Текст книги "В Солнечном городе"

Автор книги: Валерий Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

А земля-то ждет хозяина, плачет. Вон они, поля, сразу от дороги начинаются и уходят вдаль, за горы. Скоро трактора выгонят… Да… выгонят… и выгоняют… как гусей…

Илья смотрит на дремлющее поле, пугается его бескрайности, и вольно невольно взгляд цепляется за единственный островок выстоявших тополей, окруженный полуразвалившейся оградой из камня-плитняка. Здесь, в густых посадках, еще хватало снега; он сравнял могилки; и не уследишь сейчас – которая свежая, а которая от дождей и времени распласталась вровень с землей.

В их край за зиму смерть наведалась дважды. И оба раза вырвала из жизни молодых парней. Он, Илья, вез из города запаянный гроб. Прямо с самолета тихие солдатики выгрузили в машину младшего сына Кольки – Виталика; поставили на деревянные чурки, привязали к бортам, чтобы не болтало, и, потупясь, молча исчезли.

Илья пытался вспомнить Колькиного Виталика, и не мог. До армии был парнишка незаметным, боль-ше дома сидел, над книжками. Эти книжки Илья запомнил – сквозь сетку выпирали острые углы; а ни ли-ца, ни фигуры, ни походки не помнил. Его и сейчас, уже бывшего, так и называли: – Виталик погиб… Ви-талика привезли.

Военкомат выбил настоящий оркестр, салютовали из трех пистолетов, речи говорили, пионеры, в галстуках поверх пальто, в карауле стояли, весь райком шапки в руках мял. Вот тебе и Виталик, вот и книжная душа. Жил незаметно, а долг выполнил. И у Ильи глаза мокрились, ноги еле передвигал от нава-лившейся усталости. Колька с тех пор о войне мечтать стал – заговаривался. А что мечтать? Вот она, ря-дом. И Виталик – один из многих. Но Кольке дела нет до многих. Ему дело есть только до своего сына.

А сына нет…

Они с Колькой жили на разных улицах, но соседствовали огородами. И дружили той незаметной му-жицкой дружбой, когда в гости друг к дружке не ходят, забором не отгораживаются, а на меже обязатель-но потолкуют о том, о сем, выкурят по беломорине, да рассадой поделятся – у кого крепче поднялась. Раз-говоры степенные – ни бахвальства, ни назидательности; и взгляд – ни глаза в глаза, а вдаль и в сторону. Спора из-за межи никогда не затевали и хозяйкам не позволяли.

После гибели сына, Колька, и до этого любитель поддать, вовсе переехал жить на склад; дневал и но-чевал здесь; замкнулся, разучился разговаривать спокойно: то орал до хрипоты, то, размазывая сопли по щекам, гнусил по-бабьи. Причуды его никому не казались странными – понимали еще люди горе. Илья втайне надеялся, – общая утрата сроднит их, но Колька и на похороны Саньки не пришел, и могилки ста-вить рядом запретил. Илью при встрече взглядом ожег, выматерившись, исхлестал словами:

– Сдох? – крикнул со злорадной гримасой на всю улицу и махнул в сторону степей. – Туда его надо бы-ло! Под пули! И тебя за им. Чтоб знал, кого на свет произвел, п-падла!..

И лежат они в разных уголках – у одного высокий памятник со звездой и цветным фото за стеклом, у другого… Э-эх… Илье и сходить, сына попроведовать стыдно.

7

На заправке пыхтел одинокий автобус. Белые облачка его чахоточного дыхания выпрыгивали из вы-хлопной трубы; тут же ветер подхватывал их и разрывал.

Илья сбросил скорость, развернулся на голубом, подсвеченном инеем асфальте и пристроился за авто-бусом. Бросил взгляд на щиток, достал из прошитого суровыми нитками мятого бумажника талоны, и, шаркая сапогами, побрел к окошечку.

– Здравствуй, Зина! – уже въевшимся в него виноватым голосом поприветствовал.

Зина кивнула из-за стекла, беззвучно пошевелила губами и прищурилась. – Сдал Илья, ой как сдал.

Он криво усмехнулся, угадав ее мысли.

"Что я, девка, за красотой своей следить? Или жених? Какой есть, такой есть".

Заправился, выехал на большак и расслабился.

– Теперь до города без остановок, – пообещал себе, но, подумав, поправился, – если ничего не случит-ся. Рейс-то короткий. Часок с небольшим.

… После школы он год ходил учеником автослесаря, а вечерами занимался от военкомата на шофер-ских курсах. Машина в те годы влекла не меньше, чем сейчас влечет молодых громкая музыка. И не меньше, чем в довоенное время авиация.

За баранкой прошла вся его служба. Автомат за три года раз в руках держал – присягу принимал. А так – гражданка и только. Разве что форма с погонами, но форме больше подходило название – спецовка, – так она была напитана запахами бензина и масел, так застирана до белесых полосок на швах. И не выучился Илья ни маршировать в строю, ни честь отдать по-уставному. Возил продукты и солдат на полевые заня-тия, спал, пока они бегали по пересеченной местности или стреляли; лето и осень безвылазно на сель-ских работах. Еще не научился он искать причины, устраивать себе передышки. Проще и понятнее было просто работать, включиться в не им установленный ритм, не копаться в непонятном, лишая себя равнове-сия на шатком мостике жизни. И улетали похожие как степные километры солдатские дни: машина, под машиной, короткий сон, и опять: машина, под машиной, короткий сон.

На последнем году службы вспомнили о нем – дали отпуск.

Поехал Илья на побывку.

Только в дороге почувствовал – сердце не находило покоя, то замирало, то рвалось бешеными толчка-ми из груди, – как долго он не был дома. И неловкость – писем почти не писал. Сам себя уверил – нет вре-мени. А оно было, и нет Илье оправдания.

Радостное возбуждение улицы разливалось песней.

На побывку едет…

И пусть Илья не был моряком, – всего лишь пехота, – песня касалась всех, кто служит. Не беда, что не про него. Придумают другие слова, другую музыку и споют. А пока:

… молодой моряк,

Грудь его в медалях, ленты в якорях.

Словно заглаживая вину свою, или наскучившись по иной работе, перевернул весь двор, – подновил, подлатал; одних дров в поленицах наготовил на две зимы вперед, благо, отец в извозе робил, недостатка в дровах не знал.

Здесь. в отпуске, и не изнутри, а по отношению к нему земляков, увидел он себя взрослым, не отго-роженным от их больших и малых забот, равным им, допущенным в их серьезную жизнь. И это была не реализованная мечта скорее стать большим, довлеющая над нами в детстве и юности; это была вызре-вающая ответственность не только за себя, мысли не только о своем, маленьком, но и о чем-то неохват-ном и еще не понятом Ильей. И в этом непонятом, где у каждого есть свое, им одним занятое место, и ему, Илье Мохову, предстояло утвердиться. Его допустили, приняли авансом и замерли в ожидании – каким станет?

Мать гнула свою линию, с женской хитринкой капала на мозги.

– Ты, Илюша, отдохни, погуляй. Чать наскучался. На танцы бы сходил, девок наших поглядел.

– Чего на них глядеть? – отмахивался Илья. – Не картины.

Мать терялась от такого ответа.

– Как это чего? В твои года все смотрят, – не находила другого объяснения. Она давала Илье неболь-шую передышку и опять за свое.

Он вроде и не слушал, а и слушал, так с улыбочкой и шутками.

Весна была такой же дружной, как нонешняя. Она ли сказалась, нашептывания ли матери, только вдруг заметил – рядом царица живет. Хотя, какая она царица? Просто, Аня. Нет, Анечка! Как он раньше не обращал внимания? Что-то в нем перевернулось. Стали нужны ее улыбка, глаза, пожатие руки – легкое и короткое, и незапоминающиеся слова. Неужели это так бывает?

Теплыми вечерами долго гуляли по задворкам и в тополиной купеческой аллее; сидели на ошкуренных бревнах у реки, согревая друг друга; радовались тихому счастью:

– Неужели ты меня заметила?

Взгляд в землю и шепотом:

– Заметила… Давно заметила.

И сквозь громкое биение сердца:

– Я что, тебе… да?

– Угу…

На десятый день его отпуска справили скромненькую свадебку.

– Вернешься, догуляем, – пообещали родные.

Здесь впервые поцеловались, впервые и надолго поверили сердцам, доверились и стали самыми близ-кими людьми на свете.

Утром он возвращался в часть.

Аннушка вцепилась обеими руками в его локоть – не оторвешь, светилась вся и целовала в губы, не стесняясь никого вокруг. И только судорожно сжатые пальцы выдавали ее. И он не видел никого и ничего, кроме кричащих глаз.

Расставался с ней одной, доверчивой и счастливой и расставание это показалось Илье легким и корот-ким, как пожатие Аннушки. Такой он и вспоминал ее весь оставшийся год: кричащие глаза и горячие сладкие поцелуи.

А она проводила мужа и, едва скрылся за домами автобус, обмякла и разрыдалась, словно уехал он на войну и теперь, сколько не жди, не вернется к ней никогда. Она внушала себе эту жестокую мысль, не зная толком – для чего? Какой-то древний инстинкт срабатывал: провожать и готовить себя к худшему, всем существом противиться даже мысли о нем и вместе с тем неотступно ожидать его, наслаждаясь этим самоистязанием. Или это предохранительный инстинкт – заглушать боль разбуженной души и тела, приту-пить неостановимую силу желания.

Илья вернулся. Сашеньке шел четвертый месяц.

Приехал в город к ночи, когда опустели дороги и народ, изработанный у огня, забылся в изнеможении под отдаленный грохот завода. Вышел на старом вокзале, на левом берегу, и сорок восемь километров прошагал на одном дыхании, – не было сил дожидаться утреннего рейса.

Две радости всколыхнули дом. Так и совместились они в памяти.

– А помнишь, ты приехал, когда Гагарин полетел?

И этот день стал отправной точкой их долгой дороги: своей, неукатанной, целинной, по которой проби-рались они на ощупь, тихим ходом, – не угодить в яму, не наскочить на скрытый пень. Пробирались среди таких же "целинников", щедро пользуясь правом на ошибки.

8

– Ну вот, размечтался… Без остановок, – упрекнул себя Илья, пристраиваясь на обочине. Нехотя, с ус-талой медлительностью полез в карман за документами.

Молоденький сержант подбежал к машине, козырнул.

Илья протянул ему через спущенное стекло бумаги.

– Нет, нет – запротестовал сержант и, смущаясь, объяснил. – Я не за этим… – Он понизил голос и почти заговорщески, а более умоляя, попросил. – Возьмите попутчицу до города.

Только теперь Илья вспомнил – рядом с сержантом стояла женщина. Он ее подсознательно зафиксиро-вал: пожилая; валенки с калошами; неопределенного цвета старинное плюшевое пальто с большим ци-гейковым воротником; шаль; какая-то сумка, – шоферская привычка фиксировать в тайниках памяти все вокруг дороги, не утруждая глаза разглядыванием деталей, но и не упуская ничего. И еще, тоже по при-вычке, безошибочно определил: – Новенький, еще просит. – Уже о сержанте.

Илье не хотелось отказывать этому застенчивому пареньку, не уяснившему пока магического действия серой формы, когда и самая безобид

ная просьба воспринимается как приказ, не терпящий возражений.

– Я бы с удовольствием, – подавляя раздражение за вынужденную остановку, извинился он и кивнул назад, на кузов, забитый дорогим товаром, – но… ты видишь, какой груз у меня?

Сержант понял, что ему отказали, и вовсе растерялся. Надо бы уйти, но уйти, не сказав каких-то слов, он не мог. А слова потерялись. Он попытался отыскать их, сказать водителю и загладить неловкость.

Илья тоже чувствовал неловкость. Ему требовалось оправдаться. Почему? Да не виноват перед ним этот паренек, с любой стороны не виноват: ни тем, что остановил – нужда заставила; ни тем, что в форме, и к форме его доверия нет – не им порастрачено; он, может, затем и надел ее, что мечтает доверие это вернуть, знает, что непросто сделать это, знает, что поважней его старались и настарались. Многих повы-гоняли – а всех ли? Ложку дегтя поднатужься – и уберешь. А запашок долго не выветрится.

Каждый чем-то замаран. Но зачем я, зачем мы готовы на одного человека всю грязь вешать?

Илья искоса глянул на сержанта.

Мы с ним не встречались. И, как знать, может не встретимся больше. А уже разделены, глаза прячем. Кто друг другу? Не друзья, не враги, – просто люди. Он на своем месте, я на своем. И каждый свое место соблюдает. Сегодня он ко мне – я отказал. Инструкция! За-а-прет. Завтра я к нему – и он мне откажет. Даже если и нет на то инструкции – все одно откажет, отомстит за ту инструкцию, по которой стоит он здесь и не знает: что делать?

– Не положено мне попутчиков брать… Даже тебя не положено.

– Я понимаю, – обрадовался сержант живому слову. Он знал теперь, что сказать и слова эти не будут унизительны. – Извините, что задержал.

Выбрасывая далеко вперед худые длинные ноги, он ушел.

Илья склонился к баранке и прикрыл глаза.

…Дали ему старенький «газик» и прикрепили к винному заводу. Дважды в неделю отвозил он груз в го-род; изредка трясся по разбитым проселкам в окрестные деревушки – обслуживал магазины. За каждый рейс: за ходовой товар, дарующий выручку, план и навар; за помощь в разгрузке, получал свои законные бутылки, и от этого обилия, от всегдашнего домашнего запаса, смотрел на водку равнодушно, не сделался рабом ее. Но хозяйство поднял крепкое. Потихоньку выстроили с отцом новый дом под железной крышей, теплые стайки и баню, уложив листвянкой три нижних венца. Купить для стройки тес, жерди, кирпич – да мало ли нужно? – не по карману, а более – хлопотно. А вот выменять – пара пустяков. Сами к дому под-везут, разгрузят в оградке и еще благодарят «за уважение». И не только лес или бутовый камень. Не пе-реводились в доме ни сено, ни дробленка – хоть свиноферму открывай – с голоду не помрут.

Илья знал, откуда все берется. Но себя к ворам не причислял – он то за все расплачивался! И не воро-ванным. Честно заработанным, выданным ему за труды – уберег от боя.

По субботам, нахлеставшись в бане березовым веником с пихтовым вставышем, позволял себе, если с утра не в рейс, стаканчик. Аннушка смотрела с умилением и тихой радостью. Она справляла этот день как обряд, берегла его, молилась на него, мечтая сохранить до скончания жизни. Готовила мужу любимые кушанья – пельмени с рубленной картошкой, грибами, капустой; студень, и опять грибы, капусту, но уже в постном масле, соленые, в бело-голубых колечках лука. Для порядку, выждав, пока муж разопреет от стопки, закусит, "чем бог послал" и откинется на спинку венского стула, поглаживая округлившийся живот и шумно вздыхая раскрытым ртом насыщенный соленьями воздух, она возьмет со стола бутылку и угодли-во спросит, заглядывая в глаза:

– Ну как, отец. Еще одну?

Илья помолчит – тоже для порядку, якобы обдумывая – согласиться или нет? – но непременно отка-жется.

– Хватит, мать. Ну ее к лешему…

Подрастал сынок.

Илью освободили от обслуживания района. Каждый день уезжал он в город, загрузив до предела ста-рую машину. Часто и выходные заставали его в дороге. А когда Санька закончил восьмилетку, "газик" отдали другому и перевели на местные линии. Илье выделили новый ЗИЛ-полуприцеп. Возил не перево-зил он жаждущим металлургам драгоценный груз; завидовал их сытой и спокойной жизни: в магазинах и мясо, и куры, и масло с молоком – бери, сколь душе угодно, и ни пахать, ни сеять, ни в назьме копаться. Илья и себе и соседям завсегда городского продукта привезет. Только не долго продержалось это изоби-лие. Какой-то городской начальник променял его то ли на орден, то ли на кресло повыше. Сейчас даже колбаса по талонам – вон она, рядом, за стеклом витрины, была и есть, ан нет, не про твою, дерёвня, честь.

Так и ездил; каждый камушек на дороге замечал, каждую выбоину по имени звал, а за сыном не усле-дил.

– Баловство это, – успокаивал он мать, – попробует и бросит. Пример-то не с кого брать.

– Не с кого, – поддакивала Аннушка.

– Мы вовсе сами по себе росли – нас улица воспитывала. И ничего, не избаловались. Я до работы лы-синой и голыми пятками сверкал. В армии узнал, какие у меня волосы. Да только ли я? Мало у кого обутка на ногах была.

– Ну ты, отец, сравнил! Время какое было? – робко вставляла Аннушка.

– Во-во, – нагревался Илья. – У них все есть, вот и дурят. Сами не знают, чего еще надо. – Он сердился, сознавая – не в обутке дело, не в одном достатке. Что-то другое здесь. Жизнь ценность свою потеряла, а человек – место. Нет берега, к которому плыть. Вот и гребут по течению. Кто против попытается, того на-седающие не пускают. А, сопротивляешься? Надолго ли сил хватит? Либо тони, либо за всеми поворачи-вай. Где, когда этот сбой наметился – думай не думай, Илье не угадать. Это выше и глубже его понимания. Кабы кто подсказал…

В тихую жизнь не хотелось впускать тревоги и они верили:

– Бросит…

Так и прятали друг от дружки глаза.

9

Кто-то тронул Илью за рукав.

– Вам плохо? – услышал он издалека и поднял голову.

Сержант смотрел на него, не скрывая надежды.

Илья ответил не сразу. Убрал документы, выжал сцепление и громко выдохнул, отгоняя прошлое.

– Так, вспомнил кое-что.

– А-а.

– Мать? – качнул головой назад.

– Мать, – сказал сержант. – Не моя.

– Ты прости меня, – повторил Илья. – Я бы с радостью… да нельзя, не положено мне пассажиров са-дить.

– Я понимаю.

– Ну и лады.

Илья отъехал не более десятка метров, остановился и, открыв дверцу, крикнул в спину сержанта:

– Ты жди! Скоро автобус пойдет!

На взгорке, за погнутым знаком промелькнул указатель седьмого километра.

…– У нас будет много детей, – шептал Илья жене, когда Аннушка, маленькая и теплая, покормив сына, лежала на его согнутой руке.

– Поживем, увидим, – тихо ответила она и сжалась – девочка-подросток и только.

– А чего глядеть? – умно рассуждал он. – Год сыну минет, ты отдохнешь малость и айда по новой.

– Ну-ну, торопыга. Спи давай, поди умаялся? – уходила от разговора.

– Нет, Аня, детей в доме много должно быть. Что ж мы с тобой задарма жить будем? Ты да я – что за се-мья?

– А сын?

– Сын, сын… Заладила. Один сын это полсына. Одному и поиграть не с кем, и позаботиться не о ком. Вот умрем мы с тобой, а ему и сходить не к кому – родни нет. Тут понимать надо. – Илья говорил с расста-новками, давая Аннушке время вдуматься в слова.

– Опять же дети – это тебе работник для страны и защитник. Ну… и мать когда-то.

– Вон куда тебя занесло.

– А ты как думала? Детей и в будущем рожать придется. Сейчас мы молоды и наше это дело. А пожи-вем да состаримся, и у наших свои продолжатели появятся. Закон такой. Диалектикой называется. Его, закон этот, уважать надо. И выполнять.

Илья радовался, что так умно говорит. Он и не подозревал наличия в его голове таких мыслей, просто завел разговор и слова сами потекли. Выходит, были они, прятались в нем и ждали своего часа? В порыве нежности и восторга обнял Аннушку, поцеловал. Она вздрогнула, подалась навстречу его чувству.

– Ой, какой законник выискался, – мягко засмеялась.

Время распорядилось по-своему.

Тяжело дались Аннушке первые роды. Надорвалось в ней что-то по женской линии и осталась она хо-зяйкой при доме, неспособной к большой работе. Илья, к собственному удивлению, даже не осерчал. Так, почесал в затылке и протянул, высоко вскинув брови:

– Судь-ба-а.

Пока молод да силен был, без устали строился. Мать с отцом помогали чем умели, а увидели в сыне крепкого хозяина, пошептались и собрались в дорогу – домой, на родину. Давно они эту мысль в голове держали, но Илью тащить за собой не хотелось – в глуши от скуки недолго и спортиться. А встал на ноги, и один не хуже проживет. В молодой семье самые золотые родители – помеха. Только как сказать, как не обидеть?

Откуда у Ильи такая куркульская жилка взялась, он и не задумывался. Просто всякий день хотелось видеть на лице Аннушки улыбку, радовать ее маленькими радостями и загораться от ее счастливых глаз. Где-то далеко в нем сидела неясная вина за ее хворь, и грызла, и грызла. А почему? Ну как объяснишь? Виноват, что полюбил, что в дом свой взял, что Санька у них родился. Не будь этого, не будь его, Ильи, на ее дороге, была б она здорова и детей кучу нарожала. Конечно, не ему, но все же кучу. Илье нравилось это слово: "куча". Сколько это, не важно, главное – много. А много – значит хорошо… А тут… Вот и ста-рался угодить. Никому не завидовал, ни с кем не ссорился. Не для себя жил, для Аннушки. При своем до-ме да при деле разве скучно бывает.

…– Ты не балуй парня, – просил Аннушку. – До старости за юбкой не упрячешь. Когда-то и самому жить придется. Кого он добрым словом вспомянет? Нас? Что все за него делали, от забот, от жизни оберегали, своим умом его ум подменяли?

– Мал еще, – жалела она.

– Ну да, мал. И борода вырастет, для тебя все одно малым останется, – пытался разозлиться Илья, но не получалось у него с Аннушкой строго разговора. Не умел он ни голоса повысить, ни силу свою пока-зать; так, вроде и о серьезном, а как о прошлогоднем снеге беседуют – языками помололи, время убили и разошлись. Илья понимал – настоять надо, сына под свою команду взять, пока не перерос через лень. А как возьмешь? Санька целыми днями при матери; отца мельком видит и не боится ни на мизинец, дед с бабкой не вмешиваются – отступились, – Аннушка и защитит и приласкает. Оторопь берет Илью. – Что же мы делаем? В иной семье уродец родится – на него молятся, любой прихоти потакают, вину свою перед ним и перед людьми заглаживают, а и его ч е л о в е к о м ростят, чтоб не хуже других. У нас руки-ноги на месте, у Саньки все при всем, но, приглядись: уже сейчас на уродца похож – и соврет не дорого возь-мет, и от работы волчонком бегает. А как иначе? То нельзя, это рано, а тут – отдохни, сынок, я сама. От чего ему отдыхать, если он ничего и не делал? Младенца в воду кинь – поплывет! Во, какая сила жиз-ненная в нем спрятана! А израстет, и забудет; учи по новой, потей.

– Устал ты, отец, вот и блазнится несусветное, – улыбалась Аннушка и сбивала его. – Ишь, сколь навы-думывал! Да мы сегодня кучу делов переделали. Ну? Не веришь? Спроси сам. Нет, ты не качай головой, а спроси. Саша, – звала она, – поди-ка сюда, сынок! Докладай отцу, чем занимался, как в доме помогал?

Илье неприятно было смотреть в бегающие глаза сына. Аннушка наседала:

– Спроси, спроси.

Нехотя спросил первое, что пришло на ум.

– Постель заправлял?

Санька растерянно оглянулся на мать. Ее присутствие смущало. Не мог при мамке врать.

Аннушка спешила на помощь.

– Вместе мы заправляли, вместе у скотины вычистили, – нараспев собирала она, – и в магазине были, и воды полную кадку нанесли.

– То-то я гляжу, у него язык от конфет прилип. Слова сказать не может, – раздраженно заметил Илья. Разговор уже тяготил его.

Мать рассмеялась.

– Ты, отец, прямо сыщик у нас. ничего от тебя не утаишь. – И делала уступку. – Ладно, с завтрего дня все сам делать зачнет. Я прослежу.

Илья заставил себя поверить, кивнул утвердительно, сдаваясь.

– Делай как знаешь. Наше дитя, нам за него ответ держать и перед богом, и перед людьми.

…Отец и сын сидели рядом на скамейки у палисадника. Был тихий осенний вечер, прозрачный и теп-лый, какие нередки в бабье лето. Ветер не шелестел в пожелтевших листьях старого клена; угасающее солнце касалось их золотого наряда, рассекало длинными тенями жесткую траву. Сын смотрел перед собой выцветшими глазами, но глаза эти не замечали ничего – на лице не было следа чувств и мыслей.

Илья наблюдал за сыном и холод обнимал его – пропасть, огромная пропасть между ними. У кого хватит сил и терпения мост проложить, соединить их?

– Нам слесаря нужны, – как бы невзначай, не Саньке, – земле, воздуху прошептал он. – Ты мог бы пой-ти.

Сын не вздрогнул ни единым мускулом, не повернул головы – так же смотрел вперед и никуда.

– Пустое это, отец. И ты знаешь, и я знаю – пустое. Меня нет. Давно уже нет…

Илья услышал голос сына и ужаснулся – чужой, утробный. Говорит Санька, чуть приоткрыв рот, а губы мертвы, недвижны. Лишь на шее ползает острый кадык, гипнотизирует Илью, помогает понять слова, – слова, не мысли.

…– Я умер. Для всех, для самого себя умер. Здесь, – он коснулся пальцами левого нагрудного кармана гимнастерки – любимой своей одежки, – ничего нет. Я даже думаю – и не было никогда. Ты в этом не вино-ват. Никто не виноват… Все виновато… Что, думаешь – я дошел? Да, дошел. Но не свихнулся… Пока не свихнулся. – Санька ожил; в глазах его засветился тусклый огонек. Он торопился выговорится, глотал буквы и слова; руки нервно теребили ткань брюк и гимнастерки, взлетали, зависая в воздухе, и падали. – Я знаю, знаю лучше тебя, лучше всех вас, таких правильных, что ждет меня. Но я не хочу, может ли это уместиться в ваших головах? не хочу ничего. Это вам хочется сделать меня таким же правильным, как вы. А чем ваша жизнь лучше моей? Вы в тумане, вас окружают бледные очертания полезности, правоты, сча-стья; вчерашний день – в тумане, завтрашний – в тумане. Прекрасно! Я свой туман сам творю. Ваш – дру-гими создан. Жалеть меня? Не проще ли принять, как принимаете все вокруг, смириться, как смирились со всем вокруг?..

Если бы я хоть однажды встретил человека, который знает, как развеять туман, я бы пошел за ним, отчаянно пошел, как на амбразуру. Нет такого человека. Нет на моем пути. Каждое утро смотрю на вос-ток, жду солнца. Оно еще не поднялось; черное небо светлеет, светлеет, обещает – сейчас день придет, потерпи, не закрывай глаза, не закрывай…

Илья не мог пошевелиться. Слова сына придавили его к скамье, запутали мысли – попробуй, разбе-рись, с какого боку к ним подступиться.

Огонек потух.

– Нет такого человека. Укажи его, – я оживу. – Санька встал, прямой и худой, сделал неверный шаг, ог-лянулся. Илье показалось – теплится огонек! – вгляделся – нет, показалось.

– Где амбразура? Где? Эх, знать бы…

Было. Так было. И выплывало в памяти не только словом, и жестом, и холодком по спине. Кто обвинит его в безучастности? Кто посмеет сказать: – "Ничего ты, Илья, не делал. Покой тебе дороже?" – Неправ-да! Пытался! Не моя вина, что не смог.

Что это я? Оправданий ищу? Зачем? Перед кем оправдываться, если сам себя осудил? Не смог? Вот и вина. Самая-самая. Тяжелей нету. Осужденному наказание дано. Кончится оно – и освободился человек, искупил. Илье никогда не освободиться, не искупить.

10

Нахальный «волговский» сигнал ворвался в кабину.

Илья крутанул баранку, освобождая полосу. Колеса правого борта запрыгали по обочине. "Волга" обо-гнала его и, перекрыв дорогу, остановилась.

Два ноля в номере, – зафиксировал он. – Что им надо? – Илья уперся руками в баранку, откинулся. – Сами подойдут. Не они мне, я им спонадобился.

В машине ждали; ждали нетерпеливо, поигрывая педалью глаза.

Кто за рулем – Сам или Торопыга? Заднее стекло зашторено – не видать. Усмехнулся и прикрыв глаза, оставив маленькие просветы. – Кто кого пересидит?

Дверца "волги" открылась. Торопыга нарочито медленно покопался у багажника, протер тряпкой фона-ри, заходя сбоку и выглядывая – не вышел ли Илья? Не дождался, пошел сам. Немыслимое унижение ис-пытывал он. Его, Сергея Торопыгу, личного шофера и почти первого зама, заставили покинуть уютное кресло и тащиться к этому "барану", который ездить путем не умеет… Он перебирал в уме ходы – как от-платит за это упрямство: четвертует, колесует, или согнет в бараний рог? Ха! "Барана" в бараний рог! Лучше и не придумаешь.

Удачная мысль развеселила его. Он сравнялся с ЗИЛком и ударил кулаком по крылу. Железо ответило гулом.

Илья открыл глаза.

Торопыга пошевелил пальцами, поманил.

– Выйди!

Илья опустил стекло.

– Выйди! – приказал Сергей.

– Чего надо?

– Дай-ка пять флаконов.

– Как это "дай"?

– Хорош ломаться. – Полез в карман за деньгами.

– Я вам не магазин, – в Илье росло раздражение. Ишь, хозяин какой, даже не просит, требует.

Торопыга был трепач, каких свет не видывал. Болтал без умолку, и не важно, слушает его человек, не слушает – как радио. Кто-нибудь чужой проведет с ним полчаса и воскликнет: – Какой умный мужик! Еще через полчаса скажет брезгливо: – Дурак, всем дуракам дурак. А еще через полчаса отметет и первое, и второе, и насовсем поверит – трепло и весельчак; и перестанет вслушиваться в слова, искать в них мысли. За это неоценимое качество: за умение отвлечь и развеселить, за собачью преданность хозяину и выбился Торопыга в люди. Работал на легковушке, а денег загребал побольше Ильи. Задарма коттедж отхватил, в год по два санатория узнавал – раз с шефом, раз сам. – Я любую дамочку в пять минут уломаю, – хвастал мужикам и слащаво причмокивал. – Подходец имею.

Дурак дураком, а колхозники боялись его больше, чем Самого.

Самому-то не все покажут; этот высмотрит и доложит – оправдывайся потом. Торопыга быстро смекнул выгоду своего положения, заважничал и на всех смотрел презрительно.

– Ну-ну, не дури, – пригрозил и набычился. – Не то…

– Убирай свою телегу! Протараню! – закричал Илья. Включил скорость, до полика утопил педаль газа. Машина взревела; мелко затряслись стрелки на приборном щитке. – Ну!..

Серега вскочил на подножку, потянулся к ключу зажигания. Илья рубанул ребром ладони по руке.

– Ты… дурила… не видишь, кого везу? – выкатил испуганные глаза Торопыга.

– По мне что бог, что черт, все едино, – охрипшим со страха голосом ответил Илья и повторил. – Я вам не магазин… и не частная лавочка… Спрыгивай к… матери, пока по мозгам не саданул! – Для убедитель-ности схватил с сиденья дежурный накидной ключ и замахнулся.

Торопыга отнял руки.

Илья дернул машину и резко затормозил.

Парень крутанулся, взмахнул беспомощно руками, позорно встал посреди дороги на четвереньки.

Илья объехал "волгу". В зеркало видел: Торопыга поднялся, отряхнул руки и колени и боком поскакал к машине.

– Давай-давай, побегаем. Кто кого?

Он занял середину трассы. "Волга" беспрерывно сигналила, пытаясь прорваться то слева, то справа.

Илья быстро остыл.

– Чего взбеленился? – спрашивал себя. – Ну их к лешему. Пусть забирают.

Показал поворот и остановился.

"Волга" пролетела мимо.

Илья вытер взмокший лоб. Его трясло как после драки. Дрожащими руками достал папиросы.

– Все, отъездился. Завтра снимут с машины. Буду слесарить. Или гараж мести. Если не выгонят. И чего заартачился? Не задаром просили. Может, для дела? В город едут, доставать чего-нибудь – на сухое горло разговора не получится… Рассчитался бы на складах и дело с концом! Не впервой… Тьфу, – отшвырнул потухшую папиросину через дорогу. – Хоз-зя-ва! Пацан еще, а туда же. Научился… Дай-ка ему! Я те дам!

Волнами накатывали злость и раскаяние. Он уже не знал – кого винить. Кто прав, кто не прав? Он не захотел подняться до них, они ли – опуститься до него. И сшиблись. Вот она, Колькина философия. И в нем, в Илье, злое семя прорастила. На что тих был, а зубы показал. Кому? Власти. Какой? – И опять пой-мал себя на мысли, что говорит Колькиными словами. Своих не было. Свои для такого момента не подхо-дили. – Известно какой. Советам. А кто в Советах? Все в Советах. Сам же голосовал, вспомни: райком в Советах, торговля в Советах, милиция в Советах. Чуть какой начальничек, и его давай в Советы. За трой-ной бастион: кресло, билет, мандат. Попробуй, достань? Неприкосновенные. Избранные!