Текст книги "Я - Степан Разин"

Автор книги: Валерий Строкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Хорош казак! – повторил Чертёнок. А знаешь, батька, какой у свободы вкус?

– Знаю – у неё вкус крови! – я посмотрел Чертёнку в глаза – немало они увидели, узнали и впитали в себя, как земля впитывает воду, раз спросил про такое. – Ничего, Микифор, поднимемся – за нами Астрахань, Царицын, Дон, – я не успокаивал его и, тем паче, себя – говорил то, что есть и даже не мог подумать о поражении.

Никто о нём не думал, просто после затяжной войны и зимнего безделья в наши сердца прокралась усталость и желание поскорее всё закончить. Может быть, Харитонов поэтому не спешил покинуть тамбовские леса – верил, что скоро придёт с несметной силой батька-атаман, сметёт с пути бояр, дворян и воевод и откроет путь на Москву.

– Что мне делать, атаман?

– Ты же устал?!

– Что мне делать?

– Отдохнёшь и поедешь на Хопёр собирать запорожцев. Вернёшься и покончим с домовитыми, чтобы Дон стал полностью нашим.

– С ними давно надо было покончить, – пробормотал Чертёнок. А что атаманы Дорошенко и Серко?

– Молчат оба, боятся своё атаманство потерять – опасаются государя нашего, крепко под Москвой сидят. Зажрались, обленели. Весной придут татары, помогут. Надо укрепляться, зимовать и ждать. Как мне тяжко ждать, Чертёнок! Ожидание сушит душу.

Я разлил по чаркам остатки медовухи. Чертёнок зевнул.

– Смотри – так скулья выскочат! – пошутил я.

– Устал с дороги, – признался Чертёнок.

– Давай допьём за встречу – я рад тебе! Такие, как ты, сейчас мне шибко нужны!

– Я сам рад, батька, что снова с тобой.

Звякнули чарки и, уже пустые, стукнули по столу.

– Ложись у меня, чёрт бородатый – отсыпайся!

– Благодарствую, батька, – Чертёнок смешно передразнил моего стражника, и мы оба громко рассмеялись.

Микифор вытянул из-за пояса пистоли, бросил на стол, тяжело поднялся и, немного шатаясь, направился к лавке. Чему-то рассмеявшись, упал на неё и сонно пробормотал:

– Ты, батька, не кручинься – мы с тобой до конца пойдём, одна у нас судьба, одной верёвочкой повязаны, знать, и ходим поэтому вместе. Повоюем...

Он тут же сонно захрапел. Я укрыл его овчиной.

Через три дня он с казаками ушёл на Хопёр. Не мог я держать рядом с собой друзей-товарищей, торопился дела делать... Но события опережали мои планы...

Недели через три пришли вести о бунте в Царицыне – казаки бежали, а Фрола сдали домовитым в Черкасск. Корнила почуял, что подходит его время, и тут же не замедлил явиться в Кагальник. Он привёл с собой более пяти тысяч домовитых – мечтал довести дело до конца и заслужить милость государя.

* * *

13 апреля 1671 года Войско Донское вошло во вновь сожжённый Кагальницкий городок. Они не смогли взять его приступом, поэтому подожгли деревянные стены. Едва они рухнули в нескольких местах, домовитые ринулись на штурм городка через проломы. Бой был жарким, но коротким – пленных не брали. Моих товарищей полностью вырезали, а кого не успели – утопили в реке. Ко мне боялись приблизиться, словно к зачумлённому – кидались в стороны. Для домовитых я был заговорённым оборотнем. Я пробился к своей избе и заперся изнутри, став теперь больше походить на медведя, обложенного в своей берлоге. Положил на стол три заряженных пистоля, саблю – просто так живьём они меня не возьмут, многих потяну за собой. Сухие глаза жгло – мне нечем было плакать по погибшим друзьям. Меня душили злость и гнев на самого себя за то, что недооценил прыти Корнилы, понадеялся на его запуганность. Ничего назад уже не вернёшь – крёстный теперь меня не выпустит.

Вокруг избы нарастал возбуждённый гомон:

– Там он, оборотень – сидит!

Я усмехнулся – могут и подпалить.

– Говорят, захочет – вмиг обратиться в сокола или серого волка. Заговорённый он! По стенам прыгал – сколько в него не стреляли, все пули мимо летели! Словно чёрт, чёрный от сажи – затаился, ждёт!

Слушая их, я недобро улыбался, проверял пистоли – в нужный момент они не должны были меня подвести.

"Может, ещё не всё потеряно – выпутаюсь?! – шептал я, стиснув зубы, и проверял пальцем остроту сабли. – Выпутаюсь! Эх, Корнила Яковлев, жаль, я тебя пощадил в самом начале – ведь крёстный ты мне. Сыграл ты теперь со мной злую шутку!" Хитёр оказался старик. Может, Чертёнок успеет вернуться или царицынские подойдут – сейчас там опять атаманит Фёдор Шелудяк.

Под вечер в дверь осторожно постучали. Я схватил пистоли:

– Кто там?

– Степан, это я – твой крёстный, Корнила Яковлев.

Я отпер ему дверь с пистолем в руках:

– Входи, крёстный.

В горницу вошёл Корнила – высокий, широкоплечий, начинающий полнеть старик. На нём был атласный красный кафтан с серебряными пуговицами и кистями, скрученными из золотых нитей. Он снял с себя баранью шапку. Седой оселедец взвился и упал на плечо. Заблестела сизая бритая голова. Корнила покосился на мой пистоль и неуверенно произнёс:

– Здорово, Степан Тимофеевич.

– Здоров, крёстный, – я сунул пистоль за пояс и сел за стол, не приглашая Корнилу.

Он сам сел напротив меня и трясущейся рукой разгладил усы.

– С переговорами я к тебе, – колючие глазки испытующе впились в меня. Что думаешь, Степан Тимофеевич?

– Думаю, что уйду от тебя – белым соколом улечу в окно!

Корнила усмехнулся:

– Всё шутишь? Поздно уходить – раньше надо было. Поменялись мы с тобой силой.

– Вижу, что поменялись – раньше ты со мной не посмел бы так говорить.

– Всё меняется, Степан – ведь когда я тебя растил и воспитывал, не думал, что бунт против нашего государя поднимешь.

– Знать хорошо воспитал.

– Ты ведь мне почти за сына был – душой за тебя болею!

– Я вижу.

– Ты мне не веришь, а я тебе доверился, потому и пришёл к тебе разговаривать, а то ведь мог и заживо спалить! – крёстный умел вести беседы, потому атаманил, и слушались его казаки не один десяток лет.

– Собака ты, крёстный – не взять тебе меня!

Корнила усмехнулся и стал крутить ус.

– Не брать я тебя пришёл – ты и так у меня в руках! Я хочу по-доброму с тобой дело решить. Братец твой у меня, уже кается. Семьи ваши в Черкасске под охраной. Я вот думаю – к чему с тобой воевать, что нам делить?!

– Странные ты речи баишь, Яковлев.

– Нет в них ничего странного. Ты ведь из наших – не какая-нибудь голь перекатная! Разин! Имя твоё теперь по всей Руси-матушке гремит!

– Тебе что за дело до того грома?!

– Можно всё решить по согласию, – старик хитро прищурился. – Грамоту я получил царскую. Отпускает тебе государь вины, коли сдашься по доброму и явишься к нему с повинной.

Я рассмеялся:

– Твоими устами, Корнила, мёд пить! Лжёшь ты, собака – на лобное место зовёт меня царь!

– Я тебе истину сказал и грамоту могу принесть. Из тебя выйдет видный воевода – государю нашему такие люди нужны.

– Брешешь ты, Корнила, – устало сказал я, но мне хотелось ему верить рано было ещё умирать, не закончил я все свои дела.

Может и есть в его словах часть правды. Хотелось в это верить необходимо выторговать время. Я всё ещё надеялся на Чертёнка и Фёдора Шелудяка.

– Истинную правду тебе сказал! – Корнила перекрестился. – Надо прекращать войну – вот единственная цель нашего государя! Говорят, что только от пыток и казней за осень и зиму погибло больше семидесяти тысяч человек. На тебе, Степан, их кровушка.

– А, может, на тебе, боярский прихвостень?! На мясниках-воеводах?! Пошёл прочь, Корнила Яковлев – не желаю больше тебя слушать!

Крёстный со вздохом поднялся:

– Мне нечего больше тебе сказать, Степан Тимофеевич. Я всё сказал теперь посиди и подумай. Мой совет – одумайся и покайся. Наш государь милостив и справедлив. Получишь у него прощение. Война будет с турком может, у него свой план, ты там удачно воевал.., – Корнила усмехнулся и направился к двери: – Думай, крестник, думай. Один раз он тебя уже простил, отпустил вины – почему бы не отпустить и во второй?! Что получилось из-за твоей гордыни и непокорности? Половина Руси в крови и разорении!

– Корнила, а может, тебе лучше ко мне переметнуться?! Махнём вместе на Москву! Посажу тебя в царских хоромах, получишь большой дуван – таких ни на Дону, ни на Запорожьи не видывали!

Крёстный махнул на меня рукой, но глаза его тревожно заблестели:

– Всё шутки шутишь?! Ты много нашарпал, поди?!

– Есть тайные места.

Глаза старика впились в меня. Некоторое время Корнила молчал, затем, наконец, ответил:

– Нет, Степан Тимофеевич, на такое я не пойду – расходятся у нас дорожки!

– Расходятся.

– Повинись, послушай старика – я спасу тебя.

– Уж ты-то спасёшь – первым на шее верёвку затянешь!

– Нет у тебя другого выбора, Степан – или со мной, или... пропадёшь.

– Я уже сделал свой выбор.

– Неволить тебя не могу, – крёстный пошёл к двери, – ты всё же подумай, время у тебя пока есть. Подумай, не торопись с ответом, – он открыл дверь и повернулся ко мне. – Ты ведь умный, грамотный, с посольствами бывал глядишь, государь смилостивится.

– Ступай, Корнила – поздно.

Дверь громко стукнула...

* * *

Смутно на душе, неспокойно. Корнила всё же посеял у меня сомнения: ведь не схватили меня не потому, что заговорённый – может, не врал Корнила-крёстный, пришла бумага из Москвы?! Царь однажды простил. Я рассмеялся – нет, врёшь, крёстный: царь никогда не прощает. Ложь это... Или... Бояре напуганы, война продолжается. Идут со мной на мировую, чтобы остановить крестьянскую смуту? Ведь гибнем не только мы, но и они. Может такое быть? Может...

... Нет, бояться они меня и ненавидят лютой ненавистью. Не простят бояре – им нужна моя голова... Почему же Корнила медлит? Почему не побоялся придти на переговоры? Змей ты, крёстный, змей...

Светало. В полусне я сидел за столом, думал свою горькую думу и тут они ударили разом в окна и двери. Лопнуло окно, раздался треск в сенях. Я схватился за пистоли и громыхнул ими в окно и в сени. Послышались истошные крики раненых. Я громко засмеялся, обнажая саблю:

– Что, бесы, иуды, жарко я вас потчую?!

Изба заполнилась домовитыми казаками.

– В гости пожаловали? – моя сабля со свистом рассекла воздух.

– Живьём брать! – выкрикнул из-за спин казаков Самаренин.

– Попробуйте! – усмеялся я.

Ближайший казак, охнув, осел на пол, схватившись рукой за рассеченную голову. Кто-то матерно выругался. Громыхнул пистоль.

– Я же велел живьём брать! – рявкнул Самаренин.

– Попробуй возьми! – крикнули в ответ.

Ещё один казак с руганью отпрянул в толпу – его сабля вместе с кистью руки осталась лежать на полу.

– Ага, суки – не так-то просто взять атамана?! – я отступил в угол.

– Вперёд! – закричал Самаренин и казаки, зарычав, кинулись на меня разом.

Я страшно ударил, разрубая дюжего казака на две половины до крестца. Раздались крики. Меня ударили по лицу, схватили за руки и кафтан.

– Гуляй, станица! – я бил кулаками в исступлённые, потные лица толпящихся вокруг меня казаков.

Раздался треск кафтана. Мой. Разорвали, сволочи, но мне удалось раскидать повисших на мне казаков.

– Гей, Михайло, где же ты, выходи! – закричал я Самаренину.

– Здесь!

Я повернулся на голос. Не надо было этого делать – меня ударили чем-то тяжёлым по голове. Я покачнулся. Взревев, казаки бросились на меня... Я не чувствовал, как меня колотили, а потом вязали – в глазах плавал багровый туман...

На следующий день меня отвезли в Черкасск на встречу с Фролом, а накануне по приказу иуды-крёстного не из мести, а из страха наши семьи, всех близких и родных умертвили...

Конец...

* * *

Это была последняя запись в дневнике. Словно проснувшись после яркого и тяжёлого сна, щурясь и шаря глазами по сумракам кабинета, он молча закрыл тетрадь. Пальцы, неуверенно дрожа, ползали по столу в поисках сигарет. Нашёл. Прикурил, отошёл к окну. Что-то его беспокоило, но он не хотел думать, что это совесть. Не докурив, он бросил сигарету в пепельницу. Прошёл к столу и открыл тетрадь – там оставался сложенный надвое лист, который он ещё не читал...

* * *

"Вы, воры и клятвопреступники, изменники и губители христианских душ со свои товарищи под Симбирском и в иных многих местах побиты, а ныне к великому государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и Белыя Руси Алексею Михайловичу, божьему помазаннику и самодержцу службою и радением атамана Войска Донского Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены. В расспросе и пытках вы в том своём воровстве повинились. За такие ваши злые и богомерзкие дела, за измену и разорение приговорены великим государём нашим, царём и великим князем всея Великия, Малыя и Белыя Руси к смертной казни четвертованием."

* * *

Это была обыкновенная выписка из какого-то библиотечного хранилища. Он вновь переложил листок надвое, сунул в тетрадь и вышел из кабинета...

* * *

– ...Ночью думы муторней.

Плотники не мешкают

Не успеть к заутренней:

Больно рано вешают.

Ты об этом не жалей, не жалей,

Что тебе отсрочка?!

На верёвочке твоей

Нет ни узелочка!

Лучше ляг да обогрейся

Я, мол, казни не просплю...

Сколь верёвочка не вейся

А сорвёшься ты в петлю!

(В.С.Высоцкий. "Разбойничья песня".)

Я перестал петь, потому что в это время щёлкнул дверной замок. Он стремительно вошёл в комнату, замер надо мной. Я поднялся и сел на кровать:

– Прочитали?

– Прочитал, – буркнул он, внимательно меня разглядывая.

В его глазах читалось беспокойство. Он опёрся на пластиковый столик, привинченный к полу.

– Ну и какой вы мне диагноз поставили?

Он молчал.

– Шьёте раздвоение личности, манию величия? У меня тяжёлый и неизлечимый случай? Такого ещё не было в мировой практике? Вам повезло – на моём примере получите известность, – я опёрся спиной о холодную, выкрашенную в мягкий, до тошноты салатовый цвет стену.

Он пожал плечами и ответил:

– Я думаю, что вы здоровы.

– Но подлечиться не мешает, да? – усмехнулся я.

– Вы действительно верите, что в прошлой жизни были Степаном Разиным?

– Почему бы и нет? Я тщательно записывал все свои видения, всё, о чём вы прочитали. Неужели вы не верите в то, что может проснуться подсознательная генная память? В наших генах заложена информация многих тысяч поколений, а, может, даже всей вселенной со дня её сотворения и до дня гибели. У меня единичный случай?

Он покачал головой:

– Нет – нечто подобное уже было, – он обхватил себя руками, замкнул их на плечах, словно ему стало холодно. – За что вас уволили? – задал он неожиданный вопрос.

Я усмехнулся:

– Легко догадаться – значит, я кому-то мешал. В больницы подобного типа людей просто так не отправляют для лечения.

– Может быть, – протянул он. – Кому же вы перешли дорогу?

– Брынчалову, – сказал я, и его лицо тут же изменилось.

Я улыбнулся:

– Весёленькая история, не правда ли? Вы не жалеете, что задали подобный вопрос?

– Он скоро станет Президентом, – тихо отозвался он и, отведя глаза в сторону, ещё более тихо добавил: – Он очень сильный человек.

– Сволочь он, – спокойно отозвался я.

Доктор вздрогнул и покосился на меня.

– И что? – хрипло выдавил он.

– Ничего. От редакции у меня было задание собрать о нём материал. Я собрал, но материал неожиданно превратился в бомбу. Мой любезный друг-редактор предал меня, позвонил и сдал Брынчалову. Надо разбираться в людях, а я никогда этого не умел, – я потерянно улыбнулся. – Угостите лучше сигаретой.

– Здесь не курят, – автоматически ответил он, потому что сам достал сигареты, одну взял себе, другую протянул мне.

– Это почти частная клиника, – задумчиво произнёс он, выпуская клуб дыма. – Во всём этом замешаны слишком большие силы...

Я рассмеялся:

– Вы рассуждаете, как Пилат, умывающий руки.

Он обиженно посмотрел на меня.

– Через год он будет президентом, а этот материал настолько протухнет, что уже никому не причинит вреда. А вам зачем это надо? – он настороженно посмотрел на меня.

– Я не играю в героя, – ответил я. – Я делаю свою работу. Делаю честно. И если я уверен, что какой-то человек – мразь, не буду скрывать, буду бороться против него.

Он стал смотреть на дверь – обитый войлоком тёмный прямоугольник.

– Ладно, доктор, к чему всё это ворошить?! Вам лучше не знать. Оставайтесь чистеньким – здесь надо соблюдать гигиену! – в моём голосе прозвучал сарказм. – Обещаю быть неопасным.

– Вы тот человек, которому больше всех надо? – зло усмехнулся доктор.

– Нет, просто во мне заговорила моя прежняя память. Устал я, доктор, каждый день купаться во лжи, которой нас щедро снабжают. Я просто хотел сказать правду.

– Об одном человеке? Это ещё не вся правда.

– Пусть это будет началом. Нашему времени нужен свой Разин.

– На что вы надеялись?

– Правильнее было бы спросить – на кого, – поправил я. – На друга-редактора. В Америке за такую информацию я мог бы безбедно прожить всю оставшуюся жизнь.

– Вы вместе с редактором учились?

– Когда-то...

– Я вам скажу правду, – он глубоко затянулся, докуривая сигарету. – У меня действительно есть инструкция. Я должен лечить вас год. Лечить на словах! – он сделал ударение.

– Побег возможен?

Он грустно улыбнулся и покачал головой:

– Исключено – отсюда ещё никто не выходил раньше времени.

– Я попробую.

– Лучше не пробуйте! – посоветовал он.

– Посмотрим. Я здесь один такой?

Он ответил на другой, ещё не заданный мной вопрос:

– Вы не понимаете – когда вы выйдете отсюда, вы будете другим человеком.

– Вот как – с катетером в попе и с пузырями на губах?

Он нахмурился:

– Не таким – чуть-чуть другим.

– Я не понимаю этого вашего "чуть-чуть"! – раздражённо ответил я. – Вам нравится такая работа? Хорошие хоть бабки получаете?

Он закурил вторую сигарету. Его лицо скрылось в дыму, из которого донёсся голос:

– На хорошую жизнь хватает.

Я громко рассмеялся:

– Спасибо за правду. Не боитесь, что когда-нибудь и вас выпустят чуть-чуть другим?

– Нет... Я пытаюсь вам помочь.

– Вот как? Чем?

– Не хватает каких-то документов. Сегодня звонил Брынчалов и предложил компромисс.

– Он боится, что их всё-таки могут опубликовать. Пусть боится, сволочь – не нужны мне его компромиссы!

– Если вы отдадите ему документы, можете идти на все четыре стороны.

– Вам не противно повторять мне его слова?

Он затравленно посмотрел на дверь.

– Свобода хороша, только для всех она почему-то разная: одним всё, а другим – почти ничего... Хозяева и рабы... Всегда, во все времена...

– Вы не хотите быть рабом?

– Хозяином тоже. А вот вы – раб! Уходите – я устал и хочу спать!

– Это ваш ответ?

– Да, пошлите Брынчалова в задницу! От моего имени!

– Он скоро станет президентом.

– Вы получите то, что хотите. Каков народ, таков и его правитель. Уходите!

– Вам оставить покурить?

– Нет, спасибо, – ответил я, хотя курить ужасно хотелось.

– До свидания.

– Пока! – бросил я ему в спину.

Он вышел, но на столике остались сигареты и зажигалка. Я немедленно закурил – наверняка, скоро появятся медбратья и заберут халяву. Чёрт с ним!

* * *

Какие ему нужны документы? Я усмехнулся – спасибо Пашке-иностранцу. Он дал мне все валютные счета банков, на которые уплыли деньги, когда Брынчалов возглавлял акционерное общество "Газнефтеуголь". Бывший генеральный директор, теперь – министр тяжёлой промышленности, продолжающий её "запускать", как любят у нас говорить. Таким людям сейчас везде "зелёный свет". Прости, Лена – месяц назад тебя сбила машина, и я поклялся отомстить... Обязательно отомщу, если выйду. Ты мне хорошо помогла. Отомщу, даже если он будет президентом. Чёрт побери, но ведь он им будет!

Отсюда невозможно бежать? Нет тюрем, из которых невозможно убежать. Я знаю один аварийный выход, но им лучше не пользоваться.

Я загасил бычок. Как оказалось – вовремя. В комнату ввалились два дюжих медбрата – помощники палача, заплечных дел мастера.

– Ну-ка?! – удивлённо воскликнул один из них.

– Эта сумасшедшая обезьяна сумела протащить курево!

Санитары многозначительно переглянулись – они были не прочь поиграть в кошки-мышки.

– Сейчас лечить тебя будем, – сказал один из них.

Его квадратные челюсти пытались выдавить на губах нечто, похожее на улыбку.

– Лечи, – согласился я.

– А что куришь? – спросил второй.

– Смотри – благородные! – я швырнул ему в морду пачку сигарет и прыгнул вперёд.

Для них это оказалось полной неожиданностью. Одному я, кажется, сломал нос, но второй, уже в дверях, раскроил мне череп чем-то тяжёлым, зажатым в и без того пудовом кулаке. Мир взорвался ярко алым фейерверком.

– Вот же сволочь! – прогремело откуда-то с небес.

Пол стремительно рос перед глазами...

* * *

– Страшно, атаман? – стрелец легко, беззлобно подтолкнул меня к свежеструганному помосту.

– Самую малость, – ответил я и шагнул вперёд.

На помосте чинной походкой хозяина уже расхаживал палач, с любопытством поглядывающий на меня сверху вниз. Там же стоял уже хорошо знакомый мне рыжебородый дьяк. Он нервно перебирал в руках грамоты с моими винами и старался не смотреть в мою сторону.

Боже, сколько сегодня сошлось людей! Я обвёл взглядом площадь. Тысячи! Одни пришли хоронить. Они стояли в первых рядах – толстобрюхие бояре, важные воеводы в праздничных нарядах. Словно на пир собрались! В чёрных клобуках стояли попы и монахи. Другие, постоянно оттесняемые двойным, усиленным рядом стрельцов – те, которым я обещал волю. Они пришли прощаться.

Князь Одоевский дал дьяку знак рукой. Тот, откашлявшись, начал громко читать. Слова пудовыми глыбами падали и впитывались в заворожено молчавшую площадь.

–...вор и богоотступник, изменник донской казак Стенька Разин, забыв страх божий и крестное целование великого государя нашего Алексея Михайловича и его милость, изменил и, совравше, пошёл с Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие бесчинства учинил...

– Поделом тебе, христопродавцу! – донеслось из передних рядов. – Вор!

Я улыбнулся им. Вон какая честь – всё войско выстроили, уважили. Хотелось крикнуть, обратиться к людям: "Простите, Христа ради, что не сумел дойти до вас, донести своё слово, не смог дать обещанную волю!" Я вглядывался в тысячи лиц, обращённых в мою сторону – вдруг увижу кого знакомого...

–...ты ж, вор Стенька, со товарищи, забыв страх божий, отступив от святыя соборныя и апостольския церкви, будучи на Дону, не велел новых церквей ставить, не дозволял церковное пение, а венчаться указал возле вербы.

– Антихрист! – выплюнули из первого ряда. – Безбожник!

– Брехня всё это! – крикнул кто-то из серой толпы за спинами стрельцов.

Я не заметил кричащего – его спугнули проснувшиеся, засуетившиеся стрельцы, которые принялись теснить бердышами шумящую, как Хвалынское море, толпу. Бояре испуганно крестились.

Выдержав паузу, дьяк стал зачитывать мои злодейства в Царицыне, Астрахани, Чёрном Яре, вспомнил бедного воеводу Прозоровского с семьёй, да его малых детей, брата, князя Львова, мои прелестные грамоты и отважное сидение Милославского в симбирском кремле.

– Много вы про меня расписали! – я насмешливо улыбнулся.

Людское море шумело, я услышал уже знакомый крик:

– Извет это, батька – мы тебе верим!

Людское море стало напирать на стрелецкие бердыши. Кричащего не было видно.

Значит, не один я здесь стою – со мной на этом помосте стоит, волнуясь, забитая, окровавленная судами воевод Русь. Я развернул плечи, гордо вскинул голову, а рыжебородый дьяк, косясь на меня, волнуясь и захлёбываясь, торопливо дочитывал:

–...и в воровстве были четыре года, и невинную кровь проливали Стенька и его брат Фролка, не щадя и младенцев.

Я посмотрел на небо – какое оно сегодня необыкновенно голубое, чистое, незамутнённое ни единым облачком. Видно, тоже решило проститься со мной и ждёт принять мою грешную душу...

–...а ныне радением Войска Донского атамана Корнея Яковлева и всего Войска и сами вы пойманы и привезены в Москву, в расспросе и с пыток в том своём воровстве винились...

– Ни в чём я не винился, лампадная твоя душа! – бросил я дьяку.

Тот поёжился и дочитал ломающимся, переходящим в хриплый крик голосом:

–...и за такие ваши злые и богомерзкие дела и измену государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу и разорение всего Московского государства по указу царя и великого князя Алексея Михайловича приговорён к казни четвертованием!

Крик дьяка перешёл в нервный всхлип. Он торопливо свернул свиток трясущимися руками, перевязал его шёлковым шнурком и кивнул палачу:

– Делай своё дело.

– Начинай! – подхватили бояре.

Крестясь, дьяк спешно сбежал с помоста.

Палач остановился передо мной, многозначительно кивая на плаху с топором.

– Прощай, атаман! – взвился над толпой чей-то пронзительный и высокий голос.

– Прощайте, робята! – крикнул я в ответ внезапно притихшей толпе.

– Речей и исповеди не полагается, – хмуро бросил палач и подтолкнул меня к плахе.

– Успеешь! – зло прохрипел я, отталкивая его в сторону.

Я повернулся к золотым куполам храма Покрова и медленно перекрестился.

– Господи, прости и упокой мою многогрешную душу! – прошептал я, повернулся к замершей толпе, молча, как водится, поклонился по православному обычаю на все четыре стороны. – Простите, люди добрые, если чего не так сделал! – крикнул я, охватывая взглядом тысячи напряжённо застывших, запрокинутых к небу лиц. – Простите!

Я почувствовал внезапное облегчение, словно действительно был прощён. Не осталось страха перед смертью и мучительной болью. Словно с небес спустилось озарение и покой – я почувствовал, как внутри меня растёт умиротворение и постепенно растворяет гнев, горечь и ненависть. Когда-нибудь придёт другой, похожий на меня, а сегодня я встал на место того, кто был до меня. Эта встреча с палачом и плахой уже не раз повторялась и не раз повториться.

Я молча растянулся на плахе, широко раскинув в стороны руки и ноги, приготовившись к четвертованию. Смерть рано или поздно приходит, она всё равно неизбежна для всех людей.

Я стал чуть слышно читать всплывшие откуда-то из глубин памяти строки. Надо мной раскачивалась незамутнённая синева неба.

"Вдоль обрыва, по над пропастью, по самому по краю

Я коней своих ногайкою стегаю, погоняю.

Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю,

Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!"

На площади царила неестественная, испуганная, ожидающая развязки тишина. Я услышал, как натужно хрястнул топор, пройдя сквозь мясо и кость, впился в дерево. напитывая его кровью. Я почувствовал, как правая рука дёрнулась и скатилась с помоста, стремясь одной ей ведомым желанием наказать обидчика. Я закрыл глаза и крепко стиснул зубы, чувствуя, как тяжело рвутся из груди слова:

"Сгину я – меня пушинкой ураган сметёт с ладони,

И в санях меня галопом повлекут по снегу утром,

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,

Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту..."

Тишина. Неестественная тишина испуганной птицей металась по застывшей площади. Вновь раздался страшный рубящий удар. Застонала плаха, поливаемая моей кровью. Не выдержал, забился в руках стрельцов у подножия помоста Фрол:

– Брат! Брат, прости меня! Прости! А-а-а-а! Отпустите меня, а-а-а!

Я с трудом оторвал от плахи голову – странное дело, в небе появились алые облака и нависли над глазами. На шее вздулись жилы, когда я, тужась, закричал:

– Молчи, Фрол! Молчи!!!

– Атаман!!! – крикнул кто-то из толпы.

Толпа ожила, колыхнулась, как бушующее море и взорвалась плачем и слёзным криком.

– Чтоб тебе! – буркнул испуганно озирнувшийся через плечо палач и торопливо занёс над головой окровавленный топор.

"Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий,

Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!..."

(В.Высоцкий "Чуть помедленнее, кони".)

Топор стремительно падал вниз – кто-то поторопился и подал ему знак, нарушая порядок казни: голову рубят в последнюю очередь...

ЭПИЛОГ

Он был каким-то излишне нервным и суетливым, поэтому сразу же мне не понравился, едва появился в моём офисе.

– Я к вам, – кинулся он ко мне.

Недовольно скривив лицо, я остановился перед дверью своего кабинета.

– Вы что-то хотели? – сухо поинтересовался я.

– Я к вам, – повторил он, нервно поглаживая чёрную кожаную папку.

"Ещё один графоман-любитель! Сейчас будет меня потчевать своим шедевром, – с неприязнью подумал я и глубоко вздохнул. – Ничего уже нельзя поправить, раз уж он здесь..."

Я открыл дверь кабинета:

– Проходите.

Он не вошёл, а осторожно проскользнул, прикрыв за собой дверь и сразу же, увязавшись за мной, бросился к моей гордости – большому письменному столу из красного дерева, привезённому из Германии. На ходу раскрыл папку.

– В чём дело? – я сел в кресло и придвинул к себе пепельницу в виде Колизея.

Он извлёк из папки старенькую общую тетрадь, не решаясь сесть. Пусть постоит.

– Мы не принимаем рукописей, – сразу же предупредил я.

– Это, – он сразу же замялся. – Год назад у вас работал журналист Ларин. Степан Ларин.

Я впервые внимательно посмотрел на него. Неприятно было вспоминать прошлогоднюю историю – она отвратительно пахнет даже теперь и этот придурок мне опять всё напомнил. Мне тогда здорово досталось от Брынчалова... Вновь, теперь уже от господина Президента и моего личного друга и покровителя – в этом году выйдет мой трёхтомник...

– Чего вы хотите? – этот тип был не только неприятен, но уже и опасен.

– Вот, – он придвинул ко мне тетрадь.

– Что это? – саркастически усмехнулся я, выуживая из кармана пачку "Мальборо".

Не думает же он, что я предложу ему курить.

– Это его рукопись.

– Ларина? Стёпы? – я насторожился – неужели это те его проклятые документы, в которых компромат на Брынчалова.

– Да.

– Как она к вам попала?

"Голубчик, отсюда ты отправишься аккурат в ФСБ", – промелькнуло у меня в голове.

– Неважно, – он отмахнулся от меня рукой и быстро зашагал к дверям.

– Эй, постойте! Постойте, а что с ним?

"Почему я не нажал кнопку?"

– С кем?

"Господи, до чего он неприятен – похож на спившегося, деградирующего интеллигента! Ненавижу таких!"

– С Лариным? – я с любопытством придвинул к себе тетрадь.

Нет – это не компромат. Я расслабился. Что он тут написал? Рукопись?

Тип мялся в дверях, как-то жалко улыбаясь.

– Так что с ним? Я слышал, что он поправляет своё здоровье в частной клинике?

Тип уже стоял по ту сторону двери, но задержался и, прежде чем её закрыть, сказал:

– Он умер, – и, после секундной паузы, добавил: – Ещё год назад.

Дверь захлопнулась. Я успел отдёрнуть руки от этой проклятой тетради показалось, что она превращается в опасную, чёрную змею.

– Умер? – тупо спросил я сам у себя.

Мои руки затряслись, а подсознание, поспешив на помощь, твердило откуда-то из-под мозжечка: "Успокойся, тебе нельзя волноваться! В сейфе стоит бутылка коньяка... Успокойся, он умер! Нужно срочно выпить..."

КОНЕЦ