Текст книги "Тремориада, или осколки гранёного стакана (СИ)"

Автор книги: Валерий Еремеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

  – Хорошенькое дело! – возмутился я. – Из-за того, что у тебя, в зажигалке газ закончился ты хочешь, чтоб мы скидывались. Я лично не откуда скидываться не собираюсь.

  В общем, опять разговоры ни о чём. Долго ли, коротко ли, а пиво всё выпили. Что ж, наша с Иннокентием, миссия, в этом доме, была выполнена и теперь мы, как тактичные люди, должны были оставить Па-му с Лизой, удалившись восвояси. И всё-таки, вот так вот просто, мы уйти не могли.

  Я посмотрел на Иннокентия и прочёл в его глазах полное понимание. Он опустил голову и печально вздохнув сказал:

  – Па-ма, к сожалению, нам нужны деньги, будь они неладны.

  – Ну, не знаю...– Па-ма пытался быть ещё печальней. – Вообще-то мне самому надо кое-что приобрести.

  – Ой, нам нужны такие деньги, что просто смех! – заверил Иннокентий. – Сто – сто пятьдесят.

  Но Па-ма почему-то не засмеялся, услышав сумму, Нет. Он был, наоборот, преисполнен скорби.

  – Через неделю, – вставил я почувствовав критический момент.

  – Ладно, – выдохнул Па-ма, сдаваясь, и тут же напомнил, как будто я уже забыл обещание. – Через неделю!

  – Базара-нет-о-чём-спитч-в-натуре-корешёк! – выпалили мы в одно слово, клятву Па-ме. Тогда он усмехнулся горестно и пошёл в комнату. Вернулся быстро, как в прошлый раз. Только вот с солнышком его никак нельзя было сравнить, ведь теперь в руках у него были деньги, которые нужно отдать. Сто рублей перекочевали в мой карман, после чего я сказал:

  -Жадина!

  Мы с Иннокентием поднялись и молча пошли в коридор, одеваться. Перед тем как уйти, мы сказали Лизе:

  – Пока.

  А Па-ме наказали, в полголоса:

  – Ты береги её. Хрупкая она. – И, наконец, отправились восвояси.

  А свояси нас встретили, как этого и следовало ожидать, всё тем же холодным ветром, да снежной крупой, безжалостно стегающей по лицу.

  Перед нами были открыты двери всех магазинов города, торгующих спиртным, что ж, есть стольник – надо тратить, погода шепчет.

  4.

  В воскресенье я проснулся вечером. И ничего тут странного, потому что лёг, кажется, утром. Вот если б я тем же утром и проснулся, то было бы, действительно, странно. Стольник, который мы с Иннокентием взяли в субботу у Па-мы, был нашим первым, а значит не единственным в тот день займом. Да, суббота прошла лихо. Для начала курнули, и кто бы, что ни говорил после, а накрыло всех. Об этом можно судить хотя бы потому, что прикуривали мы всё время от плиты, и никто из нас четверых не додумался стрельнуть спичек у того же дяди Фёдора живущего на одной лестничной площадке с Па-мой.

  Да, Па-ма был прав, сказав Лизе о том, что, когда мы курнём, в наших разговорах ничего не меняется. Неужели мы достигли нирваны? Нет. О какой нирване вообще могла идти речь после пятницы и субботы, с пивом и водкой, перетёкшей в воскресное утро, которое, иссохнув до трещин на губах обернулось вечером, жадно требующим, как ненасытный языческий божок, новых жертвоприношений.

  Но стоило ли, ублажая его, гневить то, что где-то там, за тёмным горизонтом, уже начинало ворочаться. То, изначально существующее вне понятий поздно или рано, неотвратимое как рок, сонное и суетливое, разноголосое и многозвучное, дышащее вчерашним застольем и сегодняшней зубной пастой, являющееся обычно так не кстати. Неизбежное, зацикленное нечто, имя которому – два слова: утро понедельника.

  Этим сказано всё.

  Я щёлкнул ночником у себя над головой. По глазам резанул свет. В иное время его недостаточно, чтоб как следует осветить книжные страницы, а тут ...

  Да-а, к понедельнику многое меняется. Например, к разбивающимся о дно кухонной раковины каплям воды, что срываются с крана, вдруг какой-то незримый шутник, подключает сверхчувствительный микрофон, а в твою голову, через усилитель, устанавливает динамики.

  А неизвестно откуда берущаяся и неустанно тявкающая, как заведённая собачонка под окном. А бакланы! Что творит эта сволочь, летним, ранним утром понедельника, роясь в мусорных баках. А будильник, не приведи господи механический ...

  ...Похоже, я несколько увлёкся, но клянусь, такие понедельники способны свести с ума кого угодно.

  Щурясь от света, я увидел рядом с собой, возле самой кровати, на табуретке, стакан воды. Ой, какая умилительная картина. Это конечно не бутылка пива, припасённая с пятницы, но всё же. Просто-таки трогательно: пьяный в уматень я, и тут такая забота, пусть не о чужом, но совершенно другом, похмельном человеке.

  – Ай, спасибо тебе, мил человек, за стакан воды перед смертью, – поблагодарил я себя пьяного.

  А ведь действительно, это же раздвоение личности: если я не помню, как набирал в этот стакан воду. Если я вообще понятия не имею как он здесь очутился. И даже больше того, понятия не имею, как здесь, на этой кровати, очутился я сам. Значит, я собой не управлял, где-то отсутствовал. Но всё-таки, ведь кто-то руководствовал этим телом. Ох, как всё сложно.

  Я взял стакан с табуретки и отпил половину. Не иначе святая – мыслилось мне, когда вода, смочив, словно оживила, пересохшие рот и горло.

  Я поставил стакан обратно и мне вдруг вспомнилась одна жизнеопределяющая фраза, которую мы с Иннокентием и Па-мой, толи услыхали по телевизору, толи кто-то из нас её обронил во хмелю. Истинного её происхождения никто не помнил. Так или иначе, а фраза эта прижилась у нас: «У каждого своя табуретка».

  Практически: «Каждому своё». Ассоциировалось это выражение, неизменно, с импровизированным столиком, в квартире Иннокентия, которым служила, большую часть своей незаурядной жизни, деревянная табуретка. Она у него была предназначена не для подпирания задниц. Нет! Табуретку Иннокентия можно назвать – хозяюшка. Всегда в центре внимания, кто хоть раз увидел – не забудет. Гостеприимная и хлебосольная, ну, по крайней мере – чем богаты, тем и рады. А поскольку, богаты мы втроем – в складчину то, когда говорилось «у каждого своя табуретка», всякий из нас относил на свой счёт Иннокентьину.

  Но в тот воскресный вечер я впервые посмотрел на стоящую передо мной табуретку, как на свою: не очень лицеприятная, не очень обнадёживающая и даже слегка зловещая картина. На тонких ненадёжных ножках – мертвецки бледный пластик сидения. На нём, наполовину отпитый, гранёный стакан с водой, рядом с тикающим механическим будильником. Такие, в старых дурацких фильмах, служат таймером для бомбы.

  И вот: тишина в комнате – и только отчаянный вой ветра за окном, да тиканье часов на холодном пластике.

  – Так, хорошо, – подумал я. – Нужно, пусть мне и хреново, взбодриться хоть чуть-чуть. А быть может, эта «чуть-чуть», каким-нибудь волшебным образом, дожидается меня, сейчас в холодильнике? Вчера ведь дожидалась. Тогда-то, конечно, я об этом помнил, теперь – нет, но тем радостней может оказаться сюрприз.

  Как спал: в трусах и одном носке, ёжась от холода, я быстренько направился к кухне.

  Уже начинает бодрить.

  Включил свет, подошёл к холодильнику.

  Ху-ху-у – выдохнул звук заклинания, и открыл дверцу.

  Хрен! Какая гармония: мне хреново и там – хрен. Да и хрен с ним со всем. Захлопнул дурацкий холодильник и присел на ещё одну свою пропащую табуретку, возле кухонного стола. На нём стояла, в центре, как украшение, переполненная пепельница, две пустые рюмки и четыре грязные тарелки.

  – Да-да, – припоминал я. – Накупили какого-то дерьма и готовили из него суп. Точно. Иннокентий готовил: из говна – конфетку. Вот обязательно надо было покупать всякое говно, чтобы делать из него конфетку.

  Так же на столе, в рассыпуху, лежали пять сигарет. Я взял одну и прочитал – «CAMEL».

  Меня начало поколачивать от холода, поэтому, прикурив, я пошёл одеваться.

  Та-а-ак, курю – значит, настоящее похмелье ещё не наступило, – определил я.

  Облачившись в джинсы, шерстяные носки, водолазку и тёплый свитер, я сразу согрелся и вроде даже почувствовал себя несколько получше. Что теперь?..

  Завтра ведь на работу...

  Мысли текли на уровне подсознания, в то время как сознание вышло покурить «CAMEL» и насвистывало незатейливый мотивчик:

  – Фью-тю-тю, тю-фью-фью.

  Когда сигарета была потушена, борьба между светлыми и тёмными силами в моей голове была закончена. Уж не знаю кто победил, да только я направился к телефону, чтобы позвонить Па-ме.

  – Говорит, но не показывает Макс, – представился я, когда услышал, что на том конце провода сняли трубку.

  – А меня тут, две тётеньки ограбили, – сказал Па-ма.

  – Чудик, какие тётеньки, – хохотнул я. – Лиза с подружками?

  – Одна такая – длинная и худая, другая – маленькая, кругленькая, – пробурчал Па-ма, словно ябеда-ребёнок.

  – Слушай, ты с кем там? – поинтересовался я и посмотрел на кухонный стол – вновь захотелось курить. Эх, не внимал я предупреждениям Минздрава: курение вредит вашему здоровью.

  – Я сон видел, – начал нести Па-ма какую-то околесицу, а я (длина телефонного шнура мне позволяла), всё так же держа трубку у уха, пошёл на кухню за сигаретой. Па-ма же продолжал:

  – Мне приснился партизан отважный Коля – сосед твой, снизу, зомби...

  5.

  ...Сейчас я нахожусь в областной больнице. Лежу на скрипучей кровати и изучаю давно изученный мною и теми, другими, что лежали здесь до меня, белый потолок. Жизнь моя, уже давно в неопасности. Пройдёт, нет даже пролетит, какое-то время и меня выпишут. А коли так, значит, я буду здоров. Разве можно выписать нездорового человека. Боже упаси. Однозначно здоров, только вот теперь, будут доставлять кое-какое неудобство, уродливо скрюченные, как две высохшие ветки на мёртвом дереве, мизинец и безымянный пальцы на левой руке.

  А ещё, я тут полегчал. Конечно, в больничке люди, особо не жиреют. Но тут другое. Радикальный метод борьбы с лишним весом – ампутация. Этот способ хорош для тех, кто ел, ест – не может остановиться, и будет есть. И если вдруг понадобилось сбросить пару лишних килограммов, то ради бога – просто отпили.

  Я избавился от лишнего мяса и костей, что росли, почём зря, ниже колен обоих ног...

  И всё-таки, мне их немного не хватает: столько лет мы провели вместе. Мы ходили в детский садик, а потом сидели за одной партой в школе. Что-то теперь с ними стало? Похоронили в братской могиле? Нет. Их кремировали. Вот бы мне вернули их прах. Я бы держал его в своём новом доме (меня заверили, что он у меня уже практически есть) на самом видном и почётном месте, в чёрной, торжественно-траурной урне. А раз в год устраивал бы поминки. Приходили бы родные и близкие, друзья знавшие усопших. Я ставил бы возле урны гранёный стакан водки и накрывал бы его куском чёрного хлеба, зажигал бы рядом свечу, и мы бы все вместе возлагали к праху цветы.

  А потом я бы ездил по квартире на инвалидной коляске, держа поднос на коленях, с разновсяческой закуской для собравшихся. Смотрел бы на всех снизу вверх, лавируя между ними, и старался бы не сбить никого с ног.

  Вот такая пурга в моей голове. Тупые шуточки в виде идиотского сарказма над самим собой, не иначе, являются защитной реакцией моего подсознания. Молодец! Какой я умный.

  Конечно, пережить такое похмелье, да ещё лишиться ног. Это, знаете ли – стресс!

  А пальцы! Ну, ладно хоть на левой руке, а то, как здороваться-то с приличными людьми.

  Когда меня навестил Па-ма и дорассказал то, что не успел рассказать тогда, в воскресение вечером, по телефону – я был в шоке. Он же, действительно, говорил про моего соседа, живущего прямо подо мной – партизана отважного Колю. Я это помню. И я верю, что Па-ме действительно приснился, а скорее привиделся этот долбаный снаряд на плите. Неужели мой сосед-зомби, действительно, нашёл его в мусоропроводе?

  Я чуть-чуть не успел войти на кухню, поэтому и жив – говорят. Да, курение навредило моему здоровью.

  Так же Па-ма рассказал про Иннокентия. До сих пор не могу в это поверить. Знаю и не верю.

  Па-ма, с невесёлой усмешкой, как бы не всерьёз, напомнил мне про золотую рыбку, да только я видел по его глазам, что его сознание до сих пор не вышло из нокаута с той минуты, когда эта несерьёзная мысль, действительно впервые пришла ему в голову.

  А ведь в самом деле всё сходится в довольно зловещую картину. Па-ма приносит и ставит на стол трёхлитровую банку с так называемой золотой рыбкой. Лиза сказала Па-ме, чтоб он загадывал желание. Он же развёл руки сказав, что ему ничего не надо – вот и выставили у него квартиру. Всё сходится.

  Дальше, Иннокентий захотел в усмерть напиться. И вышло, в усмерть. Предполагают, что по «белочке» выскочил в окно...

  И, да! Точно, Па-ма требовал, чтобы мы скидывались из-за того, что у него в зажигалке газ кончился. Я наотрез отказался, сказав, что скидываться ни откуда не собираюсь, а вот Иннокентий, кажется, промолчал.

  Что же касается меня ... Я говорил что-то про то, что не показывают наш город по телевизору. Результат – мой дом в программе «Время». И меня даже хотели снять на камеру (ай да рыбка), но мне такой славы не надо. Спасибо врачам, отстояли меня от журналюг, пока я был без сознания.

  Выходит, действительно, желания того вечера выполнены. После такого вывода, радует одно: рыбка у Па-мы издохла и была вылита в мусорный бак.

  Мы наивно считали, что у нас троих – одна табуретка, и конечно же были не правы, ведь мудрое изречение гласит: у каждого – своя.

  У меня вот теперь она изменилась: вместо мертвецки бледного пластика – траурная, чёрная кожа. А вместо тонких и ненадёжных ножек – надёжные колёса с ручным приводом.

  Иннокентию: так тому табуретка вообще больше не нужна. А вот как дела обстоят у Па-мы, точно судить не берусь, мне отсюда не видать. Не вынесли ли ему чердак, вместе с барахлом, тётеньки? Я же уже говорил про его глаза.

  И вот, что ещё бы мне любопытно было бы знать: как дела обстоят у Лизы? Я спрашивал про неё вскользь у Па-мы, а тот словно и не понял про кого речь. Пожал плечами рассеянно и сказал:

  – Да кто её знает ...

  Вроде как в тот вечер она возжелала шустрого старичка. Если учесть те перегибы и заносы, с которыми исполнились наши желания – пропала девка.

  ТРЕСКАЧЁВ. ТРИ ИЗ ТЫСЯЧ

  В трубопроводе засуха

  Нет воды

  Грязная сковорода уползла

  Из раковины

  Ни ручек, ни ножек

  Нет у неё

  Но всё же ползёт

  Несмотря ни на что

  Изловчился, поймал сковороду -

  Узнал в чём секрет:

  Новую жизнь миру явил

  Мой прокисший обед

  Бегать посуда стала

  Из-за лапши

  Шустрые в ней завелись

  Опарыши.

  I

  1.

  2003 год.

  Двадцатидевятилетний Сергей Трескачёв проснулся в своей освещённой, как операционная, квартире. Прям спи – не хочу! Повезло с жильём. Солнечная сторона! Полярным летом, аккурат ночью, яркие лучи бьют в глаза. Тут шторы бетонные нужны. Жизнь – дерьмо, сомневаться не приходилось.

  Но, настроение Сергея испортилось ещё до того, как он проснулся. Ему приснился какой-то гадкий сон. О чём, он не помнил. Воспоминания о сне были выжжены ослепительным солнцем. Суть стёрлась. Какое-то очень короткое время в памяти оставались непонятные тени, но и они быстро растаяли в ярком свете.

  Тени то растаяли, а вот раздражение ими вызванное – нет. И от того, что раздражение сделалось необъяснимым, становилось ещё более пакостно. А тут ещё это солнце!

  Сергею захотелось что-нибудь разбить. Будильник на тумбочке, со стрелками, словно надсмехающимися, указывающими в какую рань он, идиот, проснулся. Или саму тумбочку за то, что на ней стоит этот будильник. Или ещё чего-нибудь.

  Но за всё что-нибудь находящееся поблизости Сергей когда-то платил деньги. И выходило совсем уж как-то глупо теперь это крушить. Да ещё после идти вновь покупать это что-нибудь. А то ж придут гости и спросят:

  – Что у тебя мебель вся переломана?

  А Сергей им:

  – Да понимаете ли солнце в окно светило, вот я и вспылил.

  И всё. И так редкие гости вовсе престанут к нему заходить. Если Трескачёв такое сотворил с вещами, за которые платил деньги, то, что он может сделать с бесплатными гостями!

  Поэтому Сергей, стиснув кулаки под одеялом, ограничился тем, что выплеснул свои негативные эмоции совершенно безвредным, но чрезвычайно злобным рычанием.

  После такого точно не уснёшь. Осознав это, Трескачёв ещё раз прорычал, точнее – взвыл с досады. Откинув одеяло, он быстро поднялся, с постели на ноги.

  Холодно. Летом, квартиры не отапливают. Отапливают зимой. Точнее подтапливают, чтоб жильцы не вымерзли. И за это деньги дерут. Коммунальщики хуже керосину. Сергей знал парня, у которого в ванне бельё замёрзло. А другого разводили на бабки за пользование лифтом. Копейки, но какой цинизм. Он жил в пятиэтажке! А с ним самим, что за номер устроили коммунальщики несколько лет назад...

  Уехал как-то Сергей в город соседний недалёкий, да и загостился там на пару-тройку дней. Вернувшись, домой не поспешил. Зашёл с начала к другу поделиться впечатлениями, от которых голова буквально раскалывалась. Тогда к другу ещё один тип заглянул. Точнее он сказал, что заглянул – так, раскуриться на пару минут. Но скребущий горло дым изменил ход времени, и пара минут растянулась до позднего вечера. С раскуриванием у Сергея произошёл явный перебор. Друг наматывал на нос длинные волосы и оживлённо обсуждал что-то с типом, давясь смехом. Они перебивали друг друга, отчаянно жестикулируя. Тарахтели как заведённые: «траля-ля-ля». У Сергея от этой чехарды возгласов и движений закружилась голова. Он стал бледен как покойник, заметили приятели, и чуть со смеху не лопнули, а Трескачёву захотелось спрятаться под диваном. Накрыть там поплывшую голову подушкой, попробовав спастись от карусели, в которую превратилась прокуренная комната. Не в силах это выдерживать Сергей поспешил покинуть квартиру, пока карусель не превратилась в центрифугу.

  Наспех одевшись, и невнятно попрощавшись, выскочил на лестничную площадку. Спускаясь со второго этажа, он тщательно застёгивал на куртке молнию и три пуговицы. Мысленно, как опытный штурман, продумывая в это время, в деталях, чуть ли не по шагам, весь свой путь до дома. Когда Трескачёв вышел на морозную улицу, расчёты были завершены. И вывод однозначен – где-то на полпути необходима передышка. А то возможен перегрев и сбой в системе навигации. Будут потом патологоанатомы ковыряться в чёрном ящике.

  Остановка была намечена у давнего знакомого. Когда Сергей увидел его светящееся окно на последнем, пятом этаже, оно показалось ему маяком, сообщающим, что спасительный берег близко.

  Подъём по лестнице был утомительным. Трескачёв шёл, словно против движения эскалатора. И когда он поднимался на один этаж, у него складывалось впечатление, что там, наверху, вырастал другой. И что он так и не достигнет всё время отдаляющейся вершины. Но Сергей добрался. И был просто счастлив видеть дверь, обшитую красным дерматином. Он протянул руку к кнопке звонка и обратил внимание на тёмный глазок. А может он с улицы перепутал окна? Кто их разберёт, после такого вечера.

  «Дзи-и-инь!» – Трескачёв нажал кнопку.

  «Ну же, ну...» – прислушивался Сергей и – о, святые угодники и не святые, не угодники тоже – о! За дверью послышались шаги и через секунду глазок загорелся тёплой жёлтой точкой.

  Они о чём-то поговорили, сидя на кухне. И Трескачёв, то ли от общения с вменяемым человеком, то ли от чая почувствовал себя лучше. Но всё ж он догадывался – это обманчивое ощущение. Сергей был словно пловец в неспокойном океане: сейчас он поднялся на гребень волны, а в следующее мгновение его вновь швырнёт вниз. И, стараясь держаться на этом пике как можно дольше, Трескачёв, попрощавшись, поспешил домой.

  Пока Сергей делал передышку, погода несколько ухудшилась – поднялся ветер. Он дребезжал уличными фонарями, к свету которых так привыкает население севера в полярную ночь, когда продолжительность дня равна фотовспышке. Люди перестают обращать на этот свет всякое внимание. Фонари, как что-то естественное, природное, само собой разумеющееся – без всякого пафоса светят людям, копошащимся внизу, под ними, словно кроты без дневного света.

  Трескачёв едва увернулся от летящей ему в лицо скомканной газеты. Та, отчаянно шурша, пролетела мимо (подумать только – здесь даже лист скомканной бумаги в отчаянье – пропащий город).

  Вот и мусорные баки, похожие на изуродованные трупы неких фантомов, выпотрошенных ветром – маньяком, с раскиданными вокруг внутренностями. Убитые контейнеры терзали собаки – падальщики, необязательно бездомные, роющиеся тут в любое время суток вместе с такими же, не всегда бездомными, но более запуганными, облезлыми людьми.

  Сергей наконец подошёл к дому, где снимал квартиру. Ах, дом, милый дом! Как гласят поговорки он крепость; в нём лучше, чем в гостях; и, в конце концов, он был действительно с краю. Дальше – только заснеженные сопки, по которым в то время могли бродить разве что голодные зайцы, да озябшие росомахи.

  Сергей открыл скрипучую дверь подъезда и этот скрип слышался ему триумфальным маршем победителю, вернувшемуся из тяжёлого и дальнего похода. Только вместо фанфар были несмазанные петли и ржавая пружина. Но за этой помпезностью последовал предупредительный выстрел захлопнувшейся за спиной двери.

  Тут же подъезд поглотила тьма – лампочек не было. Трескачёв почувствовал – ему больше не удержаться на гребне волны, и он, отыскав ногой, где начинаются ступеньки, поспешил к своей съёмной квартире, благо находящейся на первом этаже, на ходу доставая ключи. Привычным поворотом открыл замок.

  Быстрей, быстрей, пока его действительно не швырнуло вниз, подмяв под себя невидимая волна. Сергей распахнул дверь и тут же вломился в погружённую во мрак квартиру. Он скорее перескочил, чем переступил порог, и...

  ...И провалился! Его накрыло ощущение нереальности. Сергей ничего не видел, и сама темнота закружилась у него пред глазами. А в нос ударил зловонный тухлый запах. Он оглянулся в сторону лестничной площадки, и различил в призрачном свете улицы, проникающем через окно пролётом выше, контуры ступенек и перила. Трескачёв смотрел на них с неестественно низкой точки, словно темнота вновь сделала его малышом. Сергей обратно посмотрел во мрак квартиры, и ему стало по-настоящему страшно. Должно быть невидимая волна накрыла его так сильно, что он начал сходить с ума. Сергей бессознательно попытался попятиться прочь, но тут же упёрся во что-то задом. И только сейчас понял, что и руки его во что-то упираются. Трескачёв провёл ими перед собой и неожиданно определил, что это доски пола. Он каким-то образом провалился в подвал! Чёрт, неужели в этих пятиэтажках такие неглубокие подвалы? Сразу под досками пола! И что это за вонь?

   Воспалённая фантазия тут же явила скрюченные пальцы зомби, рвущиеся из подвальной могилы к его ногам. В животе у Трескачёва всё опустилось, а волосы на затылке буквально встали дыбом. Он выскочил из провала и автоматически хлопнул ладонью по выключателю на стене. Прихожая наполнилась светом. Пол у самой входной двери был разобран.

   После Сергей узнал, что пока его несколько дней не было, под коридором прорвало трубу с горячей водой. Да так, что в подъезде пар стоял душной завесой. Коммунальщики разыскали хозяйку, сдававшую квартиру Трескачёву, и заменили трубу, тянущуюся от прихожей до туалета, где вокруг уходящих вверх трубопроводов раздолбили бетонный пол возле унитаза.

   Увидев оставленное ему безобразие, Сергей облегчённо вздохнул: в туалете зомби не оказалось. Но откуда прёт мертвечиной? Не разуваясь, он прошёл на кухню, клацнув по выключателю. Вонь вроде как усилилась. Трескачёв открыл холодильник и его чуть не вырвало. Тут же захлопнув дверцу, он выбежал отдышаться на лестничную площадку.

  Чёрт! Это мясо. Перед отъездом, опасаясь прокутить все деньги, Сергей купил великолепной свинины и говядины. Чтоб после гулянки на бульонных кубиках до получки не сидеть. Затарил морозилку и подключил к сети обретший смысл холодильник. После сразу и уехал. В автобусе правда кольнула тревога: на кухне две вместе расположенные розетки, и из одной иногда выскакивает вилка. Но Трескачёв отогнал опасение прочь. Ведь он слышал, как холодильник заработал. Сразу не выскочила, так почему выскочит позже? И потом, может он воткнул вилку в правильную розетку.

  Оказалось – в неправильную.

  Вместо того чтоб упасть на тахту и уставиться в телик, отходя от дел грешных, Сергею пришлось сгребать в пакет тухлятину, и тащить её на помойку. А затем, проветривая квартиру отмывать холодильник.

  Управившись с неприятной вознёй, Сергей таки, погасив свет, завалился на тахту перед бубнящим телевизором. И тогда пришли крысы.

  Из подвала. Через туалет, совмещённый с ванной, крысы пробирались, нет, свободно проходили, через дыру в стене вокруг труб, на кухню. А двери в ту кухню не было. Так что проход оказался открыт.

  С недельку.

  Потому как коммунальщики не спешили заделывать дыры. Оно ж не горит, даже не парит.

  Трескачёв был вежлив, потом зол, а, когда рабочие не пришли и в пятницу, и пришлось ждать ещё два выходных дня – взбешён! Ведь как было: начальница шарашкиной конторы, глядя на Трескачёва добрейшими глазами, заверяла, что сегодня же, во второй половине дня, придут рабочие и заделают дыры. Наступает вечер, но кроме соседа, стрелявшего сигаретку в дверь ни кто не звонит.

  А ночью Сергей просыпается от ощущения чужого присутствия. И не сразу различает в темноте притаившуюся на стуле у самой постели, крысу. Она сгорбилась возле тикающего будильника. Ночной кошмар, когда забываешь о том, что ты взрослый. Когда осознание материального мира ещё вытеснено колдовством сна, где возможно ВСЁ. Древние страхи далёких предков. Костёр угас и в пещеру прокрался голодный хищник. Выбрался, и наверняка не один, из подземного логова. Через дыру возле унитаза.

  «Уроды!» – Вспомнил о работягах Сергей.

  И всё ещё холодеющий от страха, но уже в ярости, выхватил из-под головы подушку и швырнул её в серогорбого пришельца. Мерзко пискнув, крыса успела соскочить на пол. Подушка сшибла будильник, опрокинув и стул. Трескачёв вскочил на ноги, хлопнув по выключателю на стене. Больше этой ночью он не спал.

  А утром пошёл на работу и весь день зевал так, что один коллега, заглянув ему в рот, позавидовал:

  -Такой хлеборезкой булку бы нарезать.

  Сергей на следующий день опять отпросился с работы. И все повторилось. И добрейшие глаза начальницы, и даже сосед, единственный позвонивший в дверь. И крысы, начинающие шуршать по квартире, чуть наступает тишина.

  В коридоре Трескачёв дыру просто обратно заложил половыми досками, а вот с пробоиной в туалете ничего поделать не мог. Плотно заложить её в тесном пространстве меж унитазом и стеной, с уходящими вверх двумя трубами, неожиданно оказалось задачей не выполнимой. Крысам было достаточно – малейшей щелочки. Такая же беда и с дырой в стене на кухню. Так что просто изолировать пришельцев в туалете не удалось.

  Не пришли коммунальщики и в пятницу. Сергею пришлось жить с крысами выходные. Благо квартира была двухкомнатной, и Трескачёв, вроде как заключив сепаратный мир, закрывался на ночь в маленькой комнатке, оставляя бо́льшую территорию во власти агрессора.

  Засыпая, он слышал, как крысы бегали у самой двери и даже начинали её грызть. Тогда Сергей напоминал им, что он не какой-то беззащитный хомячок. Он, мать их так, венец природы, из семейства людей!

  И кричал он, матерно стуча кулаком в стену, и пинал он дверь в гневе ногой.

  Трескачёв толком не спал. А когда ему всё ж удавалось забыться...

   Вот он вламывается в коммунальную шарашку с молотком и разносит там всё в дребезги. Конторская шушера спасаясь выскакивает в окна. У двери чёрного хода в панике возникает визжащая, давящая друг – друга, пробка из человеческих тел.

  -АААА!!! – Яростно кричит Сергей, и ударом молотка прошибает дыру в стене.

  -ааааааа!!! – Жалко визжат коммунальщики, безнадёжно трамбуясь в пробке.

  Трескачёв – практически Терминатор, крушащий полицейское управление. Возникшие в руках шестиствольные пулемёты изрыгают огонь и разносят в клочья визжащую пробку, делая из дверного проёма дыру под габариты грузовика. Сергей убирает пальцы с курков и в оглушительной тишине звенят о пол последние гильзы. Пороховой дым плывёт над изрешечёнными трупами. На окровавленные тела, кружась, планируют сбитые пулями со столов бумаги. Это оставленные без внимания заявления. Они ложатся на трупы и пропитываются кровью офисного планктона. Один из них ранен. Некогда белоснежная рубашка вся в красных пятнах. Он, хрипя, ползёт через труппы к обрушенной стене.

  -Я вернусь, – терминаторским тоном говорит Сергей, и ударом ноги срывает с петель дверь в уцелевший кабинет.

  Вроде он пуст, но Трескачёва не проведёшь. Он нутром чует. Сергей тактично стучит в дверцу шкафа ножом бензопилы, вкрадчиво спрашивая:

  -Кто в теремочке живёт?

  Тишина.

  Тогда Трескачёв заводит пилу, и та с пронзительным рёвом, как по маслу, расчленяет дверцы на обрубки. А когда мотор затихает, Сергей слышит, как стучат со страху зубы у пожелтевшего от опилок, спрятавшегося в шкафу работяги. Трескачёв его видит впервые, но точно знает: этот тип не хочет заделывать дыру в его полу. И именно он её проломал.

  – Повинен смерти, – заключает Сергей.

  – Нет! – Взвизгнул работяга.

  – Да. – Стоит на своём Трескачёв.

  – Нет!

  – Ах, ты пререкаться!

  – Возьми всё, что у меня есть, – пролепетал работяга, и достал из-под фуфайки чекушку.

  – Этого слишком мало. – Сказал Сергей, забирая пузырёк.

  – Я ещё сбегаю!

  – На чём? – Усмехнулся Трескачёв и завёл бензопилу.

   Выйдя на улицу, он пошёл по дорожке, скрипящей снегом. Остановившись у расстрелянной им стены, прикурил сигарету и кинул обгоревшую спичку на крошево кирпича. Из пролома, хрипя, выполз раненый планктон.

  – Извини, земеля, погорячился. – Сказал, присаживаясь на корточки Сергей, и достав из кармана куртки чекушку, сорвал пробку и протянул её раненому.

   Тот, сделав пару глотков, крякнул от удовольствия, утёр рот, и сказал:

   – С кем не бывает.

  Затем, сев на битый кирпич, попросил сигарету.

   В понедельник утром Сергей вновь пошёл к коммунальщикам и закатил скандал. Женщина с добродушным взглядом в очередной раз заговорила о второй половине дня, и Трескачёва буквально бес попутал. Он вышел из шарашкиной конторы на мороз, хлопнув дверью.

  На свежем воздухе Сергей начал успокаиваться, а придя домой, с удивлением, и даже волнением, обнаружил, что не помнит чего конкретно там орал. Помнил, как смахнул со стола женщины с добродушным взглядом какие-то бумаги, а те, разлетевшись, веером попадали на пол. Помнил лысого мужичонку, которого чуть не сшиб с ног, выйдя из кабинета. Вроде, Сергей прокричал ему: (Изничтожу!) Или только кажется, что прокричал, а на самом деле сдержался? В общем, воспоминания были как о плохом и плохо запомнившемся сне.