Текст книги "Гермес"

Автор книги: Валерий Вотрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Мес начал понимать. Новыми глазами он взглянул на окружающих его. Он увидел все то же. Он увидел живую, дышащую, молчаливую, подвластную, серую, злобную, – он увидел толпу. – Гогна, – сказал он, и лица повернулись к нему.

– Гогна!

Они кивнули.

– Вы – Гогна!

Они знали это.

– Гогна!

– Да.

В комнатушке позади Омфала Арелла ждала его. Она была испугана, но не настолько, чтобы потерять рассудок. Он быстро подошел к ней и взял ее руки в свои.

– Послушай, Арелла. Тебе сейчас нужно идти. Все равно куда, потому что через несколько часов это место перестанет существовать… Ничего не говори. Просто делай. Здесь нечему гореть, наверняка они ничего не тронут. Но дух Омфала покинет его. Я – этот дух. Понимаешь? Вот тебе моя трость. Как ты видела, это не простая трость. Береги ее. Что еще? Ничего. Все. Иди.

Арелла подняла к нему свое лицо.

– Я люблю тебя, – сказала она.

Он пошатнулся.

– Иди, – сказал он. – Иди. И не говори больше ничего.

Она ушла.

В Омфале статуя Трисмегиста, внезапно разваливаясь, рухнула на головы присных Брагансы.

* * *

Видение Гогна ошарашило его, но не изумило. Где-то среди подводных каменьев потоков души его уже скрывалась подобная загадка, однако даже он не предполагал, насколько нелепы и дурны законы мира. Знал ли истину Ховен, строя ковы Адонису, и знали ли ее прочие, поддержавшие первого? Но, задаваясь этим мысленным вопросом, Мес и не подумал включать Сутеха в свою вопросительно-озадаченную фразу. Конечно, тот обо всем знал. Он и есть настоящий творец этого плана.

Внутри него стала подниматься свирепая волна, пестрящая образами насилия и мести, но он что есть сил подавил ее. Каков выход? Он не знал. Все, чего ты боялся, все, чего сторонился, но куда всетаки влез, совершилось, причем самым худшим образом. Получается, что я – и здесь на границе. На границе двух сил, враждебных и вступивших в открытую борьбу, битву молота и наковальни, а я получаюсь чем-то вроде податливого бруска, по которому лупят с одной стороны, а с другой мешают вырваться из этого сумасшедшего ада. Я уже не вопрошаю безмолвный космос, где же справедливость и простейшая благодарность. Ни к чему. Нет ничего. Только обнажившиеся, брызжущие кровью интересы, перекрученные в борьбе идей. А я, хоть и в центре, но и в стороне, – как тот несчастный козел, мясом которого воздавалось отпущение. И вновь злоба и гнев поднялись в нем.

Но он не давал им выхода. Недавно ты поддался пламени ненависти, и оно сожгло – тебя же самого! Всего лишился. Вотчина бога под пятой человека. Продолжаешь оставаться не Архонтом. И всеми забыт. Дьявольский план Сета предстал перед ним во всей красе. Единственное, чего он никак не мог понять,

– как этот исстрадавшийся, балансирующий на краю вселенской катастрофы, свихнувшийся мир еще не свалился в ту пропасть, которая ему уже уготована? В ту могилу, которая уже вырыта ему? Видно, мир – существо куда более живучее, чем многие представляли и представляют себе. И более фатальное. Даже не обнаруживая явно признаки надвигающегося конца, тем глубже сокрыл он эти симптомы в пучинах своего естества: в течении рек, в вышине гор, в полете птиц, в трепетании древесных верхушек.

Ему оставалось одно – найти Мир Адониса.

Однажды – а это было давно, – когда его еще не волновала столь конкретная цель, а интересовали скорее явления абстрактные, умозрительные, он решил узнать, что такое Бог. Не те Элохим, большую часть которых он мог наблюдать постоянно вкупе с их настроениями, характерами и внешностями, но тот метафизический Истинный Бог, Творец, демиургической волею коего многие объясняли рождение и строение мира. Ему не пришлось с кем-либо советоваться

– визионеры вроде Сведенборга и Данте еще не родились. Итак, он решил дотянуться до истины.

В легендах детства, когда, маленький, еще не способный ходить, но уже мыслящий, лежал он в своей гимном воспетой колыбели, а его мать пела ему эти древние песни, ему довелось услышать о существовании Великих Спящих. Эти Спящие, Сном своим длящие мир, все еще спят и, возможно, никогда не проснутся. Помню, это уже тогда удивило меня: как это, никогда не проснутся? Что, так и будут спать? Мой маленький ум никак не мог смириться с такой бессмыслицей. Но моя мудрая мать сказала мне: и твой отец, и твои дяди кровно заинтересованы в том, чтобы Великие Спящие никогда не проснулись. Потому что, когда они проснутся, и потянутся, и вдруг увидят этот удивительный, несовершенный мир, ими когда-то созданный, и увидят людей, созданных когда-то ими же, и увидят Вершину и власть ее, и многочисленных, жадных, темных Детей Нуна и власть их, и увидят других и их власть, гнев поднимется в них, и Великие Спящие уничтожат мир. А пока они спят, длится и жизнь этого мира. И, заключила мудрая мать моя, длится и наше им правление.

Но Мес вернулся к этим еретическим мыслям позднее, и так как к тому моменту он был уже много мудрее себя, младенца, так как постиг уже некоторые тайны, основами лежащие под загадками света, так как стал уже ходячим символом рунной мудрости, и многие пытались расшифровать эти руны, – ему все же что-то удалось. Он выдвинул свою, герметическую теорию.

Бог есть бесконечная духовная сфера, центр которой находится в любой точке вселенной, а окружность нигде. Эта сфера, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие.

Позднее он пересмотрел эту свою дерзкую концепцию, склонившись более к фантомам своих детских лет, – к осознанному пониманию присутствия Спящих. Но и людское простонародное отношению к Богу ему очень нравилось («он добрый, хороший. И он один»). В целом же, не все так сложно. Но и не все так просто. Может, Спящих много. А может, и нет: есть только один Спящий, который никогда не просыпается. От его имени выступали многие. И он сейчас решил навестить самого известного из них.

Не всякому дано умение сдирать со Вселенной ее шкуру – чихая, он отдирает от горячих звезд-карликов пыльные лохмотья галактик, обнажая гнилую мездру бесцветных туманностей и тошнотворные язвы черных дыр, оголяя кровоточащие вздрагивающие сердца пульсаров и сытые желудки благоденствующих планет. Вселенную, этот залежавшийся труп, безжалостно кромсают, соскабливая с него слой за слоем, – вот и пульсары отправляются в ведро для отходов, с хрустом и хлюпом отходит еще один покров, и тут глазам трупораздирателя открывается великое множество мельчайших шариков, отдаленно напоминающих клетки этого гигантского тела. Каждый из них столь мал, что не занимает и одной миллионной доли вивисецируемого организма, и столь велик, что вмещает в себя все, что только можно себе представить. Они пульсируют, мигают, вздрагивают, светятся, разноцветные, немые, они говорят. Это – Вихрящиеся Миры, и у каждого есть или был обитатель. И если в нем есть нужда, его надо искать. Это не так трудно, как кажется сначала, но есть здесь свои нюансы. В первую очередь, откинем черные шарики, где не светится жизнь. Это – мертвые Миры, они скоро погибнут. Потом отбросим слабо светящиеся, мигающие, колотящиеся прерывисто, словно маленькие неуемные сердца, – они скоро умрут. Остаются миры разноцветные, горящие сильным, ровным пламенем. Это то, что нам нужно. О, не думайте, их совсем немного, и долго искать уже не придется.

Не всякому дарована сила – содрать со Вселенной ее пыльную, пропахшую потом звезд шкуру.

Здесь была улица. Он усомнился в правильности своего выбора. Улочка была небольшая, по сторонам возвышались шпалеры вьющихся роз, чей сильный аромат густо стоял в теплом воздухе. За этими кустами ничего не было видно, зато в самом конце улочки виднелся ухоженный домик с красной крышей и темными ставнями. Мес направился к нему. Оказывается, кусты укромно оплетали затаившиеся в их тени скамейки, и на одной Мес увидал Жиро. Тот сидел и читал какую-то книжку. Он поднял глаза, и они встретились взглядом. В глазах того Мес внезапно прочитал какое-то странное торжество, но тем не менее ни тот, ни другой не кивнули. Но Мес уверился в том, что попал правильно.

Вблизи дом выглядел следующим образом: крыша, крытая темно-красной черепицей, розоватые стены, крестообразные фрамуги, дверь, позаимствованная, видимо, из какого-то средневекового собора, – с многочисленными резными фигурками святых и несколькими сценами, смысл которых уже был утрачен за давностью событий. Мес вежливо и троекратно постучал, но ответа не услышал. Тогда он вошел и оказался в небольшой передней. В углу стоял посох. Под деревянную скамью были задвинуты простые истрепанные сандалии. На гвоздике висел терновый венец. Вешалку украшал старый грязный хитон, весь в подозрительных пятнах. Мес толкнул еще одну дверь.

Тут его встретил некий Рафаэль Гольбах – с ним Мес никогда не встречался, но много о нем слышал. Этот Рафаэль Гольбах молча обрызгал Меса какой-то холодной и обильной водой, толкнул к следующей двери.

Там Меса принял небезызвестный Габриэль Катабан, с брезгливой миной щепотью зачем-то прочертил перед и над ним воздух, направил далее.

В большой комнате Мес снова увидел Жиро, одетого теперь уже в торжественные одежды.

– Войди, – провозгласил тот, – и пройди меж этих двух священных горящих светильников.

И действительно, посреди залы стояли два треножника, на конце которых горел огонь. Мес пожал плечами и прошел между ними. Жиро приблизился к нему.

– Он сейчас отдыхает, – вполголоса произнес он, наклонившись к уху Меса.

– Так он все-таки здесь?

– Да. Он здесь. Сейчас он отдыхает. Скоро ему вновь придется идти на Великую Лысину. Он набирается сил.

Из-за закрытой (очередной, как думалось Месу) двери – золотой, с вкрапленными сапфирами, – донесся приглушенный голос:

– Кто там, Михаил?

Жиро встрепенулся, полуобернулся к двери, как будто собираясь бежать на зов.

– Пусть входит, Михаил, пусть входит, – послышался тот же голос.

Жиро как-то по-новому, оценивающе посмотрел на Меса.

– Иди, – сказал он. – Он призывает тебя.

– Какая честь! – проворчал Мес и – вошел.

Я думал, что, увидев его, погибну от последствий несдерживаемой нервной трясучки, вызванной немыслимым гневом. Но вот он, сидит передо мной, – и ничего. Он не встретил меня подобием золотого деспота или немощного нищего. Не держал меня в передней, не давил великолепием покоев. Он – не царь, не рекс. Просто – он. И Мес сразу же узнал его имя – Хесус Гассенди-Кларендон. Высокий светловолосый человек с негустой бородкой, упершись в подбородок рукой, сидел боком к нему и писал перстом по полу. Мес кашлянул, тот вздрогнул и поднялся, улыбка озарила его лицо.

– Как я рад, что это ты! – воскликнул он. – Да, это мое имя на сегодняшний день. Вчера оно было другим, а завтра будет третьим. Не правда ли, смешно? К этой странности я и сам никак не могу привыкнуть. Как я рад тебя видеть! Меня ведь никто не навещает, спасибо, мои слуги бегают туда-сюда и хоть как-то доносят мне о ваших быстро сменяющихся новостях. Но ты хитер! Будете искать меня и не найдете, и где буду я, туда не сможете придти. Но ты пришел. Ну ладно. Видишь ли, я знаю, почему ты здесь, когда даже ты сам толком этого не понимаешь. И я ведь что-то могу. За продолжительное это время я научился в каждом распознавать его нужду, а в тебе нужд таких много. Я отру тебе всякую слезу. Компании здесь никакой, ну какая здесь компания? Таких острословов, как вы, можно найти только там, на Земле, но я же не могу перенести сроки своего прихода лишь из-за того, чтобы послушать парочку анекдотов, точно? Как там было: «Лопата в руке моей, и буду я очищать гумно…» тра-та-та… «…а солому сожгу огнем». Как ты меня нашел? Неважно. Часто приходилось слышать: «Боже! Не промолчи, не безмолвствуй, и не оставайся в покое, Боже! Ибо вот, враги твои шумят, и ненавидящие тебя подняли голову. Против народа твоего составили коварный умысел, и совещаются против хранимых тобою. Сговорились единодушно, заключили против тебя союз. Боже мой, да будут они как пыль в вихре, как солома перед ветром». Не огонь надобен, но вода. Есть ли между суетными богами языческими производящие дождь? А кто будет пить мою воду, которую дам ему, не будет жаждать вовек. Там часто устраивают аутодафе? Кстати, я тут читал книжку одну, затерялась, ну ладно, так вот, ее тоже неплохо бы сжечь. А почему ты не стал Архонтом? Знаешь, ведь мы не могли тогда найти тебя, ты ведь такой забулдыга и упрямец: «Нет, буду исполнять и длить свое Ремесло!» Люблю упрямцев, ибо они внидут в царствие небесное. Да, я тут отыскал недавно самый верный путь общения с моим отцом, но он, оказывается, спит. Представляешь, он, оказывается, спящий! Ну это надо же! А я сколько бился, и все впустую. Эхе-хе, Господи! Оставлен есмь. Ничего, обойдусь без него. Скажи, а там меня по-прежнему любят и чтят? Я ведь люблю его, этот милый маленький мирок, помнишь те незабываемые ночки, и костры, и факелы? А сказочку про сеятеля помнишь? Она восхитительна. И принесло иное тридцать, иное шестьдесят, и иное сто. Я тут много думал, и знаешь: ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека. Здесь терпение и вера пророков. Я одного боюсь – забвения. Недавно тут пришел один, а я спрашиваю его: откуда ты пришел? А он мне говорит: я ходил по земле, и обошел ее. Сила красивой фразы. Кстати: кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше бы, если бы повесили ему на шею жернов и бросили его в море. Шучу. А вообще удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели кому-нибудь достичь меня. Но видишь эти великие здания? Все это будет когда-нибудь разрушено, так что не останется здесь камня на камне, и другой придет сюда. Но пока я в силе и – дай, сниму проказу с тебя. Но ты не хочешь. Знай, никто не в силах исцелить проказу и паршу, а только сила чистой души. Я многое пережил и такова моя участь: снова и снова переживать то же. Но и участь мира такова, чтобы я терпел за него. Вначале было это забавно, но никакая забава не может кончаться так, каково кончилась моя. Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло. Легко и смеясь я взял на себя крест свой. Но плачу и горюю и приношу жертву сейчас. А вы горечь гефсиманскую объясняете хандрой и несварением желудка, неверы! Как твое имя? Легион! Заступницу мудрую обижали, а себя при этом не обижали ли? Ладно. Я всегда не в духе перед мукой. Ты тоже пастырь, ты поймешь. А внутри спрашиваешь себя все равно: что есть истина? Несчастный! Осталось только руки умыть, чтобы окончательно походить на так же колебавшегося. Думаешь – вот, пустосвят глаголит! Однакоже и пустые слова родят отклик, а тем более слова острые, как меч, из уст выходящий. Не убивать вас хотел, но жить в мире. Не суд вершить, но жить в мире. Не казнить, но миловать, ибо силен. А вы, язычники? Горе вам! Осла боитесь? Но оседлал уже его сын человеческий однажды, к земле пригнетая. Знайте, до сего момента я был милосерд. А овцы мои? Больны. Наги. Горды. Бедное стало мое овец заблудших. А я даже не знаю, кто отец мой, а он не знает, кто сын его, которому все предано им. И свет, который во мне, не есть ли тьма? Бог стал в сонме богов, среди богов произнес суд. Доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте путь бедному и сироте, угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из руки нечестивых. Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются. Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы. Но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей. Некому сказать мне все, ибо уподобился свече на высоком подсвечнике, и свет ее виден, но недоступен для ближних. Но он ли тьма? Я думаю, видишь, я мыслю, хоть и называешь ты меня про себя «рака». Но и безумным можешь назвать. Я же – всего лишь хлеб, которым насытится жизнь мира. А вы воду хотите пролить, а хлеб бросить на попрание скотам. Лазари, идите вон. Ибо мертвы. Одни говорят про меня: он добр, и другие, что я обольщаю народ. Ни так и ни так, стадо! А иначе. Маловерные, зачем они усомнились? Но знаю, знаю: человек имеет мысли двоящиеся, а такой человек не тверд во всех путях своих. Вот и пролагаю путь его, хоть собственный мой путь есть via dolorosa. Ладно, что делаешь, делай скорее. Уже время.

И они пошли и вышли из дома, и пошли в мир Хесуса Гассенди-Кларендона. И взошли на гору: Мес – молча, Кларендон – с благословением на устах. Внизу, у подножия горы, волновалось и дышало огромное множество народу.

– Откуда у тебя здесь огромное множество народу? – спросил Мес.

И услышал:

– Здесь у меня очищаются те, кому недоставало веры. Здесь у меня лимб. А им я должен постоянно показывать чудеса, точно ярмарочный фигляр, ибо не будет чудес, и не поверит человек словам моим. А мне нужно, очень нужно, чтобы они верили.

Притащили огромные чаны, наполненные водой. И Кларендон сделал так, что вода превратилась в вино. И люди бросились к чанам и стали жадно пить. И принесли хлеба и рыбы, и он сделал из них тысячи хлебов и рыб. И народ чавкал и глумился над ним, называя его ярмарочным фигляром. Мес и Кларендон переглянулись: первый – с изумлением, второй – с горькой усмешкой.

– Когда-нибудь, может, они поверят, – сказал он.

Потом они сошли с горы и пошли к морю, и за ними следовало множество народа. Кларендон ступил на воду. Вода прогнулась под его стопой и покрыла ее, но потом отступила, и он встал на воде, и пошел. И народ смотрел на это, и не верил, и называл его ярмарочным шарлатаном. И по возвращении сказал Кларендон Месу с горечью:

– Это место называется Назарет. И нет здесь чудес.

И подошли к нему двое – женщина и мужчина. И, исполнившись злобы, убил он одну и вселил глухих и немых бесов в другого. И пали они наземь.

Но и этому не верили люди, и насмехались над ним.

– Ладно, – обреченно сказал Кларендон, увидев это. – Значит, на Голгофу.

– А суда не будет? – спросил Мес.

– Суд уже был, и приговор уже вынесен. Теперь – только наказание.

И так оно и было.

1 И пошли они, Магнус Мес и Хесус Гассенди-Кларендон, в дом последнего. Здесь стоял большой крест, сделанный из грубых неструганных тесин. И он взвалил его себе на плечи, и изрек: ф-фу, как мне это осточертело! И он шел, и нес свой крест.

2 И по дороге встретили некоего Симона, и сего он попросил понести свой крест. И отвечал Симон: ты, достал ты меня уже; давай сам тащи. И он ответил ему на это: и потащу; умный ты больно стал. И с сими словами нес далее.

3 И сказал ему Мес: давай, немного помогу тебе. И, ухватив крест за комель, помогал нести его. И шли так. И сказал он: если б ты знал, как меня это все доканало! И отвечал Мес: да уж. 4 И, дошедши до холма, Голгофой называемого, распяли здесь его. Приколоченный к кресту, Хесус Гассенди-Кларендон сказал с его высоты Месу:

– Тебе хорошо, а я снова буду изнывать на кресте. Если хочешь досмотреть до конца, подожди три дня. К тому времени я воскресну, и мы снова встретимся.

– А чем мне заняться пока?

– Возьми там в доме книжки, почитай. Еда в холодильнике, ужин на плите.

Мес собрался идти.

– Да, вот еще что, Мес.

– Что?

– Там в одной книжке закладка. Ты ее не потеряй, а то я потом место не найду.

– Ладно, 5 И сказал он стражникам, распявшим его: воды, что ли, давайте или уксусу. Что у вас там есть? И дали ему уксусу, и пил он. И сказал потом: уф! ну, совершилось.

6 И умер.

7 И увидели его они уже умершим, и проткнули копьем ему ребра, и исшла кровь и вода.

Мес на похоронах не присутствовал, тем более, что им полагалось быть тайными. Он пил, ел, бродил по дому, читал Кларендоновы книжки, играл с Жиро в шашки. На третий день, во время розыгрыша очередной партии Жиро вдруг насторожился, пробормотал:

– Все, ожил, – и унесся на своих крыльях.

Через несколько часов он появился вместе с Кларендоном. Тот был донельзя уставшим и обессиленным. Первым делом он спросил Меса:

– Не скучал?

– Нет. Книга твоя там. Закладки я не трогал.

– А! Хорошо. Ну, давайте есть. Голоден ужасно.

Ели.

Поев, Мес спросил:

– Когда в следующий раз пойдешь?

Кларендон с гадливой гримасой перестал жевать.

– Где-то через неделю, – прожевав, ответил. – Когда грехов в мире накопится. И потом, набрать здоровья я должен? Или прикажешь страдать в ущерб организму?

– Да нет, нет, что ты! Делай как надо. Я ведь все понимаю. Не басурман какой.

– То-то.

Мес гостил у Кларендона две недели. За это время он присутствовал еще на двух распятиях и в обоих случаях помогал Кларендону нести крест. И хотя ритуал повторялся вплоть до мельчайших подробностей, Месу каждый раз все было внове. Он не уставал смотреть. Но, наконец, пришла и та пора, когда он понял, что загостился. Ни Кларендон, который сменил уже бездну имен и назывался теперь Луций Домиций Валла, ни Жиро, ни Катабан, ни тем более Гольбах не намекали ему на его скорейшее отбытие, – он сам так решил.

Мес пришел к нему, когда тот читал, и, немного помявшись, сказал:

– Ты знаешь, я, пожалуй, пойду.

– Да ты что! – всполошился Валла. – Куда это? Тебе что, не нравится у нас?

– Да нет, все нормально, спасибо… Пойду.

– Хорошо, – вдруг отступил тот. – Но… ты заходи. Ладно? А то… скучно здесь у нас. Заходи, хорошо?

– Хорошо, – сказал Мес.

С Жиро он попрощался за руку.

ХОР

Муза! Гермеса восславим, рожденного Майей от Зевса!

Благостный вестник богов, над Аркадией многоовечной И над Килленою царствует он. Родила его Майя, Нимфа, достойная чести великой, в любви сочетавшись С Зевсом-Кронионом. Сонма блаженных богов избегая, В густотенистой пещере жила пышноволосая нимфа.

Там-то на ложе всходил к ней Кронион глубокою ночью, В пору, как сон многосладкий владел белолокотной Герой.

Втайне равно от богов и людей заключен был союз их.

Время пришло, – и свершилось решенье великого Зевса:

Сын родился у богини, – ловкач, изворотливый, дока, Хитрый пролаз, быкокрад, сновидений вожатый, разбойник, В двери подглядчик, ночной соглядатай, которому вскоре Много преславных деяний явить меж богов предстояло.

Им был убит многоокий чудовищный Аргос мохнатый, Что стал на страже у Ио улыбколюбивой стеною прекрепкой.

Ловко Гермес усыпил его измысленным хитро рассказом, Как козлоногий бог Пан полюбил вдруг прекрасную нимфу Сирингу.

Нежной игрой на свирели сын Зевса заставил закрыться Аргосовы зоркие жгучие очи, которыми был тот усеян.

Остробулатным мечом пронзен был в мгновение Аргос, Ио ж, вконец притомясь, получила нежданно свободу.

Так вот Гермес приобрел и прозвание – Аргоубийца:

Аргоса вдоль разрубил и героем вовек он вознесся.

Подвигов много Гермес совершил повеленьями Зевса-владыки.

Благостный вестник богов, над Аркадией многоовечной И над Килленою царствует он, всех богов воспевая, Как и когда родились, и какой кому жребий достался.

Первого между богами он славит злословного Мома, Яда, насмешки, иронии едкого, хитрого бога.

Следом и прочих богов по порядку, когда кто родился.

Подвиги дивные их сладкоголосый Гермес превозносит, Чтя Аполлона-Дельфийца слова и щедрость похвалы.

Огненноокие львы, белоклыкие вепри, собаки, Овцы, сколько бы их на земле ни кормилось широкой, Четвероногие все да пребудут под властью Гермеса.

Быть лишь ему одному посланцом безупречным к Аиду.

Дар принесет он немалый, хоть сам одарен и не будет.

Дело имеет Гермес и с людьми, и со всеми богами.

Пользы кому-либо мало дает, но морочит изрядно Смертных людей племена, укрываемый черною ночью.

Славься вовеки, Гермес, златоногий земли искупитель.

Песнь среброзвонкую славы тебе я фанфарой пою.

ОМЕГА

Свирепое послеполуденное солнце обильно плескало горячим белым маслом своих лучей на шипящую раскаленную сковороду плато. В мареве зыбкого воздуха, в задохнувшихся воплях сверчков и цикад, уползших в черные норы трещин, под выгоревшей от жаркого пота Земли футболкой неба брела, спотыкаясь, хрупкая фигурка, и склонные в этот день к злым шалостям миражи насмешливо глумились над ее формами, причудливо размывая и искажая их.

Арелле хотелось пить. Но хуже этого, горше этого было чувство, которое испытываешь обычно во сне, – ощущение тяготящего обмана, лжи, добычей которого стал и от последствий которого не избавиться. Он плохо сознавала, что находится посреди прокаленной солнцем каменной пустыни, не понимала, что оказаться здесь в такое время означает верную смерть. Просто бредя куда глаза, застилаемые едким потом, глядят, она даже не смотрела по сторонам. Так, не глядя, она прошла сначала мимо виднеющейся невдалеке в лощинке кущи зеленых деревц. Потом – мимо темного лаза пещеры, могущей дать хоть какую-то тень. Жезл, данный ей Месом, бессильно болтался в ее руке, чуть ли не волочась по земле. Назойливые миражи сновали вокруг бывшей жрицы Омфала.

До обширной полосы приветливых оазисов, лежащей как раз перед ней, были еще сутки пути.

Один раз она остановилась и изумленно, будто только сейчас увидев, посмотрела на жезл в своей руке. Вялым, отмахивающимся движением она воткнула его в трещину и двинулась дальше. Двинулась дальше, даже не увидев, что за спиной ее начал расти и вырос огромный густотенистый лавр, возле корней которого заструился прохладный родник.

Вскоре она исчезла из виду.

Мес в своем дворце поднял голову. Он услыхал голос кадуцея и все понял. Но овладевшая им апатия переборола его. Целый день он без движения лежал на своей кровати, видя, как постепенно заходит солнце его мира. Он оброс щетиной и сильно похудел. Кожа его на лице почернела и стал смахивать на пергамент. Волосы отросли и поседели.

Время течет по-разному в разных мирах. В мире Кларендона оно текло быстро, быстрее, чем в других. Мир Меса с его торжественными закатами и басовитым гулом лесов, тянущихся до самого горизонта, обладал неспешным течением времени и тем был удобен: здесь хорошо было пережидать потрясения и трудности. Но сейчас пережидать означало подвергнуть себя опасности остаться в неведении, а нет хуже этой беды. Он помнил смутно, что за это время к нему наведывался Пиль, постоял у постели, цокнул языком, пропал. Потом… невозможно… нет… Мириам, глядевшая печально и сострадательно?

Мыслить он не перестал. Но это были смутные, будто закутанные в вату мысли, отклик которых еле доходил до его сознания. Но одна крутилась меж извилин постоянно, внося беспокойство своею докукой. Эта мысль была – о Гогна. И, очнувшись, медленно приходя в себя, он поймал себя на том, что мелко трясет головой, стремясь освободиться от назойливой мысли. Это не удавалось. Но в себя он пришел. Он увидел, что, одетый, лежит на кровати, а лучик взошедшей за окном луны вырывает из окружающей темноты его обутую в башмак ногу, налепившиеся на подошву комья грязи… и где это я так извозился?.. грязь мира… грязь мира Хесуса Гассенди-Кларендона.

Он вспомнил.

Когда он встал под душ, вода, казалось, смыла не только грязь его тела, но и прополоскала все внутри, промыла мозг, и мысли освободились от окутывающей их грязной ваты. Они застучали внутри черепа, словно звонкие горошины, и он сжал голову руками. Струи воды хлестали по нему, будто во время тропического муссона. Зачем приходил Пиль? Надо что-то делать. Сутки! Зачем приходил Пиль?

Кадуцей. Арелла.

Сначала он решил вернуться за свои жезлом, но лавр сообщил, что ему хорошо, что никогда не было ему так хорошо, как сейчас. Ты, пожалуйста, не трогай меня.

Ладно, сказал Мес.

И сейчас же приказ настиг его. Приказ безмолвный, но гласящий, всепроникающий, но ограниченный, неотвергаемый, но спорный, неописуемый, но наглядный, неповторяемый, но настырный, неизреченный, но реченный, безвременный, но последний. На свою via dolorosa вступал Мес.

Пока он брился, стало ясно, что события за эти сутки не стояли на месте. Сутех чуть не застал Бакста в его мире, и испуганный Бакст бежал под защиту Ирид. Малларме, как водится, тут же куда-то исчез. Прочие, словно животные, которым грозит опасность, затаились в своих мирах. На Земле не осталось никого, кроме Сета и Пиля, скрывшегося по своей проивычке где-то в городах. Даже Ховен и Кебес, наконец-то почуявшие опасность, не показывались. Сет стал полновластным владыкой Земли.

Рука Меса дрогнула, и он порезал себе щеку.

– Отлично, – сказал он, и голос его тоже дрогнул. – Не всегда же не ведать, что творить.

Он решил облечься в самые роскошные свои одежды и долго перебирал камзолы и хламиды в своих шкафах. Потом это ему надоело, и он решил пойти в чем есть. Был – в зеленой майке с изображением кукушки, выскакивающей из часов, и надписью «Кукушка спит, а время идет!», черных штанах и грубых крестьянских башмаках с полопавшимися шнурками. Эх, кадуцея не достает!..

Спустившись вниз, он отомкнул ключом запретную дверь и вошел в черную с зеркалами комнату. Надежно запер дверь за собой и подошел к крайнему слева зеркалу. Свеча еле мерцала перед ним.

– Великие Спящие, – произнес он запинаясь, – Видящие Странные Сны, примите мою протянутую руку! Впустите меня! Откройте мой последний скорбный путь!

Он помедлил, оглянулся, а потом вошел в зеркало.

Мертвые были перед ним. Жужжащая невнятно толпа смолкла при его появлении.

– Привет, – не раздумывая произнес он. – Ну что, пошли!

– Куда это? – раздался вдумчивый голос.

– За мной, – сухо ответствовал Мес.

И он повел их. Ему было действительно трудно без кадуцея, чье мудрое и священные древо немало споспешествовало ему на путях водительства живых и мертвых. Но он мог обходиться и без него, хотя трудно это было, непривычно, тоскливо и неприятно.

Он оглянулся, чего раньше никогда не позволял себе, и увидел, что мертвых не прибавляется. Но заметил среди них Снофру. Жрец покорно следовал за ним, и взгляд его был пуст.

Вот и показались уже вдали арки Входов. Скоро подошли к ним. Человек в джинсах уже сидел перед тихим сонным ручейком, и, часто затягиваясь, курил вонючую самокрутку.

– Ну, наконец-то! – хрипло приветствовал он Меса, как всегда, ни словом не обласкав ведомых им. – А я уж заждался… Эй, вы, давайте все под правую арку!

Мертвые, поколебавшись (все как обычно) начали переходить Порог. Человек взглянул искоса на молчащего Меса, как бы вскользь спросил:

– Ты чего это? Молчим, а?

Мес кивнул.

– Что-то не так. Ты сегодня какой-то не такой.

– Да, – ответил Мес.

– Так. А почленораздельнее ничего не будет? – Да, все не так. И я какой-то не такой сегодня. Человек глубоко задумался над этими словами. – Я… – начал он, но Мес внезапно резко поднял руку, прервав его. Что это? Я не ошибся? Или только что оттуда, из-под арки левого Входа, до меня донеслось нечто? А что там? Там, за Порогом? Хаос, говорят многие, и я в том числе. Отец Хаос. Отец? Так это он зовет меня? Или… к чему-то принуждает? Мимо прошел Снофру, последний из мертвых, и ушел во тьму. Но я хотел поговорить с ним! Опять. Опять это. Зовет. Или… приказывает?