Текст книги "Александр Невский"

Автор книги: Валерий Пашуто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Это была дотоле невиданная битва, и казалось, что «труск от копий ломлениа и звук от сечениа мечного» был такой, будто «озеру померзшю двигнутися; и не бе видети леду, покры бо ся кровию».

Замысел Александра удался вполне. Русские люди «кровь свою прольяша» не напрасно, цват рыцарства был разгромлен. «Немци ту падоша, а чудь (эсты) даша плеща» – показали плечи, бежали.

Русские яростно преследовали обратившегося в бегство врага по льду до Суболичьского берега. Было убито одних только рыцарей 400 (из них 200 меченосцев), а 50 попали в плен; немало пало и эстов; некоторые рыцари, спасаясь бегством, сбрасывали тяжелые доспехи и обувь. Посрамленных пленных крестоносцев подводили к Александру.

«Возвратися князь Олександр с победою славною». Рыцарей «ведяхут босы подле коний». Войско шло как было принято: «полк по полце, бьюще в бубны и трубяще во трубы и в сопели». Позади обоз с оружием: возницы телег по давнему обычаю – сидят верхом на упряжных лошадях. Когда войско приблизилось к Пскову, игумены и попы «в ризах со кресты» и «весь народ сретоша его перед градом» «поюще песнь: „Пособивый, господи, кроткому Давыду победити иноплеменьникы и верному князю нашему оружием крестным, и свободити град Плесков от иноязычников рукою Олександровою“. Песнопением народ величал – славил русское войско и князя Александра. Все понимали, что с Вороньего Камня он не только увидел поле будущей битвы, но и предвидел ее победоносный исход.

...Через семьсот лет, трудным летом 1942 года художник Павел Корин написал для выставки «Великая Отечественная война» картину-триптих с изображением в центре ее Александра Невского.

Берег Волхова. За ним русские дали, видна святая София, ее главы и золотые купола. На этом берегу, поодаль, в плотных рядах пешие воины при копьях и красных-червленых щитах. Впереди высокий, плечистый, мужественный князь. На благородной голове воина шелом с образом святого Александра, высокая шея прикрыта сзади бармицей. Глаза задумчиво и тревожно устремлены вдаль. Суровость лица подчеркивают усы и борода, оттеняющие не по годам скорбный рот с опущенными углами губ. Поверх рыцарских доспехов переброшен красный на черной подкладке плащ-корзно. Александр опирается на тяжелый меч, вложенный в оправленные золотом ножны, сильные руки крепко сжимают его рукоять. Рядом мрачный лик Спаса на боевом стяге. Стяг укреплен на новгородской, навечно русской земле.

По поводу этой картины сам П. Д. Корин писал: «Когда в сентябре 1942 года я стал писать Александра Невского, мне хотелось воплотить идеи стойкости, мужества, отваги, хотелось раскрыть характер непокоренного народа в том, что делает его великим».

...Победа на Чудском озере – Ледовое побоище – имела огромное значение для всей Руси и связанных с нею народов; она спасла их от жестокого иноземного ига. Впервые был положен предел грабительскому «натиску на Восток» немецких правителей, который продолжался уже не одно столетие.

...Позади славная победа. Но Александр понимал – это война не последняя. Жизнь показала, что крепостных стен и княжеских засад недостаточно. С двухлетним хозяйничаньем немецких фогтов во Пскове было покончено. Самое удобное время упрочить тут княжую власть, чтобы свои люди и в господе и в суде могли предотвратить повторение боярских измен. Лучший к тому повод – упорядочить в виде «Правды» местное, дотоле разрозненное судопроизводство, разумеется не упустив своего. В «Житии» Александра содержатся горькие укоры «невегласом» – невеждам псковичам, которые по воле бояр попали в немецкое ярмо; их призывают помнить о дне освобождения «и до правнучат Олександровых». Псковичи действительно запомнили Александра и защитника и законодателя.

Александр, используя нормы «Русской Правды», определил в Псковской земле объем и доход княжеского суда с разбора всех уголовных дел от мелкого хищения сена с верхушки стога до вооруженного разбоя.

Создавая свой закон, Александр заседал с псковским боярским советом близ княжого двора на сенях в местном Детинце, по-псковски кроме (кремле, укреплении). После этого приезда Александра псковичи тут стали собирать вечевые сходки. Кром стоял на высоком крутом холме у слияния рек Псковы и Великой.

...Псков был Александру дорог. За долгие годы князь привык к нему.

Псков – город необычный. В сравнении с Суздальским краем это, конечно, захолустье. Тысяч десять горожан живут на военную ногу. Простой люд ютится в бревенчатых срубах. Погода здесь не балует – и крыши для тепла засыпаны землей. Свет проникает через окна-щели с деревянными задвижками, а дым очага уходит через дыру в крыше. Усадьбы знати – зимние и летние (гридницы), двухэтажные терема – соединены крытыми переходами. Всё отделано замысловатой резьбой – растения, птицы, звери, люди – затейливо раскрашены, словно для того, чтобы скрасить суровую природу и жесткий пограничный быт крепости, окруженной стихией языческих народов и стоящей лицом к лицу с опасным врагом.

Церквей здесь каменных, вместе с Троицким собором, четыре. Они словно вывезены из Новгорода. Храмы смотрят на реку Великую, близ которой и знать живет, и духовенство. А посад – в Среднем городе у дороги между кромом и Торговищем. Он насквозь мирской, полуязыческий. В глубине Детинца, где происходит посажение князей, сгрудились клети, амбары, житницы – весь припас горожан, купцов и воинов. Неподалеку от собора, на крепостной стене, висит колокол, которым созванивали вече. Тут же стоят сани – предмет гордости псковичей. Они принадлежали киевской великой княгине Ольге. Она ввела здесь первые законы, а он, Александр, лишь продолжал дело прабабки.

Он дорожил поддержкой городов. Что можно сделать без их оружия, без стали, железа, брони, копий и стрел? Немецкие фогты по своему обычаю лишили псковских купцов и ремесленников всяких прав. Александр же, напротив, восстановил «старину» и включил в свою грамоту статью о судебных правах их объединений – братщин. «А объединение (купцов, ремесленников) совместно пирующих может судить, как судьи».

Псковичи настаивали на ограничении княжеской торговли вином. Трезвость богоугодна, а потому «княжеские люди пусть по дворам корчем (кабаков) не держат ни в самом Пскове, ни в пригороде, и хмельной напиток не продают ни ведром, ни ковшом, ни бочкою». Решение понятное: человек «пьянством прибытки теряет, князем землю пусту творит» и сам гибнет, ибо пьянство «смысл отъемлет, смысл погашает, смыслу пагуба».

Возникали тут и курьезные вопросы. Например: «Если кто-либо с кем обменяется чем-нибудь или купит что-нибудь спьяна, а когда проспятся, один из участников сделки будет недоволен?» Александр решил: «Ино им разменится, а в том целованиа нет, ни присужати» – иными словами, «им следует разменяться тем, „чем ранее обменялиоь, а к присяге их по суду не следует приводить“. Решение князя на стороне собственника.

Городской быт знал и другие происшествия: «Если кто-либо вырвет у другого клок бороды ц это подтвердит свидетель» – как судить? Александр решил: «Пусть свидетель принесет присягу и идет на поединок с оскорбителем; если свидетель одолеет своего противника на поединке, то за повреждение бороды и за избиение следует присудить вознаграждение»; «свидетель в таких делах должен быть только один». Должно быть, не один свидетель чесал в затылке, прежде чем свидетельствовать в таком деле.

От грамоты Александра псковичи потом вели свою «добрую старину», воплощенную в их основном законе – «Псковской судной грамоте», принятой «всем Псковом на вече» в 1462 году. Они придавали ей такое же большое значение, как новгородцы «Грамотам Ярослава». Не зря в заголовке «Псковской судной грамоты» на первом месте стоит имя Александра и сказано, что она «выписана из великого князя Александра грамоты». Словом, как того и хотел автор «Жития», Александр и при правнуках своих не был забыт псковичами.

Теперь Псков неприступен, с княжеским наместником, войском, судом да с двумя, как и в Новгороде, линиями обороны. На 300 километров вдоль Великой и На-ровы с юга на север и на 100 километров в ширину протянулась Псковская земля с ее крепостями Изборском, Островом, Опочкой, Воронаем. Земля отныне приграничная на столетия. Немцы под боком...

...Пока Александр судил и рядил во Пскове, восточную Прибалтику эхом чудской победы потряс взрыв освободительных восстаний. Выступили курши Латвии, откуда рыцари грозили Нижней Литве – Жемайтии. Курши призвали на помощь Литву: великий князь Миндовг, который, по словам немецкого хрониста, «очень ненавидел крестоносцев», привел 30-тысячное войско. Положение Ордена надолго осложнилось.

Князь польского Поморья Святополк вторгся во владения прусских крестоносцев и возглавил первое восстание пруссов; Миндовг оказал помощь и Святополку. Прусско-поморские войска Святополка разбили тевтон ских рыцарей у Рейзенского озера. Немецкий тевтонский хронист Петр Дюсбург именует Святополка «сыном греха и погибели» и говорит, что в то время «почти вся Пруссия была окрашена христианской кровью» рыцарей.

Западные державы и тут поддержали Орден. Папа Иннокентий IV пожаловал великому магистру Герхарду в знак покровительства перстень. Папский доверенный посол – легат Вильгельм Моденский – подтвердил, что земля куршей есть «часть Пруссии и должна управляться по ее законам». По просьбе другого великого магистра Генриха фон Гогенлоэ император Фридрих II «утвердил» за Орденом права на обладание землями Латвии и Литвы. Только вмешательство папства и империи, а также отсутствие единства среди славянских и литовских князей, действующих хотя и одновременно, но врозь, помешали сбросить рыцарей в море.

Что касается ливонских рыцарей, то еще в 1242 году они, узнав о возвращении Александра в Новгород, «при-слаша (послов) с поклоном». Послы заявили князю: «Что есмы зашли Водь, Лугу, Плесков, Лотыголу (Латга-лия – часть Латвии) мечем, того ся всего отступаем, а что есмы изоймали мужий ваших, а теми ся розменим: мы ваши пустим, а вы наши пустите». Псковские заложники также были отпущены на родину. На этих условиях Александр пошел на мир с Ливонским орденом.

Древний автор «Жития» понял значение победы войск Александра для современного мира. С этой поры, писал он, «нача слыти имя его по всемь странам и до моря Египетьского, и до гор Араратьскых, и об ону страну моря Варяжьского (Балтийского), и до великого Рима». Александр исполнил свой долг, а о славе думать было некогда.

Подписав мирный договор, князь вскоре уехал во Владимиро-Суздальскую Русь ко двору отца, которого в ту пору неожиданно вызвали в ставку хана Батыя. Отношения Руси с ханом становились государственным делом первостепенной важности.

Гибель отца

Когда во Владимире Александру сказали, что татарские гонцы привезли Ярославу проезжую грамоту в какой-то Сарай и что отец направил юного сына Константина с дарами ко двору монгольского царя, в доселе неведомый даже вездесущим новгородским купцам Каракорум, князь понял, что на этот раз кочевники не обошли Русь, а засели в ней клином, и никто не знает, какова сила этих «кибитных» политиков, и как с ними ужиться, а не то что совладать.

Он знал, что отец не действовал наобум. Когда хан Батый, возвращаясь из европейского похода в 1243 году, велел остановить свою повозку на Нижней Волге и вокруг нее образовался огромный кочевой стан – новый город Сарай, Ярослав уже располагал некоторыми сведениями о размерах и могуществе Монгольской державы. Похоже, что ставленники Батыя не только в Южной Руси, но и в Приволжье еще во время европейского похода стали подготавливать свои порядки.

И Ярослав решил не ждать, пока его позовут, а сам со своими боярами двинулся в Сарай. Он ничем не рисковал: ведь даже в битве на Сити не участвовал. Немногословная владимирская летопись скупо сообщает: «Великий князь Ярослав поеха в татары к Батыеви, а сына своего Константина посла к Канови», в Каракорум. Так что ехал он, полагаясь не на одного святого Николу – покровителя путников.

...Внук Чингисхана не случайно закрепился на Волге. Он не только хотел оседлать главный торговый путь Восточной Европы. Владения, выделенные ему великим ханом, простирались от Дуная (охватывая Болгарию) до Иртыша, включали Поволжье и Приуралье, Крым и Северный Кавказ до Дербента. Он удержал за собой и Хорезм. Эти земли составили то, что современники называли Золотой Ордой. Но если расположение к востоку от Волги было, на взгляд хана, основательно разорено и крепко приторочено, то все на запад от нее еще предстояло придавить и освоить. Это тем более непросто, что попытка занять Европу не удалась. И надеяться надо было только на себя – другие улусы были далеко и заняты своими делами: Средней Азией владел Чагатай, сын Чингисхана; улус его внука Хулагу еще формировался, чтобы потом включить Туркменистан (до Амударьи), Закавказье, Персию и арабские земли до Евфрата. Все три улуса находились в зависимости от императора, великого хана, которому принадлежали Китай и Центральная Азия, юго-восточная Сибирь и Дальний Восток. Но престол в Каракоруме пустовал уже второй год, и дела там вершила старшая из вдов Угэдэя – лукавая ханша Туракина. Выборы нового великого хана все откладывались потому, что старший по роду – умный, проницательный и осторожный Батый – был в плохих отношениях с Гуюком, сыном и преемником Угэдэя, и уклонялся от участия в курултае, ссылаясь на свое нездоровье.

Батый, которому тогда было около сорока лет, занимал выжидательную позицию не только относительно Каракорума; он осмотрительно прокладывал пути к господству и в Восточной Европе. Хан не забыл неудачи европейского похода и потому по достоинству оценил дипломатический шаг Ярослава Всеволодовича. Владимиро-Суздальская Русь была сильно разорена, притом находилась по соседству и уже потому, полагал он, должна была подчиняться. С другими землями – иное дело. Например, Галицко-Волынская земля и пострадала меньше, да и города свои сумела возродить довольно быстро, и находилась она в отдалении, гранича с Литвой, Польшей, Венгрией, которые не попали под Батыев улус. Наконец, северо-западная Русь – Новгород, Псков, Полоцк, Минск, Витебск, Смоленск – остались в стороне от нашествия и не собирались считаться с замыслами ни Батыя, ни тем более какой-то далекой Туракины. Они под рукой Александра Ярославича жестко противостояли Швеции, Дании, Германии, Литве, но ведь могли найти и путь к союзу с ними!

Батый старался использовать отсутствие политического единства на Руси и прежде всего единомыслия среди ее великих князей – владимиро-суздальского, черниговского и галицко-волынского. Заложничество, угрозы, подкуп, обман, убийство – все пустил в ход жестокий хан.

...Сколько времени пробыл Ярослав в Сарае – неизвестно, но в том же году он вернулся. Батый, читаем в летописи, оказал Ярославу «великую честь», почтил и бывших с ним «мужей» – бояр и утвердил его ни много ни мало великим князем всей Руси – «и отпусти и рече ему: „Ярославе, буди ты старей всем князем в русском языце“. Был ему отдан и Киев, где сел теперь в качестве суздальского воеводы славный ратоборец Дмитр Ейкович.

o Пусть древняя столица была разорена, а неподалеку п поисках добычи рыскали литовские отряды – все равно в Киеве уже селилась знать, сюда устремлялись купцы из всех стран Европы. Что-то их привлекало: ведь не пеплом же с татарских пожарищ собирались они торговать. Киев продолжал быть центром пусть пока пустующей митрополии. Потому и оставался он яблоком раздора между великими князьями Руси.

Батый решил в своей политике, и на севере и на юге, опереться на суздальских князей; да сарайский властитель и не мог изменить политический строй, сложившийся на Руси, а лишь старался поставить его себе на службу. Но и Ярославу, ныне великому князю, Батый не доверял вполне и на всякий случай взял в заложники его сына Святослава. Тем не менее Ярослав приобрел больший вес в Сарае, а укоренившаяся структура великокняжеского вассалитета во Владимиро-Суздальской земле пережила татарское лихолетье. Ярослав добился ее признания, Александру предстояло ее укрепить.

По возвращении Ярослава во Владимир к нему приехали и жена и Александр, жившие в Новгороде. Из рассказов отца Александр мог представить себе облик кочевой столицы и нравы ее двора. Внимательно, с печальным недоумением рассматривали выданный князю чуждый по названию «ярлык» – ханскую грамоту, «силою вечного неба» подтверждающую его права на Русь, а также пропуск на родину – золотую дощечку с выцарапанным на ней столь же непонятным текстом – «пайцзу», которую все на русский манер называли «байсой». Ярослав открыл путь в Сарай и другим суздальским князьям (угличскому, ростовскому, ярославскому), которые тоже были отпущены Батыем «с честью достойною» и утверждены на занимаемых отчих столах. Даров это стоило им немалых, ибо в Орде их требовали все – от гонца и до самого хана.

Но главное было не в дарах, а в дани. Она огорошила князей своей непомерностью – это была дань и воинами, и жителями, и мехами. В требованиях своих Каракорум и Сарай были едины. Русские воины должны были выполнять распоряжения хана, из жителей он мог забрать в рабство каждого десятого, а бывало и хуже.

...Через два года отсутствия из Монголии вернулся Константин Ярославич. Русского не удивишь степными просторами, но то, что повидал он, поражало. Один путь туда и обратно отнимал чуть ли не год! Однако князьям было не до путевых рассказов. Тяжкую весть привез Константин – ханша Туракина потребовала приезда великого князя на утверждение в Каракорум. Делать нечего. В 1245 году Ярослав вместе с братьями вновь уехал в Сарай.

Провожая отца, Александр не мог и предположить, что в последний раз видит его живым и что ему самому придется в бурном водовороте международной политики решать по собственному разумению судьбы Руси. В Сарай на этот раз были вызваны все три великих князя – владимиро-суздальский, черниговский и галицко-волынский. Здесь и разыгрался последний, трагический эпизод их давней междоусобной борьбы, борьбы, за которой настороженно следили не только в Риге, Кракове и Буде, но и в Риме.

...Когда генуэзец Синибальдо Фиески занял в 1243 году папское кресло под именем папы Иннокентия IV, Европа еще не оправилась от татарского потрясения. Татары угрожали Польше, Венгрии, Латинской империи, Ордену. Из этих стран текли немалые средства в папскую казну. Понятно, что папа хотел установить более тесные отношения с Ордой.

24 июня 1245 года в Лионе открылся созванный Иннокентием церковный собор. На нем надлежало обсудить н пути продолжения крестовых походов после того, как арабы отобрали у франков Иерусалим, немецкие рыцари были остановлены у границ Руси, а Латинская империя оказалась под угрозой православной империи Никейской. В этих условиях папство и решило попытаться сблизить христианский мир с варварским или, как выразился папа, «спарить голубя со змеей» и поискать союзников в Сарае и Каракоруме.

К изумлению собравшихся в Лионе прелатов, речь о татарах держал схизматик Петр, «архиепископ Руси», который, как передавали, был изгнан татарами из своей столицы и земли и прибыл во Францию в надежде найти помощь против грозных степняков. Это был митрополит Петр. Черниговский князь Михаил поручил ему узнать, можно ли рассчитывать на помощь западных держав – вполне естественное желание для князя, долгое время связанного союзом с Венгрией.

Петр сообщал собору, что татары собираются в поход на Сирию и соседние страны, что они готовятся к тяжелым боям с католиками. Папа понял, что ханы замышляют подчинить и арабскую Переднюю Азию, и католическую Европу. Возникала соблазнительная идея: а нельзя ли предложить Орде союз против арабов и их соседей (например, Никейской империи) и зато столковаться о сближении в Восточной Европе. Ведь говорит же Петр, этот «веродостойный» русский, что «послов они принимают и отпускают ласково». Конечно, трудное дело, но почему же не попробовать?

Думал так папа, нет ли, но уже вскоре его посол Иоанн де Плано Карпини покинул Лион с заданием посетить Сарай и Каракорум. О своей поездке он написал отчет под названием «История монголов, именуемых нами татарами». Монах-францисканец Карпини, двадцатипятилетний сверстник князя Александра, по словам знавших его, «умный, образованный, очень красноречивый, приятный во многих отношениях человек», составил свое повествование с таким искусством, что о целях посольства приходится читать между строк. Если бы не его дипломатические переговоры с русскими князьями, то можно было бы подумать, что, кроме христианского просвещения, у него ничего другого и в мыслях не было. Ясно одно – задуманный союз латинян с татарами, папства с ханами таил в себе огромную угрозу Руси.

Случилось так, что пути Плано Карпини и всех трех великих князей Руси скрестились. С отцом Александра он познакомился в полудне пути от Каракорума, в ханской ставке Сыр-Орде, куда посол прибыл 22 июля. Ярослав приехал сюда из Сарая позднее.

...Князья Ярослав, Михаил и Даниил с разными чувствами ехали в Сарай.

Ярослав уже был утвержден великим, князем и ехал к Батыю как вассал.

Другое дело Михаил – союзник враждебной Батыю Венгрии, претендент на Киев, недавно отданный Ярославу. Михаил немало пережил, пока решился на этот шаг. Накануне нашествия он достиг вершин власти – владел столами Чернигова, Киева, Галича, влиял на Полоцк и Новгород.

Теперь в Киеве, с одобрения Батыя, появился суздальский воевода, а Михаил вновь скрылся за границу, на этот раз в Венгрию. Здесь его сын Ростислав стал зятем короля Белы IV, заклятого врага Батыя. При венгерском дворе Михаил не ужился, – ему не оказали должной чести – и он решил, будь что будет, воротиться в родной Чернигов, а архиепископа Петра направил в Лион. В Сарае этому князю при его независимом вспыльчивом характере было не на что рассчитывать.

Наконец Даниил... Его воевода Дмитр с галицкой засадой защищал от татар Киев. Вероятно, от Батыя не укрылось, что Даниил воевал по татарским тылам во время европейского похода, но ведь недавно – в 1245 году – он же победил, несомненно, враждебные Орде венгеро-польско-черниговские полки.

Даниил был выдающимся государственным деятелем, полководцем, широко мыслящим политиком. После победы над Венгрией и Польшей он поддерживал экономические и политические связи и с Орденом и с Литвой. Располагая по крайней мере 60-тысячным войском, он рассчитывал устоять перед Золотой Ордой – от Галича до Сарая было по прямой 1750 километров, а выдвинутая Батыем за Волгу Орда воеводы Куремсы не пугала Даниила: ведь там и прежде сотни лет кочевали торки и половцы. Договаривались с половецкими ханами, найдем общий язык и с татарскими, важно выиграть время, полагал князь.

Все дело было в том – на кого работало тогда время... Понять это было далеко не всем князьям под силу. Тут нужны были не только смелость, но и мудрость.

Итак, князь Даниил с большой свитой – «со всеми воинами и людьми» – отправился в ставку Батыя.

Татары – идолопоклонники – остерегали каждого, кто входил в шатер хана, под страхом смерти не наступать на порог. Кроме того, все посещавшие Батыя проходили очищение между двух огней. «Они веруют, – сообщает Плано Карпини, – что огнем все очищается, а потому, когда к ним приходят послы, или вельможи, или какие бы то ни было лица, то и им самим и приносимым ими дарам надлежит пройти между двух огней, чтобы подвергнуться очищению, дабы они не устроили какого-нибудь отравления и не принесли яду или какого-нибудь зла». С огнем вообще следовало обходиться почтительно, поддерживать его, а лить в пламя только то, что горит: вино, масло, жир; через него нельзя шагать, плевать в него, заносить над ним нож.

Полагалось еще отвесить поклон на юг – тени покойного Чингисхана. Надобно было знать, что очистительный огонь родился при отделении неба от земли; от луча солнца родился и сам Чингисхан. По преданию, он и зачат был от солнечного луча, упавшего на лоно его матери. Этот «лев людей, небожитель» явился между монголами «по воле голубого и вечного неба» и ныне его чтили. Он «онгон» – предок, тень, символ бессмертной души всего народа. Наконец, полагалось преклонить колена перед Батыем.

Многого требовала черная вера монголов, но князь Даниил был готов ко всему. Между тем люди Ярослава Всеволодовича в Сарае надеялись, что он споткнется именно на этикете. К нему, сообщает летопись, специально приходил «Ярославль человек», крещеный половчанин Сонгур. Это мог быть слуга Святослава Ярославича, оставленного в Сарае заложником у Батыя. Когда Даниил собирался идти на прием к Батыю, Сонгур пришел и заявил: «Брат твой Ярослав кланялся кусту и тебе кланяться», но Даниил отказался от вероисповедных споров, подозревая умышленное подстрекательство суздальцев. При решении крупных государственных вопросов он имел достаточно широкий взгляд на вещи. Общение то с языческой Литвой, то с католиками приучило его к известной веротерпимости.

Даниил сделал все как надо, и ему были оказаны знаки высшего внимания: хан угощал князя кумысом, а от французского посла Рубруквиса, вскоре посетившего Батыя, мы узнаем, что пить кумыс у хана – великая честь. Правда, он же добавляет, что русские и греки избегали этого, считая, что, выпив кумыс, потеряют свою веру. Даниил так не думал.

Когда князь, «измолвя слова своя», высказал хану приветствия, Батый спросил его: «Пьеши ли черное молоко, наше питье, кобылий кумуз».

Даниил вежливо ответил: «Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь – пью».

На это Батый сказал: «Ты уже наш, татарин, пий наше питье». Князь Даниил, «испив», поклонился.

И все-таки это было невиданное унижение. «О, злее зла честь татарская!» Даниил Романович, князь – в прошлом великий, обладавший Русской землей, Киевом, и Владимиром, и Галичем, и иными странами, «ныне седить на колену и холопом называется и дани хотять, живота на чаеть и грозы приходить», писал летописец.

Князь был признан ордынским «мирником», за что ему пришлось порядочно уплатить. Это было лишь началом зависимости от Орды: «поручена бысть земля его ему». Даниил сумел обойти хана: нет, он не стал татарином, как думал Батый, он лишь выиграл время. А вернувшись на родину, князь начал готовиться к войне за Киев, к борьбе с Ордой.

Михаил Всеволодович совсем иначе был принят Батыем. Князю претило все в кочевой ставке, включая и Батыя, который с покрытым красными пятнами лицом сидел в просторном шатре, захваченном в битве при Шайо у венгерского короля. Михаил скрепя сердце прошел между двух огней, но кланяться «на полдень Чингисхану» решительно отказался, заявив, что «охотно поклонится Батыю, но не подобает христианину кланяться изображению мертвого человека». И здесь не обошлось без «сына Ярослава»; именно он передал Михаилу, что тот будет лишен жизни, если не выполнит воли хана. Князь отказался, и тогда один из телохранителей Батыя стал бить его пяткой в живот «против сердца», пока тот не скончался. Стоявший подле воевода Федор ободрял князя, призывая к стойкости во имя веры. Потом им отрезали головы ножом. Это было загодя задуманное убийство. Позднее православная церковь причислила Михаила к лику святых, а пока что суздальский князь убрал с пути одного из главных своих соперников. Чернигов надолго утратил свое значение.

Но и участь самого Ярослава Всеволодовича была решена. ,На этот раз не в Сарае, а в Каракоруме, куда он был направлен Батыем на утверждение как великий князь Руси. По словам Плано Карпини, Ярослав Всеволодович – «знатный муж», «великий князь Руссии» – отправился ко двору Туракины с большой СВИТОЙ, НО В трудном пути его люди «в большом числе умерли», а по прибытии ко двору Ярослав не получил «никакого должного почета».

В то время выбирали нового великого хана Гуюка, и отец Александра вместе с Плано Карпини находился среди тех четырех тысяч послов, что съехались из покоренных земель. Неподалеку от ставки стояли повозки, нагруженные дорогими подарками.

Деятельный Плано Карпини побывал и внутри ограды, окружавшей великоханский шатер из дорогой белой ткани. Повидал он и трон Гуюка, «изумительно вырезанный» из слоновой кости, украшенный золотом, дорогими каменьями. Это была работа пленного русского умельца Косьмы, «бывшего золотых дел мастером у императора».

...Враждебная Батыю ханша Туракина не допустила утверждения Ярослава, как сарайского ставленника, главой Руси. Мать императора Гуюка пригласила Ярослава в свой шатер и, «как бы в знак почета, дала ему есть и пить из собственной руки». Несмотря на всю грязь татарского двора, отказаться было нельзя.

Вернувшись от ханши в свой шатер, Ярослав тотчас занедужил и, спустя семь дней, умер. Лишь на десять дней пережил он своего соперника черниговского Михаила. «Все верили, что его там опоили, чтобы свободнее и окончательнее завладеть его землею». Между тем на Руси и при золотоордынском дворе опасались такого исхода, и Феодосия Игоревна, посоветовавшись с Батыем, послала вдогон Ярославу гонца Угнея, чтобы предупредить мужа об опасности. Но гонец опоздал...

О последних днях князя мы узнаем все от того же Плано Карпини, который не случайно много пишет об отце Александра. Ярослав, ознакомленный Карпини с папскими посланиями и предложениями, очевидно, как и Даниил, не видя другого выхода из ордынской неволи, дал согласие на переговоры с курией. Может быть, и гибель Ярослава была ускорена тем, что переводчик, толмач – свидетель бесед князя с францисканцем, оговорил князя перед ханшей.

В Лицевом своде XVI века миниатюрист представил исполненное горести изображение «смерти при дороге»: кони, остановившиеся у дороги, пустые телеги, опечаленные люди и тело князя на смертном ложе. Известие о гибели князя отозвалось на Руси: в волынской летописи прямо сказано, что татары князя «зельем уморили»; в суздальской осторожно замечено, что он умер «нужною» – насильственной смертью. Тело Ярослава доставили во Владимир и похоронили в Успенском соборе.

«Слышав Олександр смерть отца своего, приеха из Новогорода в Володимер и плакася по отце своемь». Ушел из жизни не просто отец, а наставник и друг.

Великим князем по русскому обычаю стал брат погибшего Святослав Всеволодович. К нему и явился во Владимир одетый в черный траурный плащ и шапку князь Александр. Святослав утвердил сыновей Ярослава на тех же столах, которыми они владели при отце. Беря за клинок свой меч из рук Святослава в знак пожалования отцовских владений, Александр принимал на себя тяжелое бремя – Новгород. Получил он и города – Переяславль, Зубцов, Нерехту, земли в Торжке и Волоке Дамском. Но Тверь он утратил. Там сел Ярослав Ярославич, держа под своей рукой и бывшие переяславские города – Кашин, Коснятин. Отошел от Александра и Дмитров к новому Галичско-Дмитровскому княжеству.