Текст книги "Гори, гори, моя звезда..."

Автор книги: Валерий Фрид

Соавторы: Александр Митта,Юлий Дунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Председатель прибавил ходу. Прорезав толпу, он подбежал к театру, но попасть внутрь не смог. В дверях билась и верещала Крыся – закопченная, дымящаяся. Она рвалась на улицу, но перекладина креста, к которому Крыся была привязана, не проходила в дверь.

Сзади суетился Искремас. Он еще раз приналег, и ему удалось выпихнуть крест, а вместе с ним и Крысю наружу. Сам же Искремас нырнул обратно в дым.

Председатель отвязал тлеющую Крысю от креста и накинул на нее свою шинель.

В это время из дверей выбежал Искремас, волоча за собой театральный занавес.

– Первый блин комом! – закричал он и обвел собравшихся радостными глазами. – Но все равно, это было грандиозно!

– Шо вы этим хочете сказать?! – строго спросил председатель.

– Товарищ председатель? – всунулся в разговор иллюзионщик. – Отберите у него мандат!

– Мандат! Никакого мандата ему не давали. – Председатель повернулся к Искремасу: – Значит, театр заняли самочинно, да еще и людей пожгли? Ось, дивчину осмолил, як порося!..

На крыше театра маляр и Охрим, с ведрами в руках, деятельно тушили пожар. А Искремас прижимал к груди занавес, словно спасенное в бою знамя, и объяснял председателю ревкома:

– Поймите, я хотел расшевелить обывателей… Даже напугать их… Но не бенгальским же огнем!.. Настоящему искусству нужен огонь, который бушует, который жжет! А кулиса загорелась случайно.

– Вот и вышло, что ваша идэя глупая и вредная для народа, – сказал председатель наставительно. – Почему вы не пришли посоветоваться? Мы бы вас научили, шо в театре можно, а шо нельзя.

Искремас затрясся от злобы.

– Ну, знаете… Если каждый дурак начнет меня учить…

– Шо вы этим хочете сказать?

– Что вы дурак.

Собравшиеся вокруг зеваки ахнули, Крыся охнула, но председатель и бровью не повел.

– Понятно, – сказал он и поманил рукой двух здоровенных парней. – А ну-ка, возьмите этого гражданина под арест.

– Да кто вы такой? – заорал Искремас. – Как ваша фамилия?

– Я-то знаю, кто я такой, – усмехнулся председатель. – А кто вы такой, это еще надо прояснить… Тут приезжал один артист, раввин… Не, не раввин. Брамин. Индийские фокусы показывал… Такой пройдисвит! Две керосиновые лампы с театра увез… Со стеклами.

– Не чепляйтесь до него! – закричала Крыся и стала отпихивать председателя подальше от Искремаса. – Вин божевильный, нерозумный… Чи вы не бачите?.. Дядько Якиман, пийдемо до дому!

– Обожди, Крыся! – сказал Искремас. Сощурившись, он глядел на председателя. – Все, что я делаю, я делаю для революции. И предан ей не меньше, чем вы. А меня под арест?.. Дудки! Ничего у вас не выйдет. Я свободен, как ветер. Я здесь проездом!..

– А я так думаю, шо вы у нас погостюете. – возразил председатель и кивнул хлопцам.

Двое активистов повели Искремаса в тюрьму Он шел, то и дело пожимая плечами» с горькой и недоуменной улыбкой на губах.

А председатель шагал в другую сторону. За ним бежал иллюзионщик и на бегу приставал:

– Тысячу раз извиняюсь, могу я занять помещение?

Сегодня председатель Сердюк проводил в ревкоме разъяснительную работу среди нацменьшинств. Те держались двумя кучками: у правой стенки – цыгане, у левой – пожилые евреи.

– Товарищи трудящиеся цыгане, – степенно говорил председатель. – Вы должны в корне изменить свое отношение к лошадям… – Он повернулся налево. – А вы, товарищи трудящиеся евреи, должны в корне изменить…

Речь председателя прервал вбежавший в комнату писарь Охрим. Нагнувшись к уху председателя, он тихо и торопливо сказал:

– Товарищ Сердюк, плохие дела. Белые…

– Белые? Ты шо, пьяный?.. Банда!

– Какая там банда… Говорят вам, белые!.. К городу подходит белый полк. Не знаю, откуда взялись, но только идут с царским знаменем, в погонах, и есть у них артиллерия…

В подвале, который служил тюрьмой, содержался один арестант – Искремас. Съежившись в кулачок, накрывшись с головой пиджачишком, он спал на нарах.

Дубовая дверь с грохотом распахнулась и снова захлопнулась, пропустив в подвал предревкома и его писаря. Искремас вскочил со своих нар, будто его взрывом подбросило:

– Меня с утра не поили, не кормили!.. Что это такое? Где я нахожусь?.. В белой контрразведке?!

– Объясняю, – неторопливо ответил председатель, – в настоящий момент вы действительно находитесь в белой контрразведке… И мы тоже.

Только сейчас Искремас заметил, что оба ревкомовца без оружия и даже без поясов, а левая рука у председателя обмотана бурой от крови тряпкой.

– То есть как? – спросил артист упавшим голосом. – Что случилось?

Писарь Охрим не выдержал и улыбнулся.

– Белые в городе, – объяснил он.

Дверь распахнулась. На пороге стоял солдат, на плечах у него были погоны, а на фуражке – овальная кокарда.

– Который тут артист? А ну, выходи!..

У Искремаса на лбу заблестели бисеринки холодного пота. Он попробовал улыбнуться – ничего не получилось.

– Значит, меня первого, – сказал он ревкомовцам. – Прощайте, товарищи! Если останетесь живы, напишите Луначарскому, что…

– Давай, давай! Шевелись!

И дверь за Искремасом захлопнулась.

Штаб белого полка вселился в комнаты ревкома. Саперными лопатками солдаты соскребали со стен агитживопись, нагнанные в большом количестве бабы мыли полы. У тех и у других работа шла неспоро. Солдатики отвлекались, чтобы похлопать мойщиц по вздыбленным задам. Бабы отмахивались мокрыми тряпками.

Табличка «Председатель ревкома» исчезла, а на гвозде вместо маузера висела сабля с офицерским темляком.

Под саблей сидел молодой веселый штабс-капитан и беседовал с Искремасом.

– Искремас? – удивлялся он. – Смешная фамилия. Что-нибудь французское?

– М-м… Не совсем, – выдавил из себя Искремас. Он сидел напряженно и неудобно, не касаясь лопатками спинки стула.

– Так вот, господин артист, открою вам военную тайну: мы идем в Крым, к генералу Врангелю. Здесь мы только на биваке. Но! Штабс-капитан строго постучал пальцем о край стола. – Но в городе пускай думают, что мы тут прочно и надолго! Нормальная жизнь, процветание искусств, торговли и ремесел… Посему обращаюсь к вам с покорной просьбой: устройте для нас гала-представление…

Искремас тоскливо смотрел на него. Сердце подсказывало, что с этим веселым штабс-капитаном шутки плохи. Тем не менее он сказал:

– Я не могу.

– Почему? – нахмурился штабс-капитан. – Это даже невежливо. Я ваш ангел-спаситель. Я вас выпустил из каталажки.

– Видите ли… Э-э… Простите, как ваше имя-отчество?

– Мое имя-отчество – господин штабс-капитан, – строго сказал офицер.

– Э-э… господин штабс-капитан, мой театр – это парэкселянс, театр Шекспира… Я не могу в короткий срок…

– Помилуйте, маэстро! Какой Шекспир? – Штабс-капитан опять развеселился. – Кто его будет смотреть? Вы да я?.. Слепите на скорую руку дивертисментик – куплеты, еврейские рассказики, дансапаш… Наши дамы вам помогут.

Сквозь открытую дверь Искремасу видны были равнодушные бабьи зады, серые затылки солдат, скребущих стену. Никому не было дела до того, что сейчас артист подпишет себе смертный приговор.

– Все равно не могу, – сказал Искремас и поднялся со стула. – Это против моих убеждений.

– Так вы у нас идейный? – протянул штабс-капитан и, зажмурив один глаз, поглядел на Искремаса, будто целился. – Господи, ты слышишь? У актеров тоже убеждения… Что за страна!.. Адвокаты – Мараты, землемеры – Робеспьеры. Каждый провизор – Гарибальди!..

Его тираду прервал неожиданный и громкий шум. Четверо солдат под руководством унтера пытались втащить в комнату огромный, обитый железом сундук. Поскольку сундук в дверь никак не проходил, исполнительные солдаты стали выбивать дверную раму прикладами.

– Куда? – заорал штабс-капитан. – С ума посходили?

– До вас, васбродья, – сказал унтер. Унтер был калмык.

– Ты, Чингис-хан! Это же архив! Тащи его в подвал.

Накричав на унтера, штабс-капитан снова занялся Искремасом.

– Так вот, господин Карл Моор. Стало быть, мы вам плохи. А что вы будете делать без нас? – Он показал подбородком на моющих полы баб. – Все на четвереньки станете, как вот эти Каллипиги! Станете на четвереньки и будете играть в обезьян!

Офицер помолчал, а потом сказал весело, как в самом начале разговора:

– Счастье ваше, что вы напали на человека мягкого, терпимого… Вот поймали мы двух местных комиссаров. Я и с ними по-человечески. Другой бы пристрелил на месте – а я нет! Я их буду судить. По закону. И повешу – тоже по закону… Короче говоря, засуньте свои убеждения в задницу! Идите и готовьте спектакль!..

Иллюзионщик снова был изгнан из храма искусства. На сцене под аккомпанемент пианино две дамы мелодекламировали:

 
Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной.
В глазах у них слезы блистали,
И горек был ветер морской…
 

На дамах были трико, испанские трусы и бархатные береты. Одна из дам, кроме того, была вооружена алебардой. Это шла репетиция.

В первом ряду, сгорбившись, упираясь кулаками в колени, сидел Искремас. За его спиной стояла Крыся с солдатским котелком в руках.

– «Люблю золотистые косы!» – выкрикнула одна дама и оперлась на алебарду.

А вторая, указав пальцем, пояснила:

– Так первый, вздыхая, сказал…

– «Пойду умирать под утесы, где плещет играющий вал!» – закончила дама с алебардой и вздохнула так глубоко, что на ней что-то лопнуло, видимо, лифчик. Дама схватилась за плечо и спросила у пианистки: – Поленька, у вас найдется иголка?

– Владимир Павлович, у нас катастрофа! – сконфуженно сказала Искремасу вторая дама. И оба пажа скрылись за пианино – производить починку.

– Дядько Якиман, поишьте, – сказала Крыся и поставила котелок на скамейку рядом с Искремасом.

– Я не испугался их угроз, – невпопад ответил артист. Он думал про другое. – Ну что ж, они бы меня расстреляли. Подумаешь!.. Но я артист. Я должен ежедневно упражняться в ремесле, как скрипач!.. И даже не в этом дело. Понимаешь, они мои враги!.. И я должен сражаться с ними. Всегда, в любых условиях. Ведь я же могу в самый пошлый фарс вложить иносказание, некий скрытый смысл. Ведь, правда, Крыся?

– Вы поишьте.

– Отстань!.. Я тебе скажу больше: театр – это мое оружие! И я просто не имел права бросать его. Вместо меня сюда пришла бы какая-нибудь мразь и поставила бы… Не знаю, что… «Жизнь за царя»!..

Искремас со злобой поглядел на сцену.

Дамы уже успели вернуться и теперь декламировали, принимая разные позы:

 
А третий любил, королеву.
Он молча пошел умирать.
 

Не выдержав, артист вскочил и замахал руками:

– Не то! Не то! Не то!.. Сделаем по-другому! – Он взбежал на сцену и стал объяснять огорченным дамам: – Поймите, сейчас война! Сейчас все прекрасно знают, как и почему люди идут умирать!.. А эти голубые сопли никому не нужны!

– Я исполняла это в Ростове, в офицерском собрании, – жалобно сказала дама с алебардой. – Меня на руках носили!

– Кто вас носил? Иван Поддубный? – желчно спросил Искремас. Он подбежал к пианино и сыграл мелодию «Пажей» на какой-то свой манер: в лихорадочном темпе, бесстыдно-весело.

– Вы будете петь и двигаться вот так! Пошлость мы доведем до абсолюта.

Он показал как, и дамы испуганно ахнули:

– Но ведь это выйдет шансонетка!

– Выйдет именно то, что нужно! В этой белиберде появится зловещий юмор!.. Прошу!

Искремас оседлал алебарду, как деревянную лошадку, и поскакал вокруг сцены, непристойно оттопырив зад. Дамы скакали за ним, вскидывали ноги и пели:

 
Три юных пажа покидали
Навеки свой берег родной!
В глазах у них слезы блистали…
 

Крыся смотрела на эту вакханалию с нескрываемым омерзением.

– Пане режиссер! – негромко позвали из зала. – Можно вас на минуту?

Искремас оглянулся и похолодел: между скамейками стоял ревкомовский писарь, тот самый, которого штабс-капитан собирался повесить по закону. Был Охрим в своих галифе и хромовых сапогах, только на плечи накинул рыжую домотканую свитку. Свитка эта была вся мокрая: на дворе шел дождь.

– Вы ко мне, това… э-э… сударь? – спросил Искремас дрогнувшим голосом. И вслед дамам: – Продолжайте.

По дороге на сцену Охрим забрал из Крысиных рук котелок с обедом. Девчушка пискнула протестующе, но Искремас замахал на нее руками, приказывая молчать.

Рядом со сценой был чуланчик – то ли гримерная, то ли комната режиссера. Туда и завел Искремас писаря.

– Они вас отпустили?!

– Они отпустят! – усмехнулся Охрим и пригладил ладонью мокрые волосы. – Утекли мы с председателем.

Рассказывая, он выуживал из котелка картофельные блины-дранцы и с нагулянным в тюрьме аппетитом поедал их.

– Вы можете на меня положиться!.. – сказал Искремас с жаром.

Писарь снисходительно улыбнулся:

– Я тут у вас дождь пересижу.

Искремас заволновался:

– Конечно! Конечно!

За дощатой стенкой затопотали сапоги, забрякали шпоры, раздались офицерские голоса:

– Анюта, Маргарита Власьевна! Какое зрелище очам!

– Ор-ригинально! Ор-ригинально!

Искремас с тоской огляделся: запасного выхода в чулане не было, окон – тоже.

– А где ваш деспот и тиран?

Дамский голос ответил:

– Уединился вон туда…

– С хористочкой?.. Сейчас мы нарушим ихний тет-а-тет!

За стенкой засмеялись, заговорили все вместе, так что слов было не разобрать.

Охрим неторопливо отцепил от пояса фляжку-манерку. Из ее горлышка почему-то торчал фитиль. Писарь чиркнул спичкой, и фитиль, потрескивая, задымил голубым дымком.

– Что это? – прошептал Искремас.

Охрим ответил, не понизив голоса:

– Бомба, самоделочка… Были фабричные, да кончились.

Он поставил бомбу на пол у своих ног, достал кисет и стал сворачивать цигарку.

– Теперь пускай заводят, – сказал он. – В случае чего, тикайте через зал…

Искремас стиснул между коленями обе ладони – чтоб не дрожали. Офицеры за стенкой по-прежнему любезничали с дамами.

Цигарка была готова. Охрим взял с пола бомбу и прикурил от тлеющего фитиля, который уменьшился уже почти вдвое. Искремас, чтоб не глядеть, отвернулся. А писарь поставил бомбу на место, взял со столика коробку с гримом и уважительно понюхал.

– Товарищ режиссер, – сказал он, смущаясь. – Вот можете вы определить человека – годится он в артисты или нет?

– А почему это вас интересует? – спросил Искремас по-прежнему шепотом.

Писарь застеснялся еще больше.

– Вообще-то, ведь я учитель… И театр для меня – мечта… Как вам выразить? Звезда на небе жизни. А вот храбрости не хватает…

За перегородкой сказали:

– Господа, дождик поутих.

Снова застучали сапоги: это офицеры уходили.

Охрим прислушался, сказал:

– Ну, добре. За театр мы после поговорим.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Искремас. Ему очень хотелось, чтобы опасный гость ушел, но попросить об этом было стыдно.

Охрим поплевал на пальцы и притушил фитилек своей самодельной бомбы. Искремас тоже поплевал и потискал в пальцах потухший фитиль – для верности. Усмехнувшись, писарь встал.

Вместе с Искремасом он вышел на сцену, где обе артистки галопировали под музыку верхом на алебарде.

Писарь неторопливо прошел через зал и скрылся за дверью. А Искремас стоял и смотрел на скачущих дам.

– Знаете что, – сказал он внезапно. – Это не годится… Делайте, как было раньше.

Не прощаясь, он направился к выходу.

Крыся стояла в дверях и с интересом глядела на улицу.

– Я передумал, Крыся, – сообщил ей артист. – Пускай эти дурочки делают по-своему… Женщину нельзя унижать. Нельзя ее показывать в смешном и жалком виде. Женщина должна быть всегда прекрасна… Понимаешь?

– Чего ж тут не понять? – сказала Крыся злобно. – Они для вас прекрасные, потому что городские.

Искремас только руками развел.

– Ладно. Пошли!

– Ни! – Крыся схватила его за рукав. – Стойте тут.

Артист в недоумении огляделся. На базарной площади было тихо и пусто. Только на углу, возле аптеки, стоял фаэтон, запряженный парой. На козлах возвышался бородатый солдат. Два офицера весело спорили рядом – наверное, о том, кому первому садиться в этот фаэтон.

Оглушительно грохнул взрыв. Комья земли и щепки забарабанили в стену театра.

Искремас зажмурился, а когда открыл глаза, лошади с ошалелым ржанием неслись по площади – но уже без фаэтона. Только обломанное дышло колотилось об землю.

– Це той, чернобривый, что с вами балакал, – радостно доложила Крыся. – Вин туды шось пидсунул.

Схватив Крысю за руку, Искремас быстро зашагал в сторону от взрыва.

– Тш-ш! – шипел он на ходу. – А если тебя услышат? Тогда мы пропали!..

– Ох!.. Ых!.. Ах!.. – стонал Искремас. По его искаженному лицу струился пот, волосы мокрыми перьями прилипли ко лбу.

Он лежал на лавке, а голый маляр, сутулый и волосатый, как огромная обезьяна, лупил его веником по спине.

Искремас привстал, сунул голову в шайку с холодной водой, а когда вынырнул – на лице его было счастливое и просветленное выражение.

– Баня – это русский языческий храм!.. Ванна очищает только тело, а баня очищает и душу!

Теперь уже маляр возлежал на лавке, а Искремас неумело сек его веником.

– И как оно нам нужно – это очищение! – говорил он, сопровождая каждое слово ударом веника. – Компромиссы… Трусость… Сделки с совестью…

И вдруг он умолк, увидев в двух шагах от себя улыбающуюся рожу иллюзионщика. Тот стоял голый, но в своей несуразной шапочке и, словно круглый щит, держал перед собой шайку – правда, пониже, чем держат щит.

– Привет от соседней музы! – хихикнул он, и сразу волшебство бани кончилось для Искремаса.

– Как сюда попал этот субъект? – гневно спросил артист.

– Федор Николаевич! Владимир Павлович! – жалобно заблеял иллюзионщик. – Я же знаю – вы после бани будете есть раков… Так я принес первачу! Не свекловичного, а хлебного…

Искремас подумал, а потом сказал:

– Черт с вами. Оставайтесь.

– Мерси! – поклонился иллюзионщик. – В эти трудные времена мы, интеллигенция… Мы должны, так сказать, консолидироваться!

Он снял свою шапочку, макнул в холодную воду и снова надел, объяснив:

– Париться я зверь. А вот макушка не выносит.

Искремас опять пришел в хорошее настроение.

– Федор Николаевич! – крикнул он. – Наконец-то этот проходимец в наших руках. Хватайте его!

Иллюзионщик радостно завизжал, а Искремас схватил шайку и плеснул воды на каменку.

Шипучий пар окутал всех и все.

Посреди стола громоздились раки – красные, будто они тоже напарились в бане. А рядом стоял штоф с керосинного цвета жидкостью. Послышались шум шагов, смех и голос иллюзионщика:

– Петр Великий говаривал: год не пей, два не пей, а после бани укради да выпей!

Открылась дверь, Искремас первым вошел в комнату.

– Вот именно! После бани даже нищие…

Слово «пьют» Искремас сказать не успел, потому что замер на пороге в изумлении.

Стены этой обыкновенной селянской хаты были увешаны картинами – диковинными, яркими, тревожными… Более того, одну стену – ту, что была против двери, – художник расписал прямо по штукатурке. Он нарисовал радугу, до которой, словно по крутому холму, шел пахарь за своей лошадью, а над сохою алело знамя с серпом и молотом.

– Вы? – спросил Искремас резко.

Маляр виновато кивнул.

– Бог ты мой, – сказал артист и больше ничего не сказал. Он переходил от одной картины к другой, удивляясь и радуясь.

Георгий-Победоносец – какой-то странный, со звездой на лбу и в гимнастерке с бранденбурами – поражал копьем зеленый поезд, который извивался, как дракон… Немцы в своих колючих касках расстреливали яблоню, и дерево кричало от боли круглыми красными ртами яблок… Почти на всех картинах были радуги, яблоки, мужчины с квадратными ладонями и грустные широкоплечие женщины.

Искремас смотрел, а иллюзионщик уже плотоядно суетился у стола и выкликал:

– Ай да раки! Прямо крокодилы! Ихтиозавры! К оружию, сограждане!

Искремас повернулся к хозяину, который глядел на него опасливо и печально.

– А я-то думал, что вы маляр… что я возвышу вас до своего театра.

И маляр (но мы теперь будем называть его художником), всегда такой медленный и застенчивый в движениях, вдруг засуетился, забегал по комнате и стал переворачивать висящие на стенах картины. Все они были написаны на старой клеенке, и, как оказалось, с обеих сторон.

– А почему с двух сторон? Для экономии? – догадался Искремас. – Федя, Федя, бить вас некому!.. Это же варварство. В один прекрасный день человечество протрет глаза, и тогда эти картины будут висеть в Лувре!.. В Дрездене! В Прадо!.. Да что там! На Красной площади устроят вашу выставку!

На громкий голос Искремаса из кухни высунулись жена художника и помогавшая ей Крыся. Хозяин сдвинул брови и махнул тяжелой рукой:

– Геть! Не надо вам это слушать.

Женщины снова скрылись.

– Володя! – сказал иллюзионщик. – Бросьте хреновину пороть… Таких картин на любом базаре…

– Ничтожество!.. – завопил Искремас и затопал ногами. – Меня и вас люди будут вспоминать только потому, что мы были знакомы с этим гением!

– Капустки принести, – прошептал художник хрипло и вышел в сени.

Он набирал капусту в тарелку, а руки его дрожали от радости и волнения.

На кухне сидели жена художника и Крыся.

– Вот так и мучаюсь, – жаловалась жена художника. – Чтоб его косые очи полопались!.. Погубил он себя и меня молодую. – Она смахнула слезу. – А этот, шебутной, он кто тебе?

– Так… Вотчим, – сказала Крыся, вздохнув. – Тэж дурный.

– Пристает? – полюбопытствовала жена художника.

– Та ни. Я ж вам кажу – совсем дурный.

Крыся достала из-за пазухи помятую открытку.

– Ось шо я у его найшла… Хвотография, мабудь, его жинка.

Собственно, это была не фотография, а репродукция с известного портрета актрисы Ермоловой.

Наискось, по шлейфу юбки, было написано: «Вл. Павл, с пожеланием найти себя».

– А чтоб их всех болячка задавила! – махнула рукой жена художника и налила из бутылочки в два стакана. – Давай, сиротка… Не все ж им, кобелям, хлестать!..

Ночь была светлая-светлая от луны и от звезд. На белую дорогу черными шпалами легли тени тополей. Ковыльная степь плескалась и поблескивала, как озеро.

Над степью, над хатками, над тополями одинокий мужской голос пел:

 
Гори, гори, моя звезда —
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
 
 
Звезда надежды благодатная,
Звезда моих счастливых дней,
Ты будешь точно незакатная
В душе измученной моей.
 
 
Твоих лучей волшебной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я – ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда!..
 

– «Умр-р-ру ли я – ты над могилою, – взревели пьяными голосами иллюзионщик и художник Федя, подпевая Искремасу, – гор-ри, сияй, моя звезда!..»

Стол, будто поле сражения, был усеян красными рачьими латами. Штоф наполовину опустел.

– Ах, друзья, как же это все прекрасно! – Искремас разговаривал, дирижируя огромной рачьей клешней. – Три художника, три товарища по искусству!.. Пашка, ты прохвост, но тоже сопричастен… Потому что сидишь за одним столом с нами.

– Подумаешь, гении! – обиделся иллюзионщик. Он захмелел и от этого стал самоуверен и сварлив. – А я вам скажу, что синематограф – это, может быть, тоже искусство! И даже искусство будущего!

И он с хрустом раскусил рачий панцирь. Раков иллюзионщик ел по-хозяйски, не брезгуя и брюшком. От этого лицо у него украсилось зелеными усами, как у футуриста.

– Никогда! – отрезал Искремас. – Никогда не заменят твои дергунчики пластического величия живого тела!.. Магия духовного контакта, пуповина прямого общения со зрителем – вот что такое театр!.. А что такое твой иллюзион? Машинерия, пошлость и убогая немота!

Искремас вскочил. Дергаясь, как в пляске святого Витта, он пробежался по комнате, обнаружил и прочитал воображаемое письмо, горестно заломил руки, схватил со стола большого рака, поднес к виску, застрелился и упал. На все это ему потребовалось три секунды.

– Вот что такое синематограф! – повторил он, поднимаясь с пола.

На кухне, под свисающими с потолка гирляндами лука, плясала захмелевшая жена художника – кружилась беззвучно на месте, помахивала платочком.

А Крыся сидела за столом, грустно разглядывая портрет Ермоловой. Потом взяла вилку и выколола великой актрисе оба глаза.

Художник, вертя в пальцах пустой стакан, смотрел на Искремаса с умиленной улыбкой. Артист подошел к нему, обнял за плечи.

– Феденька! – сказал он нежно. – Вернутся хорошие времена, и я в этом Богом забытом городишке поставлю великий спектакль! Спектакль-откровение! Спектакль-динамит! Нам будут завидовать Москва и Петроград!.. А ты мне напишешь декорации, распишешь занавес, разукрасишь зал… И каждому зрителю мы будем дарить на память твою картину. Маленькую!.. Пускай унесет ее домой и приобщит к истинной красоте своих детей или старых родителей!.. А Пашку мы тоже возьмем к себе. Он будет продавать билеты.

– Почему это билеты? – возмутился иллюзионщик. – Чем я хуже вас?

Искремас сочувственно вздохнул:

– Я тебе объясню… Погляди на эту картину. – Артист показал на вспахивающего радугу крестьянина. – В ней звенит душа художника… А где твоя душа?.. Меня и Федю движут по жизни высокие идеи. А тебя движут по жизни твои кривые ножки. – И Искремас снова уселся за стол.

Иллюзионщик посмотрел на него с высокомерной улыбкой:

– Нет, братики, ошиблись! У меня тоже есть идея…

– Какая же? – поинтересовался Искремас.

– Выжить! – отчеканил иллюзионщик.

В сенях послышались шум, скрип кожи и звяканье железа. Чужой голос сказал:

– Не убейтесь, вашбродь… Тут приступочка.

Разговор о жизни оборвался на полуслове. Иллюзионщик вдруг задергался, зашипел по-гусиному и стал тыкать пальцем в красного пахаря на стене. Искремас понял. Он вскочил и прислонился к стенке, загораживая собой крамольную картину. Но его спины хватило только на пол-лошади. Тогда иллюзионщик и художник тоже стали к стене, рядом с артистом.

В комнату вошел знакомый Искремасу штабс-капитан. Его сопровождал вахмистр – с перебитым носом и тусклыми, как пули, глазами.

– А, господин Станиславский! – улыбнулся штабс-капитан. – Приятный сюрприз. А я слышу – голоса, веселье… Дай, думаю, зайду погляжу, что там за пир во время чумы.

Искремас, маляр и иллюзионщик молчали.

– Да, вы садитесь, господа, – разрешил штабс-капитан. – В ногах правды нет. И я, с вашего разрешения, присяду… Ну, что вы стоите? Садитесь!

Ни один из троих не тронулся с места.

– Ах вон оно что, – нахмурился штабс-капитан. – Хотите, чтобы я поскорее покинул вас?.. А я как раз расположен посидеть, поболтать. – Он опустился на стул и вдруг гаркнул: – Сесть!!!

Глаза у него сузились, губы напряглись и побелели.

И тогда иллюзионщик не выдержал. Жалко оглянувшись на товарищей, словно бы извинившись перед ними, он даже не сел, а как-то сполз по стене на лавку.

А в просвете между художником и Искремасом стали видны серп, молот и летящее красное знамя.

– Так, так, так, – сказал штабс-капитан задумчиво. – А ну, отойдите. Дайте полюбоваться.

Художник и Искремас молча сели на свои места.

Офицер долго рассматривал красного пахаря, потом другие картины, потом сказал:

– Знакомая рука… Значит, это ты ревком расписывал?.. Сукины дети! Хочешь с вами по-человечески, так нет. Каждый норовит лягнуть копытом… – Он повернулся к вахмистру: – Вахрамеев! Сведи-ка его в холодную!

Вахмистр с сожалением поглядел на штоф с самогонкой, на закуску и тяжело, как лошадь, вздохнул.

– Веди, веди! – поторопил его офицер.

Вахмистр буркнул что-то, наверное «Слушаюсь!", и повел художника из комнаты.

Искремас с иллюзионщиком сидели, не поднимая глаз. Штабс-капитан налил себе самогонки.

– Посидит денек-другой – поумнеет! – сказал он и раздраженно подвинул штоф к Искремасу. – Прошу!

Дрожащей рукой Искремас налил себе и иллюзионщику.

…Вахмистр вел художника через сад.

Оли шли в молчании, задевая головами отяжелевшие ветки яблонь. Прямо над садом покачивалась белая луна. Где-то совсем недалеко играла гармошка, солдатские каблуки трамбовали землю. Там плясали полечку-кадриль. Повизгивали девки, которых щипали кавалеры. Всем было хорошо – одному вахмистру плохо. Он с ненавистью поглядел на сутулую спину художника.

Сзади, сквозь беспорядочное кружево ветвей, маяком светило окошко хаты. А впереди лежала длинная скучная дорога, по которой надо было идти.

– Вертайся, – буркнул вахмистр.

В глазах у художника мелькнула робкая надежда. Он повернулся и зашагал обратно.

– Стой, – приказал вахмистр негромко. Художник остановился, посмотрел на угрюмую морду с перебитым носом и понял, что пришел его смертный час.

Вахмистр снял с плеча карабин, показал стволом:

– Туды.

Художник печально стал к высокой яблоне. Потом вздохнул и одернул, оправил на себе рубаху, будто его должны были фотографировать. Вахмистр внимательно прицелился и выстрелил.

Художника шатнуло, большое его тело ударилось о ствол дерева и медленно съехало на землю. А с веток, потревоженных ударом, посыпались на художника звонкие спелые яблоки…

– Но кто был действительно неподражаем, – говорил штабс-капитан, – так это Бравич! Согласны?

Искремас напряженно вслушивался, но не в эти слова.

– Вы слышали выстрел? – спросил он вдруг.

– Ну слышал, – сказал офицер, обиженный невниманием собеседника. – Выстрел, как выстрел…

Иллюзионщик нервно привстал, снова сел. Выстрел встревожил и его. Из кухни выглянули испуганные лица Крыси и жены художника. Наступило тяжелое молчание.

Потом дверь со скрипом открылась, и в комнату вошел вахмистр. В одной руке он держал карабин, в другой надкусанное яблоко.

– Убег, – мрачно сказал он.

– Как это «убег»? – вскинулся штабс-капитан. – Что ты врешь?

– Ну, далеко-то не убег, – усмехнулся Вахрамеев и взял со стола стакан. – Разрешите, вашбродь?

Жена художника затряслась, завыла и побежала вон из хаты.

Искремас, все еще боясь поверить, переводил глаза с вахмистра на офицера.

Иллюзионщик, человек более сообразительный, застегнул свой куцый пиджачишко и стал бочком подбираться к выходу.

А штабс-капитан сокрушенно улыбнулся и развел руками, как бы приглашая всех в свидетели своего бессилия перед этих хамом, которого теперь не оторвешь от самогонки.

– Ну что ты будешь делать? Никакой дисциплины! Да, осерчало казачество, осерчало…

– Так точно, вашбродь. – И вахмистр налил себе вторую.

– Стихия! – объяснил штабс-капитан. Дух, выпущенный революцией из бутылки – и посему к бутылке стремящийся.

Но Искремас не слушал. Ужас, горе, гнев – все чувства, переполнявшие его, – вдруг вырвались наружу отчаянным криком:

– Убийцы… Это был художник, а вы его убили!

Искремас задыхался и тряс кулаками перед носом офицера. Вахмистр потянулся было за своим карабином, но штабс-капитан нажал ему на плечо, и он остался сидеть на месте.

– А при чем тут я? – поинтересовался штабс-капитан.

– Вы хуже его! Он тупая скотина, он идет, куда его гонят!.. А у вас была свобода выбора! И вы выбрали… Вы интеллигентный негодяй – самое подлое, что может быть на свете!..

Тут к Искремасу кинулась Крыся. Она упала на колени и, цепко обхватив его, закричала:

– Дядечка! Миленький! Не ругайтесь с ними! Они вас убьють!

И сразу же, как будто вторя Крысе, за окном в саду запричитала вдова художника: видно, нашла под яблоней своего мужа.

– Ой, родненький, ой, золотенький!.. Ой, что ж ты натворил!.. Ой, куда ж я теперь без тебя!..