Текст книги "Быт и нравы царской России"

Возведение на престол. ❖ Недовольство переменами. ❖ Присяга Шуйского. ❖ Взаимные упреки. ❖ Разлад в умах. ❖ Пробуждение патриотического сознания. ❖ Позор Москвы, позор России. ❖ Череда самозванцев. ❖ Тушинский вор. ❖ Голод в Москве. ❖ Унижение и боль России. ❖ Отрезвление и торжество России. ❖ Черная зависть. ❖ Смерть героя. ❖ Конец царствования Шуйского.

Василий Иванович Шуйский происходил в восьмом колене от Дмитрия Суздальского, был внуком Андрея Шуйского, казненного в начале правления Ивана Грозного, и сыном боярина-воеводы Ивана Андреевича Шуйского, убитого шведами в 1573 г.

Василий Шуйский был наделен от природы умом, а начитанность его была явлением для своего времени таким необычным, что его считали мудрецом. Внешностью же Шуйский, как говорится, не вышел: маленький, толстый, подслеповатые глаза и большой рот. К тому же он отличался крайней скупостью. Однако народ уважал его за честность, ревностное следование старым русским обычаям, любезность и доступность.

Другой, более достойной кандидатуры на царский престол, кроме кандидатуры Василия Шуйского, князя из рода Рюриков, Св. Владимира и Мономаха, не было. Все это понимали, но говорили, что нужно собрать Великую Земскую думу, как это было при Годунове, и тогда решать, кому отдавать царство. Но это требовало времени, а Россия оставалась без царя.

Бояре и знатнейшие вельможи вывели князя Шуйского из Кремля на лобное место, где недавно еще лежала на плахе его голова, и люди приветствовали его уже как царя. Годунов, изъявляя положенную по обычаю скромность, говорил, что прежде чем выбирать царя, нужно избрать патриарха, но народ воскликнул: «Государь нужнее патриарха для Отечества!» и проводили Шуйского в Успенский собор, где митрополиты и епископы ждали его и благословили на царство.

1 июня состоялось венчание на царство в Успенском соборе с соблюдением всех торжественных обрядов, но без всякой роскоши. В столице не было ни пиров, ни милостей. Корону на Василия возложил новгородский митрополит.

После воцарения Василия на престоле последовали опалы. Многих сановников и дворян, неугодных Василию, сослали на службу в дальние города, а именитых отстранили от должности и от двора. У многих забрали поместья. Летопись говорит, что Василий нарушил обещание не мстить никому лично, без суда и без вины. Появились недовольные, народ стал роптать, тем более что многие ему завидовали и считали его избрание незаконным, хотя и не осмеливались высказывать это вслух. Даже самые близкие к Василию люди выражали недовольство, так как не получили ожидаемых соответственно их положению наград. В народе тоже не было спокойствия, но это было неудивительно, так как в России за один год сменились четыре самодержца, произошли два цареубийства, да и Шуйский занял трон без согласия Великой Земской думы. Сомнение вызывал и возраст Василия: ему было шестьдесят лет, и он не был женат, а отсюда возникала неопределенность с наследованием. Забегая вперед, скажем, что Шуйский все же женился. Его женой стала Мария, дочь боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского. Но предания говорят, что этот брак имел плохие последствия. Не испытав любви в молодости, Василий нашел ее в пожилом возрасте, забросил государственные дела, а глядя на него, его сановники тоже охладели к своим делам, так как известно, что в России «все движется и живет царем». Но это только предание, так как дела Василия говорят об обратном.

Выше было отмечено, что при венчании на царство Василия отсутствовала обычная пышность. Произошли перемены и при дворе нового царя. Литовские послы заметили, что исчезли телохранители и стрельцы, украшенные золотом; и самые знатные чиновники, стараясь угодить стремлению Василия к бережливости, сняли свои богатые одежды. Вместо веселья и роскоши теперь везде были простота, торжественная важность и безмолвие. Литовцам, по их словам, казалось, «что двор московский готовился к погребению».

Шуйский видел злоупотребления неограниченной власти и хотел пресечь их на пользу россиян. Когда сановники, вельможи и граждане клялись новому царю в верности, он удивил всех тем, что сам тоже дал клятву, что не было в обычаях царей. Шуйский поклялся «не казнить смертию никого без суда боярского, истинного, законного; преступников не лишать имения, но оставлять его в наследие женам и детям невинным; в изветах [167] 167
  Изветы – ложные обвинения.


[Закрыть], обвинениях требовать прямых явных улик с очей на очи и наказывать клеветников…» {168}.

Этим Шуйский думал избавить россиян от ложных доносов и наказаний, за которыми следовала конфискация имущества, которая пополняла казну, но вела к разорению целых семейств. Однако вместо признательности многие люди, и знатных и простых фамилий, были возмущены и напомнили Василию, что еще при Иване III в России установлено правило, по которому клятву может давать только народ государю, но не государь народу. И это говорилось не из лести и не из рабской преданности царю, а из страха ослабить царскую власть. Люди предпочитали иметь царские милости вместо закона. Отступление от любых традиций или обычаев могло привести к свободомыслию и брожению в умах, а это рождало смуты. Народ еще помнил смутные дни во времена детства Ивана и боялся возвращения этих времен.

На одной из встреч с польскими послами князь Мстиславский произнес страстную речь о самозванстве Гришки Отрепьева, о кознях Сигизмунда и доказывал, что без помощи поляков безродный бродяга никогда не овладел бы московским троном. Мстиславский отметил, что Лжедмитрий был справедливо казнен, равно как и поляки, с которыми расправился русский народ за их наглость, но делалось это без ведома бояр и дворянства, и они были в убийствах не виновны. В заключение он сказал: «Кто виною зла и всех бедствий? Король и вы, паны, нарушив святость мирного договора и крестного целования».

Посол Оленицкий тонко возразил Мстиславскому, и в его словах было немало правды. «Мы слышали о бедственной кончине Димитрия, – говорил посол, – и жалели об ней как христиане, гнушаясь убийцею. Но явился человек под именем сего царевича, свидетельствуясь разными приметами в истине своего уверения, и сказывал, как он спасен Небом от убийц, как Борис тайно умертвил царя Федора, истребил знатнейшие роды дворянские, теснил, гнал всех людей именитых. Не то ли самое говорили нам о Борисе и некоторые из вас, мужей думных?.. Но мы еще не верили бродяге: поверил ему только добросердечный воевода Сендомирский, и не ему одному, но многим россиянам, признавшим в нем Дмитрия… что ж сделали россияне? Пали к ногам его: воеводы и войско. Что сделали и вы, бояре? Выходили к нему навстречу с царскою утварию; вопили, что принимаете государя любимого от Бога, и кипели гневом, когда ляхи смели утверждать, что они дали царство Димитрию. Мы, послы, собственными глазами видели, как вы пред ним благоговели… Одним словом, не мы, поляки, но вы, русские, признали своего же русского бродягу Димитрием, встречали с хлебом и солью на границе, привели в столицу, короновали и… убили; вы начали, вы и кончили. Для чего же вините других? Не лучше ли молчать и каяться в грехах, за которые Бог наказал вас таким ослеплением?..» {169}.

Бояре внимательно слушали и долго сидели в молчании, глядя друг на друга.

Те, кому доверял Лжедмитрий, кого приблизил и награждал, больше других проклинали теперь его имя, надеясь таким образом спасти себя и свое богатство. Некоторые из них даже вошли в доверие к Василию. Так, приближенный Самозванца князь Григорий Петрович Шаховский, был направлен воеводой в Путивль, где граждане особенно радушно принимали Лжедмитрия и где оставалось еще много беглых, бродяг, сподвижников Отрепьева. Шаховский знал, что многие россияне не принимали участия в выборах Василия, знал, что Россия еще не спокойна, считал власть Василия непрочной и решился на новую измену. Он созвал граждан Путивля и торжественно заявил, что в Москве убили вместо Дмитрия какого-то немца, а настоящий Дмитрий жив. Народ Путивля, не сомневаясь, восстал против Василия. Южные города России, казалось, только этого и ждали. Горожане, стрельцы, казаки, крестьяне толпами шли под знамя Шаховского и его соратника, черниговского воеводы князя Андрея Телятевского. Тех, кто осмеливался выступать против мятежников, убивали, вешали, сбрасывали с башен или сажали в темницы. Все снова становилось с ног на голову. Теперь верность царю стала изменой, богатство вызывало недоверие, холопы грабили господ, насиловали их жен, женились на боярских дочках. Снова лилась кровь, снова процветало насилие.

Слух о том, что Дмитрий жив, быстро распространился, и его тут же подхватила Польша и быстро нашла нового самозванца. Этот самозванец нисколько не был похож на прежнего: вместо рыжих волос у этого были волосы черные, вьющиеся, большие глаза и густые брови, бородавка на щеке, усы и борода. Новый Лжедмитрий тоже говорил по-польски и знал латынь. Это был дворянин Михаил Молчанов, убийца царя Федора, которого секли за чернокнижество [170] 170
  Чернокнижествоили чернокнижие – то же, что черная магия, колдовство.


[Закрыть]при Борисе Годунове.

Слух о спасении Лжедмитрия опять зародил сомнения в умы московитян, которые только недавно своими глазами видели труп Самозванца, а теперь сомневались в его смерти. По словам Н.М. Карамзина, у русского народа «действовала любовь к чудесному и любовь к мятежам». Как говорит Ж. Маржерет, «чернь московская была готова менять царей еженедельно, в надежде доискаться лучшего…».

Изменники Болотников, Пашков, Ляпунов подошли к Москве, стали лагерем в селе Коломенском и объявили, что Василий уже не царь. Писали о том, что война кончилась и начинается новое мирное царствование и требовали присяги новому Лжедмитрию. Но в то же время мятежники грабили окрестные села, зазывали в свои ряды всякий сброд и холопов.

Первый, у кого проснулась совесть, был Ляпунов. Видя, какой сброд представляет собой их войско, Ляпунов явился в столицу с повинной; за Ляпуновым последовали все рязанцы, потом другие.

Но у совести была и оборотная сторона. Как легко люди переходили на сторону законного царя, так же легко и изменяли ему. Во время стояния Лжедмитрия под Москвой в селе Тушино, куда он пришел с поляками и многими русскими, началась череда измен. Василий, видя, что его войско уменьшается с каждым днем, уже не требовал от россиян какого-то геройства, а пытался воззвать к совести. В порыве раскаяния воины клялись умереть за царя и целовали крест, а на другой день толпами бежали в Тушино, предавая царя. И парадокс состоял в том, что еще недавно народ служил верой и правдой тирану Ивану Грозному, но бежал от Шуйского, царя снисходительного к тем, кто считался врагами России, т. е. к полякам.

Ситуация сложилась такая, что, по выражению Н.М. Карамзина, «народ уже играл царями, узнав, что они могут быть избираемы и низвергаемы его властию или дерзким своевольством». В государстве ослабевало уважению к царскому сану, а с этим терялось и уважение к власти чиновников и духовенству.

Многие из бежавших снова возвращались к Василию с уверенностью, что самозванец – не Дмитрий, и… снова уходили к нему. На измену стали смотреть просто как на легкомыслие, смеялись и называли перебежчиков перелетами. Безнравствие дошло до того, что родственники договаривались между собой, кому ехать в Тушино, а кому оставаться в Москве, чтобы извлечь пользу и в одном лагере и в другом. Получив жалованье в Москве, ехали получать деньги в Тушино.

СовестьюРоссии того времени можно назвать Троице-Сергиеву лавру, которая привлекала поляков своим богатством, множеством золотых и серебряных сосудов, драгоценных камней, икон, крестов. К тому же через Троице-Сергиеву лавру обеспечивалось сообщение с такими важными городами, как Новгород, Вологда, Владимир, Новгород, Казань, а дальше была Сибирь. Отсюда шли на помощь царю дружины, везли деньги и продукты. Лавра стояла в шестидесяти четырех верстах от Москвы и еще в царствование Ивана Грозного была укреплена каменными стенами с башнями, острогом [171] 171
  Острог – город, укрепленный частоколом. Здесь – остроконечные бревенчатые укрепления.


[Закрыть]и глубоким рвом. Иноки лавры, многие из которых служили также и воинами, надели поверх ряс военные доспехи и выходили на дороги вместе с дружинами верных казаков и стрельцов, чтобы истреблять вражеские разъезды, ловить лазутчиков, прикрывать царские обозы. А еще иноки молились и писали письма, взывающие к совестиколеблющихся изменников. При общем падении нравов лавра показала патриотизм тех высоконравственных людей, которые искренне любили Россию и подавали пример истинного служения России.

В течение шести недель неприятель пытался разрушить каменную ограду из шестидесяти трех пушек, но стены стояли, а пробоины тут же заделывались. Во всех битвах и вылазках иноки были впереди. 500 донских казаков во главе с атаманом Епифанцем посчитали позором воевать со святым монастырем и покинули войско литовского гетмана Сапеги.

Насколько высокий дух царил среди осажденных и насколько высоко было патриотическое сознание защитников лавры, говорит один факт. Брат изменника, сотник Данила Селевин, сказал: «Хочу смертью загладить бесчестие нашего рода» и пеший напал на всю дружину атамана Чики, он саблей зарубил трех всадников и, смертельно раненный в грудь, успел убить четвертого. И таких случаев было немало.

Героическая защита длилась с сентября 1608 по январь 1610 г.

Позор Москвы заключался в том, что она, имея кроме горожан многочисленное войско, дворянское руководство и всю нравственную силу государства, позволяла безнаказанно хозяйничать безродному Лжедмитрию в двенадцати верстах от Москвы и разорять Россию в то время, как небольшое число монахов, слуг и крестьян Троице-Сергиевой лавры, изнуренных болезнью, не щадя сил и жизни, билось насмерть с полками Сапеги.

В Москву новый самозванец войти не мог, но ему сдавались другие города. Первым обесчестил себя Суздаль, целовал крест лжецарю и принял воеводу от Сапеги. Еще больше уронил себя в глазах честных россиян Переславль Залесский, жители которого присоединились к полякам и пошли на Ростов. Ростовский митрополит Филарет на предложение граждан города спастись вместе с ними в Ярославле ответил, что Отечество нужно спасать не бегством, а кровью и что смерть лучше срама. Храм, где укрылись и ждали смерти немногие воины и горожане с Филаретом, осаждали не поляки, а свои, русские. Они ломились в двери с дикой яростью, ворвались в храм, но ростовцы бились с ними до конца и погибли, а Филарета схватили, надели на него рубище, обокрали церковь, даже сняли золото с гробницы Св. Леонтия. Город был разграблен. Филарета повезли в Тушино, босого, в иноземной одежде и в татарской шапке. Но Лжедмитрий II, наученный опытом Лжедмитрия I, хотел показать себя ревностным почитателем православной церкви и принял Филарета как патриарха, хотя держал в заточении.

Города сдавались один за другим, включая города, от которых Василий ждал помощи. Большинство жителей кричали: «Да здравствует Димитрий» и встречали поляков и изменников как друзей. Честные люди вынуждены были молчать, так как сила была на стороне врага.

«Казалось, что россияне уже не имели отечества, ни души, ни Веры, – пишет Н.М. Карамзин, – что государство, зараженное нравственною язвою, в страшных судорогах кончалось»…». А Авраамий Палицын [172] 172
  Авраамий Палицын – келарь Троицко-Сергиевого монастыря. Автор «Сказания об осаде Троицко-Сергиевого монастыря от поляков и Литвы и о бывших потом в России мятежах».


[Закрыть], на которого ссылается историк, горько замечает, что «ляхи, с оружием в руках, только смотрели и смеялись безумному междоусобию. В лесах, в болотах непроходимых россияне указывали или готовили им путь и числом превосходным берегли их в опасностях, умирая за тех, которые обходились с ними как с рабами».

Придумали еще одного самозванца, Лжепетра, мнимого сына царя Федора. Этим именем назвался бездомный бродяга Илейка. Он двигался к Москве с донскими казаками, но, узнав о гибели Лжедмитрия, пошел назад, минуя Казань, вниз по Волге. По пути они грабили торговых людей, жгли села по берегам до самого Царицына; убили князя Ромода-новского, ехавшего послом в Персию, и воеводу Акинфеева.

Позже, когда казаки шли из Астрахани к Лжедмитрию, они вели с собой еще трех мнимых царевичей: Августа, Осиновика и Лавра. Один назывался сыном, второй и третий внуками Ивана Грозного. Никоновская летопись говорит: «Злодеи рабского племени, холопи, крестьяне, считая Россию привольем наглых обманщиков, являлись один за другим под именем царевичей, даже небывалых, и надеялись властвовать в ней как союзники и ближние тушинского злодея».

Однако сами казаки и убили своих самозванцев: сначала Осиновика, потом Августа и Лавра по приказу Лжедмитрия, который таким образом хотел показать, что он не имеет с ними никакой родственной связи.

Новый Лжедмитрий сделал своей ставкой село Тушино, находившееся в двенадцати верстах от Москвы (отсюда «тушинский вор»). Он предполагал, что его появление поднимет Москву и народ свергнет Василия Шуйского. Он писал грамоты к ее жителям и ждал ответа, но брать Москву приступом Лжедмитрий не решался. Швед Петрей, который сочувствовал Лжедмитрию, писал: «Сия жалость погубила его. Самозванец щадил столицу, но не щадил государства, преданного им в жертву ляхам и разбойникам. На пепле Москвы скоро явилась бы новая; она уцелела, а вся Россия сделалась пепелищем» {173}. Однако историки считают, что вряд ли самозванец смог бы взять столицу. У него было около пятнадцати тысяч поляков и казаков и до шестидесяти тысяч плохо вооруженных российских изменников; в Москве же кроме жителей находилось не менее восьмидесяти тысяч хорошо вооруженных воинов, к тому же Москва была защищена крепкими стенами и имела большое количество пушек. Лжедмитрию приходилось надеяться больше на измену внутри России, чем на свое войско. Он хотел отрезать Москву от северных городов, но сам был отрезан московским войском от сообщения с Украиной, откуда шли литовские дружины и запасы. Другими словами, Лжедмитрий был надежно заперт в Тушине.

В Москве, лишенной внешнего снабжения, быстро кончились запасы продовольствия. Вся надежда была на Коломну, но войско Лжедмитрия вторично осадило этот город. Перекупщики, в погоне за барышами, скупили весь хлеб в Москве и окрестностях, и очень скоро цена на рожь достигла семи рублей за четверть. Это и это стало катастрофой для горожан. Василий пытался установить твердую цену, но бесполезно: купцы не подчинялись и продавали хлеб тайно. Царь и патриарх взывали к совести купцов, собирали их в Успенском соборе и перед алтарем заклинали опустить цену на хлеб, не скупать его в целях своего обогащения и не усугублять голод. Купцы слезно клялись, что у них нет никаких запасов, и продолжали продавать хлеб по спекулятивной цене, думая только о своей выгоде, как это было в 1603 г. Народ в отчаянии винил Шуйского и толпами уходил к самозванцу, часто просто из-за того, чтобы не умереть с голода. Василий, как всегда, от народа не прятался. Он выходил спокойно к людям, увещевал, грозил и на время смирял возмущение. Он убедил троицкого келаря Авраамия открыть запасы его монастыря, и цена на хлеб сразу упала с семи до двух рублей.