Текст книги "Я - Степан Разин"

Автор книги: Валерий Строкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились – растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:

– Здравствуй, брат!

– Здравствуй, брат... Столько времени прошло – целая жизнь.

– Фролка, а чуб-то у тебя седой!

– А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж...

– Ничего, брат – мы ещё крепки, а главное – живы... Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.

– Я верю, Степан – нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.

– За нами Царицын, брат! – хлопнул я его по плечу. – Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков – это всё, что у меня пока есть...

– Устал я, брат – может мне остаться?! – Фрол виновато посмотрел на меня.

– В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! – я потряс брата за плечи. – Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше – домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.

Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка – она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:

– Справлюсь, брат.

– Пиши мне обо всём.

– Напишу, брат.

Обнялись, расцеловались...

Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока...

Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня – Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался – истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.

Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь – нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись – мы свободные люди, мы казаки...

* * *

Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.

– Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу – пусть покается.

– Кнута ему! Кнут язык шевелит!

Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.

Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет – вышел.

– Ишь, глазами как зыркает – сразу видать, что вор!

– Хулитель веры православной – гореть тебе в аду!

– Кнута ему, кнутовича – чтоб шкура полезла! – засмеялся самый толстобрюхий боярин.

– Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Рзбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.

Палач осовбодил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:

– Обдайте его водой – совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.

Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.

– Ну, Стенька Разин – скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства – золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!

Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.

Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:

– Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!

Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.

– Сатана! Не углядел! – ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.

Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится – в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся – боярин бормочет молитву.

– Что, толстобрюхий – не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?

– Изыди, чёрт! – креститься боярин.

– Жаль, что ты мне раньше не попался – я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!

Боярин вскакивает и бежит из пыточной.

Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.

– Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!

Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:

– Кнута зверю! Кнута ему!

Кнут просвистел и впился в спину.

– Нет там ничего нового, приятель! – хриплю я палачу.

– Сказывай, вор, о разбое в Персии! – кричит дьяк и тычет в меня пальцем.

– Славно было в Персии! – кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.

Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы...

– Персия, – шепчу я...

Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:

– Эка, чёрт, кровяной – словно свинья!

– Это ты свинья! – моё сознание мутиться...

Я не слышу оживлённого говора бояр – я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:

– Нечай!

– Нечай!

Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.

– Батька – шаховы бусы!

Васька Кривой – не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:

– Батька, веди вперёд – покажем им "Бисмиллахи рахмани рахим"!

– Рвусь к вам – вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков... Слышите ли вы меня?

– Слышим, батько!

Персия...

* * *

В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось... Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи – друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий... Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный – сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.

Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку – вот она, слава, вот оно – богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную – ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным – персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.

Крупные города оставались в стороне. Так прошли Дербент, Шемаху, Баку только пожгли и порубили их посады, мстили за вековые обиды, за наших полонянников.

Я первым врывался в персидские селения на взмыленном коне под удалой казачий свист. За мной в охранении – Серёжка Кривой.

– Батька, дьявол тебя забодай, охолонись малость! – кричал он мне.

"Ах, Серёжка, Серёжка – лучше бы ты себя так одёргивал. Что было бы, будь ты со мной под Симбирском – не стряхнули бы нас воеводы... "

Слышен сабельный свист. Крики басурман:

– Бисмиллахи рахмани рахим! (Во имя Бога милостивого и милосердного!)

– Секи их, казаки – они не жалели православных!

– Руби их, казачки, за наших жён и девок поруганных, угнанных в полон!

– На пику их за отцов наших, лежащих под степным ковылём!

Получился не поход за зипунами и фараганскими коврами, а настоящая война. Сотни посёлков оставались за нами в бурой пыли, в треске пожаров. Собаки выли над трупами мужчин, жён и детей. Казаки неиствовали, мстили за причинённые им обиды. Война есть война. Врываясь в городки, казаки расправлялись с шаховыми солдатами, затем вырезали богатых купцов и их служак, всех обидчиков, на которых указывала городская голь, всех, кто оказывал или пробовал оказать сопротивление.

К берегу подходили струги и загружались захваченным ясырём: коврами, золотом, драгоценной утварью и камнями, украшенными золотом, оружием, жемчугом, дорогими, заморскими тканями. Волокли в струги пленных и ставили у берега бочонки с вином – праздновали победу над басурманами. Пьяные казачки с хохотом обряжались в дорогие, расшитые золотом халаты, украшали папахи золотыми диадемами, надевали на заскорузлые, распухшие от весёльной гребли пальцы перстни, на кисти – браслеты.

– Батьке слава! Степану Тимофеевичу – урра!!!

– Атаман, веди нас дальше!

Хмельной, я стоял с полной чашей, покачиваясь в казачьем кругу. На дорогом ковре лежали ближние есаулы, облитые вином.

– Гей, соколы – отомстим персидским собакам за наши обиды! Пусть помнят удалых ребятушек Стеньки Разина! Надолго помнят! – я выхватил саблю и она начала свистеть у меня над головой. – Пейте, гуляйте, соколы – празднуйте победу над мусульманами!

Порыв ветра приносит запах гари. Слышно, как весело занялся пожар, скрыл городок. Даже сюда доносится плач прекрасных чернооких персиянок.

– Эй, казаки – женю вас всех! Хватайте кизылбашек – оставим правоверным после себя память!

– Вот так атаман – слава Степану Тимофеевичу!

Казаки хватали персиянок за длинные чёрные косы, тянули их к себе и с хохотом целовали в алые, кричащие рты, заставляли пить вино, насильничали, тянули за собой в море.

Что же это был за посёлок? Теперь не упомнишь – все они схожи... Некогда было осматривать – время не ждало.

Сказочный дворец, утопающий в зелёном острове сада. Плеск фонтанов, несущих прохладу. Золотые, дымящиеся плошки с нефтью. Золотая арка – впереди белый мрамор дома, прохлада чистых плит. Белые ступени. Я несусь впереди. За мной чуть отстал Сергей. В голове хмель, веселье. Миновали майдан, где разбили винные погреба купцов. Навстречу двое шаховых солдат с обнажёнными махайрами. Выхватил пистоль и нажал курок, наставив в грудь ближайшему персу. Саблей отвёл удар второго солдата и тут же достал его шею. Голова покатилась вниз, бешено вращая выпученными глазами и подпрыгивая на ступенях.

– Берегись, атаман! – кричит Серёжка.

Слышу выстрел его пистоля. В дверях падает ещё один солдат в золочёном колонтаре и пикой в руках.

– Вперёд! – кричу я и перепрыгиваю через мёртвое тело.

Серёжка бьёт из пистоля с лёту точно между глаз – даром, что кривой.

Врываюсь в тёмный зал. Перед глазами блеснул кривой турецкий ятаган. Отпрыгиваю в сторону и с размаху рублю. Замечаю, как темнеет белоснежная чалма и к ногам падает седобородый старик.

– Пёс! – кричу я.

Чалма откатывается в сторону и обнажает лысый череп, из раны на котором сочиться кровь. Рядом лежит ятаган – на золотой рукояти крупный, редкий рубин. Я склоняюсь, чтобы поднять оружие и тут на меня с криком и плачем бросается она...

– Отец! О, мой отец! – кричит она, и её кулачки с ненавистью барабанят мою грудь.

Неожиданно в её руке появляется узкий генуэзский кинжал, и она пробует им меня ударить. Смеясь, я вырываю у неё из рук кинжал и откидываю в сторону. Оборачиваюсь к вошедшему Серёге:

– Смотри, какая райская птица мне попалась!

– Красавица! – соглашается есаул.

Огромные глаза, словно чёрный омут, закружат, унесут в пучину – не вынырнешь. Бархатные опахала ресниц, алый бутон пухлых губ, жемчужные, ровные зубы, две чёрные, достающие до пола косы. Персиянка одета в золото и жемчуга, алые персидские штанишки и короткие, расшитые мелким жемчугом полусапожки. Юлдус – это значит "звезда".

В испуганном, тёмном омуте её глаз, под огромными ресницами отразился я – чёрный от солнца и пыли, пропахший потом и кровью, залившими мой кафтан. Мы замерли – один подле другого. Она – испуганная, маленькая птичка – в глазах застыл ужас. Я – победитель, атаман "гяуров", страшный разбойник. Щемящая тоска вдруг стиснула мне сердце, мне стало её жаль – диковинный, аленький цветочек. Как она прекрасна – редкая краса! Не выдержав, я впился в её губы – забыть, всё забыть: войну, боль и всё остальное! Она закричала и попробовала выцарапать мне глаза.

– Ах ты дикий цветок! – её сопротивление лишь распалило меня, и я повалил принцессу на пол. – Уйди, Кривой! – кричу есаулу.

Персиянка плачет, кусается, а я смеюсь,

– Ты мой ясырь, моя добыча. Теперь ты всегда будешь со мной! – я рву её такие непрочные и лёгкие одежды...

Много позже я спускаюсь по ступенькам дворца. На моих плечах трепыхается и плачет ковёр. На ступеньках сидят Серёжка и Черноярец.

– Отнесите её в струг!

Серёга смотрит на меня и спрашивает:

– Атаман?!

– Я сказал – в струг!

Он молча повинуется, но в его глазах укор.

Я обнимаю Черноярца:

– Это моя славная добыча – потом увидишь!

Иван протягивает кувшин с вином. Хмельные глаза подмигивают мне:

– Отведай, атаман, закрепи удачу – славное вино нашли казаки!

Горькая, терпкая сладость вина напоминает мне её имя – Юлдус. Это единственное, что она мне сказала...

Любила ли она меня? Нет. Ненавидела – рабы никогда не любят своих хозяев. Только я не хотел видеть её своей рабой – а она никем иным быть тоже не хотела. Я любил её, я мог подарить ей целую Персию. Она всегда молча и безропотно принимала меня. Я же вкушал её ласки – ласки испуганного ребёнка. По ночам я слышал, как она тонко и тихо плачет и молится своему богу... Единственное, что она мне подарила – своё имя...

Как-то в одном из городков я с есаулами разъезжал по улице и вдруг из какой-то подворотни выскочил под ноги коню и бухнулся на колени перс в залатанном халате. Размазывая слёзы по щекам, он что-то лопотал, указывая на старую, покосившуюся хижину в конце улицы.

– Ну-ка, есаулы, проверим – чего от нас хочет басурманин, – я направил коня в конец улицы.

Из хижины доносились женские крики.

– Никак, казачки балуют, – хмуро процедил Серёжка Кривой.

– Сейчас проверим, – я соскочил с коня и решительно толкнул дверь ногой.

Двое пьяных казаков в голубых кафтанах, из бывших стрельцов Лопухина, раздели и пытались изнасиловать дочь и жену перса. В центре хижины, на ковре лежал зарубленный молодой сын хозяина. Стрельцы, увидев меня, пьяно заорали:

– Батька-атаман – смотри, каких курочек поймали!

Один, пьяно шатаясь, шагнул мне навстречу.

Я рассёк его от ключицы до паха. Второго порешил Серёжка. Женщины испуганно смотрели на нас, прикрывая руками оголённые места. Перс кинулся к нам, что-то лопоча.

– Уходим, Сергей!

Пламя вспыхнувшего от пожара городка трепетало малиновыми языками, отражаясь в вечернем море. Перегруженные добром струги были готовы к отплытию.

– Эй, казачки-работнички, – я поднял саблю над головой, – видите?!

– Видим, батька! – весело прокричал берег.

– Вот этой саблей порублю, если дознаюсь, что кто-то обижал голь. Неважно, кто он – перс или христианин. Зарублю!

О смерти двух стрельцов уже знали.

Струги молча отчалили от берега без прежних шуток и весёлого свиста.

– Из-за баб порубил удальцов, а сам персидскую княжну держит на струге, – сказал кто-то тихо за спиной.

Я резко обернулся. Мохнатые шапки опущены вниз – никто не смотрит вперёд. Вёсла быстро поднимаются и без брызг опускаются в море.

– Кто?! – выкрикнул я.

Молчание.

Я знал, что казаки недовольны появлением на головном струге прекрасной полонянки. "Околдовала батьку-атамана. Приворожила к себе – и друзья ему теперь не друзья!" Ревновали меня...

– Не за баб я их порешил, не за жёнок персидских, а за совесть их, что позволила им обидеть такого же, как и они, человека, – я улыбнулся. Вешайте бояр, разоряйте купчишек, рубите шаховых наместников, а своих – не троньте. Нам сопутствует удача, на Дону песни сложат о нашем походе, а здесь ещё век будут помнить и ночами высматривать синее море – не плывут ли где казачьи струги. Столько мы уже освободили наших братьев христиан-полоняников?! Ждут нас – так и помчимся дальше по побережью, принося братам свободу и карая их хозяев – пускай запомнят ватагу Стеньки Разина!

– Запомнят, атаман, – отозвались повеселевшие казаки.

В следующих городках казаки вместе с городской голью и рабами врывались в дома басурман с криками "Христос!" и не знали пощады.

В июле мы объявились в шахской области – Мазедаране и подступили к Решту. Уверенные в себе и своей непобедимости, мы высадились на берег, даже не разведав городские посады, а перед нами, словно из-под земли, появились войска Будур-хана. Взяли в кольцо.

– Влипли, атаман! – крикнул Фрол Минаев.

– Пусть попробуют взять – сами будут не рады! – недобро усмехнулся Серёжка Кривой.

– Пустим кровь басурманам, коль доведётся сложить головушки! – Иван Черноярец медленно вытащил саблю.

– Говорить будем! – решаю я. – Как раньше решали – станем проситься на шахову службу. Дескать, ушли от московского государя, челом бьём на службу к шаху Аббасу. Землицу просим на поселение, пусть харчи выделяют. А мы послужим верой и правдой.

– Пустил один глупец волка в овчарню! – улыбнулся Черноярец и нехотя вложил саблю в ножны.

– Хоп! – я направил коня в сторону персидского войска.

Будар-хан был глуп и труслив, а может – слишком спесив: как же укротитель казачьей вольности. Неверные укрощены и изъявили желание служить Аббасу II. А, может, проявил осторожность и терпеливость – не хотел проливать слишком много крови своих подданных.

Нам разрешили встать рядом с городом. Будар-хан за свой счёт назначил нам харчи, разрешил казакам мыться в городских банях и торговать на базарах, тем более, что казаки не торговались за свой товар, а жадные купцы спешили накачать их вином и забрать ткани и драгоценности, принесённые на торг. Хану я отослал дары: золотое блюдо с венисами и соболью шубу. А в Исфагань уже мчались ханские гонцы к шаху Аббасу.

Прошло несколько дней. Казаки осмелели и начали чувствовать себя хозяевами города – задевали именитых горожан, приставали к женщинам, пытались срывать с них чадру, чтобы увидеть лицо. Каждый день докладывали хану о чинимых казаками безобразиях. Будар-хан нервничал, но сдерживал себя, ожидая ответа от хана. Наконец, казаки обнаружили винные подвалы хана.

Я гулял с есаулами по базарной площади, дивился на ревущих верблюдов и баньянских мартышек, смотрел на танцующих змей, на узоры палаток с яркими шелками и блестящими, булатными сталями. Мы мяли в руках липкий, сладкий виноград, разрезали оранжевые апельсины и пили из них сок, вытирая сладкий рот рукавами кафтанов. Мой чёрный, расшитый жемчугом кафтан с золотой цепью с алмазной звездой на груди привлекали внимание – вокруг толпились люди, показывая на меня пальцами. Есаулы крутыми плечами оттесняли их в стороны. Толпа закричала и расступилась – к нам протолкались трое казаков.

– Батька-атаман! – закричали они хором. – Мы нашли ханские подвалы там крепкое, душистое вино! Старинное!

– Так в чём дело?! – строго спросил Якушка Гаврилов.

– Так охраняют его басурмане!

– А что, соколы – не отведать ли нам из хановых погребов старинного да духмяного вина?! Ведите, робяты, к подвалам!

Возле вросшего в землю старого кирпичного дома стояли двое ханских солдат. Рядом с ними была кучка возбуждённо переговаривающихся казаков.

– Батька! – закричали они, увидев меня. – Дозволь испробовать ханского вина!

– Пробуйте, робяты! – весело разрешил я.

Казаки подступили к солдатам. Те не особенно сопротивлялись, отступили от дверей и бросились бежать вниз по узкой, кривой улочке.

Дружно двинув чугунными плечами, казаки вынесли двери.

– Смотри-и-и!

В сумерках подвала стояли огромные, запотевшие глиняные кувшины, наполовину врытые в землю.

– Гуляем, хлопцы! Атаман Степан Тимофеевич – добро пожаловать на ханское угощение! – казаки пропустили меня вперёд.

Я выхватил саблю и подступил к кувшину.

– Сейчас попробуем, какое оно старинное! – я взмахнул саблей и рубанул по кувшину.

На кафтан брызнула алая пряная струя.

Я подставил рот и сделал несколько коротких глотков:

– Хлопцы, вино отменное – фряжское.

– Да здравствует атаман, Степан Тимофеевич! – казаки ринулись на кувшины, как на штурм.

Кто-то побежал звать друзей, торговавших на майдане.

С этого всё и началось. Вскоре к майдану прибежали около десятка солдат хана. Стали угрожать. Я вывалился на порог:

– Гей, соколы – руби басурманских псов!

Пьяная волна выкатилась из подвала и вдавила солдат в землю. Мы устремились вниз по улице.

– Руби магометан! Гуляй, казаки – наш город! – раздавались пьяные крики.

Навстречу пьяным казакам спешили солдаты и городские жители. Завязалась схватка. На базаре казаки разоряли купцов – своих недавних партнёров.

– Жги их! Бей их! – кричал я, размахивая саблей, бросаясь на обороняющихся жителей. – Гей, есаулы-атаманы – за мной!

– Мы здесь, батька! – подал голос Серёга Кривой.

Жителей становилось всё больше, и у всех было оружие. Нас окружили со всех сторон.

– Не ладно, Степан Тимофеевич – добром всё это не кончится! Басурман много и они нас окружают! – торопливо докладывал единственный трезвый среди нас Фрол Минаев.

– Гей, хлопцы – за мной! – крикнул я, и мы стали пробиваться к морю.

Это давалось не так легко – против нас поднялся весь гарнизон Решта, все обиженные, озлобленные казаками жители.

– Бей неверных! Правоверные, уничтожим подлых гяуров! – слышались крики сквозь бой пищалей и пистолетов и сабельный звон.

К морю мы пробились с большими потерями, кинулись к стругам и ушли. В море отрезвели от ханского вина и от пролитой крови. Дорого нам обошёлся винный погреб. Сделали перекличку.

– Говори, Серёга, – я устало полулежал на корме на подостланном, дорогом персидском ковре.

Загорелое лицо есаула блестело от пота, на скулах чернели росчерки сажи. В горящих глазах ещё бродил хмель, но не вина, а недавнего боя.

– Хорошо погуляли, атаман – эти собаки надолго нас запомнят! – он сплюнул за борт, что давно стало его привычкой, не предвещавшей ничего хорошего.

– Говори.

– Ты знаешь – казаки пару бочонков с вином в струг притянули.

– Да не томи ты!

Лицо Кривого застыло:

– Четыреста человек оставили в городе и все наши пушки – их солдаты Будар-хана уничтожили. Полон наш...

– К чёрту полон и пушки! – перебил я. – Четыреста казаков потеряли!

Я с ненавистью посмотрел в сторону берега – Решт уже был далеко, но на самой кромке берега можно было разглядеть серую кромку горожан, празднующих победу над казаками. Я стал сдирать с себя залитый и пропахший вином кафтан. Выкинул его за борт. Ветер сразу же прилип к обнажённому, потному телу.

– Тащи, Серёга, бочонки! Черноярец, где ты, бисов сын?! Собирайтесь, есаулы – помянем наших хлопцев!

– Сегодня они – завтра мы! – заметил Кривой.

– Мы посчитаемся с басурманами, обязательно посчитаемся! Сыграем тризну по нашим удальцам! – пообещал я.

* * *

В Фарабате мы рассчитались за всё. Город сожгли, а наши струги вновь были переполнены добычей и едва не черпали воду своими бортами.

Зимовали на полуострове Миян-Кале в шахском заповеднике. Вырыли бурдюжный город, насыпали вал, справили частокол. Со всех сторон – болота да зыбучие пески, так просто не подойдёшь. Нас обложили войска Аббаса, но не трогали – жали лета. Встречались в коротких стычках. Зима выдалась лютой и голодной. От грязи, комаров, болотных испарений и недоедания появились болезни. Зима унесла очень многих. Казаки устали, часто говорили о доме, о станицах.

Едва кончились зимние штормы и метели, едва пригрело солнышко, мы, обманув шаха, вышли в море и объявились на Трухменских землях. Казаки мечтали отогреться и отъесться после болезненного и голодного Миян-Кале. С огнём и кровью прошлись по трухменским кочевьям. Робята лютовали, хотели оторваться за зимнюю отсидку. В струги волокли войлок, бараньи туши, кувшины с конским молоком. Приоделись в тёплые туркменские малахаи. Отогрелись и наелись. Глаза заблестели, на серых от пыли, смуглых, пропечённых персидским солнцем лицах вновь появились улыбки. Заговорили об удачном походе и удачливом атамане – Стеньке Разине, и... о возвращении домой.

Домой, на Дон – я туда тоже стремился, особенно после того, как погиб мой названный брат Серёжка Кривой. Погиб он в одном из налётов. Сразила его пуля удачливого тайши, и не стало Серёги Таранухи по прозвищу "Кривой". Погиб мой верный есаул, спит вечным сном в туркменской земле.

А встретились мы с ним на Тереке – он пробивался ко мне с боями, торопился принять приглашение в Персию. Обошёл посты Унковского, проскользнул мимо Царицына и Астрахани, а на Карабузане в пух и прах разбил стрельцов Григория Оксентьева, которых выслал ему навстречу воевода Хилков. Начальника стрелецкого, немчина и пятидесятника подвесил за ноги, бил ослопьем и кинул в воду. Была в нём та же ненависть к боярам и воеводам, что и во мне. Откуда она – не признавался. Пленников не брал, простых людей не трогал, дуван свой раздавал нищим, а начальных и боярских людей убивал, не зная пощады. Славный был казак – жаль, что его не было со мной под Симбирском. Таких, как он, мне бы с десяток и тогда вздохнула бы вся Русь от бояр и воевод.

* * *

Не стало Серёги, и вместе с ним растворились в горечи и кручине слабость моя и жалость. Вернулись мы в Гилянский залив, вновь жгли селения шаха, выжгли посады Баку и в довершении ко всему одержали славную победу над флотом шаха, которым командовал сам Менеды-хан. Хан сковал свои плоскодонки-сандалии цепью, не хотел выпускать казаков, вот жадность его и погубила – он сам себя посадил на цепь. Из пятидесяти плоскодонных лодок-сандалий ушли только три, остальные мы сожгли и пустили на дно недалеко от Свинного острова. Менед-хан спасся. Вместе с ним ушла горстка солдат – лишь малая часть из четырёх тысяч воинов его славной армии. Мне в аманаты достался его молодой сын Шамбалда.

С такой победой можно было возвращаться домой. Слава наша гремела по всей Руси. О нас говорили не только в казацких станицах и городках, не только на улицах Астрахани, Царицына, Симбирска, Казани, Москвы, но и в европейских столицах. Даже на далёком Альбионе узнали имя Стеньки Разина.

Мы повернули к дому, увенчанные славой, перегруженные богатым ясырём и нам никак нельзя было избежать встречи с Астраханью.

– За такие подвиги простит нас государь, помилует! – говорил я казакам.

Как назло, по дороге наткнулись на две персидские бусы – ещё одно искушение, не могли же мы их оставить. Одна была набита товаром купца Мухамеда-Кулибека, вторая везла от шаха Аббаса II в подарок великому государю Алексею Михайловичу чистокровных шаховых аргамаков. Таких коней казаки не упустят.

Встали в устье Волги на скалистом острове Четыре Бугра – судили, рядили, как прорываться через Астрахань на Дон. Знали, что ждёт нас со стрельцами князь Львов Семён Иванович, но не знали того, что получил князь от государя грамоту с царской милостью к казакам Стеньки Разина и отпущением всех вин и предложением служить ему, великому государю. Видать, слава "защитника православных и победителя басурман" мешала московским боярам покончить с вольным атаманом.

В землянку заглянул Иван Черноярец:

– Батька, от князя Львова человек – кличут Степаном Скрипициным.

– Веди Степана, – я отодвинул от себя кубок с исфаганьским вином.

Не думал, что пропустят – на горизонте мелькали струги князя Львова. Ближе подходить к нам боялись, но вынуждали вновь поворачивать в Персию. Казаки были готовы прорываться домой с боями.

В землянку спустился стрелецкий сотник, сопровождаемый Черноярцем.

– Что скажешь, Степан Скрипицын? Вишь – почти тёзки! – я налил стрельцу вина в стоящий рядом пустой кубок.

Стрелец смело поднял кубок и осушил его одним махом, затем вытер рот и усы малиновым сукном кафтана.

– Воевода, стольный князь Семён Иванович Львов просил сказать, чтобы вы шли в Астрахань с миром, а оттуда домой – на Дон.

– Это что ж такая часть?! – я весело подмигнул Черноярцу.

– Есть у воеводы выданная вам охранная царская грамота.

– Ого! – воскликнул Черноярец.

– А ещё велел передать, чтоб пушки, которые взяли на Волге и в Яицком городке, вернули, а с ними и беглых служилых стрельцов.

– У нас нет беглых – у нас все вольные! – отрезал я. – Значит, нас в Астрахань приглашают?

– Князь Львов будет ожидать на берегу с царской грамотой...

– Ну-ка выйдем, Степан! – я поднялся с деревянной лавки.

Мы вышли наверх. Свежий ветер с Волги впился в кудри, растрепал волосы, ухватился за бороду. Полы голубого, прошитого золотой нитью кафтана раздулись, затрепетали. Вокруг бурдюги собрались казаки, тревожно поглядывающие в мою сторону.

– Гей, соколы! – я хлопнул сотника по плечу. – Человек к нам от князя Львова. Говорит, есть на нас грамота царская, а в ней прощение и милость. Ждут нас в Астрахани, не как разбойничков, а как гостей почётных.

Казаки весело засвистели, закричали, славя атамана и великого государя.

– Черноярец, подготовь воеводе подарки за весть и встречу. Шубу ему подбери соболью, жемчуга, каменьев побольше, золочёных кубков фарабатских. На Астрахань!

– На Астрахань! – разносило эхо казачий крик, заглушая крики чаек и плеск тёмных, глубоких вод.

* * *

– Не убейте его, поганцы! – кричал в волнении дьяк. – Казнить некого будет!

Меня несколько раз окатили холодной водой. Я застонал, но не торопился открывать глаза. Вместо спины у меня была одна огромная, тёмно-красная рана – она уже не понимала, что такое боль. Палач стоял надо мной, тяжело переводя дыхание, устало вытирая с маленького, заросшего чёрным волосом лба бисеринки пота. Они висели, поблёскивая в чёрных кустистых бровях, сверкали среди ресниц. Замаялся.

– Бей его, злодея! Бей! – кричали где-то в стороне чьи-то озверевшие голоса.

– Хватит! – донёсся густой бас воеводы Земского приказа князя Одоевского.

Он всегда молча наблюдал за ходом пытки, никуда не вмешивался, внимательно вслушивался в горячечный бред истязуемого, хмурился, иногда снимал тяжёлую бобровую шапку и протирал тряпицей лысую голову.

Меня вновь окатили водой.

– Братца его послушаем – о нём забыли, – напомнил тот же бас.

Раздался вздох палача – он склонился надо мной и тут же в нос ударил тяжёлый запах чеснока и кислого вина.

– Убери руки – сам встану! – простонал я с угрозой в голосе.

"Заплечный" удивлённо отшатнулся в сторону.

Я с кряхтением поднимаюсь на колени. Холодный земляной пол то приближается, то вновь отступает, словно я ещё в Хвалынском море на палубе струга. Наконец, пол стремительно взмывает вверх – на нём видны засохшие ржавые пятна, которые стремительно растут перед глазами. Я проваливаюсь в красную пелену, под поверхностью которой спряталась тьма. Я ухожу на дно омут засасывает меня всё глубже и глубже.