Текст книги "На краю государевой земли"

Автор книги: Валерий Туринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Васятка, пожри! Чего ты воклый-то? – озабоченно глянул на него Бурнашка, заметив, что он ещё не взял ни крошки в рот. – Тащить-то тебя, болезного, некому... Давай, давай, не то казаки умнут всё!

Васятке подали кусок мяса. Он нехотя пожевал его, с пресным привкусом, всё так же уставившись в тёмный угол землянки. Оттуда потянуло чем-то знакомым: пахнуло ветерком, совсем как в майские денёчки, когда цветёт черёмуха...

«Нет – это облепиха!» – подсказал ему чей-то голос.

«Какая ещё облепиха?» – удивился Васятка.

«Ха-ха-ха! – засмеялся кто-то голосом, похожим на голос всё той же девицы. – Узнаешь, всё узнаешь!»

Васятка прикрыл глаза, держа в руке недоеденный кусок мяса, и его, подойдя, осторожно взяла у него из руки десятникова сучка Лукавка. Её Бурнашка обычно таскал всюду за собой и уверял всех, что она приносит ему удачу в походах. Без неё за стены острога он никогда не делал ни шагу. И вот затащил даже сюда, в землянку.

«Я ещё станцую перед тобой, тобо-ой...» – снова выплыла из тёмного угла всё та же девица, чем-то похожая на остячку Машу: такая же тоненькая, с чуть кривоватыми ногами и мягкими округлыми плавными формами.

«Ладно, будет тебе», – сказал Васятка, теряя интерес к девице, и погрузился в дремоту.

Зимняя ночь длинная, томительная, но и усладная после тяжёлого изнурительного мотания кряду несколько дней по заснеженной тайге. Но всё заканчивается когда-нибудь, и ночь тоже.

Васятка отдохнул хорошо. Утром он почувствовал себя вновь бодрым, словно и не было вчерашней вялости.

– Я уж подумал – заскорбеешь. Вот была бы напасть, тащить тебя ещё! – повеселел Бурнашка, когда увидел его разрумянившуюся на морозе физиономию. – Ну, казачки, с богом, дальше!

Они поднялись вверх по Мрассу ещё на один дневной переход и заночевали в следующем подвернувшемся улусе.

* * *

А что же происходило в это время в остроге, там, в устье Кондомы?

Через неделю один за другим в острожек стали возвращаться отряды. Первыми вернулись казаки, уходившие по Кондоме.

Пущин и Важенка встретили их у ворот острожка.

– Иван, вот потолкуй с ним! – вывели казаки из кучки пленённых улусников средних лет мужика, одетого в шубу на рысьем меху. – Может, здесь сговорчивым будет!

– Кызга, опять ты?! – подошёл к нему атаман.

Он узнал князца Сарачерской волостки. Шесть лет назад он тоже столкнулся с ним вот так же, как сейчас, когда тот отказался платить ясак и грозился побить казаков. Тогда Кызга был задирист, воинственно размахивал ножом перед самым носом у него, окружённого плотной толпой улусников. Таким ли будет тут, в острожке. Смел ли, а?

– A-а, Баженка! – расплылся добродушной улыбкой князец, не выказав ни малейшего смущения или страха, как будто встретил своего старого приятеля.

И это удивило атамана, он хмыкнул, строго сказал ему: «Я же говорил тебе, что приду снова за ясаком!»

– Ясак?.. Ясак! – вырвалось у Кызги так, словно он впервые услышал об этом, и не из-за этого казаки притащили его сюда в острожек. На лице у него появилось простодушное изумление и непонимание, чего же от него хотят явившиеся в его улус здоровенные бородатые казаки, со злыми глазами. Изумление сменилось невозмутимой миной, и он заговорил, жёстко:

– Нет ясак – нет!.. Моя отдал туба[53]53
  Туба, тубалары – группа племён северного Алтая, «татары черневые», йыш-кижи – люди чёрного леса.


[Закрыть] всё! Моя не даст тебе ничего!.. Уходи, уходи в Томск! Не то худо, очень худо будет!

– Ты нас пугаешь? – мрачно спросил его Пущин. – Никуда не уйдём, пока не дашь великому государю снова шерть и ясак!

– Моя не пугать, моя хочет хорошо. Туба придёт, очень худо твоя!.. Эта – пых, пых! – вскинул руки Кызга, показывая, как сожгут их острожёк, они нигде не укроются и их побьют. – Уходи назад, уходи!

– Ладно, казаки, отберите с ним трёх его родичей, – велел Пущин казакам. – Остальных гоните в шею! Кормить их ещё здесь!.. За них и чашки ячменя не дадут, свои же!

– Я увезу тебя, Кызга, как первого изменщика, в Томск! – пригрозил Важенка князцу. – Там быстро станешь покладистым!.. Шерть давал великому государю! Почто в измене?!

– Ай-ай! атаманка, как плохо говоришь! – укоризненно покачал головой Кызга.

– Посадите его в холодную! Пусть остынет, не то горячий больно! – распорядился Пущин.

Следующими в острожек вернулись казаки из абинских стойбищ Базаяка. Уходили они не так уж и далеко, но задержались дольше всех. Они загуляли, за аракой и девками забыли про ясак. Явились они с пропитыми опухшими физиономиями, виновато глянули на атамана.

– Что это?! – возмутился тот, когда они положили перед ним облезлых соболишек, которых им, под пьяную руку, всучили улусники.

– Вот оно как!.. Эхе-хе-хе! – только и смог вымолвить Баженка, сообразив, что Базаяк надул их...

А в ночь на крещенский сочельник в острожек прибежал от Базаяка его человек, хоронясь от глаз своих же улусников. Он принёс весть, что сюда идут киргизы и телеуты: великой силой, невидали-де они такой по этим местам. К ним же ещё примкнули абинцы Кубасака, тубалары и кумандинцы[54]54
  Кумандинцы – племя татар северного Алтая.


[Закрыть].

Пущин и Баженка насторожились, подумали было: не пугает ли их князец, хочет выжить из своей землицы. Они закрыли ворота острожка, усилили караулы. Никого не выпуская за стены, они стали ждать, когда же вернётся последний отряд, отряд Бурнашки, затерявшийся где-то в Мрасских вершинах.

Так, в ожидании, прошёл день, за ним другой. На третий день, в полдень, за рекой, на высоком яру показалась большая группа всадников. Подошли ещё и ещё, чётко выделяясь тёмной полоской на фоне заснеженной горы.

«Неужели Базаяк натравил, заодно с ними? – засело в голове у Пущина. – Носа не кажет – испугался!»

В острожке поднялась тревога. Завозились у нарядов пушкари, засуетились десятники, стали расставлять по местам казаков и стрельцов. Готовясь к бою, служилые выставили самопалы в амбразуры острожка.

– Иван, глянь, глянь туда! – крикнул Баженка и показал на противоположную от реки сторону.

– Мать честная!.. И там, там! – заволновались казаки. – Обложили!..

По низменной пойменной равнине на острожек двигалось тысячи две всадников. Они шли плотной массой: передние торили дорогу в снежной целине, сменяя друг друга.

Стрельцы и казаки рассыпались по стене, привычно настраиваясь отбиваться со всех сторон.

Всадники же, которые были за рекой, спустились с яра, подошли к реке и спешились. Затем, видимо по сигналу, они двинулись пешими к острожку, увязая в рыхлом снегу на закованной в лёд реке.

Пушкари подпустили их ближе, на выстрел, и ударили по ним картечью. И те побежали назад, не дойдя ещё и до середины реки. Отошли и конные с противоположной стороны. Они тоже получили два заряда картечи.

Больше в этот день киргизы, а это они шли верховыми с пойменного берега, не пытались подходить к острожку. Телеуты же Абака, его куячники, месили ещё раз снег на реке, пробуя приблизиться к острожку на выстрел из лука.

На следующий день лучники Абака пошли на острожек конными, с криками: «Эх-х! Ээе-хх!.. Ы-ыхх! Хо-хо-хо!.. Эгеть-эгеть!»

Дикие вопли и завывания кочевников, ржание коней, проваливающихся по брюхо в глубокий снег, заполнили воздух над широкой речной долиной. Но не дошли лучники и до середины реки, как их снова опалило жаркое дыхание картечи. И в ту же минуту там, на реке, что-то трахнуло, гулко, мощно, как будто саданули десятки затинных пятифунтовых пищалей. Это рвануло морозом лёд на реке, сбросившей напряжение.

И кони, напуганные громовыми раскатами, понесли кочевников назад за реку. Со стороны киргизской осады стрельцы пустили в дело самопалы, и острожёк густо окутало дымом.

Остаток дня служилые просидели подле стен, зорко наблюдая за передвижкой неприятеля. Ночью же в острожек вернулся с отрядом Бурнашка. Он удачно проскочил заставы кочевников. Те не подозревали, что ещё не все служилые были в сборе.

– Ну, наконец-то! – обрадовался Пущин и обнял Васятку. – Мы уж думали: попадёте к ним в руки, придётся менять на Кызгу!.. Слава богу, пронесло!

Обескураженный своим походом, Бурнашка потряс в руках перед его лицом тощей связкой соболишек, подчернённых, негодных в государеву казну.

– И за этим тащились сюда?! Не-е, я чего-то не понимаю! На что Хрипунову вот это?

– Это для начала, – сказал Пущин. – Приучить их надо, лаской, как велит государь.

– Какой лаской? Номча их приручил! Ободрал – до нас!

– Государь велит – значит надо! – парировал Пущин. Он еле сдерживался от приступа ярости, от провала со сбором ясака, который пришлось силой выбивать из каждого улуса...

День прошёл спокойно. А ночью на той стороне реки, в стане телеутов, замелькали огни. Их было много, сотни, они рассыпались светлячками. И к реке с воинственными криками двинулся огромный поток огоньков, переливаясь как живой. Вот он докатился до берега и пошёл через реку, прямо на острожек.

Засветилась огоньками и киргизская сторона. И служилые в острожю забегали, захлопотали.

– А ну тряхните этих... шайтанщиков! – приказал Пущин пушкарям.

Те прицелились было по гудящей осиным роем орде, как вдруг вой разом оборвался, и огоньки замерли посреди реки, словно ордынцы пристыли там ко льду.

Пушкари растерялись, не понимая, что творится на реке и куда вообще-то стрелять...

Баженка подскочил к Пущину, который возился с пушкарями, выглядывая цель.

– Иван, да стреляйте, стреляйте же!

– Куда, зачем?!

Сотник и атаман забегали около пищалей, стали ругаться между собой и с пушкарями.

– Стреляйте же! – заорал атаман на пушкарей. – Пусть там хоть сам дьявол прёт! Стреляйте!..

– Куда, куда! – обозлились на него пушкари. – Вдарим в белый свет, как в копеечку! Потом сколько время-то уйдёт на зарядку! И глазом не моргнёшь, как орда будет тут как тут! Ударится об острог! Помнёт ведь, помнёт!..

Казаки и стрельцы пялились на реку, протирали глаза, пытались разглядеть, что же происходит там.

К Пущину подскочил Васятка:

– Дядя Ваня, дядя Ваня!

Пущин оттолкнул его, когда он стал дёргать его за рукав шубы:

– Отстань!

– Дядя Ваня – они бросили факелы! – вскричал Васятка, видя, что сотник не слышит его.

И Пущина сразу словно кто-то саданул по голове чурбаком...

– Батя, вон они, вон! – завопил Федька, показывая на реку, где на сером фоне неясно шевелились какие-то чёрные тени: много, очень много, и совсем близко.

– Мать честная! – вырвалось у Важенки, и он кинулся к казакам, закричал на них:

– Стреляй, стреляй! Туда вашу...!

Казаки и стрельцы засновали подле стены, вглядываясь в темноту ночи.

Пущин бросил теперь уже бесполезных пушкарей и заметался между стрельцами, стал показывать на тени, которые стремительно приближались к острожку. Казалось, вот-вот они полезут уже и через стену.

«Цок, цок!» – зацокали стрелы, втыкаясь в брёвна острожка, засвистели над головами.

И это сразу же вывело всех из замешательства.

– Ох, ты!.. Подошли, подошли! – взвыл кто-то в темноте, и тут же один за другим загрохотали самопалы. И пошло, пошло, острожёк наполнился гарью и едким запахом селитры.

Острожёк огрызнулся огнём. И кочевники побежали от самых его стен, осыпав их градом стрел.

Утром Пущин и Важенка собрали стрельцов и казаков на сходку. Те сначала говорили, потом скатились на крики, ругань, разбирали, кому-де нужны вот эти трухлявые соболишки, если тут потеряешь жизнь. Пользы: ни государю, ни воеводе, ни себе. Не уйдут киргизы просто так, караулят, чтобы показались за стенами. Против конных-то. Да их же десяток на одного нашего.

– Товарищи, посидим, посмотрим, как поведёт себя степняк. Помыслим, что делать, – предложил Пущин. – Время есть, запасы тоже...

– Сотник, а как насчёт того! – выразительно пощёлкал Федька Дека пальцем по горлу. – Помрём ведь, сидя, от тоски!

– Ты от иного помрёшь, – сказал Пущин и, заметив, как, выжидая, уставились на него служилые, добродушно осклабился:

– Из осады выйдем – водка за мной!.. Так что терпи – служба!

– Сургутский, а ты молодец! Ха-ха-ха! – захохотали казаки. – Здорово воеводишь!.. Это тебя Важенка, стало быть, подсмолил тут без нас!

– Вас бы, замокревших, самое дело подсмолить! – шутливо бросил Важенка казакам и погрозил им кулаком:

– Только сейчас, на сторожах, не спать! И смутки меж себя не чинить!

Потерпев поражение на ночном приступе, степняки одумались и уже не бросались оголтело на острожёк. Взять его оказалось не так-то просто, несмотря на малочисленность защитников. Обживаясь, они поставили шалаши. И потянулись долгие дни неясного ожидания. Так прошла неделя, за ней ещё одна. В острожке стали привыкать к постоянному шевелению в становищах кочевников и тоже зажили своими заботами.

Долго сидели в осаде служилые, очень долго. На десятой неделе, в конце марта, на Благовещение, погода выдалась с утра солнечной. Блестел, отражался, слепил глаза и громко хрустел под ногами крепкий зернистый наст. Он был такой, что в иных местах его не пробить было и палкой.

Из острожка выкатились на лыжах стрельцы и ходко побежали к становищу киргизов, дымившему кострами. За ними вышла полусотня казаков, затем ещё одна и ещё, и развёрнутыми цепочками они побежали всё туда же, на степняков.

Киргизы увидели их, бросились к лошадям, засновали по становищу, стали собираться сотнями вокруг ясаулов.

Стрельцы подкатили к ним на выстрел и ударили по ним из самопалов. Киргизы сунулись было навстречу им, но были сбиты с лошадей выстрелами подошедших казаков. Затем грохнул ещё залп и ещё. И в становище всё смешалось. Нахлёстывая лошадей, степняки бросились бежать. Их лошадки заскакали по насту, проваливались, обдирали в кровь лодыжки. Под ржание коней, крики, визг и суету, лучники Номчи стали валиться в снег вместе с лошадями, бросали их и бежали врассыпную подальше от тесноты, устроенной стрельцами и казаками. А вслед им ударили ещё залпы и ещё, да по тем, кто ещё стоял и сопротивлялся.

Русские ворвались в становище. Поджигая на ходу шалаши, они прошли по нему, повязали тех, кто ещё не успел убежать, и двинулись по широкому вспаханному сотнями копыт снежному полю. Отряд Пущина прошёл немного по следу беглецов, резко свернул в сторону, вышел на берег реки, спустился на лёд и направился вниз по Томи: домой, скорее домой, к родному городу.

Над отрядом ещё долго в тот день носился возбуждённый говорок, слышались взрывы хохота служилых, захмелевших от успешного прорыва из осады. Взвинченные стремительной схваткой, они шли, как на рысях. Усталости не было, они не останавливались, только бы оторваться от возможного преследования. За собой они тащили на нартах готовые, забитые картечью пушчонки.

«Хм! Стоящий товар!» – подумал Пущин, заметив среди большого числа пленных одетых в собольи шубы: не рядовых улусников Номчи.

– А ну проверь, все ли на месте, не потеряли ли кого-нибудь, – велел он Бурнашке.

– Иван, я уже сделал то, – сказал Баженка. – Раненых нет. А что есть, до Томска заживёт, как на собаках.

– Добре! – отозвался Пущин и только сейчас вспомнил, что в горячке вылазки не видел рядом привычной рослой фигуры малого, и озабоченно спросил сына:

– Федька, ты не видел Васятку?

– Нет! – поспешно ответил тот и так, будто ожидал этого вопроса.

Иван невольно заметил это, пристально посмотрел на него, на его нахальную физиономию.

– Стой! – закричал он, останавливая отряд.

– Что, что ещё случилось?! – подбежал к нему Баженка.

– Васятка – там... – бросил Пущин, прерывисто дыша от быстрого хода, запарившись под тяжёлой бараньей шубой.

Баженка глянул на его лицо, серое, поблекшее, и сразу всё понял, беспокойно вздохнул: «Ох, ты господи! Где же мы потеряли-то его? В киргизском становище или в острожке?»

– Поворачиваем... – побелевшими губами прошептал Пущин. – Назад! – с надрывом в голосе вырвалось у него.

И Баженка впервые увидел жалкое выражение на лице у него, того железного сотника, каким знал его ещё с той поры, как вместе с ним рубил Томский городок.

– Иван, – мягко начал он, сочувственно глядя на него, – надо, надо идти дальше... Пропал он, пропал... И мы концом пропадём...

– Куда назад! Ты что, сургутский, сдурел! – заволновались казаки. – Из-за одного малого погибать всем?! Ха-ха!.. Ищи дураков!..

– Я пойду один, – тихо сказал Пущин, затем кинул в толпу служилых: – Только с охочими!

– Иван, Иван, не козлись! – засопел Баженка и обнял его. – Жаль малого, но...

И у него даже зачесалось между лопатками от одной только мысли, что придётся обо всём рассказать дочери, своей первенькой... «Как же я посмотрю ей в глаза-то?!»...

Он сморщился, затоптался на месте, горестно выдавил из себя:

– Я пошёл бы с тобой без уговора, если бы мы были одни... Одни, чёрт возьми!

– Держись, сотник! – похлопал Бурнашка Пущина по спине. – На тебя казаки смотрят!

Пущин отвернулся от них, утёр заслезившиеся на ветру глаза, шумно высморкался и попросил Баженку:

– Давай команду... Пошли...

Отряд двинулся дальше.

И Иван засеменил за атаманом на одеревенелых ногах, почувствовав, как под шубой прошиб холодный пот. Прикипел он сердцем к малому, роднее родного тот стал ему. И у него внутри всё бунтовало против того, что бросает его и уже никогда больше не увидит.

Не знал Пущин, и не мог даже догадаться, что в суматохе, когда оставляли острожёк, Федька толкнул качающееся в острожной стене бревно. Оно упало, заскользило по обледенелой горке, сшибло с ног Васятку и ещё какого-то стрельца. Но тот тут же вскочил и, прихрамывая, побежал догонять своих, не заметив под другим концом бревна неподвижно лежавшего Васятку.

Федька же воровато оглянулся вокруг – не видел ли кто-нибудь его проделку, и тоже смылся из острожка вслед за всеми.

Глава 5. Уренчи

Очнулся Васятка в какой-то землянке, лёжа на шкурах, укрытый кучей грязного тряпья. Он попробовал было подняться, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой: его тело валялось, колода колодой, само по себе, не подчиняясь ему.

К лежаку подошла какая-то женщина, с копной длинных мягких волос. Она положила ему на плечи руки и залопотала что-то по-своему, но так странно, что Васятка понял всё, как если бы она говорила по-русски.

– Не надо вставать. Худо будет... Костяк сломан, шибко сломан...

– Где я?.. Кто ты?

– Карга-шор... Далеко, далеко...

– А-а! – удивлённо протянул Васятка, сообразив, что снова оказался там же, на Мрассу, где-то, возможно, поблизости от улуса того старика, вещуна.

Женщина отошла от него и стала возиться подле очага. Затем она опять подошла к нему, с берестяной кружкой, из которой валил густой пар от какого-то варева. Она приподняла его голову и стала вливать ему в рот что-то тягучее, солоноватое, дурно пахнущее. От отвращения он поперхнулся, но, не в силах пошевелиться, только замотал головой.

Женщина осуждающе зацокала:

– Цо-Цо!.. Чабал, чабал... Ерем бала![55]55
  Чабал – плохо. Ерем бала – совсем ребёнок! (шор.)


[Закрыть]

Затем она легонько тронула рукой его затылок, и в шею ему точно воткнули штырь. Голова перестала вертеться, он застыл с открытым ртом, и в него потекло это гадкое варево, как в жбан, с бульканьем. И он, чтобы не захлебнуться, глотал и глотал его, выпучив глаза...

Женщина вылила ему из кружки всё в рот, отошла от лежака и снова захлопотала у огня.

А Васятку прошиб озноб. Затем его бросило в жар. Внутри у него что-то заурчало, и он опять похолодел, навалилась усталость, словно он намахался топором, срубив пару лесин. Веки у него опустились вниз, глаза захлопнулись, и он уснул.

Проснулся. Снова был день. Сверху, через дымовое отверстие, упал солнечный лучик и высветил на полу пятнистого зайчика, такого ушастого и, похоже, живого. Васятка уставился на него, стал ожидать, когда он двинется. Утомлённый этим занятием, он на секунду прикрыл глаза. Когда же открыл их, то ушастик уже перескочил с толстого корня, торчавшего из земли, на кусочек какой-то затоптанной шкурки. Тогда он стал следить за ним. А тот, вот хитрец, затаился, замер, боясь выдать, что он живой. Васятка закрыл и сразу же быстро открыл глаза: зайчик всё-таки успел прыгнуть на вершок вперёд и опять замер...

«Не поймать», – вяло подумал он, устав от этого пустячного занятия, и почувствовал, как заныла шея, которую он напрягал, следя за хитрецом. Он повёл взглядом, увидел всё ту же женщину...

Ему снова насильно влили в рот всё той же гадости. И он опять стал втискиваться в своё тело, казалось, вытесняя оттуда кого-то. Оно было горячим и жгло. С таким ощущением он и забылся.

Он снова проснулся отдельно от своего тела. Скосив глаза, он увидел, что оно валяется тут же: холодное, чужое и равнодушное к нему. И ему было неприятно снова влезать в него, как в задубевшую на морозе потную рубашку. Исчез куда-то и зайчик. В землянке стоял полумрак, хотя на дворе был день. Он это чувствовал по тому, как хмурилось чем-то недовольное небо.

Сколько дней и ночей его поили какими-то гадостями, он был не в состоянии определить, как не мог бы сказать, на какой день или какую ночь просыпался, чтобы ещё раз подвергнуться всё той же пытки отвращением.

В очередной раз, когда прошло уже много-много дней, он проснулся в какой-то другой землянке. Даже не проснулся, скорее очнулся, а может быть, это был сон, странный, кем-то вроде бы навязанный... Он лежал также на топчане, но теперь уже в центре землянки, и совершенно голый. Прямо над ним, в крыше, темнело круглое дымовое отверстие, закрытое чёрным ночным небом. На полу плавал сизого цвета не то дым, не то туман или пар, и тут же были какие-то люди. Он их не видел, но они были здесь, он это чувствовал.

«Что за люди?.. Не разглядеть...»

Лежал он опять отдельно от своего тела, которое всё так же, чурбаком, валялось на топчане. По левую сторону от топчана сидела какая-то женщина, поджав под себя ноги. Она была старая, жёлтая и морщинистая, аж до безобразия! Ну истукан-истуканом!..

«Куртяк-таш – старуха-камень!» – всплыло у него в памяти когда-то в походе рассказанное Сёмкой Пеяновым о киргизах, и этой мыслью будто вышибло из ушей пробки: вся землянка наполнилась таёжными голосами. Вот заскрипел козодой, вскрикнула сойка, тотчас же взревел косолапый и тоскливо завыл волк... И тут ударил где-то, пока ещё далеко, бубен... Ещё и ещё раз, ближе, громче, сильнее, чаще и чаще удары орбы...

И Васятка, скосив глаза, увидел мечущегося по землянке маленького кудлатого человечка в звериной шкуре и красной шапке, с торчавшими в ней белыми перьями из хвоста тетёрки. И он, этот кудлатый, завывал всеми таёжными голосами и носился подле старухи. А та бесстрастно взирала на него. Он же падал, вскакивал, кувыркался, извивался и ни на мгновение не выпускал из рук бубен, посредине которого была намалёвана носатая рожа с круглыми, как пуговки, глазами и длинными, дыбом торчавшими, реденькими волосиками...

И вдруг в землянке всё заговорило: гневается, гневается кто-то на кама!

Рожа на бубне перекосилась, сморщилась, чихнула и брызнула слюной...

«Эрлик, Эрлик пришёл!» – завопил кто-то в землянке.

И тотчас же рожа на бубне оскалилась: «Крови, крови хочу!..»

Волосы на голове у Васятки зашевелились, встали дыбом, как на том же бубне, а внутри у него всё вскрикнуло: «Нет, нет!» – и сжалось в комочек, такой жалкий, студенистый, и он стал туда-сюда перекатываться...

А кам рассерчал на кого-то, швырнул бубен, и звенящий круг, чиркнув по брёвнам землянки, прилетел назад ему в руки, прямо в руки, и заходил, закрутился вокруг него, как привязанный.

Так продолжалось долго, очень долго... Наконец, кудлатый задёргался, конвульсивно, как подранок, грохнулся на пол, забился на земле и, корчась, стал грызть зубами свои руки, корни, землю... Хватанул он зубами и какую-то большую острую палку, с обожжённым концом: заглотил её, легко, быстро, как змея мышонка. Лишь на губах у него вскипела, запузырилась пена, закапала... Кам икнул, выгнулся: палка выскочила из его рта уже беленькой, чистенькой, гладко оструганной...

Откуда-то появилась девица: голая, тоненькая, бледная и красивая. И память Васятки услужливо подсказала ему всё из того же недавнего прошлого: «Кыс-таш – камень девка!»... А голышка подмигнула ему и пустилась в пляс перед старухой, позади которой из стены землянки торчал огромный, в сажень длиной, череп какого-то не то быка, не то иного зверя, с двумя клыками в добрых пять-шесть пудов весом... В остроге-то служилые говорили, что находят-де их в земле, и там, должно быть, они живут. В тайге-то их никто не видывал, и от инородцев не слыхивал, чтобы такой зверь бродил по земле...

А кам всё так же корчился на полу, хрипел и взвывал. Задёргалась и девица перед старухой. В руке у неё откуда-то появилась стрела с костяным наконечником. И она стала колоть этой стрелой кама, который затихал было уже, и так, что он опять завертелся. Тогда она сунула ему в рот стрелу – торк-торк!.. Всё глубже, глубже... И стрела исчезла у кама во рту, как исчезла там только что палка. А он даже не поперхнулся, только задвигал губами. И на них снова запузырилась пена, с чёрной кровью... Девица подхватила теперь с пола какую-то щепку и сунула её в огонь. Щепка полыхнула смолой, и девица тут же затолкала её в рот каму... Щепка зашипела, покрываясь чёрной кровавой слюной, а по землянке пополз тяжёлый смрадный дух. Старуха шевельнулась, и сразу же девица выхватила щепку изо рта кама, метнулась к Васятке – и хлоп-хлоп!.. Давай этой щепкой мазать по его лицу, норовя сунуть её ему в рот, как только что совала каму. Васятка замотал головой, но девица мазала и мазала: грубо, чем-то отталкивающим, вонючим, ужасно отвратительным, и загоняла его дух назад в его холодное тело... И Васятка, дрожа, залез туда, только чтобы укрыться от этой, какой-то ненормальной. Затем он заколотился головой о лежак, как в припадке. У него, помимо его воли, затряслись руки и ноги, в такт конвульсивным подёргиваниям кама, который корчился тут же на земле подле лежака.

Девица же упала рядом с камом на пол и тоже стала корчиться, всё быстрее и быстрее. Темп нарастал... И вдруг из кама выскочила окровавленная стрела и вошла в неё... И кам, вяло вздрагивая, начал остывать на полу. А девица вскочила на ноги, запрыгнула на лежанку, на Васятку, оседлала его кончики ног и давай толкать стрелу всё выше, выше по ногам Васятки. И он почувствовал, как по нему пошёл огонь, воспламеняя кровь там, где проходила стрела. Нет – две!.. А девица поднималась всё также выше и выше. И когда обе стрелы соединились у него где-то в низу живота, его пронзила острая боль, как будто внутри у него полыхнула смола. Он хотел закричать, но не в силах был даже открыть рот, обмазанный кровавой слюной кама, запечатавшей его, и только замычал. Он попытался спрятаться внутри самого себя от этой, бесстыжей, но там было некуда. Она же затрепетала бёдрами, совсем как та, в той странной и тёмной землянке у старика, танцуя неповторимо всё тот же танец желаний, нанизывая на какой-то невидимой нитке, совсем как шептуха на своей, нечто большее, чем простые узелки... И внутри у Васятки завращалась раскалённая стрела, нестерпимой болью выжигая что-то...

Вот зашевелилась и поднялась старуха, кинула в огонь чёрный блестящий камень, и тот быстро раскалился докрасна.

«Горюч-камень, горюч-камень!» – зазвенело в землянке...

Из очага пополз угарный дух и коснулся кама. Он судорожно выгнулся, окутываясь синеватым дымком. Задвигалась быстрее и девица: и стрела снова поползла выше. И там, где она проходила, тело у Васятки становилось гибким и податливым, словно из него вытаскивали рогатину, на которой он был насажен все эти дни.

Девица добралась до его лица, всё так же сидя на нём верхом. Она не то выталкивала из него стрелу, не то, наоборот, удерживала её внутри, не давала выскользнуть ей оттуда. В нос Васятки ударило чем-то кислым, приторным. И из глаз у него брызнули слёзы. Вот рывок девицы, ещё рывок!.. У Васятки горлом полезла пена, с кровью, совсем как у кама, и изо рта показался тупой наконечник стрелы... О Господи! Деревянный, не костяной!.. Последним усилием девица вышибла её. Стрела вылетела изо рта у Васятки, как из лука, прошла сквозь пламя костра, коротко, по-змеиному, прошипела и вонзилась в столб, в углу землянки, издав тоскующий вопль поющей боевой стрелы кочевников.

А девица обмякла, упала рядом с лежанкой, вяло подёргалась и затихла, так же как затих и кам.

Старуха кинула что-то в котёл над огнём. И оттуда, из котла, ударил пар, заходил по землянке лебедой, заволакивая всё по низу...

И Васятка увидел, как со старухи и кама лохмотьями спали одежды, и они стали быстро-быстро покрываться пухом и перьями, уменьшаясь и уменьшаясь. Затем, вспорхнув, старуха вылетела кукушкой в дымовую дыру, затянутую звёздным ночным небом. За ней последовал коростель, бормоча что-то своё. Куда и как исчезла девица, Васятка не углядел: он провалился в глубокий сон.

Проснулся он всё в той же старой, уже ставшей ему родной землянке.

Подле очага возилась всё та же женщина. Она что-то колдовала над котлом, от которого исходил ароматный запах мясного варева.

Заметив, что он проснулся, она подошла к лежаку и, смеясь, сказала ему:

– Вставай, что валяешься! День, однако!

И Васятка понял её, даже не обратив внимание, на каком языке она говорит.

Он приподнялся на лежанке всё с той же отчаянной мыслью, что не в силах будет сдвинуть с места своё тело... Но как-то легко и ловко сел, опустил с лежанки ноги. Затем он встал, выпрямился в тесной землянке и упёрся головой в потолок.

Женщина отступила от него и поманила рукой к очагу. Васятка сделал шаг, другой... подошёл к огню и присел подле него на корточки так, будто делал это, в этой самой землянке, сотни раз. Уже ничему не удивляясь, он принял из рук женщины деревянную чашку с распаренным ячменём, куда та кинула кусок разваренного с колбой мяса.

Он захрустел, разжёвывая твёрдые зёрна, и с интересом оглядел землянку. В углу он заметил торчавшую в бревне стрелу. Вчерашнюю стрелу... Он подошёл к ней, попробовал было выдернуть её. Но не тут-то было. Сидела она глубоко. Какой-то нечеловеческой силы лук загнал её туда... Ну что ж, тогда и вынимать не ему...

В этот момент сухо, с треском, скрипнула дверь, и в землянку заскочил парень. Он был высокий ростом, чуть-чуть ниже Васятки, светлокожий, с русыми волосами, широко расставленными глазами и прямым тонким носом.

«Совсем как у Зойки!» – мелькнуло у Васятки...

И он, предчувствуя, что сейчас увидит что-то необычное, резко обернулся в сторону женщины. Её до сих пор он так и не успел как следует разглядеть в полумраке, постоянно заполнявшем землянку.

Да! О-о! Господи! Перед ним стояла Зойка!.. Она и в то же время не она! Очень, очень похожа, удивительно похожа! Только старше, женственней...

«Что же это?!» – чехардой заскакали у него в голове мысли, и он непроизвольно вскрикнул:

– Зойка, ты?!

А женщина, поняв сразу же всё, рассмеялась и показала на себя пальцем: «Уренчи, Уренчи!» – затем показала на парня: «Брат – Содойбаш!»