Текст книги "В Солнечном городе"

Автор книги: Валерий Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Стоп, – остановил себя. – Не об этом ли Степан загадку загадывал?

В сумятице последних лет Илья отказывался что-либо понимать. Власть менялась как в гражданскую. Не успели забыть старого и привыкнуть к новому, его сменили. Но и этого, третьего, хватило ненадолго. Чехарда и только. Илья давно не читал газет и выспрашивал: – Кто такой? Молодой хоть? – На его вопросы уныло пожимали плечами: уже отвыкли ждать чего-нибудь нового, тем более хорошего. Лучше и не зага-дывать. Молодой? Значит надолго.

Нонешний не стал топтаться на заезженной дороге, завернул на новую. Круто завернул, аж затряслось все. А Илье и радостно. Как дитю малому. А что? Как не крути, его, Илью, ни с какого боку не ущемил. Машине все одно: вози да вози. Можа наоборот, приятней мебель или продукт какой доставить, подивить земляков. Думал – вскорости сменится его маршрут. Но время текло. Наверху протрубили, пока донизу шло – погубили. А Илья также наматывал на спидометр километры знакомой трассы: гараж – завод – город, опять завод, опять город. Как и не было после одного старого трех новых. Только шум какой-то пронесся по-над головой, несколько шишек сорвал, да и улетел неведомо куда. Теперь гадай – вернется, не вернет-ся.

И погода, и ветер те же самые, что и вчера; и люди те же самые.

Не об этом ли Степан загадку загадывал?

– Врешь! – ворвался занудливый Колькин голос. – А про бульдозер кто говорил?

– Ах, бульдозер, – вспомнил Илья. – Бульдозер… Его бы, Илью, поставили над всеми, он бы первым де-лом подогнал бульдозер, да заводишко и столкнул. И еще кое-кого зацепил.

– Кого? – допытывал Колька.

Но Илья уже выдохся, не мог указать. Колька наседал – куда денешься?

– Тебя! Вот кого, – отмахнулся Илья.

– Ну ты и сволочь, – засмеялся Колька. – Бульдозер, такую силищу и на меня? Из пушки и даже не по воробью, по комару, нет, по клопу? Ты определенно сволочь, вражина.

Ругается Колька. Правильно ругается. Характер у него такой молчать не умеет. А кому это нравится по нонешним временам? Тихих любят, чтобы нос не высовывали. Запрягли в сани, – давай, тяни, но не бры-кайся. Саней много, под хомут встать желающих и того больше. Не каждому дано за вожжи дергать. И не хватит на всех вожжей. Кольке не понравится ездок – он взбрыкнется и… меняй сани. Только и копится злость да обида. А с таким багажом ценности человеку – пшик. Не для всех, конечно. Илье все равно. Колька и останется Колькой. Но Илья сам под хомутом. И тянет по совести. Так привык. Так приучили. И чего шуметь? Лес вон большой, всю жизнь шумит, а погоды не делает…

– Что я сегодня натворил?! – ужаснулся Илья. – Эх, Колька, Колька… Твоя работа.

И увидел Илья: другая погода, и ветер другой, если и у него дурь наружу полезла. Что-то необъясни-мое, невидимое накатывало и вселяло тревожное ожидание. – Куда идем? Кулака с революции ругали, каких только грехов ему не цепляли. А сейчас? Героем выставляем. Зачем? Итак душа сомнениями полна. Успокой ты меня, убеди, прикажи верить, что правильно все. В твоих это силах смуту мою во мне погасить. Мысли мои меня мучают. Что вытворяешь? Мне, отвыкшему и думать? А ты обмозговал, до чего я доду-маться могу?

Илья спрятал лицо в ладони, закрыл глаза и шептал, как молился.

Над черной дорогой летели колючие снежинки. Асфальт стал рябым, серым, белым. Зима никак не хо-тела отступать, цеплялась, собирала последние силы, пыталась заморозить просыпающуюся жизнь, но лишь смешила. Поздно хватилась. Поздно. Все. Нет уже силушки, – остатки. Навредить еще сможешь, от-тянуть сможешь. Но вспять повернуть: ни-ни. Тронулось. От земли тронулось.

Весна.

11

– Тятя, чего засобирались? – пытал Илья. – Спокойно бы доживали тут. Аль места мало? Аль гоним вас, куском хлеба попрекаем?

– Слава богу, до этого не дожили.

– Так чего ж? Растолкуй мне, где я не то сделал?

– Ох, Илюха, Илюха, – Егор Алексеич отворотил взгляд. – По вашему по молодому, все просто. Это туда, это сюда. А и такое есть, что ни туда, ни сюда не подходит. Куда его приткнуть? Кому подарить – забыть? Никому не подаришь. Ты волен, потому и не рвешься никуда. Вся жизнь твоя здесь сошлась – родился, живешь; дом, жена. Нету другой жизни. И правильно думаешь. А вот на других зазря свою одежку приме-ряешь. Мы старенькие, а и в нас не все перегорело. Воля-то наша только-только наступает. Да… насту-пает… А и сейчас не больно верится – как это? – взять и уехать… И никто вдогонку не побегет, никто не заворотит… Все нужник тот видится… И рот оскаленный.

– О чем ты, тятя? – спросил Илья шепотом. Он никогда еще не видел отца таким – глубокая задумчи-вость – говорит словно сам с собой. В Илью входят слова, пугают непонятностью, качают на волнах – сближая и отдаляя его и батю. И завеса другого мира, за которую Илья и не собирался заглянуть, вдруг поманила.

"Я ничего о них не знаю! – понял Илья. – Были рядом отец и мать и принимал их как отца и мать. А что на душе? Не одно же родительское? Еще что-то. И этого чего-то больше. Я его не знаю. Я ни-че-го о них не знаю! – повторил и еще больше испугался. Испугался, что уедут они, уедут навсегда и увезут с собой свою главную жизнь. А он будет до скончания дней гадать о ней и никогда не отгадает.

– О чем ты, тятя?

– Я то? – откликнулся отец, вырываясь из воспоминаний. Попытался улыбнуться. – Так, старое.

Илья пересилил себя и попросил.

– Ты бы рассказал.

Егору Алексеевичу не хотелось вновь погружаться в прошлое и он пообещал.

– Посля как-нибудь. Посля…

Илья не торопил отца, знал – расскажет, освободит душу и уедет – ничего более держать не будет.

И Егор Алексеевич который раз оглобли заворачивал. Куда как проще чужому человеку сокровенное открыть. Чужой тебя выслушал, осудил не осудил, запомнил – позабыл, тебе и дела нет. Встретились, ра-зошлись, имя-фамилию не спросили. К попу сейчас на исповедь не ходют. Как душу освободить? На нее наваливается, наваливается камень за камнем – глядишь, и совсем задавит. Вскрикнет душа последний раз и нет ее. Останется человек – одно тело. Душа – посредник промеж людьми – у многих попридавлена. Не только бог, человек и тот замечать стал… У других… Вона, как наружу полезло. И не спрячешь.

А как сыну расскажешь? Враз другим предстанешь. Лучше ли? Поймет ли тебя, как ты себя понима-ешь? Не выроешь ли яму меж отцом и сыном? Всего не перескажешь, для этого еще одна жизнь нужна. А вдруг главное упустишь? И не мудрено. За столь годков больше забыл, чем знал.

Знал…

Как насмешка звучит. Чего знали? А ничего не знали. Вперед и с песней. Куда и зачем? Не твое дело. Впер-ред! Где он, "перед", может за спиной остался? Или слева? И посейчас не разберешь. И посейчас ничего не знаем. Жизнь прошла. Мудрость… Гля-ка, сколько нас вокруг – мудрецов. Куда ни плюнь.

Жили мы как на базаре. Все кричат, учат друг дружку, а толку ни в зуб ногой. Да и откуда ему взяться, толку-то, если на пять умненьких один дурачок – исполнитель по-нонешнему. Уполномоченных – редкую неделю не нагрянут. Нам, парням и девкам, только подавай идеи, за любой пойдем. А старики ругаются: робить надо, не языки мозолить. На то они и старики, – ворчать.

Кинулись заводы строить. Явился один с важной бумагой. Вербовщик. Трепаться многие горазды. Только от слова до дела как было сто перегонов пути, так и осталось. И ни уменье, ни хитрые речи не подмога. Ну и забирали до плану; охочий, не охочий, про то и разговора не было. Лишь бы сила да здоро-вье. Тогда слабых жизнь не держала, – то мор, то голод, то еще какая холера наползет. Не зря пели:

Горе горькое по свету шлялося

И на нас невзначай набрело…

Одним боле, одним мене, велик ли доход? Утречком, раненько так, пока сон не разошелся, собрали нас по избам – и на подводы. Обок верховые с винтовками – для порядку. Когда появились они? И не заметили. Народишко друг к дружке жмется, за узлы чуть ли не зубами держится – всего-то и осталось своего: до-рожное барахлишко да работный струмент. И пугающая тишина – телеги скрипят, копыта цокают, и больше ни звука. Никто вроде и не запрещал, но разговоры все шепотком да на ушко. Куда едем? На стройку. За-чем едем? Работать. Яснее и проще не придумаешь. И дело привычное – работать. А противится душа. Че-му – и не объяснишь. Чужой воле, которая подмяла под себя волю каждого из них, расставила вдоль обоза охранение? Пренебрежению уполномоченных? Неизвестности? Глупости парней и девчат, не понимающих важности дела, ради которого тащатся по трактам и проселкам тысячи таких же угрюмых обозов? Кто рас-сеет сомнения? Кто заставит поверить – так нужно! – поверить и смириться и с волей, и с пренебрежени-ем, и с охраной? Кто?

Не знаю, все ли так думали, и думал ли я сам так, сидя на подводе рядом с Евдохой, но сейчас кажется – думал. И не до разговоров было, не до песен – тупая покорность. Будь что будет.

Так весь день и протряслись по лесой дороге. К вечеру выехали на кордон, примостились кто где и то-ропливо попрятались в сон.

Утром хватились – двоих нет. Когда сбегли – сейчас или с вечера, никто и не уследил. Уполномоченный разнос начальнику верховых учинил – слова-то какие знал! все и не упомнишь. Даром, что образованный. Так на разносе и выехали. От дому дальше, тоски больше. Девки втихаря слезами умываются, парни губы в кровь пообкусали.

Евдохе-то, матке твоей, шестнадцать было. Телом крепкая, а умок детский еще. Она и вовсе от слез не просыхала. Мы допреж соседями жили. Она все в комсомолию агитировала – нравилось ей такое дело. Ну и попала в обоз, как, значит, сознательная. Мать ее поклон била, просила оберегать. Кто кого оберегал боле – она меня, я ли ее, и не разберешь. Она от страха ко мне жмется, а мне самому боязно. Но, куда де-нешься? Какой никакой, а мужик. До смешного доходило. Я до ветру, и она за мной. – Уйди, – кричу, – не позорь. – А она тихонько так просит. – Я за сосенку спрячусь, а ты, ничего, делай свое дело.

Так и добрались вместе.

Тех беглецов искать не стали. И просчитались.

Народишко простой, непонятливый. Кто передумал, а кто и сразу не шибко хотел. Свободу почуяли, в открытую пошли. Одного недоумка на дороге сцапали. Привезли и малость подучили. Для порядку. Ему бы, дурья башка, повиниться: дело забывчиво, тело зап-лывчиво; а он в крик.

– Че вы деете, сволочи? Ай собака я, а вы хоз-зява?

Разве ж так можно? Обиделись люди, рот ему заткнули, связали до поры до времени и на телегу броси-ли – охолонись чуток.

Что за блажь на него нашла? Парнишечка такой тихий – попа нашего племянник. Звали Виктором. А фамилия… Нет, не упомнил. Попов и все тут. Гармонист! Девки на его музыку, как мухи на мед слетались. А он и подойти ни к одной не смеет: чья-ничья, все одно получит. Ему в деревне больше всех доставалось: и за дядю, и просто так – за красоту, за гордость, за песни. Все терпел. А от чужой руки и малой трепки не вытерпел…

Ночи теплущие стояли. Спали мы под телегой – в Медвежьем, на чьем-то богатом дворе. Видать, хозяин крепкий жил, нераскулаченный: амбар, стайки, дом пятистенок. И даже уборная за сараем. По культурно-му. Чудно нам было. И непонятно. У нас в деревне таких сколь уж лет не водилось. А тут, гля-кась, живет и ничего ему не делается.

Утресь Евдоха зашевелилась, в нужник побёгла. Я не успел на другой бок перевернуться – летит назад. Припала ко мне и трясется вся, – как лихоманка ее заела. Я пытаю, а она глаза сожмурила, зубами скри-пит и меня того гляди раздавит – отколь силища такая взялась? Чем она так напужалась?

– Где была?

Трясет головой и мычит; слова путнего не разобрать.

Вырвался я он нее и в нужник. Никак, думаю, охальник какой недоброе с девкой учинить пытался. Я ему ребра-то посчитаю!

Огляделся вокруг.

Тихо.

Дверку открыл.

Пусто.

Станет он меня дожидаться! Чай, дернул, только пятки засверкали. Ладно, думаю, мил, друг, все одно узнаю, кто ты. Как борова выложу – всякая охота до девок пропадет!

Злюсь – самый сладкий сон оборвали. Ну, раз пришел сюда, надоть опростаться. Мотню раскрыл, вниз глянул…

Там, в дерьме, беглец наш… Рот раскрыт… лицо… и в деревенской драке так не красили… Только по чубу и узнал. Чуб у него баской был. Крендельком… Э-эх.

Знать, многие наши видели Витю Попова…

До самого места ехали молча. А работали!.. Будто кто за спиной стоит и ждет: "Нут-ка, оступись. Я тя…"

Да что мы? И другие не шибко веселы были. Евдоха, та вовсе онемела. Меня одного признавала, со мной оттаивала. Чуть дело к ночи, – она и тут. Обнимет и молчит, до утра не отпустит. Все нас мужем и женой почитали, а мужем и женой мы мно-о-га позже стали. Аккурат когда немец поляков воевать взду-мал. Скоро и на нас полез.

Евдоха думала – заберут меня. Как она с мальцом останется?

Ты еще с рук не слез, титьку сосал. Ну ничего, обошлось. Мы под броней оказались – завод и оборонил, и с голоду не дал загинуть.

Тяжко здесь было, а все ж выкарабкались. На войне не был, не знаю: можа там легше, можа почетней. Пуля – дура. В кого попадет – сама не знает. А почет… Мы к ему непривычные. Мал мала тянемся: сегодня живы, завтра не помрем, тем и довольны, за то и спасибо. Большего хотеть – только бога гневить. Теперь и привыкать не к чему. Конец-то близонек… Вместе бы, да рядышком… В этой земле не усну спокойно. Не сталась она родной… не забылось… Так вот, Илюха… Расскажи кому, и не поверят. И ты не верь, что так было. Не было этого… – Егор Алексеевич посмотрел в серое лицо сына и отвел взгляд. – Не должно так быть…

Илья больше не отговаривал тятю. И Аннушке заказал душу старикам бередить. В голове вскипали во-просы, угнетали своей безответностью. Какую силу надо иметь, чтобы убить их? Сколь годков переворо-шить? Не так все просто. Зачнешь чехарду, вроде на доброе дело, а почву из под ног у многоньких вы-бьешь, последней веры лишишь. От стыда куда бежать? Это что же – жизнь прожили и все неправильно? Не туда заехали? В том-то вся беда, что заехали туда, да не по той дороге.

Егор Алексеич не стал боле откладывать. Илья выписал на выходной машину и отвез родителей домой, – в глухую незнакомую Тыелгу.

12

Что за день такой? Встречи, воспоминания сменяют друг друга, не дают передышки. Каким ветром на-дуло их? Зачем они мне? Что я, умирать собрался, итоги подводить? И на кой черт мне итоги? Перед кем отчитываться? Кому жизнь свою открыть? Тятя тихо-тихо жил, а накопил что-то. Вспомнил и поделился. Со мной, с сыном своим поделился. А мне есть ли что рассказать?

Нечего.

И некому.

Илья перегрузил себя думами. Дрожь и оторопь взяли его. И прочувствовал – дальше ехать опасно, переждать надо, оттаять, унять стук молотов в голове, пока не треснул череп и не потекли взбудоражен-ные мысли серым веществом по щекам. Имеет он право хоть один раз выбиться из графика, припоздать? Не секретный же груз везет, не снаряды на передовую.

Упал головой на черный круг баранки, размяк. Тело потеряло ощущение своей оболочки; закрыл глаза и провалился в глубокую яму.

Машина протряслась на переезде, вывернула к базе и уткнулась в глухой забор. С ворот глядел на Илью амбарный замок.

– Что за чертовщина? – недоумевал Илья. – Рабочее время, а они двор на запор.

Он посигналил, выждал и еще посигналил.

Никого.

Холодная тишина витала в беспорядочном нагромождении складских бараков с густыми заплатами по крышам.

Илья сунулся в каморку вахтера. И здесь замок перегородил ему дорогу.

Окончательно уверившись, что в складах сегодня не разгрузиться, развернул машину и, не теряя бо-лее времени, поехал на круглую площадь. Там примут товар. Знакомая завмаг выдаст нужные бумаги – при ее связях любой документ в запасе имеется, – да щедро отблагодарит Илью. Еще бы – такая выручка!

На малой скорости проехал мимо стометровой очереди – показался. Сейчас от добровольных помощни-ков отбоя не будет. Вмиг разгрузят.

Завмаг выбежала навстречу с радостной улыбкой. Она хлопнула себя по толстым бедрам, присела, за-металась на крыльце – то в магазин завернет, то к машине, и никак не решит – куда же важнее?

– Благодетель ты мой, – раскудахталась перед Ильей. – Никак мне?

Илья кивнул.

– Сколько?

– А хоть все, – сделал щедрый жест.

– Ох ты, господи, – замахала руками и глаза замельтешили по кузову.

К машине бежали мужики.

Завмаг увидела их, выскочивших из арки, приосанилась – не узнать человека – и закричала на весь квартал.

– Стой! Куда прете? Осади, осади, ненасытные!

Толпа растеклась вокруг машины и замерла на почтительном расстоянии, словно наскочила на стену. Злить заведующую ни к чему. Она здесь бог и царь, – осерчает, магазин закроет, бегай потом, ищи, и не успеешь взять.

– Мешаться пришли или помогать?

– Что ты, Борисовна, разве ж мы когда мешаем? – самостийно выступил парламентер. Остальные мол-чали. – Только скажи, враз пораскидаем эту ласточку.

– Во-во, пораскидаете да поворуете, а мне расплачиваться, – грубила Борисовна. Она указала Илье. – Давай, родименький, выворачивай.

На грубость заведующей толпа ответила понимающей улыбкой.

Парламентер высказал общее мнение.

– Обижаешь, начальник. Мы люди честные.

– Ну да, честные! Особливо если на рожи ваши глянуть!

Шутка пришлась ко двору. Народ негромко засмеялся.

– Ишь, осклабились, ироды. Ну, быстро шесть человек!

Настало время выдвигать условия.

– Как всегда, Борисовна, грузчикам без очереди?

Смилостивилась:

– Как всегда.

– По сколь?

– По две.

– Не, начальник, мало. Давай по пять.

– По три. Кто не согласен, вали отсюда. Мне по шее за вас получать ни к чему.

На крыльцо высыпали продавщицы.

– Начинаем, девочки, – предупредила Борисовна и белые халаты скрылись. Тотчас распахнулись же-лезные двери, упал открытый задний борт. Парламентер шел вдоль строя грузчиков и тыкал пальцем:

– Ты, ты, вон тот… Остальные – отвали.

Борисовна позвала еще двоих из толпы и увела в магазин. Они быстро вернулись, затолкнули в кабину картонный ящик.

– Хозяйке твоей, – шепнула Илье на ушко. – Пусть порадуется. – А мужикам подсказала. – Цените, вон как о вас печется, инструкции нарушает, добро творя.

Мужики ликовали. Наперебой предлагали Илье курево, рассказывали "пьяные" анекдоты, кричали вос-торженно. Кто-то шутя предложил:

– Качай его!

Шутку не поняли, и замелькали над машиной растопыренные руки и ноги Ильи. Он ругался, высказы-вал вслух неодобрение, но в душе млел – такой почет! Попытался закрыть глаза и посмотреть со стороны – понравилось, и он улыбнулся.

Что-то изменилось.

Мужские голоса стихли. Илью поймали не так заботливо – на кулаки. Сбили шапку, оторвали рукав по-лушубка и бросили у машины. Он открыл глаза: его плотно обступили женщины и дети, придавили к земле горящими злыми глазами. Кто-то пнул по ногам.

– Смотрите, дети! Вот он – вражина ваша. Это он, сволочуга, грабит вас, все отнимает: кусок хлеба, иг-рушки, отцов ваших. Детство отнимает. А взамен злобу и зависть дает!

Илья хочет крикнуть: – При чем тут я? Мое дело маленькое. Я исполнитель! Головы, головы поднимите! Кто надо мной стоит, указывает: что делать и как делать?! Меня вычеркнете, другой за руль сядет. Маши-ну поломаете, – новую поставят, еще больше этой. Бутылки перебьете – завтра из крана заместо воды по-течет. Смотрите, лучше смотрите! Того ли вы поймали?

Все это Илья думал сказать, но голос пропал; беззвучно шевелились губы. Его катали по земле, би-ли о голову бутылки – осколки купались в хмельных лужах, впивались в тело, проникали внутрь, обвола-кивали сердце и лишали его простора. И вот уже сердце еле трепыхается – стеклянные иглы обложили со всех сторон.

– Будешь еще травить людей? Будешь возить эту гадость? – вопрошают женщины.

– Нет, – хрипит Илья.

– Клянись!

– Чем?

– Самым дорогим. Во что веришь?

– Не знаю.

– В бога веришь?

– В бога? – переспросил Илья. – Какой он, бог? Скажите, может поверю.

– Не дури, не малое дитя.

Илья вспомнил мамкиного бога – обгорелая с одного края дощечка с тусклым рисунком. Мать осмот-рится – нет ли кого – встанет на колени, руки на груди сложит и шепчет торопливо. Илья из-за печки вы-глядает и его обволакивают непонятные слова."…пыль не может устоять против бури, так и мы против гнева твоего… помилуй нас по великой милости твоей…" Мать верила в дощечку. А он мог бы поверить?

– Веришь? – требует толпа. – Отвечай!

– Нет, – сознался Илья.

– В правду веришь?

– Нет…

– В любовь?

– Нет.

– Детьми клянись! Детьми! Пусть детьми клянется!

Илья застонал: – М-м-м.

– Нету у него детей! Никого нету! Он сына своего загубил!

Колькин голос. Откуда здесь Колька? Ага, это он мне накаркал. По его вышло.

– И моего!

– И моего, – эхом пронеслось по толпе.

– И папку нашего, – плачущий детский голос.

– Не-е-е-т! – шепчут губы Ильи. Но он уже верит – погубил. Всех, и отцов, и сыновей погубил он, Илья Мохов. И сколько еще погубит. Вот они в бесконечной очереди стоят за его машиной, за его спиной. А впереди так же бесконечно тянется мертвое поле в крестах.

– Клянись!

– Нечем…

– Тогда живи… Без клятвы живи. Ты не заслужил смерти. Ты наш враг… ты наш брат… Смерть – счастье. Ты недостоин счастья.

Илья оторвался от баранки, широко раскрыл глаза, судорожно огляделся.

Где они?

Машина стояла на обочине пустынной дороги.

– Что это было? Сон? – ощупал себя и вздохнул с облегчением. – Сон… Задремал я.

Отогнал дрему, тронулся.

– Скоро приеду. За поворотом плотина; там до города рукой подать…

За лобовым стеклом застыло желтое лицо сына. Илья зажмурился; до хруста в пальцах сжал рулевое колесо, открыл глаза. Санька исчез. По черному асфальту ползли волны снежной крупы. Илья боялся ото-рвать взгляд от дороги, боялся вновь увидеть лицо сына. Но какая-то сила влекла его: – Посмотри, по-смотри, это сын твой тебя вспоминает. – И послушался, посмотрел. И увидел маленький прямоугольник мутного окошечка. – Что за ним? – напрягал он память. А когда понял – и прямоугольник исчез. Только злые слова Кольки бились в ушах: "Туда его надо было… и тебя за им…" И новое видение – пышный чуб на изуродованном лице.

– Да что же я делаю? – выкрикнул Илья и обернулся на свой груз. – Зачем это? Кому? Людям или ско-там?

Он уже не видел дороги. Что-то плотное наматывалось на колеса, шелестело вопросами.

– Зачем… чем… чем…

Мозг по привычке руководил Ильей, не сбивая мыслей. Где-то в глубине сознания отметился послед-ний перед плотиной поворот и знак: "Крутой спуск", – сбрось газ, скорость ограничена! Там пост ГАИ, – дырку сделают, – предупреждал мозг. Но Илья не услышал команды. Давил на акселератор и видел перед глазами только сменяющие друг друга лица. – …чем…чем…чем… – Он смахивал их рукой, протирал стек-ло, включил ненужные дворники. Они заскрипели: чем…чем…чем…

– За-а-а-чем?! – закричал взахлеб и резко крутанул баранку влево.

13

Харон подгребал к своей пристани.

До рейсового автобуса из города есть время. В лунке вода пульсирует, манит волнительной игрой, обещанием хорошего клева. Вон у мужиков вокруг лунок как снегири на снегу красноперые окунята тре-пыхаются – позарились на мотыля и попались; теперь хвостом о лед бьют, чувствуют – рядом вода; недоумевают – почему не пускают, почему свободы лишили? Так и уснут, не разобравшись. Рыбий умок недалек.

По крутому спуску к плотине катилась машина.

– Илья! – крикнул Харон и помахал рукой. Сейчас потревожит свежий воздух короткий сигнал – привет Ильи. Нет, не заметил. Куда он гонит?.. Молодец, мужик: честно робит. У нас таких пахарями кличут; они в любом деле цель находят. Или выдумывают… Вот разлихачился! Все торопится, торопится. Сегодня припоздал чуток. Знать, поломка была. Время нагоняет.

Харон восторженно посмотрел на уставленный ящиками кузов.

– Добра-то сколько! – протянул завистливо. – Разок бы добраться без суеты, без меры. Фантастика!

ЗИЛок, провожаемый внимательным взглядом Семена, миновал спуск, выехал на дамбу. Переднее колесо угодило в колдобину; машину подкинуло, развернуло. Сбив придорожный столб, она дернулась на обрыве, зависла на мгновение над узкой полоской воды и навалилась на лед.

Звякнули бутылки; жалобный крик покатился над морем.

Илья пробил головой лобовое стекло и замер на капоте: одна рука придавлена бесчувственным телом, другая обнимает нагретый железный бак. Камнями – самоцветами поблескивают на шапке, на воротнике и на спине осколки каленого стекла.

Лед треснул, накренился, укрываясь темной бурлящей водой.

Машина медленно поползла к плотине, к самой глубине, и не было силы, способной удержать ее. Зад-ние колеса все больше заглатывала вода – до ступицы, выше, выше, лизнула номерной знак, фонари, ку-зов. Льдина встала торчком, сбросила тяжелую ношу, прикрыла ее, подняв громкие брызни, и распа-лась.

Меж обломков проступили масляные пятна, радужно синея на холодном солнце.

К заломаному краю, крича и обгоняя друг друга, бежали рыбаки. Харон опамятовал. Волны докатились до лодки, качнули ее; Харон спохватился; расталкивая коротким веслом льдины, зигзагами продирался к масляным разводам. Он по самую варежку погружал весло в воду, наклонялся к борту, купал завязки у шапки, выглядывая след машины в затемненной толще.

– Семен, – окликнул хриплый голос. – Ну что там?

– Глыбко, не видать.

– Ясно дело – глыбко, – поддержал тот же голос. Может спичку засветить?

– Иди, посвети. – Харон прощупал воду веслом.

– Надо в милицию сообщить, – догадался Умный мужик.

– Иди ты со своей милицией, – оборвали его. Никому не хотелось ввязываться в это дело – показания, свидетели, очные ставки, бесконечные вызовы и подозрения.

– Монатки собирать надо и рвать когти. У Тоньки, небось, телефон докрасна раскалился.

Харон скинул варежку на дно лодки, потрогал воду. В его голове закрутилась какая-то сумасшедшая мысль. Он подмигнул рыбакам и хохотнул.

– Ну, они не шибко торопливые. Пока разберутся, что к чему да на чьей территории, кому ехать да ехать ли, мы успеем кой – чего выловить покрупнее рыбки.

– Не дури, Семен. Жить надоело?

– А и надоело! – зашелся Харон. – Что с того? Ты что ли меня остановишь? А? я вас не агитирую. Кто хочет, айда ко мне! – Он снял валенки, тулуп, подвязал штаны капроновым шнуром и кинул свободный конец рыбакам. – Держи!

Кто-то махнул рукой и повернул к лункам, но трое – Умный, с хриплым голосом и прыщавый парень ос-тались, – из любопытства.

– Ха! Я на такую рыбалку ух как охочь! – вызвался прыщавый. – Подгреби-ка, – попросил он, наматывая на кулак шнур, – мы сейчас с тобой сетешки позакидываем! – От возбуждения он припрыгивал на краю льдины, – высокий, худощавый, с острым длинным носом; в подшитых валенках и дождевике поверх полушубка.

Семен еще раздумывал – стоит ли? Играл на смелость, пока мужики отговаривали его; ждал – начнут подталкивать, он повернет и предложит: – Сами лезте. Нашли дурака!

"Черт бы дернул этого прыщавого. Теперь хошь не хошь, придется нырять", – вызвавшийся напарник отрезал все пути к отступлению. Поддержка подошла вовремя; Харон повеселел, забалагурил.

– Белоголовая да горяченькая! – расхваливал он. – Сразу к употреблению годная! И без костей! Ха-ха-ха! Готовь сани! И здесь накушаемся и домой притащим. – Посадил в лодку прыщавого и выгреб на масляные пятна. – Ну-ка, погреемся. Не дрейфь, братва! На всех хватит! – Он завязал шапку на подбо-родке двумя узлами и перевалился за борт.

Напарник травил веревку, глупо похохатывал. Вытянув худую, в редкой щетине шею, смотрел на воду и скороговоркой считал:

– Раз-два-три-четыре…

Харон выскочил, как ошпаренный. Отер со сморщенного лица капли и выдохнул: – Ух, не достал ма-лость, – и снова погрузился.

– Вот дурачок. Разве ж с такой глубины достанешь?

– Как минимум, воспаление обеспечено, – предсказал Умный. – А я бы и за цистерну не полез.

– Да ну?

Под ноги им легли две поллитровки.

Рыбаки затихли, выдернули Харона на льдину. Семен сиял от удачи и внимания.

– Ты побегай, погрейся, – просил Умный, – колотун из одежки выгони.

Опытная рука хриплого выбила из бутылки пробку. Харону задрали голову и, раскрыв рот как теленку, опрокинули в синюю ямину содержимое. Харон не успевал глотать; ручейки стекали за шиворот, щекота-ли задубевшую кожу.

Его погоняли по кругу.

– Еще полезешь?

– Дорроггу рраззведдал, ттерь токо ттасккай, – обнадежил Харон. – Ррядышшком. Я ппопперву не ттудды ссунулсся. Ну, ттерь учченый.

– Веревку надо не к штанам, к ящику привязывать.

Харон согласно закивал. Тепло вошло в него приятной слабостью. Его пошатывало; лицо покрылось красными пятнами; ноздри со свистом раскрывались. Он был похож на быка, готового кинуться в бой.

– Натаскать не проблема, – заметил хриплый. – Куда прятать?

– Наедут, шнырять начнут. Отоберут все, еще и дело пришьют.

– А вода на кой черт? – подсказал прыщавый.

– Из воды и в воду?

– Ну да. У берега мелко и мутно. Ни одна собака не допрет.

– И-и-э-эх! – попрыгали в воду прыщавый, Харон и хриплый.

Через секунду по льду покатились бутылки. Умный подхватывал их и укладывал в три кучи – каждому своя. Прыщавый вынырнул, зацепился за льдину, сорвал зубами пробку и на одном вздохе ополовинил ее. – На, протянул Умному. Тот вертел бутылку в руках, что-то соображая; он стоял на закраине; вода гипнотизировала, притягивала. Умный мужик не заметил, как опорожнил бутылку, как очутился в воде. Холод сбил азарт; напугал. Рыбак выкатил глаза и поплыл ко льду. Одежда намокла, отяжелела; валенки тянули на дно, полушубок стеснял движения. Он греб по-собачьи и в последних силах уцепился за край, но выбраться не смог. Задыхаясь от усталости, стянул полушубок, валенки, но не удержал их – утопил; еще попытался выбраться и опять впустую. Оглянулся – берег рядом, десятка два шагов, но не шагнешь, плыть надо. Где взять силы? Холод проникает внутрь. Уже неприятно отдается в паху, в животе, немеют ноги, и в голове лихорадочная мысль – спастись, спастись, оттолкнуться от льдины, по инерции про-скользить по воде, затем еще чуть-чуть под водой и можно ощутить дно, перевести дух и выбраться. Там, на берегу, спасение. Там жизнь. И к черту эта рыбалка, к черту Хароны, прыщавые, лунки, окуни. К черту все! Жить… жить…

Он оттолкнулся. Но оттолкнулся слабо. Тело даже не приняло горизонтального положения; ног не бы-ло – он их не чувствовал, и рук не чувствовал – остались одни стреляющие мысли и прерывистое дыхание. Брызги перед глазами. Что это? А, это руки еще пытаются ухватить миг жизни, короткий миг, последний.

Вода расступилась и с гордостью приняла такого умного мужика.

Рыбаки продолжали трудиться. Бутылки катались по льду, бились через одну. Но жалеть было некогда.

А вскоре и некому.

Пицунда – Магнитогорск, 1987 г.