. Вместе они достигли 86-го градуса северной широты и должны были возвращаться на материк к Земле Франца-Иосифа. Этот путь у них занял около полутора лет. Ели они одну моржатину и медвежатину. Упадок сил, казалось был полный. Но ничто не переносили они с таким трудом, как общество друг друга. Если раз в неделю они и обращались друг к другу с какими-то словами, то не иначе, как "господин главный штурман" или "господин начальник экспедиции". Это на была их прихоть или сварливость характера… (Пауза.) Это было проявлением закона психологической не-сов-мес-ти-мос-ти… который воплощал в себе всем своим существом штурман Иогансен!"

И тут, развивая папину мысль, меня стали то поодиночке, то все сразу обстреливать такими цитатами на эту тему, что я вынужден был зажать своими сверхпальцами свои сверхуши.

– Я тоже хочу сказать, – сказала, выглядывая из-за стопки книг, Нина Кисина, – я хочу сказать, что, как сказал Сервантес, пролепетала Нина, лихорадочно перелистывая какую-то книжку, – тогда, чтобы… м-м-м… для того, чтобы приготовить пирог с яблоками за тридцать минут, надо взбить три яйца, посолить, добавить ванилин, один стакан песку и десять граммов муки… Ой, минуточку, я что-то не оттуда читаю…

– Вот именно, не оттуда, – перебил я её. – Не десять граммов муки, а один стакан муки, иначе будет не пирог, а…

– А здесь написано, что надо взять десять граммов муки, – сказала Нина.

– Значит, опечатка, – сказал я. – Посмотри в конце, есть опечатка или нет?

– Действительно, опечатка, – сказала Кисина, осмотрев вклейку в. конце книги. – А вообще вы правы, Юра, и ты хоть сверхздоровый человек, – продолжала Кисина, – но ты болен болезнью, которая у космонавтов называется… человеко-психологической несовместимостью… Третьей стадии… Тяжёлой и, по-видимому, неизлечимой формой…

– У них есть такие болезни, а у сверхкосмонавтов, – сказал я, – нет такой болезни! И не может быть! И вообще, ребята, сейчас уже семь часов пятьдесят две минуты тринадцать секунд. Завтра я поступаю сразу в три института: в театральный, в литературный и в консерваторию. Теорию я уже сдал на собеседовании. Круг, как вы понимаете, должен сомкнуться. Вот так, уважаемые повара, кулинары, диетологи и пекари пирога под названием "Несовместимость Юрия Баранкина!" А теперь насчёт того, что вы не хотите идти в мой экипаж, на выполнение моего задания под моим… руководством… Не пойдёте вы – пойдут другие!

– Ребята! – скомандовал Маслов. – По домам! Этот всезнающий и всепонимающий человек ничего не понял!

С книгами под мышками и в руках все стали выходить из столовой.

– Я тоже ухожу, – сказал отец, – ухожу жить к бабушке. Ну хорошо, – бормотал он, – ты не хочешь слушать своих соучеников, ты не хочешь слушать нас, взрослых, ты не хочешь слушать и Горького, и Станиславского, и Павлова…

Отец хлопнул дверью, и я остался один.

Как жаль, что человеческий голос не может (пока не может) произнести одновременно три фразы. К сожалению, природа не запатентовала такой способности ещё ни у кого, но если бы она запатентовала это, то я бы, оставшись в долгожданном одиночестве, произнёс следующее: "Кис-кис-кис!" Затем бы пропел: "…то, что испокон веков неосновательно называли «колебаниями» голосовых связок, не является в строгом смысле колебаниями: это просто серия сверхкоротких и быстрых сокращений голосовых связок". И продекламировал: "Сердце бьётся! Сердце бьётся! А как же оно бьётся?!" Всё это я бы произнёс одновременно, потому что в одиночестве мои мысли сосредоточились на многих проблемах. На этот раз их было всего три. Хотя, если быть точным, то есть если быть, то только точным, было ощущение, и четвёртой проблемы: ощущение конфликта с одноклассниками. Правда, это ощущение было ощущением как бы не общим, а личным. "В конце концов, всё, что произошло, это даже не конфликт, а просто противоречие, но ведь не каждое противоречие переходит в конфликт", – думал я, расхаживая по квартире в поисках кошки Муськи, чтобы её накормить. Заглядывая в поисках нашей кошки Муськи под стол, я увидел на скатерти кусок перфокарты и листок бумаги. На листке было написано: "Юрию Баранкину от Тани Тополевой". Я взял листок в руки и, перевернув, стал читать. "Юра, – было выведено решительным почерком, – я думала, что до этого не дойдёт дело. Но до этого дело дошло. До этого – значит, до электронно-вычислительной машины. Во время разговора с нами, вернее, во время постановки диагноза твоего заболевания ты, наверное, решил, что твоя несовместимость касается только твоих одноклассников, но дело обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем предполагали мы и чем предполагаешь ты. Перед нашим разговором с тобой я с помощью одного инженера-кибернетика заложила твой психологический портрет в электронно-вычислительную машину. Не мне тебе объяснять, что предмет психологии – это закономерности формирования психических свойств человека: потребностей, интересов, привычек, способностей, темперамента, характера. Это и привело меня к инженеру-кибернетику. Мы заложили в электронно-вычислительную машину твой психологический портрет, и вот что нам ответила машина: ты, Баранкин, несовместим ни с одним космонавтом на всём земном шаре!" И подпись: "Таня Тополева".

Говоря честно, я ещё некоторое время ходил по комнате в поисках Муськи, стараясь не думать о Таниной записке, но мысль моя то и дело возвращалась к словам: "Электронно-вычислительная машина со скоростью миллион операций в секунду (человеческому мозгу эти скорости ещё не под силу!) определила твою полную сверхнесовместимость с кем-либо из космонавтов на всём земном шаре". Между мною и этими словами возникло какое-то непреодолимое тяготение. И я, может быть, первый раз в своей сверхкосмонавтской жизни занялся только лишь одним делом: я думал о прогнозе. ЭВМ предсказала мне полное одиночество при выполнении самого трудного задания на земном шаре. Тяготение, тяготение критических масс, тяготение двух критических масс. Их сближение и… как сказал этот Зайцев, этот совсем не академик Зайцев, что в голове Юрия Баранкина произошёл информационный взрыв, дезинформационный взрыв, и жизнь остальных мыслей в моей голове оказалась короткой. Короткой, как жизнь кометы, открытой недавно датчанином Ричардом Уэстом. Распад космической странницы фотографировали в течение месяца киевские астрономы. На фотографиях было чётко видно, как ядро кометы разделилось на четыре фрагмента – каждый диаметром около километра. Окутанные газовым облаком, образовавшимся при интенсивном испарении льда, части небесного тела постепенно разошлись в разные стороны.

Думая о комете Уэста, я прилег на папин диван просто так, без всякого расписания, товарищи потомки, лёг глупо, бессмысленно, совершенно не ощущая беспрестанного тиканья в моём существе биологических часов. На диване высилась кипа журналов и газет, с помощью которых совсем недавно отец собирался дать мне вместе с моими одноклассниками решительный бой. Я взял лежавшую сверху «Литературку» и взглянул на последнюю страницу. Со страницы на меня смотрели смешной рисунок, рассказы, рассказики, фразы, пародии. Мой взгляд остановился на переводе с датского "Маленькая утренняя радость", и я прочитал его вслух:

 
Как утром весенним приятно проснуться,
И сладко зевнуть, и слегка потянуться,
Следить за мерцанием солнечных бликов
И слушать часы, не уставшие тикать
За долгую, но уходящую ночь…
Дремоту свою не спеша превозмочь
И своему безмятежному телу
Отдать приказанье сурово и смело:
«Доброе утро! Пора бы вставать!»
И после в постели остаться лежать.
 

Я повторил слова стихотворения: «Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: „Доброе утро! Пора бы вставать!“ И после в постели остаться лежать». И остался лежать в постели, хотя по расписанию я должен был тренироваться.

ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ. Пульс, пульс, пульс!

Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого не было. Очевидно, отец перенёс меня, сонного, на постель. Позавтракав, я тоже не пошёл ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по комнате, декламируя вслух: «Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: „Доброе утро! Пора бы вставать!“ И после в постели остаться лежать».

И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и просто ничего не делал.

Кажется, на четвёртый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она подошла ко мне и сказала:

– Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания, – и протянула мне мою зашифрованную тетрадку.

Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.

– А как всё-таки к тебе попали мои воспоминания? – Я никак не мог понять этого.

– А мне тётя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а тут, видно, очень важные документы… Ты ведь живёшь на двенадцатом этаже, у тебя они лучше сохранятся".

После этих слов мы ещё долго стояли молча, потом Таня посмотрела на небо и сказала:

– Птицы улетают…

Потом она помолчала и добавила:

– Оказывается, они в полёте ориентируются по Солнцу, звёздам и по силовым линиям магнитного поля Земли. – Затем она помолчала и добавила: – А мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и по чему ориентируются птицы, улетая на юг. Кто изучает полёты птиц, тот пусть это и знает…

Я промолчал.

– А ты эти дни не тренировался?

Я промолчал.

– Ну и правильно, – сказала Таня. – Самые великие космонавты и то ведь не всё время тренируются…

Я промолчал.

Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я её спросил:

– А стихи – это ты сама написала?

– Какие сама, – ответила Таня, – какие у папы взяла. У меня папа поэт. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.

– Как вижу, – согласился я.

Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошёл за ней.

Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я всё не решался, а потом сказал:

– Ты знаешь, а я всё-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?

Таня обрадовалась.

И я начал читать:

 
Человек о сердце много
Написал стихов, баллад.
И в них сердце сквозь тревогу
Смело бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Огарёв дружил и Герцен,
Дружбе не было преград.
Их сердца в едином сердце
Бились вместе, как солдат.
Потому, что сердце
Не стучит оно, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Если сделал людям плохо,
Сердца нету, говорят.
С самых первых в жизни вздохов
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Как мотор, не заведётся,
Не стучит, как агрегат,
Человека сердце бьётся,
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Сердце кровью обольётся,
Не уйдёт в борьбе назад,
Потому что оно бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
 

Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.

– Что с тобой? – спросила испуганно Таня Тополева.

– Не знаю, – сказал я.

Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:

– У тебя учащённый пульс! – Посчитала и сказала: – Сто ударов в минуту. Забился! – сказала она. – Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!

Я прислушался к учащённому биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал:

– Прошло… сколько прошло дней?

– Прошло дней пять, – уточнила Таня Тополева.

– Ой-ой-ой! – сказал я.

– У тебя на лице написано, что потерял много времени? – спросила Таня Тополева.

– Нет, – сказала я. – Сколько я нашёл времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.

– Я тебя очень прошу, – сказала Таня, – найди ещё дня два-три времени, и…

– И что?

– И начнёшь тренироваться! Договорились?

– Договорились! – сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной!

Глядя на звёзды, на дневные звёзды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были…

– Между прочим, – сказал я, – ты написала в своём стихотворении, что… – Я тихо произнёс: – "…Видно, парень влюблённый мечтает о глазах голубых на Земле…"

– "Под гитару он их вспоминает, – подхватила тихо Таня, – на далёкой звезде, на Збюне…"

– Но такой же звезды нет, – сказал я, – я знаю все звёзды в небе. Звезды Збюны там нет.

– Нет, – согласилась Таня, – нет, но будет… потому что это твоя звезда… Ведь она знаешь как расшифровывается?… – И после этого Таня замолчала.

Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я её не спросил:

– А как же расшифровывается звезда! Збюна?

– Звезда… Баранкина… Юрия… – сказала тихо Таня и добавила: – Новая!.. Сверхновая!.. – Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далёкой звезде…

 
И мы видим поля в дымке синей,
Мы скучаем по мягкой траве,
И гитара поет о России
На далёкой звезде, на Збюне…