Текст книги "На краю государевой земли"

Автор книги: Валерий Туринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Она не стала больше ничего говорить, а лишь сунула Содойбашу такую же чашку с зёрнами ячменя, что дала и Васятке.

– Не поел – не торопись!..

Они поели и вышли из землянки.

И вот, наконец-то, Васятка увидел то место, где оказался по воле судьбы. И этим местом был довольно большой улус из десятка полуподземных жилищ, таких же, в каком жила и Уренчи. Они вытянулись рядком вдоль широкой реки, на её высоком глинистом берегу. Напротив, на той стороне реки, возвышались горы, поросшие смешанным лесом. На этой же стороне, сразу за улусом, начиналась тёмная черневая тайга, заползая на пологий склон хребта, намного ниже, чем на противоположном берегу реки.

Васятка узнал этот улус. Они проходили здесь зимой, с Бурнашкой, когда поднимались вверх по этой реке, Мрассу. С реки зимой землянки, покрытые саженным слоем снега, были не видны. И они прошли бы мимо улуса, если бы не их проводник... Сейчас здесь было тихо, уныло, над землянками не вился дымок. Давно уже все семьи покинули улус, разбрелись по тайге, промышляли кто как может.

– Кызылъяр![56]56
  Кызылъяр – красный яр (тюрк.).


[Закрыть] – кивнул Содойбаш головой на это поселение.

Затем он сунул Васятке в руки огромный лук, что стоял тут же подле землянки, и быстро пошёл по тропинке, уходившей в тайгу. Он не пригласил его за собой, как будто само собой разумелось, что тот пойдёт следом. И что так надо делать человеку, несколько месяцев пролежавшему неподвижно. Вот так сразу бери лук и гони на охоту, в горы...

Уренчи легонько подтолкнула Васятку в спину, мол, давай, смелей. И он двинулся вслед за Содойбашем. Ускорив шаг, он нагнал его и пошёл за ним, за маячившей у того за спиной котомкой, из которой торчало с десяток оперённых стрел.

Содойбаш шёл быстро, вверх по логу между хребтами. А Васятка положился на своего вожатого и не стал спрашивать: куда и зачем они спешат. Он решил, что тот скажет, если придёт время.

В разгаре уже была весна. Всё распускалось. Тайга зеленела, глотнув живительной влаги от стаявшего снега, заполнилась, от крон деревьев и до кустов и ложбинок, неугомонными пернатыми её обитателями.

А они бежали и бежали по тропинке, петляющей вдоль маленькой каменистой речушки, голосистое журчание которой разносилось далеко окрест.

Васятка вскоре вспотел и почувствовал, как всё тело наливается силой. У него снова появилось желание жить. Оно росло с каждым вдохом, с каждым шагом вверх, всё выше и выше, по мере того как они поднимались по логу, казалось, бежали на зов вершин, которые, мрея вдали, влекли их к себе.

Но вот Содойбаш замедлил бег, стянул со спины лук, и уже на тетиве лежит стрела, грозит кому-то тупым деревянным наконечником...

С пихты сорвались и полетели рябчики: «Фырр-р!.. Фыр-р!» – дёргая, прерывисто, тугими крылышками.

И тут же две стрелы, одна за другой, ушли вдогон за птицами... Один комочек взъерошился на лету, захлопал вхолостую крылышками... Затем он полетел кувырком вниз, цепляясь за кусты, теряя перья... Другая же стрела ушла с тихим посвистом мимо цели.

Содойбаш покачал головой, молча осуждая себя за промах. Он подобрал добычу, и они побежали дальше, всё так же вверх и вверх по логу.

Видимо, щадя его, Содойбаш наконец-то убавил бег. И Васятка сообразил, что этот выход в тайгу, с такой дикой пробежкой, был сделан ради него. Чтобы он вновь почувствовал вкус усилий, жизни, простора, вдохнул запахи тайги. И, скорее всего, по велению той же Уренчи. По тому как, заметил Васятка, Содойбаш послушно выполнял всё, что говорила ему та.

* * *

Вот на эту-то пору, на исходе весны, Уренчи с братом исчерпали свои скудные зимние запасы. Остатки ячменя они скормили Васятке, когда тот лежал неподвижно. И подошло время потуже затянуть пояса, искать новые источники пропитания. Они навьючили на себя котомки, набитые немудрёным житейским скарбом, и покинули тесную и тёмную землянку. Досталась поклажа и здоровенному, огненного цвета псу, Апшаку, другу и помощнику Содойбаша на охоте. Перебрались они недалеко, за десяток вёрст вверх по реке: на рыбные и богатые кандыком и колбой места.

– Тут будем жить, – коротко сказала Уренчи, показав на невысокую береговую терраску.

Там, на терраске, виднелся каркас от старого шалаша, покрытого пластами пихтовой коры. По долине тянул ветерок, и пласты коры громко хлопали с противным хищным скрипом.

И этот скрип наполнил тоской сердце Васятки. Он вспомнил острог и сотника, к которому привязался как к родному, Зойку, хороводы, девок и казаков. Всё это осталось где-то далеко, казалось, в иной жизни.

– Однако, есть надо, – прервал его невесёлые мысли Содойбаш, заметив, что он стоит, опустил руки.

Они обновили шалаш, поселились в нём. И потянулись дни с раннего утра и до самой темноты забитые промыслом на реке и в тайге...

Поздние летние сумерки поглотили уединённое глухое место на берегу таёжной реки. На много вёрст кругом – ни души. Только ветер, какой-то прерывистый гул в горах, да слышнее становится к ночи говорливая река.

Васятка вернулся из бесплодных скитаний по тайге расстроенным, забрался в шалаш, повесил на стенку лук и сел у огня. Ему не удалось никого подстрелить. Попрятались даже бурундуки. Они справили свои весенние свадебные гонки и уже не приходят на свист.

За ним в шалаш залез Содойбаш. Он тоже сел тут же, подле огня, и сразу задремал, сломленный усталостью.

В этот день они закончили плести верши. Две они успели поставить ниже по реке, укрепили их прочно кольями, чтобы не снесло быстрое течение перекатистой реки. И уже завтра они надеялись на улов, ожидая с нетерпением следующий день.

Васятка уставился бездумно на огонь и, казалось, тоже задремал с открытыми глазами, как и Содойбаш.

Но Уренчи не обмануть. Она видит, что его мысли сейчас не здесь. Они там, в остроге, у Зойки, атамановой дочки. Завела та его, вскружила голову сильнее хмельного напитка. Даже абыртка[57]57
  Абыртка – хмельной напиток, брага.


[Закрыть] не в силах справиться с этим...

Она завозилась, громче зашумела, перекладывая, без надобности, туески и посуду. Как бы нечаянно она уронила котелок, в который сунула деревянную ложку, чтобы та сильнее взбрякала.

Васятка вздрогнул, обернулся к ней, увидел, что она угадала, о чём он думает.

– Уренчи, помоги, подскажи, вылечи! Свари зелья, отворотного! – взмолился он. – Видел же, своими глазами видел, как горазда ты до этого!.. Там, в землянке, у того клыкастого зверя! Злого-презлого! Как и моё горе!

– Нет от того зелья... Нет!

Она сочувственно покачала головой, погладила его по руке.

– Вот пройдёт двенадцать лун, и высохнет твоё горе. Станет совсем маленьким, как бурундук. А сейчас оно болыное-болыное, как сохатый. Задавило тебя...

Их громкие голоса разбудили Содойбаша. Он проснулся, забеспокоился, поднялся, выскочил из шалаша и сразу же вернулся назад с озабоченным выражением на лице.

– Однако, дождь будет... Сильный! Эрлик сердится! Шибко сердится. Там сердится, – показал он рукой куда-то в сторону верховьев реки.

Уренчи понимающе глянула на него, тоже озабоченно проговорила, как будто уже знала об этом:

– Худо, очень худо! Рыбак не будет богат!

Они вышли из шалаша. Действительно, по тому, как наглухо затянуло тучами сумеречное небо, было ясно: сверху реки надвигается гроза, идёт с ливневым дождём. А значит, взбухнет река и принесёт с собой беду: потащит хлам, забьёт верши. И если они уцелеют, их не сорвёт, не помнёт течением и лесинами, то всё равно рыба уйдёт от берега на глубину. И они будут голодать: в шалаше было пусто – ни крошки... Иные семьи в это время года, гонимые голодом, уйдут с берегов таких горных рек. Они уйдут к киргизам или телеутам, скотоводам, где худо-бедно всё-таки есть пища... А Содойбашу и Васятке снова придётся плести верши. Дело долгое, хлопотное, и когда ещё будет улов. Уренчи же пойдёт в лес копать кандык и собирать колбу. На той, однако, долго не протянешь. Не поймать в это время и птицы. Она уже загнездилась, попряталась, осторожничает. Нет и никакой надежды, что удастся добыть марала или сохатого...

Они вернулись назад в шалаш.

– Уренчи, это ведь ты подняла меня там? – спросил Васятка Уренчи. – У той старухи?.. И у старика была, в землянке?

Спросил он, наконец-то, её о том, о чём хотел спросить давно уже, но как-то всё тянул. Он полагал, что она расскажет сама всё, если ему надо что-то знать. В её силах было развеять все эти загадки, что грянули над ним. И он бы выбросил их из головы. Как хотел он знать и то, почему она так похожа на Зойку... И почему она, обо всём зная, ничего не рассказывает...

– Нет! – отрицательно замотала головой Уренчи. – Это ты, ты сам, – покрутила она рукой около его головы.

– Кам, кам! – показал Содойбаш на Уренчи, говоря этим, что она, мол, камлает. – Аба, её аба, шибко сильный был кам!.. Содойбаш пришёл, он говорит – стань её брат! Уренчи говорит – стань муж!

– И муж, и брат!? – удивился Васятка.

Содойбаш закивал головой, дескать, что тут непонятного.

– Аба говорит – камлать надо!.. Содойбаш говорит – нет! Уренчи говорит – да!

– Почему? – спросил Васятка. – Не хочешь – не делай!

– Э-э! – хитро протянул Содойбаш. – Твоя – да, моя – нет!.. Эрлик возьмёт!.. Меня возьмёт, её возьмёт, – показал он на Уренчи. – Многомного других возьмёт. Пока она, – кивнул он на Уренчи, – не даст Эрлику подарок! Эрлик подарки любит... Он тебя хотел, шибко хотел! – сказал он Васятке. – Уренчи говорит – нет! Эрлик говорит – дай! Туда дай, – показал он на землю. – Там темно-о!.. Уренчи говорит – туда! – показал он куда-то наверх.

И Васятка сообразил, что он имеет ввиду умерших, которых хоронят на деревьях.

– Уренчи говорит: Ульгень тебя хочет! – вскинул Содойбаш снова вверх руки. – Ульгень хочет – Уренчи отдаст. Эрлику – нет! – твёрдо произнёс Содойбаш. – Уренчи сказала – так будет!.. Шибко-шибко сильный кам!

Он показал снова на Уренчи, затем рассказал, что это у неё от Ульгеня, а тот сильнее Эрлика...

«Почему она так похожа на Зойку? – опять появилась у Васятки всё та же мысль; она оставила было его на какое-то время, вытесненная усталостью от тяжкого ежедневного труда. – Почему?»...

Прошла ночь. Утром Васятка проснулся в шалаше. Он лежал на шкурах, хотя точно помнил, что засыпал на подстилке из трав, и не на этом месте. В шалаше никого не было. Он хотел было подняться, но тут в шалаш вошла Уренчи. Она была обнажённая, полностью. Сделав ему знак рукой, чтобы он лежал, она прилегла рядом с ним и положила одну его руку себе на грудь, а другую на бедро; бёдра у неё были узкие, тугие и жаркие...

– Не думай о ней, – тихий, убаюкивающий голос, который звал его когда-то в той самой землянке у старика, певучий, прошёл, похоже, сквозь его тело, насыщая его силой, странно как-то, не по-людски... «Стань муж, стань брат!..»

«Зачем она так... – подумал он, вновь отдаваясь той полудрёме, что настойчиво и противно окутывала его, отнимала волю, и он уже не сопротивлялся ничему. – Она же знает, что я люблю Зойку!.. Только Зойку, только её, и одну», – пробормотал он, гладя податливое и жаркое женское тело, впервые вот так просто отданное ему... «Да это же Зойка! Она!» – чуть не задохнулся он от вскрика. Ему показалось, что он вскрикнул. Но он всего лишь слабо шевельнул губами, счастливый, что она тут, рядом с ним. Каким-то чудесным образом она перенеслась из далёкого острожка в этот пихтовый шалаш на пустынном берегу таёжной реки, что ворчливо бурлила на перекате вот тут совсем близко.

Сладость таинственного женского тела заглушила последние проблески его жалкого сознания, и он погрузился в тёмную невесомую пустоту и поплыл, поплыл... И плыл, плыл, затем в какой-то момент он ухнул куда-то, почувствовав, что с Уренчи произошло что-то странное, и всё исчезло: нет больше ни Зойки, ни Уренчи, ни острога и ни шалаша...

Очнулся он не скоро. Открыв глаза, он увидел лежавшую рядом на шкурах Уренчи. Она была всё так же обнажённой, как и тогда, в той землянке. Но сейчас она была необычайно изнеможённой, и вся какая-то насыщенная и бесстыдно красивая.

Он встал отдохнувший, полный силы и в то же время чувствовал опустошённость. Уренчи тоже поднялась и мягко потянулась как-то так, что не понравилось ему, но грациозно, изгибчиво, змеёй. Он вышел из шалаша. Она тоже вышла вслед за ним и стала хлопотать у очага, и так, чтобы он всё время видел её.

И Васятка глядел на неё, и её нагота не беспокоила его.

Она приготовила ему и себе отварной ячмень, из тех крох, что ещё остались у них, дала ему ещё и вяленого леща. Сама она села подле него, прямо на землю, и стала жадно поглощать свою порцию.

Пришёл Содойбаш. Васятка, голый, застыл скованным. Бросив смущённый взгляд на него, он не заметил ничего на его лице и успокоился.

Уренчи поставила перед Содойбашем берестяную чашку с ячменём и ушла на берег реки. Осторожно и брезгливо, как кошка, попробовав воду, она вошла в реку и стала мыться: неумело брызгая воду на живот и ноги.

Васятка поднялся с земли и прошёл на берег. Войдя в воду, он помыл Уренчи с головы до ног, тщательно и охотно, лаская ладонями её упругое тело. Вода была с утра ещё холодной, и он смахнул с неё серебристые капли, чтобы она не замёрзла. Но на её смугловатом теле даже не выскочил ни один пупырышек. Сам же он, пока мыл её, изрядно продрог.

Они вернулись к шалашу. Содойбаш умял всё, что ему дала Уренчи, лениво развалился тут же у костра и уставился на огонь мутными от сытости глазами.

Этот день прошёл у них в обычных заботах. Вечером из-за горы, на другом берегу реки, выползла луна. Созерцая сверху свои ночные владения и неширокую горную речную долину, она расплылась добродушной улыбкой. В долине не было ни ветерка, и на реке было тепло. Где-то в кустах, неподалёку, тявкнул соболь, выйдя на ночную охоту. Гукнула и сразу же замолчала сова. Вот луна поднялась выше, ещё выше. И тотчас же над шалашом засновали летучие мыши. Затем стремительно, призраком, бесшумно пронеслась какая-то большая птица, должно быть, спутала ночное светило с дневным... За рекой протрубил марал, отрывисто и так надрывно, как будто навсегда потерял свою подругу и горько сожалеет о том...

У костра же было тихо: спокойно спали Содойбаш и Апшак. И Васятка, тоже разомлев от тепла и усталости, положил голову на бедро Уренчи и быстро заснул прямо на земле. Впервые за многие месяцы он не думал о Зойке.

* * *

Прошло лето, за ним прошла и осень. Тайгу поразила скудная голодная зима. Повывелись зайцы, ушли куда-то олени и маралы, исчезла птица, попрятались даже мелкие грызуны.

Росомаха подошла к зимовью совсем близко. Сюда её выгнал из лесу голод. От сытных запахов, смешанных с резкой вонью человека, волнами накатывающих от землянки, у неё что-то заурчало в животе. Острая сосущая боль выгнула ей спину, и она прилегла на снег, чтобы унять её.

Но тут ветерок принёс едва уловимый запах собаки. И когда он начал усиливаться, она поняла, что её обнаружили, вскочила и бросилась прочь от зимовья.

Апшак же почуял её ещё издали, когда она была за кустарником, что вплотную подступал к зимовью. Он заволновался, заскрёб лапой дверь землянки, тихо взлаял, подавая знак Содойбашу.

Содойбаш и Васятка выскочили на его лай из землянки. Апшак вильнул хвостом, метнулся в ту сторону, куда ушла росомаха, замер, оглянулся, как бы приглашая за собой хозяина. Содойбаш пробежал за ним с десяток шагов и остановился, увидев под ногами чёткий след росомахи: та была здесь вот только что, минуту назад.

– Однако, теэкень[58]58
  Теэкень – росомаха (шор.).


[Закрыть] тута! – пробормотал он тихо себе под нос.

Он вернулся назад к землянке, встал на лыжи, схватил лук, крикнул Васятке: «Айда!» – и побежал за Апшаком по следу росомахи.

Васятка нагнал их не скоро. Содойбаш шёл быстро, очень быстро, выматывал гонкой зверя, самого себя и Апшака.

А росомаха, неуклюже подбрасывая тяжёлый зад, затрусила в распадок за хребтом, чтобы там запутать следы и уйти от погони. Она чуяла, что пёс увязался за ней, по тому как он взлаивал всё ближе и ближе. По снегу она шла легко на широких лапах, как на лыжах, всё время вверх и вверх, взбираясь на склон. Апшаку же пришлось тут не сладко. Рыхлый снег не держал его. Он проваливался по брюхо, рывком бросал вперёд своё пружинистое тело и снова зарывался носом в снег, всё время чуя впереди запах росомахи. Тяжко было и Содойбашу с Васяткой, бежавшими вслед за ним.

В том распадке, куда уходила росомаха, летом бежал и сварливо вспенивался шумный ручеёк. Он питался от источников на вершине хребта. За многие годы этот ручеёк, терпеливо перебирая камушек за камушком, подмыл в одном месте берег. Тот рухнул и перекрыл ему путь. И чтобы выжить, ручеёк ушёл под завал, пробил внизу его проход и через него сбрасывал избыток воды. Первые же морозы сковывали наверху наледями источники и успокаивали его до весны. И зимой в проходе было сухо и тепло.

Наткнувшись как-то раз на эту великолепную естественную нору, росомаха облюбовала её. И с тех пор она отлёживалась в ней после удачной охоты, когда сытость приятно туманит мозг и закрывает глаза. Там, под землёй, можно было всласть отоспаться, ни о чём не беспокоясь.

Вот и сейчас она добежала до знакомого укрытия, ударом лапы сбила огромную шапку снега, карнизом нависающего над ним, и нырнула под землю. С мягким вздохом карниз осел и толстым слоем закрыл вход в её убежище.

Апшак первым добрался до этого места и тут потерял её след. Не понимая, куда мог исчезнуть зверь, он засуетился, стал кидаться из стороны в сторону, торопливо рыть снег и принюхиваться: не потянет ли откуда-нибудь знакомым запахом. Оскорблённый, он заскулил, догадавшись, что его провели, залаял в стену снега, стал вызывать обидчицу, чтобы помериться с ней силой.

Вскоре прибежал Содойбаш, за ним и Васятка. Содойбаш сразу смекнул в чём дело и зацокал языком, восхищаясь сообразительностью зверя: «Ай-ай-ай! Какой хитрый, какой хитрый!»

Он стал разгребать снег над входом в убежище росомахи...

Раз-раз... – заработал рядом лапами и Апшак, начал отбрасывать назад комки снега, поскуливать и тыкаться носом в сугроб. Наконец-то он уловил резкий мускусный запах зверя.

Содойбаш отошёл к Васятке, предоставив всё дело Апшаку.

– Шибко умный теэкень, шибко! – почтительно заговорил он о звере. – Провёл Апшак! Ха-ха! – хохотнул он над своим псом, похваливая росомаху.

– Ай-ай, башка, как человек!.. Однако пакостливый, как пашлык[59]59
  Пашлык – у шорцев старший по стойбищу, сборщик албана, ясака.


[Закрыть]!

Апшак разрыл вход в нору и исчез в ней. Откуда-то далеко из-под земли послышалось его приглушённое взлаивание...

Содойбаш забеспокоился, когда лай, затихая, совсем пропал.

– Однако, другой должен быть! – захлопотал он, стал осматривать ручеёк, отыскивать другой вход в подземное укрытие зверя.

– Ага, тута, тута! – полез он вверх по распадку на высокий, с оползнями завал из камней, занесённых снегом.

Но он опоздал к выходу из норы. Росомаха уже успела уйти оттуда. И Содойбаш только хмыкнул, когда из норы выполз пёс и виновато взглянул на него умными, но простоватыми глазами.

И снова пошла гонка. Теперь росомаха бежала не так быстро и уверенно. Она потеряла ориентиры в этой гонке и не знала, где сейчас прятаться от преследователей. Да и уходила-то она в неведомые ей места, где каждая ложбинка и дерево были чужими, пугали новой опасностью.

И уж как тут, на их пути, оказался шатун, сам бог не ведает то... Рявкнул, выкатился он из засады, смял её, оголодав от стужи: до ужаса, до злобы... Должно быть, он караулил иного зверя, а угодила она...

Содойбаш бежал след в след за Апшаком. Васятка же отстал где-то далеко. Даже не слышно было его пыхтения и поругивания всех таёжных курмесов[60]60
  Курмесы – злые духи, помощники Эрлика, их владыки.


[Закрыть].

«Пошто он так?.. Эрлик услышит!.. Уренчи не поможет!..»

И подвернулся Содойбаш под злую лапу шатуна. Да не шатун это!.. Содойбаш чует – Эрлик это!.. Не хотел камлать?!. Вот и нашёл его Эрлик, нашёл!.. Махнул шатун и Апшака, когда сунулся было тот к нему, наперёд хозяина... Да так, что отлетел, взвизгнув, пёс: упал на снег. Но не зашиб его шатун. Не убивает апшак[61]61
  Шатун – медведь, не залёгший в спячку. Апшак – медведь (шор.).


[Закрыть] Апшака... Заскулил пёс, пополз прочь от Эрлика... А тут вывернулся из тайги и Васятка... Не ожидал такого шатун: росомаху убил, пса покалечил, одного человека придавил, а тут другой появился. Струсил он, когда метнулся на него и пёс... Побежал, забыл о росомахе. Здорово побежал, только по кустам мелькнули пятки, а за них хватал и хватал пёс, скуля от страха и боли.

Васятка подбежал к Содойбашу. Тот лежал пластом, а рядом с ним на снегу расползалось большое алое пятно... Он перевернул его: так и есть, помял его апшак, сильно...

Содойбаш застонал, открыл глаза, посмотрел на него.

– Однако, шибко худо, – с трудом выдавил он, не договорил, закрыл глаза, потерял сознание и вяло завалился набок.

Васятка засуетился, завозился вокруг него, стал прилаживать рядом с ним его лыжи. Затем он подхватил его под руки, приподнял и потянул на лыжи... Содойбаш застонал, очнулся.

– Это хорошо, хорошо, – зашептал Васятка. – Раз болит – будешь жить...

– О-охх! – облегчённо выдохнул Содойбаш и в изнеможении откинул назад голову, когда по телу волной прокатилась острая боль и приятной истомой отдалась в ногах.

– Однако, ноги – плохо!..

– Что, однако? – участливо спросил его Васятка.

– Давай землянка... Ноги худо, однако... К Уренчи, однако, надо... Шибко, однако, надо, шибко...

– Об этом я уже подумал... А сейчас потерпи, потерпи, – поднялся Васятка с коленей, крепко сжимая в руке сыромятный ремешок, привязанный к лыжам, на которых лежал его связчик.

Он осторожно стронул с места волокушу и пошёл под гору.

По дороге к зимовью Содойбаш потерял сознание. И Васятка изрядно намучился, затаскивая в землянку тяжёлое безвольное тело. Он уложил его на топчан и сбросил потную шубу. В изнеможении опустился он на сутунок[62]62
  Сутунок – чурбан, обрубок, бревёшко, отрубок.


[Закрыть] и тоскливым взглядом окинул связчика. Только теперь по-настоящему он почувствовал, как зверски устал.

В землянке было тепло и тихо. В углу, под топчаном, осмелев, зашуршали мыши. Но сверчок, обычно донимавший их по ночам, молчал.

«Не к добру», – мелькнуло у Васятки.

От набиравшего к ночи силу мороза в тайге затрещали могучие кедры.

И Васятке показалось, что это закряхтела, на что-то жалуясь, та самая несчастная старуха Манак...

Видимо, чуя что-то неладное, за дверью землянки заскулил Апшак.

Васятка зажёг жирник и осмотрел Содойбаша. Тот лежал вытянувшись во весь рост, запрокинув голову с бледным восковым лицом покойника.

«Дрянь дело», – подумал он, торопливо собрался и вышел из землянки.

– Апшак, за мной! – встав на лыжи, приказал он псу и строго взглянул на него, не веря, что тот послушается его.

Но пёс подчинился и пошёл за ним. И Васятка оживился, весело крикнул ему: «А ну, брат, не отставай!» – и размеренным шагом двинулся в сторону перевала, за которым была река, стойбище и Уренчи.

На перевал он забирался долго, зигзагами, и на середине склона упёрся в крутой курумник. Проклиная свою забывчивость, он обошёл его, потерял на это уйму времени и только к полночи был наверху.

Надсадно дыша, он остановился передохнуть.

Сейчас, ночью, на перевале было тревожно и жутко наедине с горами и бездонным небом. Оно тёмным провалом сомкнулось вокруг большого бледного диска луны, скупо освещавшей на земле две крохотные песчинки, человека и собаку, на закованной стужей каменистой поверхности.

Васятка глянул на Апшака, в его тёмные раскосые глаза, вздохнул и пожаловался ему, как своему приятелю:

– Тяжело-то как, а!.. Тебе, поди, тоже не легко? Но надо, дружище. Содойбаш пропадёт... Надо!

И в эту минуту холодное тягостное безмолвие ночи нарушил далёкий волчий вой, а в нём явно слышался злобный вызов всему живому.

Васятка вздрогнул, настороженно прислушался, проворчал: «Вот этого нам только не хватало», – крикнул: «Апшак, пошли!» – и поспешно двинулся с перевала.

Приговаривая про себя: «Я от бабушка ушёл, я от дедушки ушёл, а от тебя, волк, и подавно уйду», – он заскользил накатом вниз на лыжах.

Вскоре он выскочил на поросший редким ельничком склон, ниже которого вдали уже темнела кромка леса.

С перевала снова донёсся волчий вой, но теперь гораздо ближе. И Васятка понял, что серые засекли их, пошли вдогон и теперь быстро достанут.

Нервно заскрипели оттуги на лыжах, и в такт им, набирая темп и стараясь ни о чём не думать, Васятка мерно забубнил про себя: «Вдох-выдох, вдох-выдох!»... Страха перед серыми у него не было. Он знал, что стаи здесь небольшие, из одной семьи, и обычно не нападают на людей... «Да и Апшак двоих серых стоит»...

За его спиной, совсем близко, послышался вой. И он понял, что волки вышли на их след...

Внезапно к нему пришла запоздалая мысль: «На кой лешего они залезли на перевал?»... Но тут же он догадался, что туда их затянули олени, которых они, видимо, преследовали и сами же загнали наверх. А те, должно быть, ушли от них. И он похолодел, когда до него дошло, что за ними идёт голодная, обозлённая неудачной охотой стая: жестокий и опасный противник... Его мысли лихорадочно заметались, сбиваемые нарастающим воем. И он запаниковал, рванул вперёд и не заметил, как накатил на большое серое пятно. Под ним будто кто-то скорбно вздохнул, и снег стал плавно оседать. Пытаясь за что-нибудь ухватиться, он вскинул вверх руки, но в следующее мгновение полетел куда-то вниз и, не успев испугаться, осел в сугроб, зажатый со всех сторон холодными стенками...

Он торопливо ощупал всё вокруг, простонал: «Вот осёл!»

Он догадался, что попал в обычную расщелину между скалами, каких здесь было немало.

Наверху расщелины что-то зашуршало, и ему на голову упал комок снега.

– Апшак, Апшак, это ты?! – окликнул он пса.

Тот негромко заскулил и сразу же смолк, а до него долетел еле слышимый волчий вой.

– Апшак, уходи, уходи! – закричал он, живо представив, какая сейчас разыграется наверху резня, если пёс ввяжется в драку, и зашептал: «Спасайся, дружище, спасайся!»...

В следующее мгновение рядом с расщелиной пронёсся пронзительный вой голодных глоток и сразу же оборвался...

«Ушёл», – мелькнуло у него, он присел на корточки и прислонился к ледяной стенке расщелины. От неё под шубу со спины, потянуло холодом, и он снова встал, зябко передёрнул плечами.

Наверху, приближаясь, опять послышался злобный вой. Но теперь он был с какими-то новыми нотками, словно серые были чем-то оскорблены.

И тут же над расщелиной взвизгнул звериный клубок, раздираемый ненавистью. А в его вое Васятка ясно различил хриплое рычание Апшака...

И он завопил во всё горло: «Апшак, давай, дава-ай!» – запрокинув голову к чёрной дыре, с мерцающими в ней звёздами. Его голос срезонировал в расщелине и улетел куда-то вверх. А он, охваченный с чего-то неистовым желанием рвать и крушить всё вокруг, заметался в тесном пространстве расщелины и бешено замолотил кулаками по ледяным стенкам, как будто собирался разнести их вдребезги.

Над расщелиной тем временем снова пронёсся стонущий от жажды крови клубок живых тел, с воем, с надорванностью в нём, с предчувствием скорого и неизбежного конца. И это ещё сильнее подстегнуло Васятку. Он истерично завизжал и задёргался, как там, в той землянке, у старухи... Казалось, остатки разума покинули его, словно он переселился в Апшака, стал его частичкой, отдал ему свой разум, который пёс бросил тут же на борьбу со стаей. И ему открылась удивительная картина. Он увидел всё, что творилось наверху... Вместе с псом он, увёртываясь от серых тел, кидался из стороны в сторону, молниеносно наносил удары, полосовал клыками тугую от напряжения живую плоть...

– Дай, дай этого мне!.. Сюда-а! – завопил он, инстинктом почувствовав, что за Апшаком, мах в мах, идёт большой голенастый волк с широкой сильной грудью и, казалось, вот-вот достанет его.

Он задёргался, заплясал на дне расщелины: «Да-ай!.. Я разорву ему па-асть! Это мой, мо-ой!»

И, видимо, Апшак понял его. До него дошёл его неистовый призыв. Он подчинился ему, сделал широкий круг и повёл стаю прямо на расщелину, чувствуя за собой жаркое дыхание голенастого.

Вытянувшись цепочкой, волки рвали жилы, старались достать Апшака, этого не по-собачьи умного, сильного и неутомимого врага, поразительно ускользающего из ловушек, куда они загоняли его с надеждой замкнуть кольцо и свести с ним счёты.

Всё так же, не сбавляя хода, словно он был не живым существом, а одним из курмесов Эрлика, Апшак пронёсся над расщелиной. И в последний момент у него мелькнула мысль, что он просчитался и голенастый оказался сообразительнее... Но уже в следующее мгновение за ним, где ещё секунду назад неотвязно сидел на кончике его хвоста голенастый, дохнуло пустотой...

На верху расщелины послышался шлепок, словно по ледяной стенке шваркнули большой мокрой тряпкой. И на Васятку, сбив его с ног, рухнул тяжёлый костистый волк, контуженный от сильного лобового удара. Васятка упал, тут же вскочил, придавил серого и почувствовал, как забился под ним большой и сильный зверь, приходя в сознание. Он выхватил из-за пояса нож, полоснул голенастого по горлу и ещё крепче прижал к земле выгнувшееся предсмертной судорогой тело.

Когда волк затих, Васятка встал и глубоко вдохнул полной грудью морозный воздух. Странно, необыкновенно странно к нему прилила какая-то сила. Как будто, отняв у голенастого жизнь, он всосал его кровь, жгучую, как варево, каким поила его Уренчи, и вылил свою, изношенную, в последнее время квасившую ему жизнь.

И он громко расхохотался: «Ха-ха-ха!» – поняв, что нет ничего такого на свете, что заставило бы его сидеть в этой холодной яме и дожидаться своего конца...

Апшак же, убрав главного врага, перестал хитрить. Он отвёл стаю подальше от расщелины и резко сменил тактику. Серией гигантских прыжков из стороны в сторону он увлекал за собой одного из молодых волков, круто поворачивался, рвал зубами ему горло, увёртывался от тараном идущей стаи и снова уходил вперёд размеренным махом...

Вскоре молодые волки лежали на белом склоне горы, чётко темнея пятнами на снегу.

И вот только теперь Апшак остановился, повернулся к волчице и, тяжело дыша от изнурительной борьбы, стал ждать, что она будет делать.

А старая и худая волчица растерянно замерла напротив него, настороженно уставившись на него подслеповатыми глазами.

При виде измождённой голодной волчицы у Апшака проснулся древний инстинкт рода, закон стаи, всегда выбиравший сторону самки, охраняя её в пору невзгод и бешеных брачных гонок. И подчиняясь ему, он присел на задние лапы, давая этим ей знак, что уклоняется от схватки и волчице следует уйти.

Волчица тоже хорошо знала закон жизни, закон стаи. Знала, что собака, сидевшая сейчас перед ней, с хваткой матерого волка и изощрённым, как у человека, умом, не тронет её. И она не спешила уходить с этого места, где потеряла всё. В то же время она не находила внутри себя ненависти к этому псу, только что уничтожившему весь её выводок. Он выстоял – ему жить. Иначе – жили бы они... И она неторопливо затянула прощальную песню, чтобы оплакать своих волчат. Песню, которую всегда поют матери, смывая горечь с сердца и примиряясь с судьбой. Высоко задрав голову к звёздному небу, она запела, безнадёжно взывая к какой-то высшей справедливости, запела, закрыв глаза, ничего не видя и не слыша, кроме своего полного скорби сердца. Оплакав волчат, она ещё громче взвыла по своему другу, с которым прошла много вёрст в погоне за жизнью. Не раз она с ним вступала в схватку с сильным врагом и вместе с ним же отправила в большой и жестокий мир не один выводок, своих волчат. Те, повзрослев, уходили, а он всегда был с ней... Издав под конец тоскующий вопль о своей одинокой доле, она резко оборвала песню, опустила голову и посмотрела на громадного и сильного пса. На какое-то мгновение у неё мелькнула надежда, что, может быть, он уйдёт с ней, и, может быть, у неё ещё будут волчата, такие же сильные и умные, как он, и может быть, судьба, на исходе лет, подарит ей новые радости и сытую старость. Но эта надежда сразу же погасла, как только она встретилась взглядом с глазами собаки, выросшей рядом с человеком, который дал ей то, что не в силах была дать природа. В этом взгляде пса она прочла только понимание, участие и скорбь... И она обозлилась на него, презрительно отвернулась, тяжело оторвала от снега свой тощий старческий зад и медленно побрела назад к перевалу по следам своей стаи...