Текст книги "Тремориада, или осколки гранёного стакана (СИ)"

Автор книги: Валерий Еремеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

  Санычу пора было идти на вахту. Он, попрощавшись с Федотом, порвавшим вторую крышечку, заскочил в соседний дом, к Колчану, общему другу, и рассказал, что случилось.

  – Одному ему дома оставаться нельзя, – заключил Саныч.

  Тогда всё обошлось. Федота увезли в больницу. А четыре года спустя его каким-то ветром занесло на непонятную квартиру, где пьяный хозяин и зарезал Федота кухонным ножом.

  6.

  Было уже 23.45. Саныч выключил звук телевизора, чтоб не слышать пожеланий президента.

  «Иннокентий, Треска, давайте к нам скорей. А то одни, на том свете, Новый Долбанный Год отмечать будете».

  Саныч достал ещё две стопки. Налил и накрыл их хлебом. Плеснул себе, чокнулся с «новенькими».

  – Проводим Старый Долбанный Год! – сказал Саныч и выпив подошёл к табуретке, закусил гречкой.

  Странное дело, водка его пока совсем не брала.

  В 95-ом, осенью, к Санычу неожиданно заехали Иннокентий с Трескачёвым. Была пятница. Гости были удивлены, пройдя в прихожую и не услышав в квартире ничего кроме бубнящего телевизора.

  – А где сабантуй? – спросил Сергей Трескачёв.

  – Сабантуй? – переспросил Саныч. – Ты о турецком султане?

  – О балтийском рабочем, – сказал Иннокентий. – Где девичий визг, и мужское: Карамба!?

  – Сами вы карамбы, – усмехнулся Саныч. – Чё в пакетах принесли?

  – Три килограмма водки ну, и закусить, – сказал Треска. – А ты думал, мы с чекушкой попёрлись в другой город?

   – Я знал, – потёр ладони Саныч. – Вот сейчас и будет Карамба!

  Он взял у гостей пакеты и пошёл в комнату сервировать табуретку.

  Сидели тихо, душевно. Правда, в наивысшей лирической точке, Саныч достал гитару и спел свою песню:

  Выпьем по кружке портвейна

  Сырок со мной преломи

  Закурим потом папироски

  Забудем с тобой про часы

  За окнами ночка глухая

  По стенке ползёт таракан

  Срывается капля из крана

  Последняя в полный стакан

  Эх, боль же моя ты кручина

  Эх, ночка ж моя ты тоска

  Сегодня у нас грустный праздник

  Грузчика и моряка

  Налей же портвейн ещё в кружки

  Пустую бутылку под стол

  В тарелке скукожен огурчик

  Пупырчатый он разносол

  Скрипят, скрипят половицы

  Иду за бутылкой другой

  В Португалии не известны

  Ингредиенты такой

  За окнами ночка глухая

  Вьюга тоске подпевай

  Срывается капля из крана

  В стакане вода через край

  Отложим проблемы на завтра

  Забудем, что было вчера

  Сегодня у нас грустный праздник

  Грузчика и моряка.

  А после сидели тихо, не доставая соседей записями тяжёлой музыки. Вспоминалось всё самое хорошее и весёлое. Улеглись спать под утро. А проснувшись к вечеру, похмелились парой рюмашечек, остатками со вчера. Да и сидели, отходя потихонечку, уставившись в телевизор, комментируя всё шутками-прибаутками. Позже наделали из иголок, спичек, да бумаги – дротики. И метали их в нарисованную на картоне мишень. Дурачились, смеялись, бегали к мишени и обратно, чтоб вновь метнуть дротик.

  Друзья остались и на эту ночь у Саныча в городке. Смотрели старый, чёрно-белый фильм «Муха». На рекламе Саныч, выйдя на кухню, положил в сковородку строительный патрон и, установив её на включённую плиту, вернулся в комнату, как ни в чём не бывало. Они продолжали смотреть фильм.

  Бабахнуло неожиданно даже для Саныча. А Иннокентий с Треской так и вовсе подпрыгнули на диване. В похмельных шугняках их чуть инфаркт не хватил. Сначала они спорили: сперва расчленить или поджарить Саныча. А после смеялись долго, тыкая друг в друга пальцами: ну и труханул ты... а сам-то себя видел?..

  Да оба вы...

  А сам...

  И за одно передразнивали персонаж фильма «Муха»: хэлп ми! хэлп ми!

  Утром, позавтракав, друзья собрались было уезжать домой, но тут с Мурманска приехал Славный. Треска его видел впервые, ну а с Иннокентием тот уж не раз куролесил, познакомившись через Саныча ещё перед службой.

  – Я остаюсь тут жить! – воскликнул Иннокентий, увидев две литровые бутылки водки в руках Славного.

  Славный, только разувшись, прошёл на кухню, поставил водку на стол, снял с плеч рюкзак, и достал из него ещё три литровые бутылки водки.

  – Карамба, – выговорил Саныч.

  – Вот это деловой подход, – одобрил Иннокентий. – Уважаю.

  – А я сваливаю, пока при памяти, – сказал Трескачёв направляясь в прихожую. – Вы походу все отдыхаете, а у меня завтра понедельник.

   Вспомнив ту добрую встречу, Саныч погрустнел. Глянул на беззвучный телевизор и увидел, что президент завершил поздравление. По-быстрому прибавил громкость, и уж под бой курантов плеснул себе водки. Он подошёл к строю накрытых хлебом стопок и, чокнувшись, с каждой сказал:

  – С Новым Годом, дорогие...

  БУДЬ ПРОКЛЯТО ЭТО СОЛНЦЕ

  1.

  Летят перелётные птицы

  Ура! Наконец-то весна! Дурак, пить надо меньше

  Сентябрь, уж осень пришла.

  1996 год.

  Будь проклято это солнце! Оно меня ослепит, оно изжарит меня живьем. Хотя, скорее, чем это случится, я упаду. Я буду лететь вниз и кричать, пока передо мною мелькают окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырастет до размеров вселенной, пока кроме него ничего не останется в этом мире.

  Черт, даже не знаю, зачем мне понадобилось карабкаться вверх по стене этого дома. Кажется, я лезу уже целую вечность и целую вечность светит, нет, слепит и жарит, это долбаное солнце. Из-за него не видно крыши, перед глазами лишь кусок стены, усеянный мелкими камушками, за которые, срывая ногти, цепляюсь пальцами рук и ног. Такие стены бывают у девятиэтажек, но мне кажется, что я пролез на много больше.

  Рубаха от холодного пота липнет к спине... Холодного! Чёрт, да я ведь жарюсь живьём! Во рту пересохло, язык наждачной бумагой царапает нёбо. Губы потрескались и кровоточат.

  Надо ползти, хоть по чуть-чуть, но вверх. Только не стоять (скорее не висеть) на месте. Но как страшно оторвать руку или ногу от стены. Я словно прирос к ней и в тоже время чувствую, что в любой миг могу сорваться и полететь в низ, к раскрывающему мне на встречу свои асфальтированные объятия тротуару.

  Так, всё, меня определённо нужно спасать. Буду орать.

  – Пожар! Пожар! – кричу во всё пересохшее горло.

  – Заткнись, придурок! – кто-то рявкнул слева и повыше. От неожиданности вздрагиваю, мокрые от пота пальцы чуть не срываются с мелких камушков.

  – Нажрался и орёт. Делать больше нечего? -

  Поворачиваю голову в сторону злобного и до боли знакомого голоса. В паре метрах над мной из открытого окна торчит чья-то голова. Черты лица не разглядеть: проклятое солнце светит так, что ломит глаза.

  – Я просто хочу привлечь внимание пожарных, – оправдываюсь дрожащим голосом. – Не могли бы Вы вызвать их, чтобы они сняли меня отсюда?

  Заискивающе смотрю на голову, и в тоже время щурюсь от солнечных лучей: кто же это такой?

  – Делать мне больше нечего, – сердито повторяется он.

  И тут мне приходит гениальнейшая мысль:

  – Тогда давайте я к вам в окно залезу.

  Голова молчит, а как известно: молчание – знак согласия. С трудом отрываю руку от стены, переношу её в сторону. Затем, затаив дыхание, аккуратно передвигаю ногу. Уже не чувствую страха. Страх – это ничто по сравнению с обуревающим меня ужасом. И виновата в этом появившаяся надежда. Вот оно, спасение, рукой подать. Вот он – чёрный квадрат окна в пылающих лучах солнца. Спасение так близко, но одно неверное движение и...

  Меня затрясло. Руки и ноги сделались ватными. Уткнувшись лбом в остроугольные камушки на стене, я начал глубоко вдыхать и выдыхать горячий воздух. Главное – успокоиться.

  Наконец удалось совладать с дрожью, потихоньку начинаю двигаться к окну. Вздох – выдох – передвигаю руку, ногу. Скоро, ещё чуть-чуть. Наконец, хватаюсь пальцами за раскалённый жестяной карниз. Начинаю подтягиваться и поднимаю лицо вверх. Сквозь щёлочки закрытых век пытаюсь рассмотреть своего спасителя. Никак. Вижу только контуры головы, мне они опять-таки кажутся знакомыми. Открываю шире глаза.

  – А-а-а! – их обжигает, я слепну.

  – Делать мне больше нечего! – истерично, взвизгивает голова. И перед моим носом захлопывается окно.

  – Не-е-ет! – кричу я, что есть силы.

  – Нет! Открой! Нет! Нет! – чувствую, как из незрячих глаз текут слёзы.

  – Нет, нет...– уже всхлипываю я. Наконец, разжимаю пальцы и поворачиваюсь на бок...

  НА БОК?! Я же падаю! Рвусь вперёд и ударяюсь лбом о гладкую стену. Пальцы не находят остроугольных камушков. Передо мною – стена, покрытая обоями. Ложусь на спину, в глаза ударяет яркий свет настольной лампы.

  – Будь проклято это солнце, – произношу я шёпотом. Голова гудит похмельным набатом. Сажусь на кровати. На мне одета «косуха», ноги накрыты пуховым одеялом. Провожу ладонью по пересохшим губам. Они потрескались, но не кровоточат, как во сне. Рукой вытираю, выступивший на лбу, действительно, холодный пот. Скинув с себя одеяло, потихоньку встаю. Подкатывает тошнота, еле-еле удаётся её сдержать. Как это я завалился спать одетый, даже ботинки не снял? Подхожу к двери, обклеенной старыми, ещё советскими, рублями и толкнув её, прохожу из спальни в зал.

  – О-о-о, – невольно вырывается стон.

  Возле кресла стоит табуретка, заваленная всяким дерьмом. Тут и миска с застывшим пельменным бульоном, и растерзанный до неузнаваемости, труп леща, пустая консервная банка из-под неизвестно чего. Грязные вилки, ложки, рюмки, покусанные ломтики чёрного хлеба и чёрт знает, что ещё. Как это всё на ней уместилось? Хотя, уместилось, конечно же, не всё. На полу валяется перевёрнутая пепельница, сделанная в виде человеческого черепа. Окурки и пепел усеивают палас. Кругом лежат пустые бутылки. Возле телевизора валяется механический будильник. Я подымаю его: стекло отлетело, одна стрелка куда-то пропала.

  – Друзья, мать их...– зло процеживаю сквозь стиснутые зубы, вспоминая, как вчера один из них, уронил будильник с телевизора. Ставлю часы на место и обхожу поломанный стул.

  – А! Сука! – наступив на валявшуюся деревянную ножку от него и чуть не упав, кричу я. В бешенстве пинаю её, и она, пролетев пару метров, врезается в строй пустых бутылок. Три падают, а одна, пивная, разбивается вдребезги.

  Необходимо успокоиться, главное не сидеть в полной тишине. Иду к магнитофону, в него со вчера вставлена кассета. Нажимаю воспроизведение и через мгновение стоваттные динамики взрываются оглушительным рёвом гитар и грохотом ударных. Выкрикивается единственное слово: «хрен ли»...

  И музыка резко обрывается. Комната вновь погружается в тишину, слышны лишь тихие шумы мотающейся не записанной плёнки. Ошалело смотрю на магнитофон, опять слушали музыку ночью. Ничего не помню.

   Заранее убавляю громкость и переворачиваю кассету. На этот раз музыка не бьёт по ушам, колонки звучат тихо. Подхожу к зеркалу, висящему на стене, в нём я отражаюсь по пояс.

  Ну и рожа... Распущенные, длинные волосы перепутаны и висят паклей, покрасневшие глаза блестят, лицо опухло.

  – Ты кто? – спрашиваю у отражения. Оно в унисон повторяет мои слова и умолкает вместе со мной. – Я – Иннокентий.

  Поглядев ещё немного на себя, усмехнувшись, говорю: – Паршиво выглядишь, брат Иннокентий и иду через коридор в туалет.

  Кран почему-то ностальгически нависает над тем местом где год назад, была разбита раковина. Скидываю «косуху» на пол и поворачиваю кран в ванну.

  Открываю холодную воду и принимаюсь умываться. Лицо словно азотом обжигает и это здорово.

  Пить.

  Жадно прильнул губами к крану.

  Хорошо.

  И тут же кидаюсь к унитазу.

  Тошнит...

  Выворачивает...

  Я извергаю какую-то дрянь неопределённого цвета. От её вида и вони меня вновь рвёт.

  Чтоб я ещё пил – да никогда!

  Умывшись, пошатываясь от накатившей слабости, бреду в комнату. Выключаю магнитофон, тишины захотелось.

  Вновь подхожу к зеркалу. На этот раз вроде выгляжу чуть получше, хотя всё равно хреново. Присматриваюсь внимательнее и ... у меня появляется ощущение, будто я смотрю на самого себя. То есть на себя реального, находящегося по ту сторону зеркала, а здесь лишь моё отражение. От этой мысли голова начинает кружиться. Делаю глубокий вдох....

  Или это он, там, делает глубокий вдох, а я только повторяю за ним? Мороз по коже, меня начинает трясти. Я резко отворачиваюсь и подхожу к табуретке. В одной из рюмок осталась водка. Дрожащей рукой беру её и выпиваю залпом. Горло обжигает.

  И что за чушь мне лезет в голову, отражение не может пить настоящую водку. Подымаю с пола довольно-таки приличный окурок, и прикуриваю от зажигалки.

  – Ты кто? – раздаётся тихий голос сзади. Вмиг ослабевшие пальцы теряют зажигалку, и та падает на грязный палас.

  – Я Иннокентий – продолжает голос.

  Медленно поворачиваюсь и как загипнотизированный удавом, кролик, на ватных ногах, мелкими шажками иду к зеркалу. В нём – я, только что проснувшийся, усмехнувшись, говорю:

  – Паршиво выглядишь, брат Иннокентий.

  По идее, отражение сейчас, должно повернуться и уйти в ванну, но оно остаётся на месте и внимательно следит за мной.

  Вот я и у зеркала, но в нём я только проснувшийся, ещё до ванны.

  – Ты кто? – опять спрашивает отражение. И мы одновременно, вдвоём отвечаем:

  – Я Иннокентий – окурок выпадает из моих губ. Чувствую, как на затылке буквально шевелятся волосы. Отпрыгиваю назад, и моя нога попадает на валяющуюся бутылку. Теряю равновесие и, крутанувшись, размахивая руками, падаю лицом на угол табуретки.

  Хрясть! Вспышка перед глазами. Валюсь на пол переворачивая табуретку. На меня сыпется всё дерьмо, находящееся на ней. Миска бьёт по голове и волосы намокают от пельменного бульона.

  – Паршиво выглядишь, брат Иннокентий – раздаётся насмешка.

   Приподымаюсь на локтях и с кровавой слюной выплёвываю кусок поломанного зуба. Губы мои разбиты, из носа хлещет кровь. Поворачиваюсь, и сидя смотрю в зеркало.

  – Ты кто? – вновь произносит отражение.

  Хватаю, валяющуюся рядом пепельницу и швыряю в этого, вновь и вновь повторяющегося призрака.

  Осколки стекла летят на пол и начинают вперемешку, беспорядочно скакать как блестящие механические игрушки, сделанные безумным мастером.

  Вон губы, произносящие в зеркальном фрагменте:

  – Я Иннокентий.

  Меж них виден невредимый зуб, который я только что выплюнул. А у двери в коридор подпрыгивает осколок с глазом и кусок металлической молнии от «косухи».

  Вскакиваю и пячусь, глядя на ужасающий, и в тоже время, завораживающий танец стекла.

  – Паршиво выглядишь, брат Иннокентий!

  Я упираюсь в подоконник. Передо мной реальность развалилась на куски и обернулась кошмаром.

  Начинаю задыхаться.

  Воздух!

  Срываю висящую тюль и распахиваю окно настежь. Холодный ветер врывается в комнату, я вдыхаю его полной грудью и смотрю на бегущие низкие, тёмно-серые тучи. Они сплошь покрывают и без того сумеречное небо.

  Кровь залила мне подбородок и горло, проникла под рубаху, окрасила грудь. Я чувствую тёплую струйку, бегущую по животу. Тянусь рукой за снегом, лежащем на жестяном карнизе, чтобы приложить его к разбитому носу. И тут слышу снизу, с улицы, только почему-то совсем рядом, крик:

  – Пожар! Пожар! Пожар!

  Склоняюсь над подоконником и заглядываю за карниз. И тут по мне, словно, прокатывается волна электрического тока, моё тело аж передёргивает. Прямо под окном вижу себя, вцепившегося пальцами с содранными ногтями в остроугольные камушки на стене дома.

  – Заткнись придурок! – рявкнули, скачущие по полу, осколки зеркала позади меня. – Нажрался и орёт! Делать больше нечего?

  Чуть отстранившись, вцепился руками в оконную раму. Перед моими глазами поплыли тёмные круги, я на какое-то время оглох. Ноги начали подкашиваться, стоило больших усилий устоять на них. Не знаю, терял я сознание или нет, но что-то близкое к этому было.

  Раздаётся звук прогибающейся жести – это окровавленные пальцы вцепились в карниз. Как на замедленных кадрах начала выплывать голова. Вьющиеся длинные и ставшие почти чёрными от пота волосы резко подчёркивают мертвецкую бледность лица. Фантом из сна подымает ранее закрытые веки, и я вижу черноту выжженных глазниц.

  – Делать мне больше нечего! – Истерично взвизгивают осколки зеркала за моей спиной. Этот выкрик бьёт меня как электрошоком и я, вдруг вновь обретя способность двигаться, захлопываю окно и судорожно защёлкиваю шпингалет.

  – Нет! Нет! Открой! Нет! – от воплей фантома задрожали стёкла. А в следующий миг он лишь беззвучно шевелит потрескавшимися губами. Из выжженных глазниц стремительно выбегают две струйки чёрных слёз и вслед за этим голова исчезает, падает вниз.

  Как контуженый закрываю вторую раму. И тут... слышу, как к звукам прыгающих осколков зеркала добавляется новый, из спальни. Это заскрипела кровать. И я знаю, что это значит.

  Надо бежать отсюда – прочь из этой ужасной квартиры.

  Кидаюсь к коридору, но осколки зеркала сгруппировались у двери и бешено скачут, подпрыгивая метра на два. При этом они не бьются об пол, как должно было бы быть.

  А из спальни уже слышатся шаги. Я кидаюсь к стоящей у стены тумбочке, на которой находится магнитофон и самое главное – отвёртка с длинным стержнем. Хватаю её и поворачиваюсь.

  Сбоку, по правую руку, неистово пляшут стёкла, их стало явно больше. И плевать, откуда взялись новые, главное факт – их больше.

  В конце комнаты, напротив меня, окно, за которым злобно завывает ветер, а слева от него – дверь в спальню, уже начинающая медленно открываться.

  Сжимая отвёртку в руке, жду появления себя, только что проснувшегося.

  Фантом вышел медленно, потихоньку покачиваясь и болтая безвольными руками. Голова опущена, с длинных, мокрых волос капает вода (или пот?).

  Косуха на нём сухая.

  Он останавливается напротив окна и, повернувшись в мою сторону, начинает еле слышно мычать.

  Это не фантом – это зомби. Это мёртвый Я.

  Позади меня неожиданно щёлкает магнитофон, и комната взрывается, как и в первый раз, ещё до всего этого кошмара, рёвом гитар и оглушительными ударами барабанов.

  Но песня, на этот раз другая:

  " Я проснулся ночью

   Зубы не болят

   Так какого чёрта

   Так они скрипят!!!"

  От неожиданности аж подпрыгиваю. И в этот момент, перестав раскачиваться зомби резко откидывает голову назад. Мокрые волосы, разбрасывая брызги, веером подлетают вверх и падают ему за спину. Зомби медленно подымает голову и в меня вонзается взгляд выжженных глазниц.

  Да-да, он вовсе не слепой. Эти две чёрные дыры на белом с синевой лице внимательно смотрят на меня. Я физически чувствую злобный взгляд, он словно схватил меня за глотку.

  А колонки надрываются пуще прежнего:

  "А под табуреткою

   Кочерга лежит!!!"

  Зомби неожиданно печально улыбнулся и спокойно, грустным голосом спросил:

  – Почему ты не стал спасать самого себя? Закрыл окно? Сам из-за себя упал. Ты склонен к суициду...

  Я не понял последнюю фразу: он спрашивает или утверждает? Да как я его вообще слышу? Музыка ревёт до боли в ушах.

  – Никогда не мог понять вас, самоубийц, – продолжает зомби, или даже кто пострашнее. – Вы собираетесь умереть, а стоит появиться мне, начинаете дрожать от страха.

  – Я не собираюсь умирать! – ору я во всё горло, что есть силы сжимая в руке отвёртку.

  – Значит, нам придётся помочь тебе.

  Нам! Поворачиваю голову в сторону, где прыгали стёкла, но вместо них, в метре от себя, вижу двойника зомби, только состоящего полностью из осколков разбитого зеркала. Он, как ожившая стеклянная статуя, испещрённая трещинами. Даже пряди волос, свисающие с его головы, позвякивают зеркальными гирляндами.

  Вижу в его «косухе» и джинсах, неровное отражение себя и комнаты.

  – Значит, дрожать от страха? – кричу я и, что есть силы, наотмашь, бью отвёрткой по лицу зеркального демона. Но он мне удалось лишь поцарапать ему скулу и отколоть кончик носа.

  Несколько гирлянд-волос упали на пол и разбились. Осколки тут же начали скакать вокруг его ног.

  Он зарычал, оскалив острые треугольники крупных зеркальных зубов и потянул руки к моей шее. В место пальцев у него длинные, стеклянные ножи, которые, скрежеща, быстро сходятся и расходятся как ножницы. Отпрыгиваю в сторону и бью по ним отвёрткой.

  Щёлк! – и в моей руке остаётся лишь рукоять и сантиметровый, срезанный, металлический штырёк.

  Я кидаю то, что осталось от отвёртки, в лицо зеркальной твари. Рукоять, ударившись о стеклянный лоб и не причинив никакого вреда, отлетает на пол.

  «Жинг – жинг – жинг», – работают пальцы-ножницы. Тварь продолжает тянуть ко мне свои руки, но пока остаётся стоять на месте.

  – Ну, так что? Помощь нужна, или ты всё-таки сам помрёшь? – угрожающе спрашивает демон у окна.

  – С помощью, это уже убийство. – Не вышло у меня сказать спокойно. Ну, а то, что музыка ревёт – плевать: если я его слышу, значит и он меня слышит. Быть может, он слышит даже мои мысли.

  – Висельнику помогает виселица, тому, кто травится – яд, а тебе можем помочь мы, если недостаточно собственных ног и высоты твоего этажа, – проговорил демон.

  – А с чего ты решил, что я вообще собираюсь покончить с собой? – спросил я.

  – Как бы тебе попроще сказать?.. – устало вздохнула тварь в моём обличии. – О! А тебе какое, на хрен, дело? Просто отвечай: ты сам сиганёшь в окно или тебе помочь?

  Нет! Этого не может быть в реальности, меня глючит. Точно, это «белочка». Вот сейчас сяду на пол, закрою глаза и буду так сидеть, пока всё это безумие не прекратится.

  – Вот так всегда! – раздражённо заговорили в унисон моим голосом два глюка-демона и заверещали, сделав испуганные голоса: – Этого не может быть!

  Я ведь ничего в слух не сказал. Всё-таки они слышат мои мысли. Хотя... это ведь мои глюки, не чьи-то.

  – Люди способны верить в чушь, написанную в газете, но только не своим глазам – продолжил уже один демон, у окна. – А если с ними что-то происходит, чего они не в состоянии понять, что выходит за привычные рамки, в которые они поместили весь мир, то сразу заявляют: этого не может быть! Хотя не имеют ни малейшего понятия о том, что собой представляет реальность в действительности. Ты – жалкий человечишка, не способен понять реальность, а она такова: хочешь или нет, но ты вылетишь в это окно.

  Демон командно гаркнул стеклянному, при этом хлопнув оглушительно (и это на фоне вопящей музыки) в ладоши:

  – Свет мой, зеркальце – давай!

  И у того, пальцы-ножницы заработали быстрее. Он медленно, угрожающе рыча, двинулся на меня. При этом из уголка зеркальной пасти потекла стеклянная, алая слюна.

  «Жинг» – ножницы разрезали мою рубаху, кожу и мясо до кости предплечья.

  – А-а-а!!! – крик рвёт моё горло. В глазах темнеет, но я всё же вижу довольную улыбку демона, стоящего у окна.

  Да, это реальность, и то, что мне предстоит умереть – реальность. А раз так, то лучше выпрыгнуть в окно и прихватить с собою улыбающуюся тварь, чем просто быть изрезанным тут на куски...

  Он наклонил корпус вперёд и большими скачками ринулся к окну. В последние секунды, жизнь замедлила для него ход времени (который был не изменим 23 года), как бы желая оттянуть приближающуюся смерть.

  Он как спринтер в кошмарном марафоне вышедший на финишную прямую бежал с заплывшими от синяков глазами. С разбухшим сломанным носом, из которого не переставая текла кровь.

  Она залила нижнюю часть лица, горло, пропитала до живота рубашку и забрызгала тёмными пятнами потёртые синие джинсы.

  Рукав рубахи, ниже торчащего из предплечья осколка зеркала, и кисть, тоже окрасились кровью. При взмахе руки она срывалась с пальцев, брызгами разлетаясь по квартире.

  Не смотря на ужасную боль Иннокентий решил, что всё же, скорее всего, это сон. Потому как расстояние до твари сокращалось очень медленно. Он бежал, словно по пояс в болоте.

  Из колонок, вместо музыки, вырывалось оглушительное мычание заторможенного безумца.

  Но вот, до демона остался один прыжок. Иннокентий толкнулся ногами что есть силы, вытянув перед собой руки...

  И тут время вновь приобрело свой нормальный ход. Взревел вразумительно магнитофон, песня закончилась:

  « Мне теперь на всё наплевать!»

  Он целился демону в грудь, но руки прошли сквозь него, как через дым и разбивая врезались в оконное стекло. Оно брызнуло со звоном на улицу освобождая путь Иннокентию.

  Он кричал, пока перед ним мелькали окна, пока серый асфальт, увеличиваясь, не вырос до размеров вселенной, пока кроме него ничего не осталось в мире.

  2.

  «Дз-з-з-инь!» – звякнул дверной звонок.

  – О-о-о – застонал, натягивая на голову одеяло лежащий в кровати Па-ма.

  «Дз-з-з-инь!» – повторился звонок.

  – О-о-о – решил не оригинальничать Па-ма.

  «Дз-з-з-з-з-з-з-инь!!!» – на этот раз звонок был раздражительно долог. Продолжительней предыдущего секунды на полторы. А кому это кажется ерундой, то прошу учесть, что Па-ма был с похмелья, причём не первый день.

  – О-о-о-о – высунул он из-под одеяла, скорчившееся в кислой гримасе, с отпечатком вчерашнего и позавчерашнего, помятое лицо.

  Гадский звонок, Па-ма перестонал где-то секунды на полторы и был доволен собою. В наступившей тишине по его лицу скользнуло даже подобие улыбки. Открывшиеся было глаза, вновь с удовольствием прикрыли тяжёлые веки.

  «Дз-з-з-инь...»

  – А-а-а, – Па-ма подскочил, оказавшись на кровати в сидячем положении. Перепутанные, длинные, прямые, чёрные волосы падали за спину и на грудь, достигая живота.

  – А-а-а, – на этот раз просто выдохнул Па-ма и вытаращенными глазами осмотрелся по сторонам, будто впервые оказался в собственной квартире.

  «Дз-з-з-инь!»

  В это мгновение он возненавидел неизвестного ему изобретателя, сотворившего это коварное устройство, предназначение которому, казалось бы, служить удобством человеку. Но какое ж тут удобство? Сплошное разочарование.

  «Дз-з-з-инь!»

  – М-м-м, – рассерженный Па-ма издал звук негодования при плотно сжатых губах.

  Он, откинув одеяло, спрыгнул с кровати и вскочил на ноги.

  Холодно.

  Быстро накинул рубаху и натянул спортивные штаны.

  – Сейчас-сейчас, – цедил он сквозь зубы, пока одевался. – Сейчас я выйду, дорогой ты мой утр-р-ренний гость.

  Молодому человеку, страдающему этим утром с похмелья, было двадцать три года. Рост имел он средний, при средней же комплекции. Не смотря на рассерженное «м-м-м» и злобное «сейчас-сейчас», человек он был спокойный, мирный.

  – Сейчас я тебе открою! – выкрикнул он в дверь, протягивая руку к замку, но ни в голосе, ни в лице, не было желаемого свирепства. Наоборот, вместе с прохладой, царившей в квартире, на него накатил похмельный хохотунчик.

  Пред глазами встала совершенно идиотская картина: вот он, косматый и злой как Бармалей, с гневно выпученными глазами, распахивает дверь, а у его порога стоят десятка полтора пионеров-октябрят. Девочки – в белых бантах, мальчики – в накрахмаленных рубашках. У всех цветы. Глядят преданно да восторженно и говорят дружно вчерашние слова Иннокентия:

   – Ты наш герой!

  Когда Па-ма наконец открыл дверь, он уже хихикал, расплывшись в совершенно идиотской улыбке.

  Но... на пороге вместо пионеров-октябрят оказались две женщины, лет так под сорок пять, абсолютно не знакомые. Одна – худая и длинная, одетая во что-то типа «аляски». Другая – пухленькая и маленькая, этакий розовощёкий колобочек, в шубке неведомого зверька.

  – Здравствуйте, – сказала мягким и каким-то глубоким голосом та, что колобочек, а вторая молча переступила с ноги на ногу.

  Улыбка, с лица Па-мы, начала потихоньку сползать, он внимательней всмотрелся в глаза маленькой.

  – Есть ли у Вас дома ненужные вещи? – продолжила ровным голосом колобок. – Те, от которых толку никакого? Которые хламом хламятся, об которые, в спешке, запинаешься, на которые вечно натыкаешься? Не нужное барахло, большое и маленькое, годами пылящееся, по всюду валяющееся.

  Голос колобка эхом отдавался в ушах Па-мы.

  – А пылью дышать вредно, – назидательно продолжала она.

  Да, мысленно соглашался Па-ма, даже почувствовав во рту неприятный привкус.

  – Вредные вещи, ненужные вещи, – голос незнакомки доносился откуда-то с высоты. – А ведь есть и опасные вещи. Вот смотри – это Стёпка – отрок пятнадцати лет.

  Слова женщины эхом звучали в голове:

  – Юный археолог, «чёрный» копатель. Звучит громко, а по существу: ну балбес балбесом! Тащит в дом всякую гадость. От безобидной вставной немецкой челюсти до вещей откровенно вредных и даже опасных.

  – Мама его... – Па-ма увидел крупную женщину с глазами навыкате. – Безусловно, умудрённая жизненным опытом больше своего сына. Но и ей ума хватает лишь на то чтобы избавить своё жилище от опасной вещи. Что потом будет с этой опасной вещью её ничуть не волнует.

  Па-ма увидел, как крупная женщина с глазами на выкате стоит по среди какой-то комнаты и вертя головой как башней танка, громогласно зовёт, должно быть собаку или кота: – Бонифаций! Бонифаций! Ну, куда же ты забрался?

  Она выходит в коридор, подходит к двери другой комнаты и спрашивает, не открывая её:

  – Стёпка! Бонифаций у тебя?

  Молчание.

  – Стёпка, – зовёт она в очередной раз и открывает дверь в комнату сына.

  Никого. Вокруг царит полумрак. У зашторенного окна на тумбочке лежат две каски, немецкая и русская. На столе – кусок размотанной пулемётной ленты, рядом – пара ржавых гильз.

  Видно, что мать относится к этому достаточно лояльно.

  – Бонифаций, – почему-то, на этот раз, зовёт она шёпотом, словно чего-то опасаясь.

  Женщина подходит к кровати и опустившись на колени заглядывает под неё.

  – Бонифаций...

  Что-то привлекает её внимание, она засовывает под кровать руки и нащупав, тащит это, судя по скрежету паркета, что-то тяжёлое, наружу.

  Стоя на коленях, она всматривается в то, что извлекла из-под койки. А это – артиллерийский снаряд не первой свежести, да и не второй. Большой и ржавый, на вид очень ветхий. Стукни его чем-нибудь, и он рассыплется.

  – Безобразие, – тихо проговорила женщина. – Гадость какая-то.

  Она поднялась на ноги и вышла из комнаты. Спустя минуту вернулась с тряпкой в руке. Вновь склонилась над снарядом и аккуратно его запеленала. Затем, взяв неожиданную находку на руки, поднялась и направилась в коридор. Выйдя на лестничную площадку четвёртого этажа, прислушалась.

  Тишина.

  Она спустилась ниже пролётом и оказалась у раскрытой зловонной пасти мусоропровода.

  – Гадость какая, – прошептала она опять и выбросила запеленатый как младенец, снаряд. Тот шумно задевая стенки, полетел вниз, пока не достиг мусорного дна.

  Крыльцо подъезда девятиэтажного дома. К чуть приоткрытой двери подсобного помещения, куда сваливается мусор, осторожно подходит неприглядного вида гражданин. Па-ма узнаёт его, это местный абориген по кличке «Партизан Отважный Коля», потому что, как в песне поётся: проходит на радость мимо. А если не мимо, то какая уж тут радость, бич – не журавль, счастья не приносит.