Текст книги "На краю государевой земли"

Автор книги: Валерий Туринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 2. Макуйли

Прошло три года. По зимнему пути, по реке, в конце марта 1614 года в Томский городок прикатил промысловик Евсейка. Мужик был могучий, пил и работал за двоих, откуда родом – не сказывал, а вот привёз он с собой холопа Изотку и здоровенного дикого кота макуйли. Где он раздобыл такого дикаря, про то помалкивал, но не скрывал, что теперь, с котом-то, все соболи будут его... Таких котов в этих краях никто не видывал: с рыжими баками, круглыми ушами и длинной шерстью, как раз по здешним морозам; а ноги толстые, короткие, совсем как у киргиза. Куда такому-то, судачили в остроге, по деревьям лазить. Вот разве что по норам – тут хорош... Евсейка был силён и дремуч, а уж Изотка с лихвой взял над ним. Да и кот был под стать им: день-деньской сидит в избе, как иная бабка-приживалка, спину выгнул горбом, глядит зло – попробуй только тронь.

На весенний промысел они опоздали, до следующего, осенью, было далеко. И они, заняв избёнку, что стояла на отшибе, зажили в ней втроём. И что там была за напасть, но Евсейка побил как-то Изотку. Раз, потом другой... И заимел Изотка на хозяина тайну: думал, думал как бы проучить его, да чтобы самому остаться в сторонке. И набрёл он на задумку: стал отлавливать пташек и живых скармливать коту. А потом он посадил его в клетку и давай морить голодом. Кот аж обезумел от такой разгрузки.

Держал, держал он его в клетке, а затем ноченькой-то и выпустил...

Евсейка же свистел по ночам горлом, руладами исходился, как иная пташка... Кот и пошёл на этот свист – и хватанул его, да по самой яремной... И так, что Евсейка только ножками взбрыкнул.

Изотка, обстряпав дело, стал высаживать кота из избёнки. А тот, вкусив крови, завизжал, запрыгал, страх божий!.. Заметался чёртом по избёнке: снуют, мечутся два вражьих огонька, фыркают, как бесы, да на стенку, на потолок, да на Изотку, на Изотку-то, полосуют его когтями...

У Изотки сердечко угаром зашлось, поджилки взбрякнули.

– Брысь!.. Иуда!.. Ой! Ах!.. Чёрт!..

– Фыр-р!.. Мяу-мяу-у!.. Хр-рр!..

– Караул – режут! Помогите! – завопил Изотка.

А куда там – помогите, коль избёнка-то – в ряду крайняя.

Кот же пометался, покуролесил в избёнке и, словно домовой, сиганул в прорубленное оконце, на крышу, и был таков.

И стал он безобразить с того дня в острожке по ночам. Всех местных котов разогнал по тайге, иных же совсем загрыз. Собак запугал до смерти: на медведя ходят, а кота испугались, жмутся к людям. Не собаки стали: тьфу ты! Как с такими теперь идти в тайгу-то?

Мужики по ночам не стали спать, особливо спьяну, когда в храп тянет. Кот-то может залезть в дымоход, или ещё в какую-нибудь щель, как домовой, протиснется. Измучились от недосыпа, днём шатает без бражки... Ловили его. Да умён оказался кот, не в пример мужикам. А уж хитёр. Днём – ни-ни, только по ночам, да так жутко выводит, хоть на стенку лезь. И всё вокруг избёнки Евсейки шныряет и как будто плачет над Евсейкой, над своим хозяином... А где отсиживается днём, под каким амбаром или конюшней?.. Никто не знает...

И не выдержали в острожке. Первым из него ударился в бега Изотка: только пятки сверкнули. Знал ведь, сукин сын, какого зверя-то вызверил... По Оби побежал, за Камень, на Русь.

И стал острожек вроде бы пустеть. Иные, кого раньше по воеводской посылке, за ясаком там или ещё куда-нибудь, из острожка и не выгонишь, сейчас сами навострились, согласны были идти походом хоть на киргиз, только бы подальше от кота. Извёл, «Вражина», всех извёл. Воевода задумал было уже и на Москву отписать: просить у государя совета... Затем одумался, отставил, смекнув, что его тут же отзовут с воеводства. А как отсюда, с прибыльного соболиного края, раньше времени-то сниматься? То же себе в убыток... А тут ещё кот...

Бабы на мужиков: «Мужики вы или нет?! Он же не медведь, не волк!»...

А сами того – худеть стали.

– Да то ж не совсем кот, – со смыслом качали головами мужики.

Дарья на Федьку: «Ты не шастай вечером, по темноте-то!»

– Он по амбарам лазит, – выдал Васятка Федьку. – Кота ловит...

Федька метнул на него устрашающий взгляд и украдкой показал ему кулак.

– Я те половлю! – зашлась Дарья в крике. – Мужиков запугал, а ты – туда же!

– Мамка, я знаю, где он отсиживается днём-то, – засопел, обиделся Федька.

– Он отсидится тебе – по роже!..

Короток ещё день, короток. Но с каждым днём солнце поднимается всё выше и выше над горизонтом. Уже и пригревает. Правда, донимает сырость. Но ранняя весенняя пора проявила себя уже во всю, хотя, без сомнения, ещё будут и морозы.

Темнело. Было холодно. Федька вышел со двора и направился по тропинке в сторону ворот, что выходили на поле, на киргизскую дорогу. Он дошёл до избы бабки Фёклы и остановился. Прислушался... В острожке было тихо. Ни пьяной горластой ругани промысловиков, наезжающих к весне в добычливый пушниной год, зная его наперёд!. И уж как то?.. Приметы, приметы!.. Ни глухого перелаивания к ночи собак, пугающих невесть кого. Даже здоровенный атаманов пёс Берендей, и тот притих, опасаясь выдать коту своё укромное местечко, куда прятался на ночь. Ясно: подошло время забродить коту, раз собаки поджали хвосты, забились по норам.

– Вот, Вражина, как запугал-то! – пробормотал Федька.

В животе у него что-то смущённо заурчало, будто замурлыкал кот, и стали быстро холодеть руки и ноги. Его передёрнул озноб. Не от холода, хотя и было холодно, лязгнули зубы, как бывает, когда закупаешься летом, в жару-то, на речке...

Ко двору конного казака Ефремки Фомина он шёл не просто так, не с кондачка. Ефремка был мужиком тороватым, двор держал в исправности. Полон был зерном у него и амбар. Завёл он и заимку, затеял было бортничать, потом бросил, перешёл на пасеку. Так было прибыльнее, и не надо было таскаться по тайге. Сил хватало на всё, казак был дюжий. Вот разве что из острожка по государеву делу не поднимешь. Тут же слёзно: обнищал, меж дворов скитаюсь... Это он-то?! Ругался с ним и атаман, и воевода: ничего не помогает...

Почему Федьке запало в голову, что кот прячется у Ефремки? Он мыслил прямо, так: раз амбар большой, то и укрыться есть где...

И вот сейчас, в сумерках уже, чтобы Ефремка не подумал что-нибудь лихого, он перелез через забор и тихо позвал хозяйскую сучку:

– Карька, Карька!

Её он прикармливал несколько дней, чтобы она привыкла к нему.

Карька выползла из-под крыльца и подошла к нему за подачкой, повиливая хвостом. Федька сунул ей обглоданную кость, которую своровал из чугунка у матери. Карька взяла её, отошла от него и принялась за дело.

Он же подошёл к амбару и затаился, стараясь разобрать, что происходит в избёнке у Ефремки... Оттуда доносились какие-то голоса: спокойные, тихие...

В темноте стукнула щеколда, дверь амбара легонько скрипнула, приоткрылась.

Карька глянула на Федьку одним глазом и стала грызть свою кость дальше, как бы говоря: мол, давай, разрешаю, ты свой человек.

Федька прикрыл за собой дверь и оказался в кромешной темноте. Со всех сторон к нему подступила тишина, да такая, что стало слышно чьё-то дыхание – с хрипотцой. Он вздрогнул, испугался, но тут же сообразил: да это же он сам, ещё не отошёл от простуды... Протянув вперёд руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, он шагнул вперёд...

В амбаре крепко пахло дублёной кожей от лошадиной упряжи и подседельных потников, густо несло дёгтем и ещё чем-то... Солодом!.. Унюхал он и едва различимый аромат от пчелиных сот: тянуло откуда-то из-за стенки... А вот что-то зашуршало, как будто скреблись мыши... Да какие мыши! Здесь же рядом Вражина! Собаки, и те забились по щелям, мужики носа не кажут из изб... А тут – мыши!.. Нет, это он – Вражина! Федька точно знает, животом чувствует.

Он переступил ещё шаг в ту сторону, на шорох – прислушался... Всё было тихо... Нет! Опять кто-то заскрёбся!.. Когти – когти пробует! Точит, почуял, что это Федька добрался до него... Это тебе не мужики! Это Федька! Он не будет долго цацкаться с тобой...

Он сделал ещё шаг туда же – на этот звук, застыл на одной ноге, услышав, как где-то, под самыми его ногами, кто-то заскрёбся сильнее... Побалансировав на одной ноге, готовый вот-вот завалиться набок, он сделал ещё шаг вперёд и провалился куда-то вниз, вскрикнув: «А-аа!»... Не успел он испугаться, как ударился обо что-то мягкое. И это мягкое и пушистое вывернулось из-под него с таким пронзительным визгом: «Мяу-у!.. Фырр-р!» – что у Федьки на голове торчком встали волосы, он завопил: «Ма-ама-а!» – и тут же оборвал вопль, словно кто-то вбил ему в рот кляп.

Карька, напуганная этим воплем, лениво взлаяла и опять стала смачно грызть свою кость, заработанную нечестным делом...

Когда Федька не вернулся к ночи домой, Дарья завыла, хватаясь за сердце.

– Кота, кота, зараза, пошёл искать!

Иван сразу понял всё, коротко бросил Васятке: «Айда!» – и вышел из избы.

Они зажгли факелы и двинулись со двора. За ними увязалась Дарья. Сунулась было и Маша, но Иван прикрикнул на неё:

– Сиди с Варькой! Не то и эту потеряем! Тоже пойдёт искать кота!

Перво-наперво они зашли в избу к Важенке. И угодили как раз ко времени, когда атаман сидел за столом со своим семейством и ужинал при тусклом свете жирника.

– A-а, Иван, проходи! – поднялся атаман из-за стола.

– Проходите, проходите! – приветливо засуетилась и хозяйка, его жена Катерина, видя, что Пущины остановились у порога.

На дворе у атамана Васятка раньше никогда не был и впервые увидел весь его хоровод девок: мал мала меньше. Они уставились на него, именно на него, почему-то на него. И старшая, уже взрослая Зойка тоже глянула на него, опустила глаза и быстро спрятала под стол ложку, устыдившись чего-то.

Васятка отвёл взгляд от красивого, ужасно красивого лица глазастой девки, с желтоватым оттенком кожи... А нос-то! Прямой, тонкий! Как у царицы!.. Он точно знал, что у царицы нос должен быть только такой и никакой иной... И лоб – высокий, непокрытой головы. Умница! Все говорят – умница... О Боже! Что-то ударило его под сердце, он почувствовал, что краснеет, как и Зойка. И он неуклюже подался назад, за Пущина, чтобы спрятаться там, за ним, в темноте.

– Спасибо, Катерина, в следующий раз как-нибудь, – сказал Иван. – Некогда. Вишь, Важенка, дело-то какое: Федька затерялся где-то.

– Кота, кота он пошёл искать! – всхлипнула Дарья.

– Да подожди ты! – остановил её Пущин. – Может, и кота! С него станет! Да искать-то надо. Ты вот что, – обратился он к атаману, – подними казаков, обойди с ними по сараям, у дворов по Отболотной. В остроге его искать надо: в город-то он не полезет, если пошёл за котом. А я к Бурнашке. С ним обойдём до Ввозной и у киргизской стороны.

– Всё, всё, Иван, бегу! – натягивая кафтан, засуетился Важенка, забегал по избе, стал отыскивать сапоги. – Катерина, оставь – я после доем!.. А вы, глядите, из дома – ни шагу! – погрозил он пальцем своим девкам и рассмеялся: «Кот на дворе! Уж, поди, завёл, свои бредни!»...

По дворам засновали с факелами люди. В острожке стало тревожно, но и весело, шумно. Не часто терялся тут человек, в самом-то острожке, среди всего-то полусотни дворов.

Стрельцы и казаки пошли шуровать, заглядывать во все подряд сараи, амбары и подклети.

Федьку нашли быстро. Нашёл его Ефремка, когда выскочил во двор, на всполох в острожке, и увидел Карьку за делом... Знал, жлоб, что не давал он ей никакой кости. И никто из домашних не давал, да ещё с мясом. Гложет, стерва... Тут что-то не то. И дверь в амбар сбита со щеколды... Откуда-то приплёлся, прихрамывая, как инвалид, домашний кот Стёпка, помятый, будто кто-то наступил на него. Ефремка заглянул в амбар, ахнул – и со двора, да в крик!..

Во двор сразу полезли казаки: топот, смех, брань, свист. Все свои, пешие и конные, где-то уже приложились к бражке, по веселью: знакомый дух... Ну, точно! Она, шептуха Фёкла, курила, вместе с травками...

Федьку достали из погреба: квёлого, помятого, как и кот Стёпка, положили посреди двора.

Дарья завыла над ним: «Что же ты, окаянный, делаешь-то со мной! Хы-хы-хы!»

Появилась здесь и бабка Фёкла и давай бить всех по ногам клюкой, расталкивать казачков, пролезла вперёд.

Казаки в хохот: «Фёкла, тебе есть прибыток, дело!.. Зашёптывай! Да не зашиби, по темноте, его ещё раз-то! Ха-ха-ха!»

– У-у, пустельга, бесовщина!.. Хари-то, хари!.. У-у!..

Карька ощетинилась, взлаяла на неё: «Гав, гав!» – будто ворчала: «Фу-фу, нечистый принёс!» Она забегала вокруг кости: уворовать хотят, отнять, своё, выслуженное... «Гав, гав!» Ощерилась, отбиваясь от пьяных казаков, поволокла кость за амбар.

– Тащи, хорони!..

На дворе крики, гогот. Кто-то уже заглядывает в Ефремкины амбары.

Ефремка заволновался: «Эй, вашу...! Казаки, куда, куда! Не лезь туда! Нет дела там! Взял своего и вали со двора!»

– Всё, всё, Даша, ничего!.. Оклемается! – засуетился Пущин около Федьки и жены.

Казаки, горланя, повалили со двора. И по острожку, среди ночи, ударились в гулянку, совсем как на Святки.

Это падение не прошло бесследно для Федьки. И всё началось у него сразу же...

Стояла ночь, но на дворе было светло. В прорубленное под потолком оконце в избу Пущиных заглянула большая полная луна и прозрачным столбом упёрлась косо в пол. Мягкий белый свет стал пробиваться серебристой пылью в глаза Федьки и в голову, полез во все закоулки мозга...

Федька поднялся, бесшумно и легко сполз с печки и поплыл над полом на чей-то странный зов, исходящий из этого прозрачного столба... Он подплыл к нему, коснулся его руками, но там было пусто... Он коснулся его ещё раз, ещё... Свет, обволакивая его руки, заскользил, как вода, между пальцами. А он стал что-то перебирать и ловить там: тёплое, гладкое, погружался туда, как в сыпучий песок... Он беззвучно засмеялся и потянулся вперёд, готовый вот-вот кувыркнуться куда-то...

Дарья, чутко спавшая, проснулась от лёгкого шороха его ног, вскочила с постели, подбежала к нему и тихо, дрожа, спросила: «Ты что, родненький?»

Федька открыл рот и вяло промямлил: «Я хочу... Хочу туда, туда». И снова потянулся на этот зов, в этот серебристый столб...

Проснулся и Иван, помог Дарье уложить сына опять на печку. Тут же рядом он лёг и сам, чтобы Федька ненароком не скатился на пол, буркнув жене, чтобы она завтра же сходила к бабке Фёкле.

Фёкла пришла к вечеру. Она сняла у порога телогрею и села за стол. Дарья подала ей шаньги с творогом и медовуху. Медовухи Фёкла не коснулась, а шаньги аккуратно завязала в платок и спрятала в суму: «Апосля... Чичас негоже», – многозначительно ответила она на молчаливый вопрос Дарьи.

Федьку уложили на кровать. Он глянул на неуклюже серьезничавших взрослых и хихикнул. С печки, хихикнув, отозвалась Варька.

Шептуха подошла к нему, поводила ладонью над его головой. Заметив, как быстро и растерянно забегали у него из стороны в сторону глаза, она уверенно объявила: «Перехид у него, матушка!»

– Ой ты господи! – всплеснула руками Дарья, испугавшись чего-то.

Перехида она страшилась с детства, с того времени, как болел корчами и умер её младший братишка. И она боялась до ужаса этого слова, не зная и до сей поры, что это такое. Но то было что-то страшное, тёмное, своими глазами насмотрелась.

– Ты что сомлела-то? – воззрилась Фёкла на неё. – Вот намедни к Мезене кликали. Так там же была угрюмая скулка, а это тебе не перехид...

Она порылась в суме, достала из неё суровую чёрную нитку, распустила её и снова подошла к Федьке.

– Ты, милок, лежи и молчи. А мы с твоей маткой будем ладить тебя.

Что-то бормоча себе под нос, она намотала нитку на палец, кольцо в кольцо, отгрызла зубами у неё кончик и снова распустила.

– Ну, давай, что ли, Даша?

Дарья кивнула головой, придвинулась ближе к постели.

Шептуха смерила ниткой рост Федьки, с головы до пят, завязала на нитке узелок и подтолкнула в бок Дарью, которая зазевалась, наблюдая за ней.

– Ты что – забыла, чё я тебе сказывала-то!

– Ах, да!.. Что делаешь?

– Испух-переполох сымаю, – проскрипела Фёкла, смерила теперь по плечам Федьку и завязала другой узелок.

– Что делаешь? – снова спросила Дарья её.

– Испух-переполох сымаю...

Дарья подозрительно глянула на шептуху.

– Да ты же говорила, перехид, а лекаришь переполох!

– А что перехид, аль переполох, всё едино... С испугу у твоего!

Дарья прикусила язык, не зная, то ли верить Фёкле, то ли нет.

Мужики-то сказывают, что она в бражку воды подливает. Такая и обмануть может...

Шептуха смерила Федьке голову, руки и ноги, каждый раз завязывала на нитке узелки, а Дарья спрашивала её одно и то же.

А Федька лежал в сладкой полудрёме и глядел на Машу и Варьку. Те стояли тут же, рядом. Варька как открыла рот, уставившись на эту непонятную возню взрослых, так и замерла.

Притихли и Пущин с Васяткой. Иван, для строгости, хмурил лоб, как было положено хозяину. А Васятка сосредоточенно строгал подле печки ножом какую-то палку.

Фёкла промерила всего Федьку, отступила от кровати, и в полутёмной избе зашелестел её громкий шёпот:

– Выходи, переполох, с головы, с костей, с мозгу, с русых волос, с белого лица, с твоего сердца! Я заклинаю тебя на очеретах и на болотах, на густых лесах, где люди не ходят и человечий глаз не заходит!..

В избе, при последних словах шептухи, стало жутко.

И Васятке показалось, что кто-то на самом деле с лёгким шорохом покинул её, ушёл куда-то, в неизвестность. И он прислушался, занеся руку с ножом над уже готовым, маленьким осиновым колышком.

Фёкла подняла руки и, пугая кого-то, трижды взмахнула длинными костлявыми пальцами над Федькиной головой: и тот сразу же провалился в знакомый серебристо-белый туман...

Постояв с минуту в полной тишине, Фёкла скрутила нитку с узелками, подошла к двери и засунула её в маленькую дырочку в глухом дверном косяке. Ту просверлил Пущин на высоте роста Федьки, которого перед тем измерили, приставив к этому косяку. Фёкла взглядом показала Васятке на эту дырочку. И тот скоренько, раз, раз..., забил туда колышек. Затем он отломил у него кончик, торчавший из косяка, и бросил его в печку... На двери, на высоте роста Федьки, от колышка осталось едва заметное пятнышко.

– Как сей рост он перерастёт, так из него переполох уйдёт, – заговаривая колышек, пробормотала шептуха и, для верности, три раза плюнула на него.

Она отступила от двери, подошла к Дарье:

– Ну, вот и всё, милая!

В избе все сразу оживились. Варька закрыла рот, поковыряла пальцем в носу, размышляя о чём-то, затем быстренько вскарабкалась на печку. Оттуда, сверху, из-за чувала, высунулась её мордочка, совсем как у белки из дупла, с любопытством взирая на странности, происходящие в их избе.

– Ты когда зайдёшь за ячменём-то? – спросила Дарья шептуху.

– Да хоть сейчас! – заторопилась та и мигом подхватила суму, стоявшую подле кровати. – Вот я уже и приготовила!

Да-а, видно, ремесло кормит шептуху не сытно. Боится она упустить каждый приработок. А вдруг завтра придёшь, и не отдадут, коли выздоровеет?

– Осьмину, осьмину ты мне должна! – напомнила она Сотниковой жене.

«Та живёт за мужем. Вон каков он в острожке-то! Воевода первым здоровается! Пошто бы?..»

– Маша, сходи, насыпь Фёкле... А ты посиди, посиди! – сказала она шептухе, когда та побежала было за остячкой.

Как там было дело и что было причиной, шептуха ли, природа ли, но Федька перестал лунатить по ночам. Прекратил свои бредни и кот. Как и куда он исчез, никто не знал, не знает и до сей поры. В острожке по ночам опять стало тихо. Да так, что теперь от этого не стали спать и бабы и мужики, ожидая, когда же он начнёт снова. С ним – ужас, без него ещё пущий. А вдруг удумал что, вражья сила, выжидает... Прошла неделя, за ней другая... Месяц, два, вроде бы тихо...

Тут и время подошло для полей и огородов.

Глава 3. Набег

На Прокопьев день Пущины выехали на свою заимку, на полевые работы, свои сенокосные угодья, как и многие другие семьи служилых. И принялись за дело.

– Ох, и уморилась же я! – остановилась вскоре Дарья и бессильно опустила на землю косу. – За тобой, заполошный, и не угонишься!.. Пожалел бы свою бабу! Вот помру, кто присмотрит за тобой-то?

– А вон, хотя бы Машка! – ухмыльнулся Иван.

– Да, да, нужен ты ей! – засмеялась Дарья. – Она вон – всё на Васятку глядит... Эх ты-ы! Старичье! – снисходительно проговорила она, заметив, что это задело мужа, которого она хорошо изучила за многие годы, как тянут они, в одной-то упряжке, одну и ту же лямку.

– Ладно, пошли помаленьку дальше, – сказал Иван. – День-то разгулялся, а мы ещё вроде бы и не начинали, – окинул он взглядом широкий луг, который шёл до самой их заимки, где сейчас Васятка и Маша пропалывали ржаное поле, почему-то густо заросшее в этом году полынью.

«И откуда её нанесло-то?.. Не иначе с пустоши».

Та пустошь лежала под парами уже второй год. Кусок новины они, горбясь, подняли тяжким трудом: по низу всё было переплетено корнями. Ужас! Как на ином болоте или в тайге, где через дёрн-то и не прорубишься. Они вложили в неё много сил, прикипели к ней телом и душой.

Работу Пущины бросили тогда, когда солнце поднялось высоко, стало припекать, прихватывало дыхание, палило под рубахой. Они ушли к избушке, забились под навес, переждать жару, чтобы вечерком, по холодку, опять выйти в поле.

Иван пообедал и прилёг вздремнуть тут же, под навесом, прикрыв лицо полотенцем от надоедливых мух. Васятка и Федька ушли купаться на старицу. Дарья прибрала с Машей посуду и тоже прилегла отдохнуть.

Подрёмывая, Иван незаметно провалился в сон и даже слегка всхрапнул.

Разбудил его Васятка, тормоша за плечо так, что он даже фыркнул с испугу, как добрый конь, почуявший в тайге близкого зверя: «Фр-р!.. Что-о!»

– Дядя Ваня, заимка Митяя горит! – крикнул Васятка, видя, что он таращит со сна пустые глаза и ничего не понимает.

Уже несколько дней стояла жара, было душно, ни ветерка. И в знойной тайге, зажелтевшей задолго до осени, густо пошла паутина, повылезала всякая нечисть, сразу откуда-то взялась тьма насекомых.

«Сушь, вот и горит всё, как порох... Кто-то там, у Митяя, из домашних, набедокурил, не иначе»...

– А ну давай коней! – велел он Васятке, окончательно приходя в себя от дурманящего послеобеденного сна, и подумал, что кто бы там ни был виноват, а помогать соседям на пожаре надо.

– Батя, и я с вами! – вскричал Федька, заметив, что Васятка вывел из-под навеса только двух лошадей.

– Ты сиди тут! Кто-то же должен остаться с бабами! – отмахнулся от него Иван.

Федька чуть не ударился в рёв.

– Да возьми же ты его! – закричала Дарья на мужа. – Что ты его тыркаешь-то всё! Уж и не надоело!..

Они снова поругались. И Дарья выбила от него то, что хотела. А он уступил ей, только чтобы не видеть её такой некрасивой, как воробей-драчун с взъерошившимися перьями.

– Ладно, бери буланку! – крикнул он сыну и вскочил на гнедого. – И живо за мной, лапотники!

Васятка и Федька засучили пятками по бокам лошадок, пустились за ним, дернувшим рысью к лесу, из-за которого к небу тянулся столб дыма.

Вымахнув из березняка на паровое поле Митяя, он примерился было наддать гнедому, чтобы промять его, да и хотелось козырнуть перед соседом статью жеребца: красавца, доброго иноходца. Но тут же он передумал и остановил коня, не видя никакого движения и суеты подле избушки Митяя. Та же полыхала, потрескивала смолой. Кругом было странно безлюдно: ни самого Митяя, ни беготни его семейных и, вообще, ни души... А здесь же он, здесь был ещё сегодня утром. И чтобы Митяй-то позволил гореть своему добру, вот так запросто... Не-ет! Такого не могло бы и присниться!

Они тронули лошадей и медленно затрусили к заимке. Но ещё не доезжая до неё, он уже почувствовал, что тут случилось что-то недоброе. И действительно, подъехав к избушке, они увидели подле её крыльца пластом лежавшего Митяя, у которого из спины торчала стрела...

Иван спрыгнул с коня, наклонился над казаком: тот был мёртв. Голова у него была неестественно подвёрнута, по его лицу уже ползали мухи, один глаз косо уставился на него из-под полузакрытого века, как будто подглядывал за ним... Поодаль, у родника, лежал его сын Никола, уже взрослый парень, тоже убитый. А его жены Оксанки нигде не было видно.

Он рывком выдернул из трупа стрелу: это была киргизская стрела. Их-то он уже насмотрелся...

«Набег!» – мелькнуло у него.

И он с холодком в груди подумал, что его заимка и его родные остались целы только потому, что отсюда, от Митяева поля, к ним вела едва заметная тропа, известная не всем. А значит, киргизы, пограбив Митяя, ушли дорогой на Томск и по пути выжгут ещё не одну заимку.

Да, этого набега в остроге ждали. Давно уже будоражили жителей городка слухи о нём, доходя окольными путями от того же Абака, телеутского[39]39
  Телеуты, татары телеутские – племя собственно алтайских татар.


[Закрыть] князя. Но чтобы вот так внезапно, чтобы его проморгали отъезжие караулы на киргизской стороне, этого не ожидал никто. И сейчас это застало всех врасплох, и будет много, очень много крови.

«Предупредить! Кого ещё можно, кто ещё в поле!»...

– Васятка, скачи к Важенке! Он сейчас тоже на заимке! Передай: киргизы пришли! Набег! А мы с Федькой до своих! Забираем и в острог! Давай, Васятка, давай! Да поберегись, прошу тебя! Пошёл! – звонко хлопнул он ладонью по крупу мухорточки под малым.

Васятка подхлестнул лошадку, сорвал её в карьер под перестук в голове одной и той же мысли: «Там же Зойка!.. Зойка, Зойка!»

Ловко увёртываясь на лесной тропе от сучков, чтобы ненароком не смахнуло с седла, он понёсся в сторону заимки атамана...

– Вот напасть-то! – озабоченно вырвалось у Важенки, когда он выслушал его.

Атаман был человеком обстоятельным. Если он не взвесит всё, то не кинется никуда сломя голову.

Вот и сейчас он заходил подле избушки туда-сюда. Казалось, вот-вот он зачешет затылок от свалившихся неожиданно дум. Но если он решил, то уже действовал быстро. Видимо, взвесив всё, он подскочил к Зойке и Катерине, которые стояли тут же, молча, наблюдая за ним.

– Зойка, ты в острог, вот с ним! – кивнул головой атаман на Васятку. – А мы с маткой поскачем по заимкам! Слава богу, Катерина, что малых-то оставили дома!

Важенка даже не спрашивал жену, пойдёт она с ним или нет. Катерина была старой казачкой и в седле ни в чём не уступала мужу.

Атаман подтолкнул Зойку к Васятке:

– А ну живо: дуйте отсюда!

Зойка сорвалась с места и подбежала к лошадке, на которой сидел Васятка. Ничуть не смутившись его, она высоко задрала сарафан, так что мелькнуло голое девичье колено, и зацепилась носком за стремя.

Васятка же подхватил её за руку, рывком дёрнул вверх, и она плюхнулась позади него на широкий круп лошадки.

– Гони, гони! – крикнул атаман Васятке и бросился вместе с Катериной к лошадям, что стояли привязанными у прясла.

И Васятка увидел, как он вскинулся в седло. И тут же лихо, по-казачьи, на коня взлетела Катерина... Катерина, у которой был целый выводок детей и ей было не так уж и мало лет. А вот, поди же ты!..

«Во даёт!» – пронеслось у Васятки в голове, когда Катерина подняла на дыбы коня, развернула его на месте «свечкой» и бросила в галоп вслед за мужем.

Да-да, за мужем, атаманом, другом и возлюбленным, с которым всегда была рядом. И между ними уже давно было решено раз и навсегда, что если им будет суждено погибнуть, то только вместе. И лишь порой Баженка ворчал из-за этого: на кого-де они оставят малых-то. Но ворчал так, что Катерина видела: эта её верность для него значила много...

Васятка поддел пятками под бока мухорточки. Они поскакали по тропе сквозь осинник и выметнулись на елань, поросшую луговыми травами с редкими плакучими берёзками.

Елань словно вымерла. Хотя по свежей кошенине было заметно, что тут только что работали, звенели косы, шелестела и покорно ложилась колючими валками трава.

Копыта мухорточки глухо зацокали по утоптанной высохшей тропе, вплетаясь в заздравные песни жаворонка в вышине и зудящий гул пчёл и кузнечиков...

Васятка ускорил бег мухорточки, чтобы поскорее убраться с открытого места: опасного, неуютного, чувствуя кожей чьи-то взгляды... И тут же краем глаза он уловил какое-то движение на другом конце елани. И сразу же оттуда долетел знакомый воинственный клич: «Ы-ы-хх!»...

– Киргизы! – дохнула Зойка ему в затылок.

Он вздрогнул, почувствовав, как она прижалась к нему, упруго, грудью... У него захолонуло всё внутри и его бросило в жар.

Он ещё сильнее наддал по бокам мухорточки и отпустил повод, давая ей полную свободу.

– Пошла, пошла, милая! – подбадривая лошадку, простонал он. – Вынеси, голубушка!.. Прибавь, ещё, ещё!..

Топот копыт, дикие, с завываниями вскрики, казалось, неумолимо приближались.

Но он не оборачивался, хотя тянуло, страшно тянуло взглянуть: догонят ли?! Знал, что это собьёт с шага мухорточку. На струне она идёт, тонко: миг – сорвётся, и всё полетит кувырком.

Вот пропела одна стрела... Но, не найдя никого, врезалась в землю под самыми копытами мухорточки. За ней ещё одна. Тоже недолёт!.. Спешат степняки, боятся упустить добычу, лакомый кусочек – девку... Да и малого можно сторговать за добрую деньгу. Вон какой сильный, ловок в седле, не так просто будет сладить с таким...

– Зойка! – крикнул он. – Глянь, сколько их! Осторожней – мухорточку бы не запахать! Одним глазком, здорово не крутись! Поняла?!

– Да!

«Ох, ты!» – пронеслось в голове у него.

Только сейчас он сообразил, что она сидит спиной к преследователям, поневоле закрывает от стрел его, мужика... Позор!.. Ни повернуться, ни пересесть, ни остановиться, хотя бы на мгновение.

«Надо было сразу садить вперёд! – запоздало подумал он и чуть не заплакал от отчаяния, что вляпался в это по своему же недомыслию. – Что будет, если с ней что-то случится?! Удавлюсь, в тайгу, в бега! Как атаману-то взглянуть в глаза?.. Ну и болван же ты!» – стал честить он сам себя.

По слабому движению за спиной он догадался, что она оглянулась: быстро, ловко и легко. Так что он едва почувствовал это.

– Двое! – крикнула она ему в самое ухо. – Только двое!.. Но под ними колмацкие! – добавила она.

И он понял, что она не только хорошо разбирается в лошадях, но и этим говорит, что уйти от степняков у них нет шансов. Разве что те не осмелятся близко подходить к острогу. Или что-нибудь вспугнёт их раньше, чем они настигнут их... Да, вот-вот тут где-то пойдут крестьянские поля, а на них всегда было полно людей. Волынский-то крепко-накрепко наказал всем: за стены выходить только вооружёнными...

«Наконец-то!» – вздохнул он, когда они выскочили на уже заколосившиеся крестьянские поля.

«О-о! Господи!» – отдалось страхом у него в сердце при виде потоптанного и выгоревшего поля...

От нивы, созревающей нивы пахнуло гарью, несло бедой.

– Васятка, что делать?! – снова задышала Зойка ему в ухо, и голос у неё сорвался. – Догонят, догонят ведь!

Да, она боится, дрожит, он это чувствовал, но и крепится, надеется на него, только на него...