Текст книги "Я - Степан Разин"

Автор книги: Валерий Строкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Вот тут и выскочил святой старец, дотоле скрывавшийся за спинами патриарших чернецов. Щупленький, невысокого роста, с седой, растрёпанной гривой, трясущейся редкой бородёнкой, с глазами навыкате от злости. Встал передо мной и начал кричать с пеной изо рта:

– Ирод окаянный, да как ты посмел воровство учинить?! Ты хоть ведаешь, чьи это насады? Вор, в геенне огненной будешь вечно гореть! Это патриаршие насады и нашего государя!

Он хотел схватить меня за грудь. Я оттолкнул сумасшедшего старика, который, падая, схватился за борт:

– Злодей, ты ответишь перед Господом Богом нашим за своё злодейство!

– Ах ты, собака! – крикнул я, и все вокруг оцепенели.

Повисла тишина. Я шагнул вперёд и взмахнул саблей. Глаза старика округлились – в них теперь не было ничего, кроме страха. Старец прижался к борту:

– Помилуй, – вырвался у него шёпот-хрип.

Я опустил руку:

– Вот тебе милость!

Его голова слетела с плеч и упала в воду, потянув за собой шлейф седых волос, словно небесная комета.

– Попробуй вкус Волги!

Обезглавленное тело медленно сползло вдоль борта, окрашивая его в неестественный, малиновый цвет. Я повернулся к притихшим людям.

– Что стоите?! Бей их! – пронзительно закричал я, указывая на приказчиков и купцов. – Пусть ответят за свою злобу к простому народу!

Тёмная волна казаков и колодников пришла в движение и с гиканьем накрыла боярских людей...

Я пнул обезглавленное тело старца:

– Тебе первому держать ответ перед Богом! Придёт мой черёд – я отвечу...

...После разграбления каравана с царскими и патриаршими насадами милости ждать от Москвы не приходилось. Ослушников она привыкла карать смертью... Стан опустел, и мы двинули в низовья Волги на Чёрный Яр.

* * *

В Чёрном Яре сидели, поджидая меня, воевода Жердинский и стрелецкие головы Северов и Лопатин. Я со своими работничками уже прославился по всей Волге. Стрелецкие отряды заполонили все низовья реки. Воевода Хилков поджидал в Астрахани – он был уверен, что не пропустит меня на море. Пока мы скрывались в волжских протоках. В одном из них, на Будане, я встретил купца Беклемешева, посланного Хилковым за моей поимкой. Там же мы одержали и первую победу над государёвыми людьми, пленили воеводу.

– На ловца и зверь бежит! – ухмыльнулся я.

Побитый воевода стоял передо мной, опустив голову. Обступившие нас казаки ухмылялись. Я выхватил у одного из них чекан и с силой ударил им воеводу по плечу. В его руке что-то хрустнуло, воевода жалобно закричал и схватился за ушибленное место. Глаза у него стали точно такими же, как у нижегородского старца перед смертью.

– Это тебе, сволочь, за то, чтобы не смел подымать руку на вольных людей.

Поскуливая, Беклемешев согласно закивал головой.

– Возвращайся в Астрахань и передай Хилкову весточку – скажи, мол, выберу время – и с ним встречусь.

– Пусть ждёт в гости! – рассмеялся Ваня Черноярец. – Может ему ещё одну руку сломать, чтобы помнил дольше?

Воевода побледнел, казаки рассмеялись.

– Отпустите его!

Мы уходили от стрельцов и воевод через тайные протоки, камышовые заросли. Всегда находились провожатые, которые указывали нам безопасный путь.

Я обманул Хилкова – мой путь лежал на Яик. Там у меня был особый уговор, ещё в Паншином городке.

* * *

– Он бредит?

– Ты пиши, пиши, что он лопочет.

Я открыл глаза – два дьяка стояли рядом. Один, гундосый, макая перо в чернильницу, закреплённую у пояса, что-то быстро писал.

Тело уже не чувствовало боли – должно быть, когда я был без сознания, меня сняли с бревна и бросили на холодный, земляной пол.

– Ага – пришёл в себя! – покосился на меня писец.

– Живуч, – кивнул головой зеленоглазый дьяк. – Мы с тебя всю живость вырвем! – пообещал он мне.

– Он воеводе руку сломал, а мы ему все чресла наизнанку вывернем! дьяк сунул перо за ухо и закрыл чернильницу. – Может прута ему раскалённого?! – он задумчиво посмотрел на первого дьяка.

– Хватит с него на сегодня. Оставим на завтра – вор должен перед царём-батюшкой предстать. Записки дашь боярину – он государю доложит.

Дьяк-писарь пнул меня в обожжёный бок.

– Говори, злодей – яицкого голову Ивана Яцына ты зарубил? – мутные белёсые глаза смотрели на меня с ненавистью.

– Зарубил, – я попробовал улыбнуться.

Дьяк ткнул мне в зубы носком красного, сафьянового сапожка:

– За родственничка моего!

Подмастерья, гремя железками, складывали инструмент. Палач стоял в углу тёмной, зловещей тучей и молча смотрел на меня. Я плюнул в его сторону. Палач перевёл взгляд на дьяков:

– А с братцем его что?

– Вот, чёрт – о младшем забыли! – ругнулся зеленоглазый дьяк и, оглянувшись на второго, суетливо перекрестился.

– Стеньку отволоките в камеру, да посадите на цепь – пусть вспомнит, да подумает, что надо говорить о своём злодействе. А с меньшим, Фролкой, поговорим.

– Брат! Брат! – закричал, запричитал Фрол, когда меня подняли и поволокли из пыточной. – Брат, спаси меня! Брат, это всё из-за тебя! Из-за твоего злодейства! Почему я, брат?!!!

– Молчи, Фролка – ты вольный казак! Терпи за то, что гулял на воле, за то, что был свободным человеком, а не государёвым холуём! За то, что никогда в пояс не кланялся!

Ко мне протянулся огромный, заросший чёрным волосом кулак палача:

– Вот тебе воля!...

* * *

В темноте со дна мутного омута поднимаются чёрная злоба и ненависть две родные сестры ползут по земле и там, где они встречают живую плоть, слышится чавкающий звук, после которого остаётся красное пятно ненависть... Сколько ненастных дней и долгих зимних ночей согревала она меня, прибавляла сил, чтобы обязательно добраться, вернуться и во что бы то ни стало отомстить. Не довелось... Не суждено...

Нас было трое – старший Иван, я и младший Фролка. Связанные кровным родством, каждый шёл своей дорогой, но конец у всех будет один...

Иван, был бы жив, может, сидел бы сейчас со мной в царских хоромах и праздновали бы мы победу над царём-батюшкой и боярами. По улицам Москвы шли бы свободные люди... Не сумели мы донести до них казачью волю-свободу... Это Иван учил меня сабельному бою, с ним ловили чебаков со струга. Всегда рассудительный, прямой, за ним тянулись люди, и он мог повести их за собой, умел сказать и донести до них нужное слово...

...Поздняя осень 1665 года. Юрий Алексеевич Долгорукий связал казаков царским словом и заставил месить осеннюю грязь под Киевом в новой кампании против польско-литовского государства.

Весной и летом казак силён – он сполна может показать свою силу и лихость. Зимуем в своих куренях – не любит казак воевать в холодную пору. Воюет тогда, когда ему сподручно. Да только князю и его людям плевать на это.

Стрельцы – подневольные люди, на государёвой службе, им не впервой мёрзнуть на промозглом ветру, тянуть коченеющие руки к мечущему искры ночному пламени, дремать возле костра и закусывать червивыми сухарями гнилую московскую солонину. Многие в том затянувшемся походе покрылись струпьями, гниющими язвами и умирали в лихорадке. Стрелецкие головы и воеводы – они заботились лишь о себе. Что им стрельцы, государёвы люди – помрут, других пришлют! Только ведь мы, казаки, не привыкли к такому обращению – мы уважаем себя, вот и взбунтовались...

Шумной толпой ввалились в избу, где размещалась ставка князя Юрия Долгорукого. Курная изба была жарко натоплена – даже слюдяные окошки запотели. В избе витал запах кислых щей. Светлейший князь сидел на широкой лавке на двух бумажниках. Руки лежали на пустом столе. В углу, под ярким пятном лампадки висел лик Богородицы, глядевший на нас с укоризной. На князе был серый кафтан с вышитыми золотом полами, перепоясанный алым кушаком. На кушаке висел кривой нож в серебряных ножнах. Его рукоятка и сами ножны были украшены алыми лалами и голубыми сапфирами.

Завидев нас, князь грозно нахмурил брови. Алые сапожки напряжённо постукивали по выскобленному деревянному полу. Суров и грозен был князь, и мы нерешительно переминались в дверях. Заговорил Иван:

– Прости воевода, великий князь Юрий Алексеевич, но не годится вольным донским людям быть в такой великой нужде, терпеть голод и холод. Не привыкли казаки воевать осенью да зимой – сидим мы это время в тепле по своим куреням и дворам. Боя нет – отпустил бы ты нас по-доброму на Дон.

Князь молчал, только лицо наливалось красным соком, да глаза метали молнии, стараясь запомнить казаков. Иван продолжал:

– Как реки вскроются, так мы с радостью великой вернёмся послужить ратному делу государя нашего.

Сапожки громче застучали по полу, правая рука князя легла на рукоятку ножа – не привык он слышать такие речи от стрельцов и нас хотел превратить в бессловесных рабов. В лагере порой всё покрикивал на греющихся у огня казаков, посмеивался:

– Привыкайте, казаки, к государёвой службе – это вам не мёд в корчмах попивать, да спать, словно медведи, в зимнюю пору. Так будет и впредь служба великому государю не знает погоды.

– Разреши, великий князь Юрий Алексеевич, вернуться казакам на Дон – не успеет солнышко пригреть, мы снова будем тут?! – закончил Иван.

– Может хан извёл наших жён и детишек, опустошил городки и станицы?! выкрикнул кто-то сзади.

– Хватит – послужили великому государю! – выкрикнул я в глаза воеводе. – Где обещанное государёво жалование?

Иван ткнул меня локтем в бок:

– Не кричи!

– Гладом морят, тухлятину под нос суют – жрите, казаки! – голос сзади был похож на Федьку Шелудяка.

– Молчать! – вдруг рявкнул Долгорукий и медленно оторвал от лавки грузное, сильное тело. – Бунтовать вздумали?! Вы не в шинке, а на государёвой службе!

– Да пёс с ней, с этой службой! – мы встретились с ним глазами.

– Заводчиков остужу батогами и закую в колодки, если не уймётесь!

Я недобро улыбнулся воеводе, и он отвёл глаза.

– Расходитесь! – мрачно приказал князь. – Не хотите добром – силой заставлю службу государёву нести! – недобро зыркнул он на Ивана. – Ты ответишь за самовольство! – кивнул он на брата.

Иван открыл рот, но воевода закричал:

– Вон – чтобы духу здесь вашего не было! А повторится ещё раз – в колодки посажу!

– Мы тебе не холопы! – бросил Иван в лицо князю. – Мы – вольные казаки!

Мы молча развернулись и ушли, оставив в избе разгневанного князя.

– Я уничтожу вашу вольность! – бесновался он в избе.

– Кишка тонка! – пробормотал я.

В лицо ударила ледяная изморозь, ветер проскользнул под распахнутый зипун и стиснул холодом грудь.

– Пора домой, брат.

– Пора, – согласился Иван. – Пусть в колодки сажает своих стрельцов, а не вольных казаков!

– Так служить государю мы не договаривались! – встрял в разговор Шелудяк.

– Тогда поднимайте робят домой! – бросил клич Иван. – Сегодня ночью и уйдём.

В предрассветной мгле наш полк тихо снялся и двинулся к Дону. Казаки весело посмеивались, представляя ярость Долгорукого, пели песни и предвкушали скорую встречу с жёнами, детьми, родственниками и друзьями.

Не знали мы и не гадали, что князь Юрий послал за нами стрельцов с наказом:

– Как разойдутся казаки по станицам – хватайте говорунов по куреням и ко мне...

...Наказ князя стрельцы выполнили легко...

Рано утром нас, связанных и обезоруженных, словно воров, вывели из холодного куреня, в котором продержали целую ночь, на центральную площадку лагеря. Стрельцов выстроили перед площадью, а нас вывели вперёд. Долгорукий, в полном боевом вооружении и блестящих доспехах, завидев нас, нетерпеливо заёрзал в седле. Мы не обращали на него внимания – наши взгляды приковала к себе чёрная виселица, вытянувшая уродливый клюв на другом конце площади.

– Ужель они посмеют вздёрнуть казака, как какого-то вора?! – сплюнул под ноги Шелудяк. – Заварили кашу!

– Не робей, робяты – чай всех не вздёрнут! – прошептал Иван, оглянувшись на меня.

– Да нет, – покачал я головой, – они просто пугают, – мой голос стал хриплым, словно кто-то стиснул горло стальной рукой, мешал говорить.

– Казака не испугаешь! – Иван вздёрнул голову и стал смотреть на подъезжающего к нам Долгорукого.

– Становись! – стрельцы, подталкивая бердышами, выстроили нас в одну шеренгу.

Лицо князя озарилось улыбкой – он остановил коня напротив Ивана. Повернувшись в седле, воевода обратился к брату:

– Расскажи нам о казацкой воле – видно, она выше государёвой службы?! Если так, то это разбойницкая воля, а разбойников надо карать.

Иван презрительно сплюнул под копыта чёрного жеребца. Князь изумлённо выпрямился и некоторое время молча разглядывал брата, словно видел его впервые. Глаза его постепенно темнели, наливаясь гневом. Он молча поманил к себе стрелецкого голову.

– Этого – повесить! – кивнул он пальцем на Ивана. – Остальных бить кнутом нещадно. Каждому по десять ударов! – его слова повисли среди всеобщей тишины.

Стрельцы и казаки молча осмысливали услышанное. Мы не могли поверить в такой суд. Два дюжих стрельца заломили Ивану руки и поволокли к виселице.

– Иван! – сорвался мой крик.

Брат обернулся:

– Спокойно, Стёпа – поклонись вольному Войску Донскому от меня, поведай о службе государю. Скажи – поминал, мол, Иван, перед смертью своих товарищей...

– Брат!!! – рванулся я вперёд, но товарищи схватили за руки и скрутили.

– Опомнись, дурачина! – горячо зашептал Шелудяк.

– Князь, великий воевода! – кричал я, вырываясь из казачьих рук, но Долгорукий не слушал меня, поворотив коня в сторону.

– Убью суку!

Меня ударили голоменью по макушке, и я повис на руках.

Когда очнулся, Иван стоял под виселицей.

– Вольность свою казацкую берегите! – прокричал брат. – Не верьте боярским посулам – нет в них правды!

Слёзы застилали мне глаза – впервые во взрослой жизни я плакал, вымачивая бороду и усы солью. Внутри что-то перегорело – душа стала похожа на чёрное, выжженное изнутри дупло. Я скрежетал зубами и обещал себе и брату за всё поквитаться.

– Жилы вытяну, зубами горло воеводе перекушу за смерть брата своего единокровного! Изведу всю вашу сучью породу!

Чёрные тучи скрыли солнце. Шёл мокрый ноябрьский снег. Налетевший ветер заставил танцевать чёрную тень под виселицей.

– А братца его в кандалы, дабы остыл малость! – донёсся до меня голос Долгорукого.

– Смейся, князь – придёт и мой черёд смеяться!

* * *

Сегодня мне приснился Иван... Осенний ветер раскачивал его мёртвое тело. Опухший, синий язык вывалился изо рта. Вдруг в его потухших глазах появился блеск. Он посмотрел на меня страшно, жутко. Я проснулся от собственного крика – в этот момент лязгнули запоры, и заскрипела дверь явились подручные палача.

– Поднимайся! – закричал один из них, дёргая меня за плечи.

– Закрой пасть – мне торопиться некуда! – прохрипел я.

* * *

В пыточной возле одной из стен поставили лавку, обитую шкурой медведя там сидели любопытные государёвы бояре, пришедшие подивиться на "вора и разбойника". Они были в длинных, до пят, собольих шубах и высоких бобровых шапках. Среди них, усмехаясь в седую бороду, сидел и великий князь и "старый друг" Юрий Долгорукий. Вот и свиделись.

– Здрав будь, воры государёвы! – подмигнул я князю Юрию.

Он промолчал, только глаза вспыхнули злобой и местью.

Остальные бояре зашумели, словно стая потревоженных ос:

– Вор! Смутьян! На дыбу его!

– Огнём его пытать! – торопливо сказал зеленоглазый дьяк в красном кафтане.

"Заплечный" согласно кивнул головой.

Второй дьяк – тот, что с гнусавым голосом, в синем кафтане, развернул свиток и стал что-то читать. По знаку палача подмастерья бросились раздувать жаровню. Палач отошёл к полке с инструментом и стал задумчиво перебирать пыточные железки: зажимы для пальцев, большие и малые клещи, тупые молотки, связки острых клиньев для забивки под ногти... Много чего ещё было из того, что на мне не пробовали...

– Ты погубил яицкого воеводу? – спросил дьяк гнусавым голосом, оторвавшись от свитка.

– Он сам себя погубил, – спокойно отозвался я.

Бояре оживлённо переглянулись.

– В Яицкую крепость воровством проникли? – повысил голос дьяк.

Я улыбнулся:

– Хотели помолиться угодникам Петру и Павлу, а нас не пускали – еле уговорили Ваньку Яцына. Славное наступало времечко...

Дьяк испуганно перекрестился.

* * *

Высокая стена была неприступна, имела по углам четыре башни. В воротной была церковь Петра и Павла. Перед стеной темнел ров. Целый хорошо укреплённый город – такой бы нам не взять, но в крепости нас ждали казаки и их голова Фёдор Сукнин. Брали хитростью – переоделись в голь перекатную: богомольцев-плотников и стали проситься в церковь грехи замолить, да свечки поставить.

– Впустите их! – приказал голова Яцын и тем выбрал свою судьбу.

Едва мы, не более сорока человек, прошли ворота, сразу выхватили из-под рваных кафтанов пистоли и кинжалы и бросились на стрельцов, охранявших воротную башню. Черноярец засвистел весёлым разбойным свистом, и из лощин к нам на подмогу кинулись засадные казаки. Бой был коротким. Стрельцы побросали бердыши и пищали и сдались на милость победителей, а казаки с победным гиканьем растеклись на конях по улицам. Горожане выскакивали навстречу в праздничных одеждах, зазывали казаков в гости. Нас ждали...

На рыночной площади, окружённый своими есаулами, я обратился к горожанам с речью:

– Спасибо вам, люди добрые, за встречу и помощь!

Я поклонился в пояс, горожане одобрительно зашумели:

– Слава атаману – Степану Разину! Батька, мы с тобой будем! Долой бояр и воевод!

Многоголосый гул распугал стаи голубей, заставил их взмыть в небесную синь.

На круг вытолкнули Яцына. Он был в рваном кафтане, с ссадиной под глазом и растрёпанной жидкой бородёнкой.

– Что с головой будем делать? Люб он вам или нет – вам и решать!

– Смерть! – закричал народ на площади.

Голова закачался, его бледные губы что-то шептали, трясущиеся руки торопливо прикрывались крестным знаменем от наступающего народа.

– Попался, воеводская рожа! Ты бы меня тоже не помиловал!

Рядом, возле крепостной стены вырыли яму и отвели к ней воеводу. Один из перебежавших сегодня стрельцов, в тёмном осиновом кафтане, бросился ко мне:

– Батька, дозволь, я порешу Ваньку Яцына?!

– А что так?

– Батогами он меня намедни посёк! – крикнул стрелец, обнажая саблю.

– Секи! – махнул я рукой.

Стрелец подтолкнул Яцына к яме и вскинул саблю вверх. Яцын раскрыл рот для крика, но не успел – сабля стремительно упала вниз. Обезглавленное тело стояло несколько мгновений на месте, поливая стрельца кровью, затем покачнулось и тяжело упало в яму вслед за мёртвой головой. Окровавленный стрелец оглянулся на меня с кривой усмешкой:

– Батька-атаман, я всегда с тобой буду – радостно мне рубить боярские и воеводские головы!

– А их? – кивнул я на стрельцов, оборонявших воротную башню. Стрельцы молча ожидали свою судьбу, понуро опустив головы.

– И их! – крикнул стрелец, размахивая окровавленной саблей.

Стрельцов повели к яме.

– А с вами что делать? – я строго посмотрел на сдавшихся в плен стрельцов. – Коли люб я вам, идите ко мне. Нет – неволить не буду. Отныне вы свободны от царской службы – теперь вольные люди! – крикнул я.

Стрельцы зашумели, часть из них вышла вперёд:

– Батька, прими в казаки?!

– Принимаю. А вы? – обратился я к оставшимся.

Вперёд вышел высокий, широкоплечий стрелец, бросил шапку под ноги, упал на колени. Ветер взъерошил кружок густых седых волос.

– Встань, негоже свободному человеку в пыли на коленях валяться!

– Атаман, коли мы свободны, коли ты не держишь на нас зла, то отпусти с миром в Астрахань.

Я посмотрел на стрелецкую шапку – цветной лоскут указывал на то, что передо мной пятидесятник.

– Вольной жизни брезгуешь, стрелец? – зло спросил я.

Он поднял голову – серые, бесстрашные глаза смотрели прямо и твёрдо:

– На верность присягали мы государю нашему – негоже нам клятву свою рушить.

– Твоя клятва дороже воли?! – я опустил руку на рукоять сабли.

Стрелец смотрел на мою руку.

– Выходит – дороже, – тихо вздохнул пятидесятник, развёл руками и опустил голову, готовясь к худшему.

– Пошёл прочь, стрелец – иди, носи боярское ярмо на шее, да закусывай батогами и гнилой солониной на обед! – процедил я и отвернулся.

Стрельцы быстро покинули площадь и растворились в степи.

– Зря отпустил, Степан Тимофеевич! – хмуро проговорил Иван Черноярец, глядя себе под ноги.

Я оглянулся на лица своих есаулов:

– Али я не прав? Я слово дал!

– Слово! – проворчал Фрол Минаев. Вся Волга кишит боярами – нас ищут!

– Они первые нас выдадут и не пощадят так, как ты, потому что слушают слово воеводское! – нервно заговорил Якушка Гаврилов. – Разнесут весть о захвате городка – жди гостей, тут же слетятся! А в Персию нам не успеть срок прошёл, море не то.

– Нагнать их надо, атаман! – Черноярец, поигрывая саблей, смотрел на меня и ждал моего слова.

– Я их отпустил!

– Верни! – упорствовал Иван.

– Вот ты и верни, – горько сказал я, меняя обещание, данное стрельцам. – По добру верни!

– Исполню, атаман! – крикнул Черноярец и принялся гикать, созывая казаков.

Стрельцов нагнали на Ваковой косе, но никто из них не захотел вернуться – все там и остались, порубленные казаками...

Яицкая крепость – первый городок, взятый мной и получивший свободу от бояр и воевод. Городок стал жить по казачьему обычаю. Управление вершил казачий круг – холопьи кабалы были торжественно сожжены на площади, опустели долговые ямы. После победного дня казаки устроили на площади дуван, где каждый житель городка получил свою долю от захваченной добычи.

Пошли доносы на стрельцов и обидчиков-приказчиков – голь упивалась новой, неведомой ей ранее властью, училась жить, никого не боясь и мстить. Многих стрельцов по доносам казнили у крепостных стен. Это продолжалось целый год, пока Яик не вскрылся ото льдов и я не стал готовиться к морскому походу.

В день отъезда весь город высыпал на реку. Казацкие и стрелецкие жёнки слёзно спрашивали:

– Батюшка, Степан Тимофеевич, как же мы будем без вас жить?! Не простят нам бояре ни казней, ни вашего разбоя над едисанскими мурзами, ни разгрома людей Безобразова!

Все, кто мог, уходили со мной. Чем я мог утешить тех, кто оставался?! Обещал вернуться... О войне с боярами ещё не думал, хотелось прогуляться, как гулял Васька Ус, пошарпать кызылбашцев и тихо вернуться на Дон, залечь, затаиться на время. Казаки шумят, мечтают о богатой Персии... Река, городок, струги. Люди шумят, плачут, смеются...

Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза – не брать же в дорогу жёнок и детей?!

– Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! – я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.

Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами – нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса... Царь простил ему разбой, испугался – авось и нас простят, ведь уже боятся...

– На Персию! – крикнул я.

Там мог быть выход – при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.

* * *

– Утопил ты себя в кровище, антихрист! – кричал тонким гнусавым голосом дьяк.

– Это вы залили ею Русь, брюхатые! – крикнул я вздрогнувшим боярам. Трясите животами – не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! – я зловеще рассмеялся. – Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!

Я встретился взглядом с Долгоруким – его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:

– Вор! Калёными прутьями его!

– Попарь, постарайся – я бы для тебя ужо расстарался! – огрызнулся я.

Помощники палача повалили меня на землю.

– Ишь, раскричался! – злобно прошептал один из них.

Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.

– Ты глаза не таращь! – вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.

Я плюнул ему на бороду и дьяк отпрянул.

– Воля, говоришь? Была у тебя воля! – подал голос Долгорукий. – Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.

– На Дону много воли – хотел всех угостить!

Глаза князя укололи лютой ненавистью.

– Зря цацкался с вами великий государь: платил жалованье, присылал в станицы огненный запас. Так вы заплатили государю за его доброту?!

– Видывали мы его доброту – он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!

– Не тебе, вор, судить о государёвых делах!

– Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!

– Палач!

Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.

– Погрей его! – в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.

– Сейчас погрею. Ужо.., – заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.

– Сказывай о своём воровстве в Гиляне – шаховых землях! – послышался голос гнусавого дьяка.

Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:

– Ой, покайся, Степан – ведь из-за тебя и меня пытают!

– Заткнись, сука! – прохрипел я.

Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе – в них уже явственно читалось победное торжество.

– Горячо? – выкрикнул кто-то из бояр.

– Хочешь попробовать? – откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.

Тот отшатнулся в сторону.

Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.

– Пусть передохнёт – с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.

Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола – его подвесили на дыбу.

– Ты не шибко его кнутом, – кричит дьяк, – он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!

Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают:

– Эх, Фрол, Фрол... Не из одного теста мы вылеплены, – горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.

* * *

Наш младшенький... Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным – всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось... Не получилось. Слабая у него воля – нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.

Фрол всегда колебался, выбирал сильнейшего, долго не мог понять – за мной идти или слушать советы старого Корнилы. Корнила звал Фрола на советы думал через него со мной сладить, старый чёрт...

– Степан, что у тебя с крёстным случилось?! Обижается, что не заходишь к нему, когда зовёт.

– Разные дороги у нас с Корнилой, – отвечаю. – Крёстный снюхался с боярами, московские гости часто гостят, боярский чин ему обещают, вот он и привечает их.

– Так то ж разговор о пищальном и пушкарном зелье и хлебе, о службе государёвой.

– Знаешь, что московские требуют?

Фрол виновато моргает и качает головой:

– Не-а.

– Чтобы вольный Дон пришлых выдавал! Голь в верховья каждый год прибывает, а бояре записки пишут о выдаче – жалобятся толстобрюхие царю. А он скоро заставит Корнилу казацкую вольность забыть! Домовитые ничего не потеряют – станут новыми боярами да воеводами. Не по пути нам с крёстным, брат – другая у нас дорога! Дай срок – поднимем голь, пошарпаем, как Васька Ус, бояр по Волге, навестим турчанина и кизылбашца.

Не гулял со мной к персиянам Фрол – остался дома.

– Погляжу я за Олёной Микитишной, за детьми твоими – Гришаткой и меньшим. В обиду не дам! – пообещал мне Фрол.

– Жди, Фролка – вернусь я, и грянет имя Разиных по Руси! – толкнул я брата в бок.

Мы обнялись на прощание и поцеловались.

Встретились после персидского похода – он пришёл вместе с Василием Лавреевым.

– Брат, радуюсь, что вижу тебя живым и лихим атаманом! – кинулся обнимать меня Фрол.

Расцеловались.

– Жёнку твою доглядел и детей – все живы, здоровы, ждут.

– Дождутся, – добродушно хмыкнул я и крикнул есаулу: – Лазарка, подай вина брату моему единокровному и лихому атаману Ваське Усу!

Фролка с улыбкой поднял кубок и окинул шатёр взглядом:

– Богатый ясырь, атаман! За удачу твою военную, за волю казацкую!

Стукнулись и выпили залпом. Я обнял брата за плечи:

– Вот теперь люб ты мне, Фрол – говоришь, как настоящий казак! Лазарка, тащи мой малиновый становой кафтан персидский!

– Брат мой, атаман – бери меня к себе на службу – буду верой и правдой служить, помогать казацкому делу!

– Лей, Лазарка – почему пустуют кубки?!

Стукнулись кубками втроём, выпили.

– Теперь я с тобой, брат! – выкрикнул Фрол.

Было всё это, было... Или не было? Было, совсем недавно было – вместе с ним поднимали Русь против бояр и воевод.

В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напуствовал:

– Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!

– Всё сделаю, брат.

– Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей – храни её, пригодиться.

– Сохраню казну, атаман, – Фрол невинно смотрел на меня.

– Сплачивай вокруг себя голутвенных – их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным – это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним – наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.

– Не волнуйся, Степан – всё выполню.

Я отвернулся в сторону:

– За детьми присматривай да жёнкой Олёной – говорят, крутит с пасынком Корнилы, – на моих губах мелькнула усмешка. – Была бы моя воля – свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона – отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.

– Укреплю.

– Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам – к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.

– Не волнуйся, атаман – подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы – Разины! – засмеялся Фрол и обнял меня.

Мы трижды расцеловались.

– Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! – он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).

Не дошёл подарок.

– Славная у тебя судьба, брат! – весело улыбался Фролка. – До встречи в Москве!

Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.

Он отправился на Дон, а я – на Астрахань...

Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж – бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.