Текст книги "На краю государевой земли"

Автор книги: Валерий Туринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 8. Аблайгирим

Прошло семь лет. Наступил 1628 год. В степи, на юг от Томска, в верхнем Приобье начались подвижки кочевников. Там подросли и оживились Кучумовичи, внуки хана Кучума. И степь откликнулась на это...

Аблайгирим подъехал с калмыцкими нукерами к кочевому становищу джагатского мурзы Тарлава, когда уже во всю разгулялся знойный летний день.

Парило. И над степью, над солончаками, мерцало и переливалось голубоватое марево. За кучкой юрт, стоявших посреди плоской равнины, металлическим блеском отливало небольшое степное озеро. За ним, вдали, виднелось ещё одно, а там, если проехать, ещё и ещё. Они были мелкие, крохотные, обильные рыбой и птицей, поросли камышом.

У войлочной юрты с конскими хвостами на высоком шестке, знаком власти мурзы, Аблайгирим и его сын Кучук спешились. Спешились и нукеры, и его два ясаула. Те самые, которые были всегда при нём, не покидали его вот уже более трёх десятков лет.

«С тех самых дней!»...

И у Аблайгирима мелькнуло расплывчато лицо деда, хана Кучума, когда он видел его в последний раз.

«Каким он был в молодости? – подумал он. – Говорят, сильным, храбрым. К концу жизни обмяк, округлился: от поражений, измены ближних, когда-то верных карачеев и ясаулов».[63]63
  Карачи (карачеи) – в узком значении – главы (бии, князья) знатнейших крымских родов: Ширин, Барын, Аргын, Кипчак, Мангит (Мансур), Седжеут. В более широком смысле карачеями назывались вообще «ближние» люди крымского хана. Карачеи были также в Казани, в Большой Ногайской орде, в Касимове и в Сибирском ханстве. Ясаулы – личная охрана хана.


[Закрыть]

Да и сам он уже начал стареть. Он это чувствует, на коня-то взлетает уже не так легко. Тридцать семь зим прожил, нос крупный, как и у деда, стал загибаться крючком...

«Седина появилась», – заметил он как-то...

От границ кочевий Тарлава, поделивших невидимой чертой на куски степь, его и его калмыцких нукеров сопровождали люди мурзы.

«Добрые воины, – подумал он и невольно заметил, что у мурзы были не только его люди, но и телеуты Абака. – Зачем бы?»...

Тарлав встретил его подле юрты. Гонец от Абака уже предупредил его о приходе Аблайгирима на эти земли, и он вышел навстречу ему.

Аблайгирим соскочил с коня, бросил повод уздечки в руки ясаулу и подошёл к Тарлаву.

– Здоров ли твой скот! – приветствовал он мурзу.

– Хвала аллаху, здоров! – ответил мурза, слегка поклонился ему; из-под припухлых век у него блеснули тёмные глаза, прошлись по гостю.

Тарлав оказался старше его, гладкий телом, медлительный и важный, с плоским круглым лицом и длинной реденькой бородой. Он справился у гостя, доброй ли была у него дорога, затем степенно отвёл в сторону полог юрты и пригласил его к себе.

Аблайгирим с Кучуком и ясаулами вошли в юрту и поклонились старому и слепому отцу мурзы. Тот, неподвижно сидя на кошме, обшарил их пустыми бесцветными глазами.

Завернув сюда, к джагатам, Аблайгирим не особенно-то рассчитывал на Тарлава. У того, как ему донесли, было мало людей, не то что у его тестя, телеутского князя Абака. Но тот, не отказывая ему явно в помощи, только обещал прислать сотню лучников.

«А что это?! С этим ли воевать острожки московитов!» – обозлился Аблайгирим, когда и джунгарский хан Кара-Хула пожалел воинов, дал мало, слишком мало...

И вот теперь он таскается по степи, клянчит воинов. Пришёл на поклон даже к джагатам, вот к этому мурзе... Но куда денешься – приходится. Нет силы у него.

«Дед растерял! – снова заскребла его горькая мысль, что ему ничего не досталось от когда-то громадных владений деда. – Московский забрал! Чтоб ему!.. Алчный, как гиена!»

Он мельком окинул взглядом жилище мурзы, оценивая, как тот живёт: богато ли. И что от него можно получить? А если беден – то и просить смысла нет.

Юрта была неказиста. Посреди неё, в ямке, на трёх камнях торчал котёл. Он был пустой. В нём ничего не кипело и не булькало. Напротив двери, за очагом, были видны большие, плетёные из тонкого ивняка короба, чем-то наполненные. Они пузырились, раздутые и ободранные в кочевых переходах. Тут же рядом, по одну сторону от них, стояли парбы с просом и ячменём. Над ними висели берханы. С другой стороны от коробов, на небольшом возвышении из длинных жердей, на спальном месте, валялись кучей шкуры и тряпки. Подле этого возвышения стояла русская кадушка и пара бадеек, деревянные чашки, посуда...

Гостей усадили на шкуры, брошенные около очага. Сейчас, в знойную пору, от него несло холодом осенних долгих месяцев.

В юрту вошла молодая жена Тарлава, юная дочь Абака, красавица Аначак. Вошла и его старшая жена, та присматривала за ней, за младшей женой. Женщины внесли небольшой котёл, и по юрте пополз крепкий мясной дух. Аначак достала из котла кусок грудинки, ловко отделила мясо от костей и разложила его по чашкам.

Аблайгирим вытер руки о кошму, на которой сидел, толкнул в бок сына, чтобы тот сделал то же.

– У богатых лошади растут лучше! – сказал он, принимая чашку из рук Аначак, и льстиво улыбнулся Тарлаву.

– Кушайте, дорогие гости, кушайте! – пригласил гостей Тарлав и знаками показал на чашки.

– Еда вкусна только с хозяином, садитесь и ешьте! – пригласил Аблайгирим в свою очередь хозяина.

– Чтобы кони у вас были резвы, кушайте же! – ответил Тарлав.

Аблайгирим снова пригласил его.

Тарлав, трижды отказавшись, пробормотал: «При хорошем госте и хозяин будет сыт», – подсел к нему, к широкой вместительной и полной мяса чашке, и стал быстро есть, выхватывая из чашки самые жирные куски. Наваристый бульон потёк по его рукам, густо закапал ему на сапоги...

Аблайгирим не отставал от хозяина, жадно поглощал кусок за куском, чавкал и торопливо вытирал засаленные руки о щетину жёстких чёрных волос на круглой голове.

А Аначак подкладывала и подкладывала в чашку куски. В юрту вносили всё новые и новые порции мяса. Его варили в котлах тут же, подле юрты, над большим очагом...

Наконец Аблайгирим утомился, запил мясо круто солёным бульоном. Тяжесть осевшего на колени живота откинула его назад. Сытость, застилая сознание, накренила и опрокинула юрту, и он повалился на кошму.

Аначак сунула ему под голову подушку, и он захрапел. Рядом отвалились и тоже захрапели Кучук и ясаулы. Тарлав же сладко потянулся к юной жене. Слабеющей рукой он провёл по её мягким формам, тоже отвалился от чашки на лошадиную шкуру и захрапел, как и гости...

Проснувшись, Аблайгирим запил солоноватым бульоном неприятный привкус во рту и громко икнул, разбудив всех.

В юрту снова вошла Аначак и вторая жена Тарлава. Аначак стала расставлять перед мужчинами на кошме пиалы с кумысом, сыр и ячменные лепёшки. Украдкой она бросила взгляд на Кучука: молод ещё, 16 зим всего прожил, лицо круглое, лоснится, прыщами изошло...

«Хм! Женщину не знал!.. А ест здорово!»...

Она скромно опустила глаза и удалилась из юрты бесшумной походкой.

Теперь мурза уже ничего не предлагал гостям и первым запустил руку в чашку с лепёшками.

Аблайгирим проводил долгим взглядом покачивающийся округлый стан Аначак, почувствовав, как заныло тело от желания, разбуженного жирной пищей. Взяв пиалу, он отпил слегка пьянящего напитка, отставил её в сторону и обратился к мурзе:

– Красивая у тебя жена! Много радости и утех тебе, Тарлав! И пусть не переводятся в твоей юрте дети, как и твои стада!

– Хорошее слово стоит половину лошади! – отозвался Тарлав и хитро усмехнулся; он уловил взгляд салтана, брошенный вслед Аначак.

– Абак поклон тебе шлёт, по-родственному, и как друг, хороший друг... И хочет видеть тебя на то лето в походе, против московитов, – заговорил Аблайгирим, давая понять мурзе, что он знает всё про его тайные замыслы, знает и о недавнем гонце от телеутского князя. Его-де не проведёшь, много повидал он уже за свою короткую жизнь, полную скитаний по чужим улусам.

– Изменять слову, что давал под саблей?.. Хм! Своё имя портить? – спросил Тарлав его и склонил голову, чтобы скрыть в глазах насмешку.

До того как конь салтана ступил ногой на землю его кочевий, он уже получил с гонцом весточку от своего тестя и знал, с чем тот идёт. Абак не советовал ему слушать сладкоречивого салтана, но и не заводить с ним вражду. Из-за того, из-за его спины-то, выглядывает сам тайша Кара-Хула!.. Но очень мало Кара-Хула дал Аблайгириму воинов... «Почему бы так?»... Совсем давно, ещё при Кучуме, чёрные калмыки были великими недругами его. А сейчас? Большим другом стал тайша салтану!.. «Почему бы так?»...

– Зачем изменять? Ты воинов дай, воеводам скажи: то-де без моего ведома Аблайгирим делал! Очень худой, скажи, он!.. Ха-ха-ха! – засмеялся Аблайгирим и так заливисто, что даже мрачного вида ясаул Чирючей, сидевший рядом с ним, оскалил неулыбчивое лицо, перетянутое шрамом от сабельного удара.

Тарлав удивился наивности салтана. Что? Тот считает русских воевод глупцами?.. Ошибается! Московские люди – хитрые люди...

– От воеводы придёт казак, говори: я-де не изменял великому князю, на слове твёрдо стою.

– Кто говорит одно, а делает другое?

– Хе-хе!.. Тарлав честным хочет быть перед московскими?

Мурза внимательно посмотрел на салтана. К нему приходил уже Девлеткирей, а вот теперь пришёл и этот, его брат. Но как разительно отличаются они один от другого. Старший, Аблайгирим, был сыном Ишима. А Ишим-то от третьей жены Кучума, ханыш Сюйдеджан, которая из Бухары. А Девлеткирей – сын Чувака. Тот же давно живёт при московском государе: крест ему целовал и верно служит...

Аблайгирим задержался, загостился у мурзы на целый десяток дней.

И накладно оказалось мурзе принимать его нукеров. Вон сколько их при нём-то, за добрую сотню. Корми их. За один присест коня съедают.

Но и Аблайгирим понял, что с Тарлава много не возьмёшь. Это не его тесть, живёт скудно. Да и что глядеть-то на его красавицу Аначак: во рту, сколько не говори халва, сладко не будет. А у той-то глаза на его сыне, Кучуке...

И он ушёл со своим отрядов из его становища. И тут, при уходе, шайтан дёрнул его за язык, сказать, что идёт он на устье Томи-реки, с барабинцами: повоевать-де хочет томских...

Вскоре после ухода Аблайгирима в городке Тарлава объявился десятник Васька Свияжин с конными казаками.

«Ага! – смекнул мурза. – Вести и до Томского дошли! Бурлак донёс! Ах, шакал, какой шакал!.. Тьфу! Плохой человек!» – выругался он на своего соседа, соплеменника, тоже джагатского мурзу Бурлака, верно служившего московскому государю.

Васька Свияжин был мужиком обстоятельным, толковым. Такого на мякине не проведёшь. Да и Тарлав это знает... И усадил он его и его казаков на то же место, где недавно сидел Аблайгирим. И снова гостей стала обхаживать и потчевать красавица Аначак. От сытой еды, пьянящей кумысовой арачки и вида сладкой девки Васька расчувствовался. Он сидел, ел, пил и лишь поддакивал мурзе, хитрому мурзе. Казаки тоже разомлели и с красными рожами глазели как льстивой лисицей, покачивая бёдрами, мягко, скользит по юрте красавица Аначак...

От мурзы Васька уехал уверенный, что это свой человек: государю не изменял и не изменит. А что Бурлак там говорит – то-де напраслина. Завидует он, что у Тарлава много скота и есть красавица жена, юная дочь Абака.

Но только отъехали томские служилые от Тарлава, как там началась суматоха. Улусники стали спешно сворачивать юрты. Погнали гонцы по дальним пастбищам, собирать стада, всем подниматься и уходить из этих мест, пока ещё можно было уйти. Нападёт салтан на московитов, и те непременно придут сюда по его следам. А вот этого мурза не хотел. Он знал, что их вогненный бой положит немало его скота, да и людей тоже, из-за этого глупого салтана. Тот совсем лишился головы, мотаясь бездомным по степи, стал очень злым. Не к добру это. Уходить, уходить на другой берег Оби, на землю, на пастбища Абака, под его защиту.

* * *

Покинув становище мурзы, Аблайгирим направился со своими нукерами вниз по Оби. И там, в степи, он встретился с Куладой, двоюродным братом Кара-Хулы. Тот привёл с собой ещё воинов. И они вместе двинулись на Барабу, намереваясь и там тоже набрать воинов. И уже оттуда решили они пойти на Чатский городок, на городок Бурлака и Кызлана, недругов Тарлава. Те обычно доносят обо всём в Томск. Вот и сейчас в том городке сидят казаки, присланы воеводой. Да и хотел Аблайгирим отвести подозрение от Тарлава о сговоре с ним.

С ходу взять Чатский городок им не удалось. Их отпихнули залпами из самопалов казаки, осыпало и стрелами из-за частокола. Тогда они обложили его со всех сторон, но не стали подходить близко, ожидали ещё отряды чёрных калмыков, за которыми послал гонцов Кулада.

Стоял уже конец октября. В степи, сырой и пожелтевшей, сильно дождило. Неделя промелькнула быстро. И тут к городку подошли на помощь ещё казаки и стрельцы из Томска.

– Воевода, князь Пронский послал! Своего советчика, Якова Тухачевского, московского боярского сына! – донесли Аблайгириму его лазутчики из чатских.

И Аблайгирим отошёл от городка, затем ушёл на озеро Язымык. Там у него было старое, надёжное и неизвестное лишним людям убежище. Там можно было отдохнуть, собраться с силами. А через три недели он снова выступил из своего становища и пошёл через Барабу прямо на устье Томи.

Было уже начало декабря, когда они вышли к речке Бакса, что впадала в Шегарку. На Шегарке-реке болота, камыш, редколесье, места открытие, с маленькими осиновыми и берёзовыми околками. Всё сковано морозом, и конь идёт везде, где может ступить нога человека.

От устья Баксы отряд двинулся вниз по Шегарке, на улус Наргала. Сухой и рыхлый снег слегка пенился под копытами коней, и они шли ходко...

Аблайгирим задремал, покачиваясь в седле и изредка поднимая отяжелевшие веки, чтобы глянуть туда, где скрылись за осиновым околком идущие дозором калмыки... Он, казалось, прикрыл всего на одно мгновение глаза... Как тут же его вскинули в седле звуки выстрелов из самопалов... И он увидел как из-за осинового околка, загораживающего дорогу на реку, выскочили дозорные и, нахлёстывая нагайками лошадок, понеслись навстречу ему.

Кучук подскакал к нему первым и махнул рукой куда-то за лесок.

– Ата, московиты – вон там!

Вслед за ним подлетел Чирючей, затянул удила бахмату, оскалился:

– Аблай, ударить надо по ним! Всего десяток!

Аблайгирим понял его, подал знак нукерам, коротко бросил: «За мной!» – и пустил своего аргамака впереди всех.

И всадники завыли по-дикому, настраиваясь на атаку. Они вынеслась цепью за околок, полагая увидеть там небольшую кучку пеших казаков. Но перед ними!.. «О-о, аллах! Откуда они-то здесь?!»... Перед ними оказалось не менее полусотни стрельцов и казаков. Они стояли и, было заметно, ждали вот этого их наскока: готовые, с самопалами в руках.

Залп полусотни самопалов смел одним махом с коней десятка два нукеров. Визг и ржание коней, крики и выстрелы – всё смешалось в один сплошной клубок живого. Барабинцы и орчаки повернули сразу же. За ними повернули калмыки и телеуты. И все они понеслись от околка, а вслед им гремели выстрелы из самопалов.

Аблайгирим наддал своему аргамаку в бока и, прикрываемый ясаулами, тоже поскакал от этого проклятого околка. И всё время оборачивался и оборачивался он назад. Вот только сейчас, уже запоздало, он догадался, что казаки спрятали за лесом коней и теперь пошли вдогон. И видел, опять видел он, как падают и падают раненые кони вместе с седоками, его воинами. А те, кто ещё был в силах, бросают подбитых коней и всё, что было навьючено к сёдлам запасных, только чтобы вынесли они.

Весь путь отступления его небольшого отряда, преследуемого казаками и стрельцами, был усеян трупами коней и раненых. Не выдержав гонки, они падали на снег, чтобы уже никогда не подняться.

Только через неделю добрался он до своего становища, до своих юрт, что укрылись в урёмном лесу. Там же были сторожа, женщины и походные запасы. Он соскочил с коня, бросил повод в руки ясаулу и залез в юрту. Залпом осушив чашу крепкой араки, он сел подле очага на кошму, закачался из стороны в сторону и запел, как обычно пел, когда болела душа, а сказать о боли было нельзя. Воину не пристало плакать или жаловаться. У воина была только песня. И он пел её, тоскливо, но голосом твёрдым, как задубевшая одындра⁶⁴, что болтается сейчас на ветру около входа в юрту, охраняя его жилище от злых духов...

– Всё завтра, всё ещё будет завтра. Путь воина ещё не истёк на земле до конца... Аллах ведёт тебя, следит, хранит и закаляет в поражениях, чтоб ты не возгордился в часы побед!..

В юрту вошёл Кучук и сел рядом с ним. Он тяжело, по-взрослому вздохнул, прикусил губу и уставился на огонёк очага. Глаза у него заслезились, и перед ним в очаге заскакали красные воины в блестящих куяках, пуская раскалённые стрелы...

Аблайгирим, понимая горечь сына, сочувственно похлопал по его коленке и прикрыл глаза. От пьянящего злого напитка по всему телу разлилось тепло. В голове у него зашумело и замелькали какие-то тени, расплывчатые лица, в ушах зазвучал говор, вздохи и смешки... Всё было как в тумане... Но вот проясняется, кто-то подходит к нему, ближе, ближе, склонился над ним... И он увидел лицо деда, обрадовался, потянулся рукой к его седой бороде...

* * *

Поджав под себя ноги, Кучум сидел на лошадиной шкуре, потёртой и старой, такой же, как он сам, и слегка кивал головой под заунывное пение акына.

Одындра – шкура старого оленя осеннего боя.

Хорошо поёт акын, но не разгладить его песням морщины печали на лице старого хана. Тяжко у него на душе, тяжко. Давит ноша, с которой он шёл по жизни последние свои сорок лет. Уже не по нему она... Снова получил он послание от Абдуллы-хана. Много у того воинов. Нет столько ни у кого. Кучум просил совсем мало: дай две тысячи нукеров... Это же капля в море! Твоих воинов, что звёзд на небе! Но Абдулла-хан...

«Хорезм воюет!» – мелькнули у него врезавшиеся в голове слова послания, которое привёз из Бухары его сын Канай, когда вернулся ни с чем от Абдуллы-хана. Он просил у Абдуллы воинов, чтобы отбить обратно своё царство у великого московского князя. Но правителю Бухары было не до него, не до хана Кучума, своего дальнего родича, Шейбанида, потерявшего свой Сибирский юрт.

– Ну что, ата? – тихо спросил Асманак его, чтобы громким голосом не спугнуть его думы.

– Да покарает его Аллах за то! – пробормотал Кучум и прижал к себе маленького внука, сына Ишима, который был теперь при нём, когда тот ушёл походом под Уфу.

Мал ещё Аблайгирим, всего пять лет минуло, совсем беспомощный, как ягнёнок. А вокруг-то, по степи, рыскают волки. Много их, очень много: калмыки, телеуты... Да и джагатам не верит старый хан. Но уже всё понимает и видит Аблай, не то что дед. Тот уже совсем слеп, да и глохнуть стал. И яркие картинки гуляют у мальца в голове, петляют по пустым закоулкам, что лисица на снегу, когда мышкует по морозу.

Раздумывает старый хан: много воинов собралось у него ныне, давно такого не бывало. Вот и караулами стоят далеко от этих мест, предупредят, если что. И много юрт стоит тут, на широком просторном лугу, где вольготно не только юртам, но и табунам коней. Да на той стороне реки скот выпасом правят его же люди. В соседней юрте его жены с детьми. Рядом ещё одна юрта. Там его сыновья и дочери, ещё маленькие, из последних, из тех, которых он не так привечал, как любимца Асманака и вот этого внука, крошку Аблая... Где-то тут, рядом, почти за стенами юрты, течёт бесшумно, плавно и грозно река. Велика здесь Обь и спокойна оттого, что нет ей равных из тех, что видел хан за свою долгую кочевую жизнь. Несёт поток воды и нет ему конца, предела... Любил он когда-то в молодости, ещё зорким, смотреть на эту силу и красоту. И, бывало, застывал где-нибудь на высоком берегу, когда выходил с кочевьем из степи, и подолгу сидел на коне. И часами глядел он, как она уходит и уходит куда-то, в неизвестность... А соколы и кречеты, с которыми он тешился!.. А что сейчас? Сейчас осталась только память, да и та с дырами, серая память. И что-то мутнеет и мутнеет в голове... Что же дальше? Зачем дальше, когда нет зримого мира, памяти и царства нет?.. Спрашивал Аллаха – за что наказываешь?.. Не отвечает!.. Молил о смерти – не даёт смерти, просил защиты – нет защиты!.. Что хочешь Ты? Что говоришь этим?.. Не даёт ответа! Оставил Он его, давно оставил! За что?.. Видно, перешёл он к белому царю! Ему служит!.. Унёс с собой Маметкул его – туда, в Москву унёс!..

По другую сторону его юрты течёт Ирмень. Тихая она, слабая. Нет в ней силы, как в Актелун, четвёртой его жене. Та родила ему сына, Моллу. Но слаб он, ушла сила, не то что внук, вот этот, что сидит сейчас с ним... Да, да, слаба Ирмень. Не смогла пройти она прямо к Оби, вильнула подле бора, что темнеет на том её берегу, и отдала свою слабость сильной... А за Обью-то степь, просторно, вольготно, как и на самой реке.

Много к нему ныне и мурз пришло. Это хорошо... Но что-то тревожит старого хана. Так не к добру, на похороны съезжаются... А кого хоронят?.. Но не его же. Он ещё постоит за себя, за жён, за детей... Вот и Алей, старший его сын, прикочевал ближе к нему. В двух днях отсюда стоит он. Его улусники тоже собирают хлеб, что посеян тут, подле берегов, на тучных землях. Каждый год, если не война, заглядывает сюда Кучум, по хлеб, по ячмень...

В юрту вошёл его внук Шагай, тоже сын Ишима: взрослый, 16 зим минуло, уже в набеги ходит. Он присел на ковёр подле него, о чём-то быстро заговорил с Асманаком, глотает слова, спешит.

«Не надо так! Береги силу! Жизнь долгая, растеряешь – не вернёшь! Это – как царство: было большое, а теперь вон, всего из десятка юрт на глухом берегу широкой холодной реки. Под одной шкурой укрыть можно... Лето ещё, хотя и на исходе, но что-то ноги мёрзнут, в сон клонит. Не видит, не слышит, а тут ещё и ноги. Да, да, стар уже... Вот и подошла моя пора...»

– Асманак, сходи, скажи Яндевлет, пусть согреет постель. Холодно что-то, устал, озяб... Отдохнуть бы надо.

Асманак вышел из юрты.

– Детей добрых рожать не может, так пусть хотя бы греет постель, – хмуро проворчал Кучум, погладил рукой мягкие волосики на головке внука, стал наставлять его: – Аблай, Аблай, расти сильным, крепким и злым!.. Не будешь злым – пропадёшь!..

Малец, под его низкий убаюкивающий голос, заснул.

– Погляди за ним, – велел он аталыку, передал ему спящего внука.

Он встал, с трудом распрямил сухое старческое тело и вышел из юрты вслед за Асманаком.

Конец августа. Стемнело. По кочевому становищу заполыхали костры. Много. Людей тоже много. Всё вокруг было спокойно. На пустом, звёздном и тёмном небе повернулся Ковшик[64]64
  Ковшик (Ковш) – созвездие Большой Медведицы.


[Закрыть], опёрся на ручку и засмотрелся на широкий Ирменский луг, запоминая последний вздох, последние мгновения Сибирского ханства.

Кочевники расползлись по юртам и кибиткам. Лишь кое-где дремлют у костра часовые, да бродят собаки, выискивая что-то. Лошади сбились кучками, табунятся к ночи. Они замерли и тоже дремлют, набирают силу, уже ненужную кочевникам: их путь земной закончился, Творцу уже не нужен, Он отпустил на волю их...

Утро. Рань. Ещё было далеко до восхода солнца, а уже громом самопалов раскололась тишина над Ирменским лугом.

И собаки, собаки! Сытые, заспавшиеся, прозевав чужаков, взвыли первыми, и врозь, да в стаю не собьются, заметались по становищу...

Андрей Воейков, московский дворянин, молодой и честолюбивый, облегчённо вздохнул. Не сорвалось, довёл он всё-таки крадом своё войско. Да так, что ни один пёс и ухом не повёл. Долго шёл он по следам Кучума, долго, да всё по степям, средь озёр, не считано рек, перекидывался бродом и вплавь, не меряно вёрст, только днищами отсчитывал. Шли неделя за неделей. Гнал он служилых, и по ночам, при луне вёл, и во мраке: на ходу ели, на ходу спали, на ходу... И набрёл, отыскал он Кучума, что иголку в стогу.

На Убе-озере захватил он татар, тобольских и тарских ясачных, которых увёл из набега Кучум. Вот они-то и донесли ему, что хан пошёл с Карасук-озера на Обь, убирать хлеб.

Карасук-озеро, Чёрное озеро, чёрная судьба... Не ушёл от неё хан...

И нагрянули боярские дети, Моисей Глебов и Федька Лопухин, с конными казаками ночью на кучумовых татар, кочевавших от хана дальним дозором за два дня от его хлебных полей. Ночью пришли они, ни одного не упустили, ни лучника, ни куячника до Кучума.

И вот наступил час его, Воейкова... Не думал он ни о чём, мыслей не было, от зверской усталости всё притупилось, залегло только одно: достать, найти... И вот теперь-то и началось...

Построил он казаков и стрельцов в два ряда. Передние палят, задние заряжают, выходят вперёд и палят... И тут же, сбоку, помогают лучники, тарские и тюменские татары.

От бора же, за рекой, заухало ответное эхо, умножило панику воинов Кучума, напустило на них страх, что обложили их со всех сторон. И погнало оно их к берегу, на гладь великой реки. Туда, где глазом другой берег не увидишь и не измеришь ширину... Куда там плыть!.. Скатились все под кручу, на песок, и к волнам...

А сверху, по тем, кто боязливо затоптался у воды, ударили стрелы, затем и самопалы. И пошло, пошло!.. Как куропаток... Не слышат, оглохли от пальбы, не видят, что тут вот рядом с ним же падает его сосед: один, другой, а там ещё и ещё...

– Где Кучум! Кучум где?! – встряхнул Воейков раненого нукера, валяющегося подле ханской юрты.

Тот что-то замычал, но толмач безнадёжно махнул на него рукой.

И Воейков забегал по стойбищу, стал хватать то одного пленного, то другого. Вытащили из юрты старика. Аталык!.. Тоже не знает! Мотает головой, не видел, дескать, пути-дороги хану не прописаны, неведомы, что и Аллаха!.. Ещё одного схватил он за грудки, в добротном ордынском кафтане: не простой, не чёрный мужик, какой-то мурзишка...

– Где хан?! Кучум где!.. Ты...!

Он обозлился: «Ах ты...! Ушёл! Неужто ушёл?!»

Какой-то нукер выстрелил из лука и слегка ранил его. Он поморщился, выдернул из плеча стрелу и, показав на пленных, коротко бросил:

– Перебить! – и заорал на казаков:

– Не тащить же эту нищету!.. Вон – бобры попались! Кому нужна собачина!

– Андрей, Андрей! – крики, громкие, призывные, ликующие. – Сюда!.. Тут весь его выводок!

– Самого ищите, самого! – заорал Воейков на Лопухина. – Выводок не уйдёт!

Он заглянул в юрту: одни женщины, ханские жены: «Хм!.. Во жеребец!»

Тут к нему казаки подтащили какого-то старика.

– Опять аталык!..

– Туда, туда пошёл хан! – махнул рукой аталык в сторону реки. – С внуком пошёл, с нукерами! Всё бросил: жён бросил, детей бросил, аталык бросил, храбрость бросил!.. Ай-ай! Какой хан стал! Смерти боится!.. Совсем его запугал московский! Тьфу-у!

Кто-то, из тех, что гнались за конниками Кучума, уходившими вдоль реки вниз, в степь, заметили на воде одинокий челнок, а в нём три едва различимые согбенные фигурки. Он прибивался к тому берегу, уже еле заметный, терялся среди зелени островов. Вот-вот исчезнет он, сгинет, и уйдёт его, Воейкова, звезда.

– Вали лес! – приказал он десятникам. – Руби плоты – и туда, туда! – резко выбросил он вперёд руку в сторону островов.

Застучали топоры, засуетились, забегали казаки: полетели брёвна под береговую круч. Плоты вязали верёвками, наскоро, только чтобы держали на плаву. Они отбились один за другим от берега. Их подхватило, понесло: плавно, несильно, слегка покачивая на слабой волне... Казаки загребли шестами, палками, туда, на острова. И вот прибились к берегу, и самопалы изготовили, попрыгали все разом на песок... А вдруг? Кто там!..

Долго плавали они, искали по островам и на том берегу... Нигде ни следа! Хан как сгинул!

Они вернулись назад, на Ирменский луг. Воейков оглядел пленных, заметил среди них сеита, махнул рукой, чтобы казаки подвели того к нему.

– Кто таков?

– Сеит, Тул-Мамет! – перевёл толмач.

– Шерть, по-вашему, по-магометански, вот тут дашь! При нём, – показал Воейков сеиту на тюменского мурзу Бекбавлуя. – Всё чтобы по совести, по правде было!.. Не то! – сердито свёл он брови на лбу. – Проследи за ним! – велел он мурзе.

Тул-Мамет забормотал, сложив молитвенно руки. Трижды повторил он что-то, умывая ладонями лицо, просветлел глазами. Видимо, он решил не искушать Аллаха и хмурого русского воеводу.

– Ну что ж, иди, Тул-Мамет! – пожал Воейков ему руку. – Вот этот пойдёт с тобой, для охраны, – похлопал он по плечу пленного татарина. – На твоей совести, перед Аллахом: приведёшь Кучума-хана или нет... Зови под государеву руку! Государь-де пожалует его: прежние вины снимет...

Тул-Мамет ушёл. Через пять дней, отдохнув, Воейков двинулся с отрядом в обратный путь. В походе и на бою с Кучумом он не потерял ни одного человека. На Ирменском же лугу остались валяться сотни трупов воинов хана... Уводил он с собой и семейство хана: детей и цариц посадили на коней. Остальные шли пешком, тут же, рядом с казаками. Воейков спешил, спешил донести эти вести до государя, до Москвы. Он знал им цену, и ещё на обратном пути, с похода, отправил с грамотами с Оми-реки гонцов на Москву, за шесть дней не доходя Тары.

* * *

А Тул-Мамет набрёл на Кучумово становище на третий день пути вниз по Оби. В лесу, хоронясь от постороннего злого глаза, стояли три неприметных серых юрты, сливаясь с пятнистым, желтеющим лесом.

Тесна юрта, набита людьми. Уныло в последнем пристанище когда-то могущественного сибирского хана, отписавшего как-то великому московскому князю, Грозному царю: «Хочешь мириться – будем мириться, а хочешь воевать – будем воевать!»

И не решился Грозный царь воевать с ним. Но пришёл простой казачий атаман и прогнал хана, дерзкого хана, с его земли...

Тут же в юрте, рядом с ханом, сидел его старший сын Алей. У него такой же круглый лоб, как у отца, прямой тонкий надменный нос. Когда-то он был сильным, а сейчас уже не тот, ему уже за пятьдесят.

«Однако и он бежал оттуда, с Ирмени!.. Как бежал – неведомо», – мелькнуло у Тул-Мамета. В его мыслях не было осуждения. Ему ли осуждать? То дело Аллаха.

– С чем пришёл, сеит? – спросил его Канай, поднял на него грустное лицо, очень, очень похожий на узбека, на свою мать, да и характером тоже.

«А та доживает свой век в Бухаре. Отпустил её Кучум домой. Стара она уже, не нужна ему... И сына зовёт она теперь к себе. Но тому по сердцу кочевая жизнь. И вот он тут, тоже пришёл к отцу, как только услышал о погроме. Пришёл он с братом Илденем, с которым и кочует вместе»...

– От русского воеводы, с Ирмени... Он велел говорить тебе, Кучум, чтобы шёл ты под руку московского царя. Царь вины твои снимет, службой пожалует, земли вернёт...

– Хе-хе!.. С этим мог бы и не приходить! – процедил сквозь зубы Алей.

Хан поднял лицо, и на Тул-Мамета глянули его глаза с печально опущенными уголками век. Обвисли щёки, уныло синел большой мясистый нос на желтовато-сером лице...

– Что об этом говорить сейчас-то, – сказал Алей.

Он, как старший из сыновей Кучума, уже примеривался к ханскому седлу, к ханской юрте. И у него не было расчёта идти под руку московского царя, когда у того сейчас там, в Москве, живёт и служит ему его брат, Абуль-хайр...

«Да туда же отправят Чепшан», – вспомнил он, что на Ирменском лугу угодила в руки московских людей вместе с его третьей женой и Чепшан, восьмая жена отца, мать Абуль-хайра... «А ему, Алею, что тогда?.. Все, все уходят туда... Ай-ай! Как оно!»