Текст книги "Гори, гори, моя звезда..."

Автор книги: Валерий Фрид

Соавторы: Александр Митта,Юлий Дунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Схватив Крысю за шиворот, вахмистр доволок ее по полу и вышвырнул из комнаты. А штабс-капитан сказал Искремасу сдавленным голосом:

– Так, так… Ну, поговорите еще.

– Что ты на меня оскалился? – заорал артист: – Я тебя не боюсь! Я тебя ненавижу!.. Что, убьешь меня? Это ты умеешь. Убей меня, его убей!..

Он показал на иллюзионщика. Тот в панике замахал руками:

– Меня прошу не путать!.. Моя лояльность не вызывает… А ты с ума сошел! Ты что, не видишь?.. Господин офицер опечален! Он сожалеет!

Но штабс-капитан не сожалел. Заикаясь от лютой злобы, он сказал. Искремасу:

– Ты кончил?.. Тогда слушай, шут гороховый! Ты у меня сыграешь такую роль, какая тебе и не снилась. Не Ромео и не Джульетту… Ты у меня кукушку сыграешь! Знаешь, что такое кукушка?!

На круглом венском стуле лежали револьвер и носовой платок. Стул стоял в углу подвала – просторного и мрачного, с серыми сводами. В трех других углах на трех таких же стульях сидели три офицера. Глаза у каждого были завязаны, каждый держал в руке револьвер.

В центре подвала стоял Искремас, поникший и растерянный..

– Ты кукушка, а мы охотники, – втолковывал ему штабс-капитан. – Ты будешь куковать, а мы стрелять на твой голос. У каждого в барабане три патрона. Уцелеешь – твое собачье счастье.

– Нэ уцелеет, – веско сказал из своего угла офицер в белой черкеске.

Штабс-капитан дошел к свободному стулу, завязал себе глаза платком и поднял револьвер.

– Господа, начинаем.

Искремас стоял посередине, не решаясь пошевельнуться. Четыре смерти смотрели на него пустыми зрачками револьверных дул.

– Ты нам игру не порти! – сердито крикнул штабс-капитан. – Ты кукушка, значит, кукуй!.. Будешь молчать, сниму повязку и ухлопаю, как цуцика.

– Ку-ку! – хрипло сказал Искремас.

– Бу! Бу! Бу! Бу! – ответили с четырех сторон револьверы. Эхо прогремело пушечным залпом и раскрошилось о своды подвала.

Искремас стоял, закусив руку, чтобы не закричать от отчаяния.

– Жив? Подай голос! – скомандовал штабс-капитан.

Искремас осторожно, на цыпочках переместился в сторону, крикнул «Ку-ку!» и упал на четвереньки. Снова гаркнули револьверы. Пуля чиркнула по полу рядом с артистом, обдав его лицо кирпичной пылью. Искремас вскочил на ноги. Один из офицеров прислушался и сказал:

– А ведь жива наша кукушечка!

– Кукушка, кукушка! – крикнул другой, совсем молоденький. – Прокукуй, сколько тебе осталось жить!

Искремас огляделся в смертной тоске. Спрятаться было некуда.

– Давай! – сказал офицер в черкеске. – Последний раз». Ман-олям, теперь не промахнусь!

Устав бояться, устав прятаться, устав радоваться тому, что еще жив, Искремас вышел на середину подвала. Он стоял, бессильно уронив руки, и молчал.

– Ну! – рявкнул штабс-капитан. – Считаю до трех. Раз… два…

– Стреляйте! – сказал Искремас и даже не тронулся с места.

Грохнули выстрелы. Снова пуля выбила кирпичные брызги – на этот раз из стены. Офицеры сняли с глаз повязки.

– Живой! – удивился офицер в черкеске.

Штабс-капитан коротко хохотнул:

– Что, господин артист? Радуетесь чудесному избавлению? – Он с презрением смотрел на серое, бескровное лицо Искремаса. – Это была шутка!.. Мы стреляли холостыми. На тебя, дерьмо, хорошей пули жалко!

Искремас весь обмяк. Он хотел что-то сказать, но не смог и сел на пол, зарыв лицо в колени.

– Позвольте, господа! – сказал офицер в черкеске и обвел всех красивыми коричневыми глазами. – Почему он говорит «холостыми»? Я стрелял боевыми!

И сразу все офицеры заволновались, загалдели:

– Вы слышали? Князь стрелял боевыми!..

– Ты же в меня мог попасть! Я сидел напротив!

– Он всех мог перестрелять… Князь, ведь тебе русским языком объясняли!..

– Я нэ понял…

– Он не понял!.. Болван, ишак кавказский!..

Князь оскалил белые, большие, как клавиши, зубы.

– Какой, ты сказал, ишак?.. Я когда такое слово слышу, знаешь, как делаю? Правой рукой за корень языка беру, левой рукой в грудь упираюсь… – Князь показал, как он это собирается сделать. – И горло, сан-оль, к черту выдираю!..

– Тише вы, тише, господа! – урезонивал спорящих штабс-капитан.

– А с этим что делать? – спросил молоденький офицер про Искремаса.

– С этим?.. Ну, скажите там – пускай его выпорют как Сидорову козу и отпустят с богом!..

У крыльца бывшего ревкома, а теперь белого штаба стояли на часах два окаменелых казака. Дверь распахнулась, и оттуда лицом в пыль выкинули Искремаса.

Он полежал секунду, потом с трудом поднялся и пошел, еле передвигая ноги. Рубаха на его спине намокла рыжими полосами…

…На экране иллюзиона опять, уже в который раз, резвились у моря будущая утопленница и ее родители.

– Как хороши, как свежи были розы! – проникновенно говорил иллюзионщик. – И Русь цвела, не зная власти хама комиссара…

В темноте зала мерцали погоны, офицерские жены грустно прижимались к своим мужьям.

– Кто из нас не предавался знойному вихрю страсти… Но сердцем – сердцем мы были чисты!

По базарной площади ветер гонял сухие кукурузные листья. Тощие собаки безнадежно рылись в мусоре у мясного ряда.

Сгорбившись от боли, через площадь шел Искремас. Возле дверей своего театра он остановился. Изнутри доносились катаральные хрипы шарманки, скорбный голос иллюзионщика говорил:

– Дитя погибло в пучине моря… Но те, кто жив остался, – лучше ль их судьба?.. Отца и мать большевики замучили в чрезвычайке… Так пусть же белый рыцарь отомстит за всех!..

Искремас послушал немного и побрел дальше.

…Он пришел к дому художника. Только самого дома уже не было – его сожгли дотла. Черные разваленные стены еще дымились.

У забора лежали грудой хозяйские пожитки: кой-какая одежка, сковороды и кастрюли, треснутое зеркало, узел с постелью. Вдова художника сидела на этом узле, загородив лицо ладонями, и плакала. А на деревьях в саду, как злые обезьяны, суетились мальчишки, торопясь дограбить беспризорное хозяйство.

Другие ребятишки мотались по двору, лили друг на друга и на белую козу краски из разноцветных банок, колотили палками в ржавое ведро.

Двое тянули в разные стороны обгорелую картину. Ни один не хотел уступить, пока клеенка не лопнула с противным треском.

А еще трое мальчишек запускали змея. Он был сделан тоже из картины.

Задрав небритый подбородок, Искремас печально глядел, как возносилась к облакам душа художника.

Змей летел, покачиваясь, виляя мочальным хвостом. На желтой промасленной бумаге художник изобразил самого себя и свою жену. Женщина держала на руках барашка – наверное, вместо ребеночка, которого не дал Бог.

Дома, люди, деревья внизу были маленькие-маленькие. А змей большой – в полнеба.

За городом виден был монастырь – тот самый, из труб которого валил когда-то черный дым, собирая банду для налета. За монастырем лежали поля, а за ними – зеленой подковой – роща. И если бы поближе приглядеться, в этой роще можно было б увидеть пушки-трехдюймовки, оседланных коней, красные верха кубанок. Здесь прятался, дожидаясь темноты, красноармейский отряд.

Чубастый командир рассматривал в бинокль местечко Кропивницы. Рядом с ним стоял председатель ревкома и, как всегда обстоятельно, объяснял:

– В девять часов офицеры сядут вечерять. Все врозь, по квартирам… Тут вы и вдарите. И мы, гражданская оборона, тоже вдарим…

Искремас лежал на лавке животом вниз. К его голой спине Крыся прикладывала какую-то примочку. Артист дрожал, как от озноба.

– А вот мы плечико помажем, – журчала Крыся. – А вот мы спиночку помажем…

Где-то далеко бабахнул пушечный выстрел, за ним – второй.

– Что это? – вскинулся Искремас.

– Да так… Красные город берут, – сказала Крыся. – Они со вчера в роще ховались.

– Откуда ты знаешь?

– Бабы казалы. На базаре.

Снова грохнули орудия. Где-то совсем близко заквакал пулемет.

– Дай мне рубаху… Я пойду к ним, я попрошу винтовку…

Артист попытался приподняться, но снова рухнул на лавку.

– Ой, куда ж вы хворый пийдете? – испуганно сказала Крыся.

– Конечно, никуда не пойду, – прошептал Искремас.

Интермедия

Искремасу наконец отдали театр в полное его распоряжение. Шла очередная репетиция.

Перед Искремасом стояли голый до пояса Охрим и еще трое парней – рослых и мускулистых. У каждого на широкой кожаной перевязи висел меч.

– Деревянные мечи? – возмущался Искремас. – Никогда в жизни!

Он схватил один из мечей и с некоторой натугой поломал его о колено.

– Пускай в кузнице откуют настоящие, тяжелые. Из черного железа!..

Кузница, по счастью, помещалась тут же на сцене. Двое цыган-кузнецов, с белыми улыбками в черных бородах, вытянули из горна раскаленную оранжевую ленту.

Искремас стукнул по ней несколько раз, молотом – и мягкое, послушное железо стало мечом. Тяжело дыша Искремас опустил молот.

– Вот так и делайте…

Он вернулся к Охриму, огляделся – и чуть не заплакал от злости.

– Где статисты? – закричал он. – Мне нужны статисты!

– Нема, – развел руками Охрим.

– Так придумайте что-нибудь! Напрягите мозги! Это вам не бомбы бросать!

Режиссер затопал ногами, как злой ребенок, и вдруг успокоился.

– Хорошо!.. Сделаем условно.

В глубине сцены, оказывается, стоял частокол, и на каждую жердь был надет законченной горшок. Искремас огрызком мела стал рисовать на этих горшках круглые глазницы и смеющиеся рты. Получилось что-то вроде черепов.

Утирая взмокший лоб, Искремас вышел на авансцену. В первом ряду сидел, положив на колени свой маузер, председатель ревкома.

– Если бы вы знали, сколько нервов приходится тратить на каждую мелочь! – пожаловался Сердюку режиссер.

Предревкома сочувственно улыбнулся:

– Дорогой мой, я прекрасно понимаю, шо вы этим хочете сказать. Вы отрываете, куски своего сердца и бросаете их в топку искусства. Простите меня за трюизм – но это все та же шагреневая кожа!

Искремаса уже ждали Охрим и трое парней с мечами в руках. На этот раз мечи были тяжелые, железные.

– Сейчас, вы увидите интермедию, – сказал режиссер председателю и осекся. – А почему три меча? Где четвертый?

– Железа не хватило, – объяснил Охрим.

– Вот так всегда! – завопил Искремас. – Черт знает что! Отменяю репетицию!.. Или нет, погодите…

Он подкинул один из мечей в воздух и поймал его за рукоять.

– Так даже интересней… Вы будете меняться мечами. Перекидывать их друг другу через мою голову.

За стеной театра что-то загрохотало, забухало.

– Что это за шум? – сморщился Искремас. – Прекратите!

– Ради бога, не сердитесь, – понизив голос, попросил предревкома. – Это скоро кончится… Это мы отбиваем город у белых.

Бой шел уже у белого штаба. Наши залегли за низеньким каменным заборчиком и оттуда вели огонь. Председатель ревкома был у пулемета за первого номера. Он стрелял по своей бывшей резиденции, а сам горестно бормотал:

– Ох, беда, сколько стекол побьем… А потом ремонт… Где возьмешь те стекла?..

Из слухового окошка высунулся по пояс штабс-капитан, тот самый, что играл с Искремасом в кукушку. Он швырнул ручную гранату, вложив в бросок всю свою силу, и граната взорвалась совсем близко от пулемета предревкома.

Сердюк ошалело потряс головой, протер запорошенные землей глаза и увидел, что штабс-капитан готовится кинуть вторую гранату.

Председатель задрал кверху рыльце «максима» и дал по фронтону косую очередь. Граната выпала из рук офицера и взорвалась без пользы на мостовой, а сам он безжизненно повис на фронтоне, словно мишень в тире, перевернувшаяся после удачного выстрела.

Перестрелка усилилась. Белые держались крепко, не давали нашим цепям подняться в атаку. И тогда с боковой улочки красные выкатили трехдюймовку, развернули хоботом к штабу, закрепили и жахнули прямой наводкой.

Угол флигеля будто откусило – только каменные крошки посыпались.

Председатель сморщился, как от зубной боли, прижал гашетку «максима» и дал по штабу длинную очередь.

– Это мы отбиваем город у белых, – сказал председатель.

– Ну да, конечно, – вспомнил Искремас. – Я тоже хочу, дайте мне винтовку!

– Нет, нет, нет, – решительно возразил предревкома. – Ни в коем случае. Ваше поле боя здесь!

Искремас смирился.

– Хорошо. Тогда продолжаем. Итак, вы увидите интермедию… Может быть, это сон Жанны д'Арк, может быть, ее тревожные мысли… Артисты, станьте по местам!

Парни с мечами встали по углам сцены, а Искремас вышел на середину, ведя за руку Крысю – красивую, в длинном, стекающем на пол белом платье.

– Ты помнишь смысл этого куска? – спросил он у Кры-си. – Жанна одна против всех. Она окружена врагами и даже не знает, кто они… Сначала я покажу сам.

Один из парней завязал ему глаза черной повязкой, ремнем стянул руки за спиной.

– Начали! – скомандовал Искремас.

Почтительно наклонившись вперед, предревкома наблюдал за репетицией. На сцене происходило странное повторение игры в кукушку.

Искремас, слепой и беспомощный, метался, ища выхода, но всюду его встречали острия мечей. Враги глумились над ним, осыпали ударами со всех сторон. Если он приближался к безоружному, кто-нибудь из трех остальных перекидывал тому свой меч, чтобы и он мог уколоть Искремаса. А кругом скалились белыми ртами черные глиняные черепа.

– Не верю! – раздалось вдруг из зала. Искремас остановился и сорвал с глаз повязку.

Рядом с председателем сидел седой человек с интеллигентным лошадиным лицом.

– Не верю! – повторил он, снял пенсне и выпятил брезгливую нижнюю губу.

Искремас топнул ногой:

– Константин Сергеевич! Не хотите верить – не верьте! Но не мешайте!

Он прикрыл лицо ладонями, отвернулся; потом, успокоившись, сказал:

– Я ищу… И я понял одно: только то искусство настоящее, за которое заплачено кровью!..

Седой человек смутился и исчез. Искремас подобрал с дола черную повязку, но в этот момент послышалось шуршание и сцену скрыл спустившийся с полтолка занавес. Он был размалеван празднично, радовал и веселил глаз. Художник Федя стоял рядом, счастливо улыбаясь.

Из-под занавеса на авансцену выбрался Искремас.

– Федя! Что это такое?

– Задник.

– А почему он спереди?

– Так. Чтоб виднее.

– Бред какой-то! Немедленно повесь его на место!

И задник сразу оказался в глубине сцены.

– Товарищ Сердюк, извините меня за накладку, – сказал Искремас и хлопнул в ладоши. – Продолжаем!.. Друзья, у вас неблагополучно с пластикой… Помните, что в те времена люди были сильными и грациозными, как животные!.. Начали!

И жестокая игра возобновилась. Удары все чаще сыпались на Искремаса, все отчаянней были его попытки вырваться из кольца врагов.

Напрасно Крыся, ломая руки, кричала:

– Не чепляйтесь до его! Вин нерозумный, убогий!..

Куда бы ни кидался Искремас, черные железные клювы мечей настигали, терзали его. И вдруг, остановившись посредине помоста, Искремас разорвал свои путы, сдернул с глаз повязку и огромным прыжком настиг одного из тех, кто так жестоко унижал его.

Искремас вцепился ему в горло скрюченными пальцами, вместе с ним рухнул на пол, но сразу же вскочил, взмахнул руками, будто крыльями, и захохотал, радуясь победе.

А у его ног остался лежать мертвый штабс-капитан в своем табачного цвета кителе с золотыми погонами.

Действие второе

Нет, никто не отдал театр Искремасу в полное его распоряжение В антрепризе господина Пащенко по-прежнему гнездился иллюзионщик.

Под звуки «Половецких плясок» дама на экране разделась и осталась в купальном костюме. Супруг последовал ее примеру.

– Рабочий в шахте, крестьянин в поле, а буржуй-кровосос на Черном море! – комментировал в темноте иллюзионщик. – Вот он, его благородие, а с ним и его отродие!..

Зрителями были предревкома, писарь Охрим и трое бойцов-чоновцев. Товарищ Сердюк глядел на экран, слушал и одобрительно кивал головой. Лоб у него был забинтован – видно, царапнуло белой пулей.

Из моря вылез отрицательный герой в полосатом купальнике.

– Полюбуйтесь, товарищи, на заморского франта! Его в Россию прислала Антанта, – объявил иллюзионщик.

Председатель хохотнул и хлопнул Охрима по коленке.

– Это хорошо, – похвалил он. – Это в самую точку.

Полосатый франт увел даму в кусты.

– Вот какие безобразия творит всемирная буржуазия! – послышался очередной комментарий.

Дверь антрепризы приоткрылась, и вместе с лучом света внутрь проник Искремас. Садиться он не стал, а скромно прижался к стенке.

На экране уже бушевали волны, скорбела безутешная мать.

– Вот так и мы утопим вскоре барона Врангеля в Черном море! – бодро провозгласил иллюзионщик» и лента кончилась.

– Ну, это ты перегнул, – сказал товарищ Сердюк. – Это все ж таки дите утопло. При чем тут Врангель?.. А в остальном я не против. Работай, агитируй.

Искремас вопросительно кашлянул. На него оглянулись.

– Товарищ председатель, – сказал артист и попробовал улыбнуться. – А я к вам со старой просьбой. Нельзя ли мне занять это помещение? Я б его использовал по прямому назначению.

Искремас не пытался состязаться с иллюзионщиком и говорить стихами: просто ему казалось, что солидные слова «помещение», «назначение» будут понятны и милы председателю. Но артист ошибся и на этот раз.

– Неверно вы рассуждаете, – обиделся предревкома. – У товарища искусство для сегодняшнего момента. Оно и веселит и против контры гневает.

Иллюзионщик победно посмотрел на Искремаса и даже подмигнул ему. Вот этого делать не следовало.

– Да он для любого момента! – трясясь от ярости, закричал артист. – Он при белых…

Иллюзионщик вжал голову в плечи, а Искремас осекся на полуслове.

– Шо вы этим хочете сказать? – настороженно спросил председатель.

– Он сам знает что. А я больше не скажу ни слова.

– А все ж таки?

Искремас молчал, Молчал и иллюзионщик. Ответил за них Охрим.

– Известно что, – весело сказал писарь. – Сотрудничал с белыми.

– Он тоже сотрудничал! – взвизгнул иллюзионщик.

– Ты на товарища Искремаса не клепай! – рявкнул Охрим. – Он при белых подпольщиков прятал. Лично меня… А ты им крутил свою шарманку. С контрреволюционным объяснением!

Иллюзионщик был слабый человек.

– Под силой угрозы, – залепетал он, топя себя окончательно. – Под страхом… Не имея в виду… Вова, скажи им!..

– Это верно, он попал в трудную ситуацию, – начал было Искремас. Но Сердюк его не слушал. С обидой и презрением он смотрел на иллюзионщика.

– Так ты перевертень?.. Филиппов! Гавриш!.. Арестуйте его.

Два бойца подошли к иллюзионщику. Один похлопал его по карманам, провел ладонями по бокам, ища оружие.

– Ого! – сказал он озадаченно. – Тут что-то есть.

– Погляди, – распорядился председатель.

Иллюзионщика повели в гримерную. Искремасу стало не по себе. Его грызли не то жалость, не то стыд.

– Собственно, это было чисто словесно. Может быть, он действительно не хотел…

Боец, обыскивавший иллюзионщика, вышел из гримерной, неся в руках какую-то засаленную матерчатую кишку.

– Вот, – сказал он и тряхнул. Из кишки полезли царские золотые десятки. – И документов у него полна пазуха – на разные лица…

Председатель мрачнел все больше и больше.

– В трибунал его!.. Как спекулянта и контрика.

Из гримерной на коленях выполз иллюзионщик.

Спущенные при обыске штаны волочились за ним, словно кандалы. Он дополз до рампы и простер руки к председателю, в зрительный зал…

По базарной площади носились ошалелые от собственного шума мальчишки. Один крутил ободранную – медные потроха наружу – шарманку, другие гоняли колеса от велосипеда и круглые жестяные коробки из-под пленки. Много радости было и от самой пленки: ее можно было разматывать на бегу трещать ею и, конечно, поджигать. В воздухе плавал вонючий белый дым.

Искремас стоял в дверях театра и с ужасом смотрел на эту тризну по иллюзионщику. Потом сунул руки в карманы и зашагал через площадь быстро и решительно, как будто его ждало неотложное дело. С соседней улицы доносился вой плакальщиц: кого-то хоронили. Искремас свернул в другую сторону.

…Крыся накрывала на стол. Вокруг керосиновой лампы вились ночные бабочки.

Дверь халупы распахнулась, и вошла женщина – рослая, цветущая, сияющая медным румянцем, как самовар.

– Здравствуйте вам, – робко сказала она Крысе. Из-за ее спины показался пьяненький Искремас.

– Крыся, познакомься с моей знакомой. И прости меня за плеоназм… Это очень милая и добрая женщина…

Он поставил на стол бутылку самогона. Женщина застенчиво хихикнула. Искремас погрозил Крысе пальцем:

– Не смотри на меня так… Ну, пьяный… Ну, скотина.

Женщина опять хихикнула, а он печально улыбнулся Крысе.

– Не надо, чтоб ты это видела… Дай нам, детка, что-нибудь поесть – а сама уйди к соседям.

Крыся молча подвинула к нему чугунок с кашей и отошла к печке.

Решившись, женщина присела на скамью.

– Чего же нам не хватает? – вслух размышлял Искремас. – Огурца! Классическая триада: актер, водка и соленый огурец… Крысечка, есть у нас огурцы?

– Есть, – сказала Крыся, схватила с печки ухват и стукнула Искремаса по макушке.

– Что?.. Зачем?!

Крыся стукнула его еще раз. Окончательно застеснявшись, гостья встала и попятилась к дверям. Уже из-за порога она попрощалась:

– Бывайте здоровы.

– Зачем ты меня бьешь? – сказал Искремас. – Ты жестокая девочка, я это понял еще тогда… – Он подпер кулаками свои небритые щеки. – Как это ужасно!.. Я погубил человека. Понимаю – революция сурова, она не терпит грязи, а он был грязный человек… И все-таки это ужасно.

– Та вы его не за революцию сгубили, – беспощадно сказала Крыся. – Вы с им той амбар не поделили… Скильки места на Земле – а вам двоим тесно было!..

– Правильно, – кивнул Искремас. – Правильно, добивай меня. Ну что я сделал за свою жизнь?.. Шумел, обещал – я талантливый, я потрясу мир… А если взять и заглянуть самому себе в глаза? Почему ничего не получается?.. Да… Гений и злодейство – две вещи несовместные.

Он побрел к окну и взял с подоконника альбомы с рецензиями.

– К черту… К черту… И хулу, и хвалу.

Хулу Искремас решительно бросил в печку, а тощенький альбом с лавровым венком повертел в руках и положил обратно на подоконник.

Крыся смотрела на него с ненавистью и болью.

– Вы хочете, чтоб я вас пожалела… А много вы меня жалеете? – закричала она. – Живу при вам замисть собачонки… Вы ж не видите кругом, вы слепый, як крот!.. Ну и оставайтесь сами. Водите сюды ту страхолюду… А я не можу. Я уйду куда-нибудь.

– Правильно, – опять согласился Искремас. Он глядел на керосиновую лампу. По бумажному абажуру ползла ночная бабочка. – Эта бабочка похожа на рыжие усы, – сказал вдруг артист. Он взял бабочку, на секунду приложил к верхней губе, а потом отпустил. – Все правильно, Крыся. Кроме одного… Уйду я. А ты останешься здесь. Это все будет твое…

Он встал, забрал со стола бутылку и шаткими ногами пошел к двери.

…Было воскресенье, базарный день. Предревкома с писарем. Охримом пришли, по обыкновению, поглядеть, как идет торговля, не нарушаются ли советские порядки.

Торговцы и покупатели уважительно здоровались с начальством. Те отвечали, но рассеянно, потому что говорили между собой о важных делах.

– Да… Остались мы вовсе без культуры, – вздыхал Сердюк, глядя на заколоченную досками дверь театра. – Найти бы мастера, карусель наладить…

Охрим неприязненно покосился на председателя, но ничего не ответил.

Краснощекий мясник, мимо которого они проходили, воткнул свою секиру в колоду и поздоровался:

– Доброго здоровьичка, товарищ Сердюк!

Кивнув в ответ, Сердюк продолжал свой разговор с Охримом:

– Но это дело десятое… А нетерпящая наша задача – с бандой надо кончать.

– Это я давно слышу, – с некоторой досадой сказал писарь. – Только где она, та банда?

Сердюк пожевал губами, прежде чем ответить.

– Сдается мне, что мы не там шукали… Мы все гадаем, откуда она прилетает, а может, она ниоткуда не прилетает… Может, эта банда своя, городская.

Охрим даже рассмеялся:

– Тю на вас!.. Тут и людей таких нема. Для банды нужны рубаки!

– О! Сам городской голова, а с ним пан писарь! – приветствовал проходящих старичок провизор с крыльца своей аптеки.

Сердюк без улыбки кивнул, ему и повернулся к Охриму:

– Много ты знаешь… Може, этот престарелый – он тоже в банде.

– Если у вас такие думки, – медленно сказал Охрим. – Так чего ждать?.. Подозрительных всех под замок. Накормим их селедкой, а водички не дадим. Враз дознаемся, кто у нас бандиты!

– Ой, Охриме, Охриме, – вздохнул председатель. – При такой методе мы и окажемся главные бандиты – ты да я.

– Я, может, и окажусь, – усмехнулся Охрим. – Но вы никогда. Вы ведь у нас святой человек.

Председатель не улыбнулся в ответ.

– Ты, говорят, тоже святой. В монастырь чего-то ходишь. Это зачем?

– А, брешут люди, – отмахнулся Охрим.

Из города в монастырь редко кто ходил, ездил. Даже колея на дороге заросла травой.

Охрим неторопливо вошел в монастырские ворота. Вошел и остановился, услышав писклявые голоса. Нахмурившись, писарь отправился посмотреть, кто шумит.

Прямо против ворот стояла церковь – вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.

Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. В руках его, скрещенных на груди, торчала свечка.

– Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! – хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.

А две девочки стояли в сторонке и плакали.

– Это грех! Я мамке скажу! – всхлипывала одна. – Вас о тюрьму посадят!..

– Вы что творите? – спросил Охрим грозно.

Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:

– Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..

Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника – это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе – только похрапывал.

– Геть отсюда, враженята! – закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:

– Владимир Павлович! Владимир Павлович!

– Дети, дайте мне спать… Идите в школу, – пробормотал артист, не открывая глаз.

– Побудка! – сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.

– Охрим, – сообщил он равнодушно, – мне надо опохмелиться. У вас нет?

Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:

– Найдем. Вставайте.

…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.

– Как вам не сты… Это бесчелове… – выкрикивал Искремас, захлебываясь.

А Охрим объяснял ему:

– У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..

…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.

– Я ведь к вам сердцем прилип, – хмуро говорил Охрим. – Я ж для вас стараюсь!

– Интересно, как там Крыся живет? – спросил вдруг Искремас.

– Живет, – передернул плечами Охрим. – Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?

– Охота есть, – вяло сказал Искремас. – Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы – что мы можем вдвоем?

– Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…

– Нет! – решительно мотнул головой артист. – В этот проклятый амбар я не вернусь.

Охрим разозлился:

– Я ж говорю – нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем – ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.

Искремас не слушал – думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.

– Вот где надо бы ставить «Жанну», – печально сказал он.

– Где? – не понял писарь.

– Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки – это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?

– Да нет, – досадливо сморщился Охрим. – Тут нельзя. Это место плохое.

Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.

– Что вы! Это прекрасное место! – закричал он. – Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху – черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..

Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.

– Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, – значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!

Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:

– Интересно… Добре, давайте ставить здесь.

У ворот монастыря была приклеена афиша:

«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ

ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ

ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ

«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».

ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА

ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».

Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.

Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса – чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.

Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.

Все артисты были очень молоды – не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.

– Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! – объяснял он с полным ртом гвоздей. – Война, страдания, смерть – все это будет потом. А пока – радость, радость без границ!

И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.

– Кого я вижу! – обрадовался Искремас. – Пришла поглядеть?

– А чего мне тут глядеть, – дерзко сказала Крыся. – Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.

Искремас усмехнулся:

– Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?

– Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.

– Кто тебя возьмет? – возмутился Искремас.

– А хоть кто, – сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. – Захочу – Юрко, захочу – Иван.

Хлопчики смущенно потупились.

– Глупости! – крикнул Искремас. – Марш на сцену!.. И эти двое – тоже!..

…Репетиция была в разгаре – последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо – чтобы только задать актерам ритм.

Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.

– Веселее! Веселее! – командовал он шепотом. – Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..