Текст книги "Вселенная философа (с илл.)"
Автор книги: Валерий Сагатовский
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
ПОВЕДЕНИЕ
ВЫГОДА СКЕПТИЦИЗМА
«Философия и психология, – отмечает философ Э. Ильенков, – давно установили, что скептик – всегда разочаровавшийся догматик, что скепсис – оборотная сторона догматизма. Скепсис и догматизм – две взаимопровоцирующие позиции, две мертвые и нежизнеспособные половинки, на которые глупым воспитанием разрезается живой человеческий ум». В отрывке очень хорошо показана диалектика скептицизма и догматизма. Не могу только согласиться с излишне оптимистическим заявлением об их нежизнеспособности. Еще как жизнеспособны!
Жизнеспособность этих «половинок» объясняется тем, что обе они – формы конформизма. Догматик приспосабливается примитивно. Зачем ему думать, когда можно взять напрокат набор готовых установок и демонстрировать свою преданность им? Зачем брать на себя ответственность, когда можно спрятаться за широкую спину высшей воли (вождя, государства, нации, религии и т. д.)? И тогда – «как славно быть ни в чем не виноватым»… Позиция догматика очень надежна, пока избранные им догмы господствуют.
Но вот эти догмы потерпели крах. Неумный догматик не успевает развернуться на 180 градусов и гибнет (или сходит со сцены) вместе со своим идолом. Более умный переориентируется. Теперь он демонстрирует уже не фанатизм, а разочарованность: ах, во что можно верить? Он «устал от борьбы» и, потеряв поводырей, не имея собственных внутренних убеждений, остается без руля и без ветрил. Однако показывать растерянность опасно. Удобнее скрыть ее под «мудрой» усмешкой опытного человека. Вместо слепой веры во что-то одно – сомнение во всем. Догматик превратился в скептика.
Что в них общего? И тот и другой лишены внутреннего стержня, у них нет собственных продуманных и выстраданных взглядов на жизнь. Что в них различного? Догматик – рычаг в руках одной какой-то силы. Скептик по видимости не служит никому, болтаясь «между небом и землей». Но только по видимости. На самом деле он служит кому угодно, только бы обеспечить себе жизненный комфорт: скептическая усмешка должна быть сытой. Не имея твердого взгляда и ясного направления в своей общественной деятельности, скептик дезориентирует, сбивает с толку других. А в это время выгодно обделывает свои личные делишки: здесь у него нюх отличный.
Скептик изворотливее и, главное, «обаятельнее» догматика, а потому – опаснее. И вообще это более модная фигура. Вот почему в этой главе Философ намерен дать бой Скептику на его собственной территории.
Но прежде чем заняться этим, отметим два обстоятельства. Во-первых, не каждый скептик обязательно был догматиком. Противопоставляя скептицизм и догматизм как две метафизические крайности, Э. Ильенков стремится в то же время показать, что это две стороны одной и той же медали. Действительно, догматик легко может стать скептиком, а скептик, устав от безверия, уткнуться носом и душой в какой-нибудь «цитатник». В этом плане, продолжая мысль Ильенкова, можно сказать, что догматик – это отчаявшийся скептик, что догма – последнее прибежище безверия. Но возможность такого взаимопревращения не означает, разумеется, что это единственный способ появления догматиков и скептиков.
Можно, так сказать, целеустремленно идти к одному из этих полюсов. Мне, например, как преподавателю и пропагандисту не раз приходилось встречать в молодежной аудитории наряду с людьми живой пытливой мысли догматические и скептические «вкрапления».
Молодой догматик стремится записать слово в слово и сдать (зачет, экзамен и т. п.). Вопросы, размышления – зачем?
Молодой скептик заранее ни во что не верит. Его интересует не получение знаний, а возможность демонстрации своего «тонкого» нигилизма: а ну-ка я «припру» лектора ехидным вопросиком.
Однажды после прочтения курса марксистско-ленинской этики я распространил среди студентов анкеты, в которых они (не называя себя) должны были высказать свое мнение о прослушанных лекциях. Недовольные отчетливо разделились на две группы. Смысл одних претензий сводился к тому, что в лекциях слишком много дискуссионного материала и «общих рассуждений» (так были квалифицированы мои попытки обосновать нравственные нормы и связать их друг с другом). Слушатели этого рода надеялись получить не столько знание этики (науки о нравственности), сколько этикета (списка правил «приличного» поведения). Им неинтересно, почему надо придерживаться того или иного правила, – принято в «приличном» обществе, следовательно, выучим наизусть – и баста. Другие товарищи наоборот были недовольны категоричностью моих выводов: уж слишком все просто получается, реальная жизнь сложнее.
Конечно, жизнь сложна. Но можно довольствоваться сознанием этой сложности и оправдывать этим свое бездействие: «Где уж нам тут разобраться». Можно стремиться найти в этой сложности простые и ясные ориентиры. В последнем я вижу задачу науки. Скептика такой подход не устраивает, ибо обязывает его к определенному («слишком категоричному») выбору.
Во-вторых, Э. Ильенков, говоря о нежизнеспособности «половинок», все же – в более глубоком смысле – прав. Эти проявления конформизма живучи и выгодны для сохранения чисто биологического существования. Но они, как способы поведения людей, совершенно негодны для организации оптимальной жизни общества. Это сорняки – наследия предыстории; для них не будет питательной среды в обществе, построенном на разумных началах. Следовательно, вопрос стоит так: как сделать нежизнеспособным то, что упорно мешает оптимизации жизни общества? Теоретическое развенчание скептицизма должно способствовать решению этого вопроса.
Рассмотрим некоторые характерные черты скептицизма и покажем их внутреннюю противоречивость и опасность тех следствий, которые из них вытекают.
Широта взглядов. Скептик гордится этим своим качеством. Он будто бы непредвзято смотрит на любые жизненные позиции, с усталой снисходительностью отмечая их неизбежные слабости: такова жизнь.
Что ж, догматик «узко» примостился на одном стуле. Скептик пытается «широко» сесть между двумя стульями. Понятно, что он не торопится приземляться (определять свою позицию). «Если догматик упорствует, защищая одну „половинку“ истины против другой, не умея найти „синтез противоположностей“, „конкретную истину“, то скептик, также не умея осуществить конкретный синтез, по крайней мере видит обе половинки, понимая, что обе они имеют основание… И колеблется между ними» (Э. Ильенков).
Что за бессильная «широта»! Однако не спешите сочувствовать. Бессилие это вредно для борющихся сторон («Кто не с нами, тот против нас») и выгодно уклоняющемуся от битвы. Выгодно и физически и морально. Скептик бережет свои силы, но не из вульгарной трусости («Как можно!»), а вследствие… широты своих взглядов.
Хитроумная широта!
Свобода выбора. «Не упрощайте, возразит скептик, – широта взглядов предохраняет меня от скороспелых решений, она дает свободу выбора, которой лишены люди, мыслящие слишком категорично».
Да, скептик видит много возможностей. Но поскольку широта его эклектична (он не имеет определенных взглядов), то и выбор его может быть любым и, следовательно, случайным. А скептику это кажется даже красивым: «Ах, я не верю в жизнь». Но жить-то надо! «Ну что ж, бросим кости». И может быть, случай принесет ему удачу, а может быть, гибель.
Это опасная свобода!
Полно, так ли уж случаен этот свободный выбор? Например, основатель теории скептицизма как определенного типа мировоззрения греческий философ Пиррон
(IV век до н. э.) уклонялся от ответа: есть ли бог или нет (как умный человек он, надо полагать, сомневался в этом). «Но ведь, кто его знает, – учил Пиррон, – мир слишком сложен, чтобы приходить к определенным выводам. Лучше, – продолжал он, – придерживаться взглядов большинства». И, не имея определенного ответа на вопрос о бытии бога, наш философ исправно служил… верховным жрецом.
Выбор скептика действительно случаен по отношению к нуждам общества. И он свободен от тех требований, которые выдвигает борьба за лучшее будущее человечества. Но он с железной необходимостью определен отнюдь не джентльменским мотивом, а мещанским лозунгом: жить-то надо, и по возможности лучше.
Не так ли и современный скептик, заканчивая, допустим, институт, говорит о свободе выбора своего жизненного пути. Я что-то не встречал скептиков, которые свободно выбрали бы путь из центра на периферию.
Выгодная свобода!
Снисходительность. «Все мы люди, кто без греха», – любит говорить скептик.
Милая снисходительность!
Он очень приятный либерал, пока не наступишь на его любимую мозоль. За его всепрощением стоит очень простая мысль: прощу твои грехи, и ты когда-нибудь простишь мои. Но он никогда не допускает сей вульгарный мотив до своего сознания. Что вы! Он снисходителен потому, что «жизнь сложна», и опять-таки – кто его знает – не будем «слишком категоричными». Но попробуйте заставить милого скептика выйти из состояния «личный покой – прежде всего», он без всякой снисходительности применит против вас весь свой богатый арсенал: от грубых локтей до тонкого нашептывания.
Иезуитская снисходительность!
Сомнение. «Все подвергай сомнению!» – призывал философ Декарт, боровшийся с догматизмом средневековой схоластики. Этот девиз высоко ценил Маркс. И здесь скептицизм как «крупинка соли», разъедающая застывшую самоуверенность, полезен. Без сомнения, без способности к критическому суждению, без смелого отрицания всего, не выдержавшего этой проверки, нет движения мысли вперед.
Однако между сомнением как элементом диалектики и скептицизмом есть существенное различие. Для скептика сомнение – самоцель, для диалектика – средство. «Не голое отрицание, – писал Ленин, – не зряшное отрицание, не скептическое отрицание, колебание, сомнение характерно и существенно в диалектике, которая, несомненно, содержит в себе элемент отрицания и притом как важнейший свой элемент, – нет, а отрицание Как момент связи, как момент развития, с удержанием положительного, т. е. без всяких колебаний, без всякой эклектики».
Скептик играет роль Мефистофеля. Кислота его сомнения разъедает все. Не удерживается ничего положительного, не остается никаких связей, все расползается на глазах.
Горькое сомнение!
Впрочем, остаются колебания и эклектика. А они, как мы уже знаем, выступают отличным средством для воздержания от рискованных решений. Следовательно, скептическое сомнение не является средством только для общественнозначимых целей. Но это же великолепное средство для ухода от служения этим целям: «А стоит ли… умирать за идеалы? Нет, мы не туда попали, лучше усомниться в них».
Спасительное сомнение!
Сложность. Скептик – убежденный антипримитивист. Как пренебрежительно звучит в его устах: «Слишком просто это у вас получается». Да, когда человек выступает против схематизма и упрощения, за многогранность и неисчерпаемость, он всегда как-то интеллигентнее выглядит.
Богатая сложность!
Однако вследствие своей интеллектуальной близорукости скептик не различает неразвитой простоты от простоты, подытоживающей сложность развития. Представьте себе, что вы уткнулись носом в географическую карту и нос ваш пришелся как раз против какой-то прямой линии. Сможете ли вы решить, что означает эта линия, если не сопоставите ее с другими элементами карты, если не будете воспринимать карту в целом? Очевидно, что нет. Если эта линия заменяет собой извилистую речку, вы вправе сказать, что карта этого масштаба слишком упрощает действительность и ею будет трудно руководствоваться в туристском походе. Если же линия прочерчивает маршрут вашего похода, тогда все в порядке, она служит простым и ясным указанием пути к цели. Конечно, на пути будут и овраги и болота, но зная общее направление, указанное этой простой линией, вы за обходными маневрами не потеряете из виду главную цель.
Скептику же не нравится такая «упрощенность» прямых путей, да и только! На извилистых дорожках его индивидуальность полнее проявляется. Точно так же не нравится ему и прозрачная вода, ибо в мутной воде рыбка лучше ловится. «Люди очень сложны, – писал М. Горький, – к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность – это пестрота, конечно, очень удобная… в целях мимикрии».
Содержательная, богатая сложность обязательно конденсируется в мудрой простоте. Разве не затем нужен сложный путь поиска, чтобы прийти к максимально простому решению? Пестрая усложненность только имитирует эту стремящуюся к простоте сложность. Усложненность скептика никуда не стремится, она лишь помогает избегать простых и однозначных решений, простой и ясной ответственности за порученное дело, прямых – и трудных в этой своей прямоте – путей.
Маскирующая сложность!
Трагичность. До подлинной трагедии, требующей смелости и упорства духа, скептик никогда не возвысится. Но элементы трагического восприятия жизни у него есть. Он не прочь возвести в ранг «трагической диалектики» обыкновеннейшее: «Среда заела». Ему чужды слова поэта: «Я слаб, но я не раб судьбы своей» (Н. Бараташвили). Уж если у скептика появился хоть намек на слабость, будьте спокойны, он выжмет из нее все возможное: и сочувствие, и поблажки, и внеочередной отпуск, и бесплатную путевку и т. д. и т. п. Он предпочитает жить «по обстоятельствам», то есть приспосабливаться к ним, а не преодолевать их. Но когда обстоятельства бьют по носу, он усматривает в этом трагичность, роковое несовершенство мироздания: «Такова жизнь, и не нам ее переделывать».
Трагикомичность!
Итак, позиция скептика – это хитрая, выгодная и нечестная позиция. Я могу простить ошибающегося врага, но трудно простить того, кто, не вмешиваясь в борьбу, с ухмылкой наблюдает за чужими ошибками. Догматик прет напролом, и его «состав преступления» всегда налицо. Скептик предпочитает не оставлять улик. По видимости он «как все», а на самом деле всегда себе на уме, его хата всегда с краю. Поэтому и переубедить скептика очень трудно. Еще Гегель говорил: «Человека, который непременно желает быть скептиком, нельзя переубедить или заставить принять положительную философию – точно так же, как нельзя заставить стоять человека, парализованного с ног до головы». Это сравнение можно уточнить: паралич еще поддается лечению, но скепсис – это симуляция паралича.
Не сгустил ли я, однако, краски, рисуя портрет скептика? Ставлю этот вопрос сам, ибо хорошо знаю, что недоумения такого рода всегда возникают при неправильном понимании соотношения философских обобщений с реальностью. В самом деле, не часто встретишь такую концентрацию скептических черт в одном человеке. Они разбросаны среди других свойств людских характеров, смешаны с ними, часто затушеваны и ослаблены этими другими чертами. Я же пытался показать квинтэссенцию скептицизма, дать портрет скептика в чистом виде, без «замутняющих» его примесей.
Для чего? Для того, чтобы ясно показать, что скептицизм не может быть основой для оптимальной организации человеческого поведения. Он расслабляет, демобилизует человека и в то же время маскирует эту расслабленность демонстрацией снисходительной иронии. Он является удобным средством для того, чтобы усыпить окружающих, влить в них яд недееспособности, а самому в нужный момент урвать жирный кусок. Скептицизм – это позиция нецельного человека, скрывающего свою нецельность за эклектической пестротой усложненности, сомнения, кажущейся широты взглядов и т. д. В общем, для скептика все средства хороши, только бы уйти от ясного выбора пути, от решений, от ответственности.
Скептицизм несовместим с коммунистическим идеалом гармонично развивающейся личности. Нигилистическая усмешка противна духу смелых и простых созидательных решений. И только господство этого духа способно понизить курс монеты скептицизма.
ЦЕЛЬ И ЦЕЛЬНОСТЬ
Диалектика во веем стремится к цельности. Она осуществляет это свое стремление в борьбе с метафизическим отрывом друг от друга отдельных сторон целого и с эклектической перетасовкой отдельных моментов вместо органического синтеза их. Мы проследили эту борьбу во всех основных областях, которыми интересуется философия. И всюду отстаивали целостный подход: к миру и человеку, к познанию и переживанию. Но в конечном счете целостность или частичность, разорванность человеческого отношения к миру проявляется в поведении. «По каким признакам судить нам о реальных „помыслах и чувствах“ реальных личностей?» – спрашивал В. И. Ленин. И отвечал: «Понятно, что такой признак может быть лишь один: действия этих личностей…»
Действия людей – вот фактическая проверка того, каким является их действительное отношение к жизни. Но факты, в том числе и действия, обладают доказательной силой только в том случае, если они также берутся в какой-то целостной системе. «Факты, если взять их в целом, в их связи, не только „упрямая“, но и безусловно доказательная вещь» (В. И. Ленин).
Чем же определяется целостность человеческого поведения, по каким признакам мы можем судить об общем его характере? Чтобы верно пройти по лезвию бритвы, чтобы связать воедино все нужное и отбросить лишнее, надо знать, куда и зачем идти. Иными словами, цель создает целое; знание цели подчиняет себе все наши действия, обеспечивает выбор нужных средств и порядок прилагаемых усилий. Поймите, какова цель человека, и вы поймете характер его поступков.
Односторонняя цель метафизика убивает богатство человеческой жизни, вступает в противоречие с другими ее сторонами и в конечном счете разрушает и личность, и общество.
Случайная цель эклектика бессильна объединить все моменты его жизни и делает его поведение бессистемным, хаотичным.
Мы же хотим найти такую цель, которая обеспечивала бы единство всех сторон человеческого поведения, его цельность.
Зависимость успешности человеческих действий от умения подчинить их какой-то главной цели отмечалась неоднократно: сильные волей переплывают море жизни, а слабые в нем купаются. «Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура, – говорил И. П. Павлов, – делается только людьми, стремящимися к той или другой поставленной себе в жизни цели».
Согласно И. П. Павлову, предпосылкой умения видеть цель за любыми преградами и преодолевать их является рефлекс цели. Если процесс возбуждения, распространяющийся в мозгу от того очага, где зародилось стремление к определенной цели, легко заглушается случайными помехами, значит рефлекс цели неразвит. При развитом рефлексе цели ниточка возбуждения, идущая от «целевого центра», не теряется ни в каком лабиринте.
Однако развитый рефлекс цели – лишь предпосылка, но еще не гарантия цельности поведения. В зависимости от тех духовных ценностей, ради которых включается этот механизм, он может привести и к настойчивости, и к упрямству, и к навязчивости мелких целей, и к фанатизму в их достижении. Само по себе упорство в достижении цели не достоинство и не недостаток, а просто определенное свойство нервной системы. Нравственную оценку этого упорства (хорошо оно или плохо, ведет к добру или злу) можно дать, лишь зная содержание целей.
Чтобы обеспечить цельность поведения, механизм рефлекса цели должен управляться целями созидательными, значимыми для общества и для личности и согласованными друг с другом. И только в этом случае человек достигает единства цели – свойства характера, которое Маркс считал своей отличительной чертой. Разберемся в этих характеристиках целей, способных создавать цельность.
В поисках смысла жизни человек рано или поздно приходит к выводу, что смысл этот создается только наличием цели, достижение которой нужно и данному человеку, и другим людям.
С таким пониманием смысла жизни нельзя не согласиться. Но, как всегда, на пути реализации верных общих положений возникает множество конкретных трудностей. Одно дело провозгласить верный лозунг, другое – без искажений воплотить его в действии. Стоит поэтому рассмотреть общие характеристики целей, придающих смысл человеческой жизни, не абстрактно, но на примере некоторых возникающих при их реализации трудностей и противоречий.
Любовь к делу или любовь к людям? По замечанию В. Э. Мейерхольда: «У одних вид пропасти вызывает мысль о бездне, у других о мосте». Жизнь, наполненная страхом перед бездной, теряет смысл; жизнь, подчиненная задаче покорить бездну, приобретает его.
Однако строительство моста имеет отношение не только к переправе через пропасть. Важно еще, какие мотивы преобладают у строителя. Можно рисковать ради большого заработка или ради славы. Можно работать ради самой любви к делу. Академик А. Д. Александров именно так, например, понимает коммунистическое отношение к труду. Оно, по его мнению, «…означает, что человек, работает не из-за нужды, не для заработка, не для славы, и даже не из чувства долга… Это значит, что человек работает из внутреннего побуждения, работает потому, что без работы ему жизнь не в жизнь. Кстати сказать, такое отношение к своей работе было всегда присуще тем, кто достиг значительного в науке, технике или искусстве».
Здесь указана необходимая характеристика коммунистического отношения к труду, но еще недостаточная. Действительно, докажите, что отношение к труду Феликса Хонникера из «Колыбели для кошки» не подходит под эту характеристику… Любовь к самому делу, оторванная от других человеческих ценностей, превращается в самоцель. А цель, которая ничему не служит средством, – это идол, фетиш, порабощающий человека. Более того, «во имя дела» начинают требовать другие человеческие жертвы, противопоставляя любовь к делу любви к людям.
У Василия Гроссмана есть во многом верное рассуждение о соотношении друг с другом различных духовных ценностей человека: «Удивительно бывает – человек знаменитый, наделенный великим даром, быть может, даже гением, оказывается самым обыденным, обыкновенным по душевному складу своему. Дар его отделен от души. И как-то сразу становится безразлично, что этот обыкновенный, средний человечек где-то там, в лаборатории; на сцене ли оперного театра, либо в хирургической операционной, либо сочиняя сочинения – проявляет свою одаренность… Есть дар высший, чем дар, живущий в гениях науки и литературы, в поэтах и ученых. Много есть среди одаренных, талантливых, а иногда и гениальных виртуозов математической формулы, поэтической строки, музыкальной фразы, резца и кисти людей душевно слабых, мелких, лакействующих, корыстных, завистливых, моллюсков-слизняков, в которых раздражающая их тревога совести способствует и сопутствует рождению жемчуга. Высший дар человеческий есть дар душевной красоты, великодушия и благородства, личной отваги во имя добра. Это дар безымянных застенчивых рыцарей, солдатушек, чьим подвигом человек не становится зверем».
Способности человека, его страсть к делу должны быть поставлены на службу добру, а не личному тщеславию или делу ради дела. Но эта мысль приобретает у В. Гроссмана такой оттенок, что перестает быть абсолютно верной. Талант без душевной красоты плох, но душевная красота без таланта слаба. Внутренняя гармония толстовских «солдатушек» – это обороняющаяся гармония. Она способна приносить благородные жертвы, но не может переделать мир.
Не превозносите любовь к делу в ущерб любви к людям, но и не принижайте ее. Без нее благие порывы не приведут к достижению цели. Проще говоря, ни деятель, лишенный гуманизма (виртуоз без человечности), ни бездеятельный добряк (человек без умения, без виртуозности) не являются нашими идеалами. Ни тот, ни другой не достигают цельности поведения. Дела должны совершаться во имя человека, но такого человека, жизнь которого лишена смысла без свершения дел.
Гармония или свобода? «Цельность характера, – писал немецкий коммунист Эрнст Тельман, – является неотъемлемым качеством прогрессивной личности, ибо цену и масштаб личности определяет характер. Что же наиболее характерно для личности? То, что человек в любой момент подчинил все свое бытие идее, стремясь достигнуть чего-то высшего…»
Такое «жестокое» требование невыносимо для Скептика. И он не выдержал: «Какая же тут цельность, гармония поведения? Вечное подчинение чему-то высшему, насилие над самим собой». «Насилием можно создать фанатический, но не цельный характер, – ответил Философ. – Речь идет о добровольном гармоничном подчинении основной цели. Если все в вашем существе протестует против этой цели, насильственное подчинение ей приведет лишь к нервному срыву. Предполагается, что личность уже воспитана в духе гармонии основной цели и подчиненных ей промежуточных целей».
С. Это гармония муравейника. Она исключает подлинную свободу развития личности.
Ф. А что вы понимаете под свободой?
С. Опять вы со своими дефинициями. Человек не машина, нельзя втолкнуть в логическую схему «целесообразной деятельности» все богатство его внутреннего мира.
Ф. Какое богатство? Впрочем, давайте разберем все это на конкретном примере. У вас есть какое-нибудь хобби? С. Я библиофил.
Ф. Скажите, в поисках редкой книги вы подчиняете этой цели свои внутренние силы? Насилуете ли вы себя, размышляя, переживая, бегая от букиниста к букинисту, роясь в каталогах? Можете ради этого о чем-то забыть, от чего-то отказаться?
С. Мне это нравится.
Ф. Так почему же вы не допускаете, что это «нравится» у другого человека может иметь гораздо более широкий диапазон? Что кто-то внутренне готов собрать все свои силы не ради хобби, но во имя большого дела?
С. Хобби – результат свободного выбора. Это что-то свое, домашнее. А дело, да еще большое, – это что-то чуждое, внешнее, принуждающее.
Ф. Не означает ли это, что свобода для вас ограничивается свободой каприза, свободой без серьезных обязательств? А на то, чтобы свободно отдать себя большому делу у вас не хватает пороху?
С. Все-то вы хотите разложить по полочкам.
Ф. А как же иначе? Ведь книги у вас расставлены по порядку. Почему же идеи вы предпочитаете сваливать в кучу. Не хотите ли вы за живописной пестротой скрыть их бедность и неразвитость?
Действительно, порой свободу путают с неупорядоченностью внутреннего мира. Отсутствие внутренней дисциплины, потворство своим порокам называют богатой эмоциональностью, а умение направить духовное богатство в одно русло – логическим схематизмом. Это все тот же выгодный скептицизм. Если основная цель не соответствует каким-то интересам личности, задумайтесь о природе этих интересов. Если вам приходится насиловать себя, чтобы следовать большой и благородной цели, значит у вас не все в порядке. Вывод этот принесет массу беспокойств, но зато он сделан честно. Свобода, достойная человека, – это свобода улучшать мир и самого себя, свобода отвоевывать у хаоса место для развивающейся гармонии. А такая свобода предполагает цельность поведения, создаваемую единством цели.
Повседневный гуманизм. И все-таки от деклараций о единстве цели до умения провести это единство во всем дистанция огромного размера. Вот почему формулировки основных целей представляются иным людям слишком абстрактными, далекими от их повседневной жизни.
На семинарском занятии по философии обсуждался вопрос о природе коммунистической нравственности. Студенты бойко приводили правильные общие формулировки. Говорили о том, что в нашем обществе люди должны относиться друг к другу по принципу «Человек человеку – Друг, товарищ и брат», а при капитализме господствует принцип «Человек человеку – волк». Вспоминали ленинские слова, обращенные к молодежи на III съезде комсомола, что основным содержанием коммунистической нравственности должна быть борьба за победу коммунизма. Все получалось ясно и убедительно. Создавалось впечатление, что никаких нравственных проблем и трудностей для этих молодых людей не существует.
Но преподаватель знал, что это не так, ибо видел своих студентов не только на семинаре. По-разному они себя проявляли в отношении к труду и учебе, по-разному относились к общественной работе, по-разному вели себя в общежитии. «Как довести до их сознания, – думал он, – что общие принципы, высказываемые сейчас ими, имеют прямое отношение к любой „мелочи“ их повседневного поведения? Что любая „мелочь“ или согласуется с этими принципами, или противоречит им? Или – или, третьего не дано». Стали разбирать примеры. Плохие поступки вызывали отрицательную, но чисто эмоциональную реакцию. Незначительные, но типичные «прегрешения» воспринимались с юмором. Связи с принципами явно не образовывалось. Приводится пример поведения некоторых людей в общественном транспорте. Женщина, едущая на работу, описывает свой путь: «Очередь на остановке огромная. Подошел троллейбус. Какая-то женщина стала в дверях и начала давать своей остающейся знакомой наказы. Потом люди прыгали в троллейбус на ходу, ругались, многие просто не сели. Чуть позже пробираюсь к выходу. Солидный мужчина с портфелем загородил спиной весь проход. Дважды прошу посторониться. „Вам выходить, вы и сторонитесь…“».
Все согласны, что это нехорошо. Задается вопрос: а что происходит при посадке у студенческих общежитий? Смеются, потому что похожее есть и здесь. Юмор отличная вещь, если он не превращается в средство всепрощения и ухода от серьезных проблем.
«Не делайте проблем из мелочей», – могут сказать мне. Мелочей? Но разве это мелочь, когда. один человек оскорбляет другого, не думает о нем, портит ему нервы? Разве это мелочь, когда после душевного подъема в зрительном зале вовсю работают локти у вешалки? Представьте себе неудачный день, какие еще, увы, случаются и в наше время. Утром вам испортили настроение в транспорте. На работе грубо накричал (или оскорбил высокомерием, несправедливостью, нечуткостью) руководитель. Дома не дал отдохнуть сосед, включив на полную мощность свою радиолу. Думал отойти душой в филармонии, но диссонанс между гармонией музыки и дисгармонией процесса получения пальто доконал окончательно.
Да, бывает, конечно. Но при чем тут общие принципы?
Да при том, что вопрос можно и нужно ставить так: способствовало ли все это борьбе за победу коммунизма или мешало? Спорю, что многие обвинят меня в риторике: не принижайте, мол, серьезных вещей до неврастенической «драмы».
Хорошо. Еще пример. На этот раз положительный. Человек нашел свое место в жизни. Его основная личная цель совпадает с основной целью нашего общества. Творчески работая на своем месте, он приближает торжество коммунизма. Но он, разумеется, не только работает. Вы видите его, допустим, упражняющимся с гантелями. Для чего он это Делает? Не для того, чтобы потом похвастаться бицепсами. Он чувствует прелесть и красоту здоровья и знает, что без здоровья не достигнешь и своей большой жизненной цели. Борясь за подлинную красоту жизни в большом, он не хочет и внутренне не желает нарушать ее в малом: не оскорбит чужой (и свой!) слух грубым словом, не бросит окурок, не загородит собой проход в транспорте, никуда не опоздает к назначенному сроку (ибо ценит и свое и чужое время) и т. д. и т. п.