Текст книги "Русская рулетка"
Автор книги: Валерий Поволяев
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Мата у нас в Кронштадте предостаточно. И пьяных тоже. А если сделаешь замечание, то в ответ как минимум постараются проткнуть штыком. Вам просто попался нормальный экипаж.
Они два часа бродили по кронштадтским улицам, потом минут двадцать постояли у дома, в котором родился Гумилёв, – неприметного, уже обветшавшего, казённого. Чуриллов предложил зайти в дом, но Гумилёв отказался.
– Нет! Не хочу тревожить память, – решительно произнёс он.
– Но ведь просто так пройтись по Кронштадту – это тоже потревожить память.
– Совершенно разные вещи. Улицы Кронштадта – это память внешняя, оболочечная, а дом, где родился, – память глубинная. Тревожить её можно только в самых крайних случаях. У меня ведь матушка Анна Ивановна происходит из морской семьи – она родная сестра адмирала Львова…
– Я знаю, – быстро произнёс Чуриллов, оглянулся: – Вы поосторожнее насчёт адмиралов, Николай Степанович. Здесь народ такой, задумываться не любит…
Но Гумилев на предостережение не обратил внимания.
– Отец у меня – также старый морской пират. Он был плавающим доктором. С военными кораблями прошёл полмира. От него-то я, похоже, и заразился страстью к Африке, – Гумилёв повернулся спиной к дому, в котором родился, и пошёл прочь.
Чуриллов, пожав плечами, двинулся следом. Он понял, что на Гумилёва давят некие печальные школьные воспоминания, о которых тот просто не хотел говорить. В конце концов, вольному – воля. Гумилёв молчал недолго:
– Я ведь отсюда уехал совсем мальчишкой. Отец вышел в отставку, и мы покинули Кронштадт, переместились в Царское Село, на Московскую улицу, там отец приобрёл небольшой дом. Но и из Царского тоже скоро уехали. В Питер, из Питера – в Тифлис. Из Тифлиса – снова в Царское. Так и путешествовали…
Иногда Гумилёв нагибался, поднимал с земли какую-нибудь железку, бегло осматривал её и отбрасывал в сторону. Создавалось впечатление, что он что-то искал, не находил, хмурился и шёл дальше. Он и разговор свой, речь «выхаживал ногами», Чуриллов в тот день так и записал в дневнике: «Гумилёв все свои разговоры выхаживал ногами».
– Не могу вспомнить ещё один эпизод, здесь это было или нет? Впрочем, эпизод не один, – Гумилёв поморщился, помял пальцами воздух, по лицу его пробежала светлая тень, он поймал себя на мысли, что мять пальцами воздух – типичный жест приказчика из какой-нибудь керосиновой лавки, покраснел и сунул руку за спину. – Может, в Царском Селе? А? К нам часто приходила старушка из богадельни, Евгения Ивановна, для которой я всегда оставлял пряники. Это была такая добрая-предобрая тетушка из детства… Какая всё-таки пакость с моей стороны – забыть её, – вид у Гумилёва сделался расстроенным, и он замолчал.
Когда пауза сделалась затяжной, Чуриллов спросил:
– У вас нет желания выступить перед матросами, Николай Степанович?
– Нет. Но если надо – выступлю.
– Надо.
– Надеюсь, не сейчас?
– Скорее всего – через неделю. Максимум через десять дней. Если вы, конечно, готовы…
Подняв с земли очередную железку, Гумилёв оглядел её и отбросил в сторону.
– Через десять дней так через десять дней, – проговорил он довольно равнодушно: выступление перед матросами открытий не сулило, это не занятия с юными студийцами в «институте живого слова». Гумилёв нагнулся, вновь поднял с земли какой-то ржавый гвоздь со сбитой набок четырехугольной шляпкой. – Я готов.
– Что вы ищете, Николай Степанович?
– Детство. Собственное детство.
– А как же насчёт глубинной памяти? Вдруг что-нибудь нарушится, откроются новые детали, произойдёт психологическое потрясение, а за ним смещение?
– С этим всё в порядке. Улица не обладает такой силой, как дом, как стены, в которых мы родились.
В следующий раз Гумилёв приехал в Кронштадт, чтобы уже выступить перед матросами. Был он усталый, задумчивый, лёгкая улыбка словно бы сама по себе возникала у него на губах и исчезала, читал он немного, и матросы разошлись недоумённые: им казалось, что перед ними выступал ненастоящий поэт.
– Вот гражданин Чуковский – это да! – воскликнул один из них. – Охота сразу в начищенных ботиночках по палубе пройтись, а гражданин Гумилёв по этой части ещё мало каши съел… После таких стишей по палубе не в ботинках ходят, а в галошах.
Это было не так. Чуриллов с досадою пощёлкал пальцами – жест был нетерпеливый, он не понимал, как же можно путать зерно с шелухой: Чуковский – это одно, Гумилёв – совсем другое.
Гумилёв услышал, что про него сказал молодой беззастенчивый матрос, но слова его на Гумилёва никак не подействовали, он лишь усмехнулся, лицо его на мгновение потеряло выражение усталой озабоченности, но потом вновь сделалось прежним, бледным, морщинистым, постаревшим. Что-то беспокоило Гумилёва, Чуриллов хотел спросить, что именно, но не решался – Гумилев мог хлёстко и резко ответить, либо вообще замкнуться, а этого Чуриллов не хотел.
– Приглашаю вас, Николай Степанович, на скромный обед, – сказал он, – матросы утром поймали в сеть немного наваги. Будет жареная рыба, – Чуриллов тронул Гумилёва пальцами за плечо, – и Инна будет рада.
– Нет-нет, благодарю вас, – отказался Гумилёв, – мне надо срочно возвращаться в Питер.
Чуриллов проводил его до пирса, Гумилёв ловко перепрыгнул через деревянный поручень, балансируя руками, будто циркач, прошёл по узкому железному борту на корму катера и спрыгнул на мокрый настил, постеленный перед входом в салон. Приветственно поднял руку, прощаясь с Чурилловым, и нырнул в узкий прокуренный салон, пахнущий табаком, рыбой, гнилыми водорослями, ещё чем-то неприятным, чем может пахнуть только старое, изувеченное хлёсткими ветрами и злыми штормами морское суденышко, доживающее последние свои месяцы.
«Ну вот, ни о поэзии, ни о Париже не поговорили, – запоздало огорчился Чуриллов. – И на обед не остался…»
В следующий миг успокоил себя: в конце концов, не последний же день они живут на белом свете, и встреча эта – не последняя.
Прежде чем в жизни Чуриллова появилась Инна, он был связан с другой женщиной, коренной петербуржкой с утончёнными манерами и холодным белым лицом, ошеломляюще красивой – Ольгой Зеленовой. Мужчины, встречавшиеся ей на улице, обязательно поворачивали головы в её сторону: ба-ба-ба!
Но потом что-то разладилось в их отношениях, вернее, не склеилось: бывает такое психологическое состояние, когда всякий взрослый человек начинает понимать, что пора лепить свою судьбу, свою будущую жизнь, подобно муравью собирать её из мелких кусочков, один ломтик соединять с другим, лепить судьбу общую, но именно это у Чуриллова и не получилось…
В результате он уехал за границу, работал в Греции помощником морского атташе, потом во Франции на той же должности… В Париже Чуриллов встретил Инну – русскую эмигрантку – и женился на ней.
Ну а уж долгая дорога домой вместе с Инной – это особая статья, о которой рассказывать можно – и нужно, – долго, но о которой Чуриллов не любил распространяться.
Олечка Зеленова потихоньку начала забываться, образ её, вначале отчётливый, яркий, зримый, стал тускнеть, а через некоторое время вообще потерял свои краски.
Время – штука безжалостная, почти всегда работает на уничтожение былого, перекрывает его настоящим, более отчётливым, более ярким.
В один из холодных дней, когда Маркизова лужа вспенилась, будто Нептуна накачали знаменитой старой «Смирновкой», водкой, которую уже не производят, и морской бог малость взбрендил, Чуриллов пошёл на катере, который считался разгонным катером штаба, в Петроград. В каюту он не спустился, остался на палубе. Поднял воротник фирменной шинели, сунул руки в карманы и застыл. Залив был таким хмельным, что даже птиц не было видно. Обычно стоит только подняться волне, чайки, буревестники, нырки, прочая балтийская челядь тут как тут: дно недалеко, вода мелкая. Волны обязательно вывернут на поверхность рыбу.
Если бы он знал, где сейчас живёт Ольга Зеленова, то послал бы ей письмо. Но о чём бы он написал и, вообще, с чего бы начал это письмо? С того, что предал прошлое и живёт с нелюбимой женщиной? Но так ведь и Ольга предала их юность, идеалы, верность друг другу и вот ведь как – рот его горько сморщился, сделался старческим, он потрогал свои губы: губы были холодными, – и Ольга живёт с другим мужчиной, и только одно это он никогда ей не простит.
Чуриллов передёрнул плечами, было холодно. А вдруг у этого её… у мужчины, словом, есть дурные привычки, наклонности, за которые бьют по щекам? Ну, например, такая непростительная привычка, как… Нет, не может мужчина вскрывать чужие письма. Иначе какой же он мужчина?
– Где ты, Ольга? – прошептал Чуриллов с горечью, вытащил руку из кармана и стёр с лица морские брызги. – Где?
Лучше бы он не думал о ней: прошлое нанесло ему удар и здесь.
В один из весенних дней в Кронштадт неожиданно прибыла делегация петроградской интеллигенции. Хотя Кронштадт был закрыт – дело было перед самым восстанием, – человек двадцать по-барски одетых интеллигентов пустили в крепость, гостеприимно подняли перед ними шлагбаум.
Обстановка была сложная, бывшие офицеры, ставшие красными военморспецами, ощущали себя в осаде, старались держаться друг друга, – наверное, только так и можно было спастись в тех условиях, – в общем, Чуриллов очень удивился появлению сугубо «штатских шпаков» в Кронштадте.
– Надо же, – хмыкнул он иронично. В следующее мгновение невольно умолк, словно поражённый столбняком: в петроградской делегации он увидел Ольгу Зеленову. После нескольких минут молчания прошептал неверяще: – Надо же… Ольга!
Первым желанием было спрятаться куда-нибудь подальше, и он хотел было нырнуть в подъезд здания, из которого вышел, но в следующее мгновение Чуриллов устыдился своей трусости, взял себя в руки, расцвёл сияющей улыбкой в тридцать два зуба и махнул Зеленовой рукой:
– Оля!
Она увидела Чуриллова в тот же миг, когда он махнул ей, также улыбнулась широко и лучисто, радостно, подбежала к нему:
– Господи! Сколько лет, сколько зим!
Чуриллов почувствовал, что ему сделалось душно, перед глазами возникла вертикальная строчка, сдвинулась в сторону, сердце заколотилось громко, отозвалось сладкой болью в висках и затихло. Чуриллов с облегчением вздохнул. Несмотря на оторопь, схожую с падением в яму, Чуриллов продолжал держать на лице улыбку, она словно бы приклеилась к его губам. Он думал, что Ольга ничего не заметит – тем более они давно не виделись, а время лучше любого гримёра маскирует всякие следы – это раз, и два – Ольга должна была забыть его лицо и прежде всего мелкие детали, но Ольга ничего на забыла, и смятение Чуриллова от неё не укрылось, но она и виду не подала, что засекла смятенное состояние военморспеца.
Чуриллов приблизился к ней, взял обеими руками за плечи (знакомый жест), заглянул в глаза:
– Такая неожиданная и такая приятная встреча, – произнёс он тихо. – Как ты, где ты, что ты?
Ольга подняла воротник пыльника, засмеялась.
– Живу по-прежнему там же, где и жила – ты знаешь, где это, работаю во «Всемирной литературе» у Горького.
– Ого! – не удержался от восторженного восклицания Чуриллов. – Высоко поднялась!
– Там работает и Гумилёв, – с улыбкой заметила Ольга.
– Это я знаю. С Гумилёвым я знаком.
– А ты сейчас… – Ольга оценивающим взглядом окинула фигуру, затянутую в чёрную поношенную форму, – форма Чуриллову очень шла. – Как ты сказал: где ты, что ты, как ты?
– Как ты, где ты, что ты?
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется.
– Я здесь, в Кронштадте… Служу, как видишь, делу революции.
– Февральские события никак не зацепили тебя [2]2
Имеется в виду Кронштадтский мятеж, произошедший зимой 1921 года.
[Закрыть]?
– В феврале я лежал в госпитале.
– В Петрограде часто бываешь?
– Регулярно.
– Обязательно заходи, – Ольга в упор, очень дружелюбно и многозначительно посмотрела на Чуриллова, тот не выдержал прямого взгляда, отвёл глаза в сторону, – адрес ты знаешь. Ну пока, – она сделала невесомый взмах рукой, – не то моя делегация уйдёт без меня…
Чуриллов деликатно наклонился в ответ. Он решил, что при первом же удобном случае побывает у Ольги в её петроградской квартире.
А у Ольги в квартире уже прописался жилец. Это был Шведов Вячеслав Григорьевич.
Вернувшуюся из Кронштадта Ольгу он встретил в дверях.
– Ты не представляешь, что у нас сегодня будет на ужин, – сказал он.
– Что? – Ольга подставила щёку для поцелуя.
– Пельмени. Мне удалось достать немного пельменей. Настоящих! Из баранины пополам с говядиной.
– М-м-м! – Ольга восхищённо тряхнула головой. – Настоящие, значит?
– Настоящие!
– М-м-м!
– Ну, а как твой храбрый мореман?
– Как тебе сказать… Несколько оторопел от неожиданной встречи.
– Это естественно. Работать на нас будет?
– Будет!
Шведов потянулся мечтательно, хрустнул костями:
– Ох, и развернём мы свою деятельность!.. Совдепии тошно станет.
Ольга засмеялась.
– Ты сейчас похож на гимназиста, позарившегося на чужие пончики.
Шведов подтвердил довольным тоном:
– Так оно и есть, дорогая моя!
Было Шведову двадцать девять лет, но выглядел он старше, – в висках уже поблескивала седина, лоб украсили морщины, – это и война оставила свой след, и скитания по чужим землям, и голодные годы, когда приходилось обдирать дохлых лошадей и варить промёрзшую до каменной твердины конину… Жизнь обязательно оставляет на лбу человека, на внешности свой след, иногда зарубки делают даже малые события, не только войны… Увы.
Ольга сожалеюще покачала головой и отвела глаза в сторону – не хотелось, чтобы проницательный Шведов понял, что она изучает его. У Ольги наступила та самая пора, когда нужно было искать постоянного спутника жизни, поэтому надо было определить, годится Шведов для этой роли или нет? И ошибок быть не должно. Сложный вопрос.
– Ну что, Олечка, ставим пельмени на керосинку? – Шведов, загораясь неким мальчишеским азартом, громко хлопнул ладонью о ладонь.
– Ставим! – Ольга засмеялась вновь и также хлопнула ладонью о ладонь.
– Я и керосинку, кстати, заправил к твоему приезду.
Минут через десять зафыркала, забулькала вода в кастрюле, а через двадцать минут пельмени были готовы.
– Жаль, водки у нас нет, – Шведов неожиданно вздохнул. Это на него совсем не было похоже – чем-чем, а сентиментальностью он не отличался, – пара стопок под пельмени была бы очень кстати.
Ольга понимающе кивнула.
– Да, кстати. Только водки у нас, Слава, нет. Не-ту.
– Зато есть самогонка. Я достал.
Ольга отрицательно покачала головой.
– Самогонку я ни разу в жизни не пробовала.
Шведов глянул на неё и всё понял – на это хватило одного взгляда.
– А я тебе, Оленька, и не предлагаю. Сам же, пожалуй, стопочку выпью.
– Правильно, – одобрительно отозвалась на это Ольга, – самогонка – мужской напиток.
– Кровь гражданской войны.
– Ну уж и кровь, – усомнилась в утверждении Ольга, – скорее… скорее, извини, моча.
Шведов передёрнул плечами.
– Фу, как грубо! После этих слов я, пожалуй, ничего не буду пить.
– Нет, ты пей, пей…
– Когда этот твой флотоводец приедет, не сказал?
– Нет. Но думаю, в ближайшее время заявится.
– Ну что ж, – Шведов извлёк откуда-то из-под портьеры небольшую прозрачную бутылку, в содержимом которой мог усомниться лишь младенец, ничего, кроме соски, в жизни не пробовавший, – всякие пельмени требуют жертв. Он налил немного самогонки в лафитник, пробормотал то ли восхищённо, то ли раздосадованно: – Не пойму, чем пахнет – то ли сосновой щепкой, то ли мореными железнодорожными шпалами… Загадка природы!
Через неделю в квартире Ольги Зеленовой задребезжал электрический звонок. Ольга поняла сразу: Чуриллов. Непонятно, почему именно она решила так, но уверена была твёрдо: он! На секунду задержалась у зеркала, стоявшего в прихожей, разгладила пальцами морщинки, собравшиеся в уголках рта, и открыла дверь. На пороге действительно стоял Чуриллов – подтянутый, серьёзный, с букетом белой сирени в руке.
– О! – благодарно произнесла Ольга, позвала громко: – Слава! Слава!
Из комнаты неспешно вышел Шведов и, щёлкнув каблуками, представился:
– Подполковник артиллерии Шведов Вячеслав Григорьевич!
Ощутив, что в горле у него, скатавшись из ничего и мигом материализовавшись, возник твёрдый комок некой обиды, Чуриллов напрягся, выдавил из себя вежливую улыбку и поклонился Шведову. Ольга всё засекла, но виду не подала, лицо её лучилось приветливо. Чуриллов назвался. Поймал себя на том, что сделал это запоздало – надо было назваться чуть раньше, на несколько мгновений раньше, и всё было бы в порядке, но оторопь подмяла его… Такое с Чурилловым случалось редко.
Ещё не осознавая, что оторопь может оказаться затяжной, Чуриллов постарался выплеснуть из себя всё неприятное, что возникло в душе. В конце концов, если понадобится, он отобьёт Ольгу у этого подполковника – бывшего подполковника, – всё вернёт на круги своя…
Он вручил Ольге букет – и это тоже сделал с опозданием. Та поспешно уткнула лицо в душистую белую кипень, проговорила восхищённо:
– Какая всё-таки прелесть – белая сирень!
– Это особая сирень, – сказал Чуриллов, – из Кронштадта. Ранняя. Нарвал в саду недалеко от дома адмирала Вирена. Но это ещё не всё, – Чуриллов щёлкнул замками мягкого, сшитого из телячьей кожи портфеля, – последняя покупка, совершённая им в Париже, достал оттуда чёрную бутылку с блеклой серой этикеткой. – Вот, из личных запасов.
– Боже мой, «божоле», – неверяще прошептала Ольга, – настоящее красное «божоле» четырнадцатого года… Я уже забыла, как выглядит хорошее французское вино, – она оторвала лицо от букета, глаза её растроганно заблестели. – Петроград залит самогонкой, даже подъезды пахнут ею, а вина настоящего нет.
Чуриллов развёл руки в стороны, словно был виноват в этом, произнёс дежурную фразу:
– Ничего, жизнь в конце концов наладится! Что же касается вина, то у меня припасена ещё пара бутылок, хорошее вино всегда надо иметь в запасе, хотя бы немного, – Чуриллов не удержался, показал два пальца, он словно бы вспомнил беззаботную мальчишескую пору, – так что два раза можно устроить праздник.
– Чуриллов, Чуриллов, – произнесла Ольга тихо, вновь окунула лицо в душистую белую охапку.
Чуриллов, глядя на неё, вновь ощутил странную оторопь и тревогу, способную причинить вред душе, начнёт там что-нибудь кровоточить, и через некоторое время всё – уже ни бинтами, ни примочками, ни прижиганиями не остановить льющуюся кровь. Что же общего имеет Ольга с этим мужчиной? Чуриллов скосил глаза на Шведова, очень выразительно молчавшего, – по его молчанию всё было понятно, никакие слова бывшему артиллерийскому подполковнику не нужны.
– Чуриллов, – вновь заведённо произнесла Ольга, сделала приглашающий жест. – Прошу, господа… Сейчас будем пить чай.
Разговор, происшедший за чаем, вернул Чуриллова в прошлое, то самое прошлое, которому он был обязан. Обязан своим становлением, своей судьбой, тем, что он стал капитаном второго ранга… Казалось бы, звание это не адмиральское, но всё-таки очень высокое – на флоте, при батюшке царе, капитанов второго ранга было не больше, чем первого, примерно одинаковое число, – и кавторанги, как и каперанги, успешно командовали «боевыми единицами» – крейсерами, эсминцами, каждый из таких командиров был приметен, многих государь знал лично.
Чуриллов, правда, с государем не был знаком, но никакого ущемления от этого не ощущал… И конечно же, он не предавал то время, как это сделали другие, хотя и служил ныне в красном Кронштадте. Это было то самое, что хотел получить в подтверждение своих намерений Шведов. С другой стороны, это было гарантией безопасности самого Чуриллова – после «разговора по душам», разумеется. В противном случае Шведову пришлось бы убрать симпатичного моряка – этого, увы, требовали законы «жанра». И сделал бы это Шведов, не задумываясь. Ещё раз увы.
Шведов оказался опытным вербовщиком – Чуриллов дал согласие работать на «Петроградскую боевую организацию».
– Мы сегодня должны заложить будущее новой России, – сказал Шведов Чуриллову на прощание, – Россия поставит нам памятники. Это произойдёт обязательно.
Чуриллов вышел из квартиры, и ему показалось, что он попал в тёмную неуютную ночь. Громадный подъезд был наполнен духом плесени, и поскольку запах этот был старый, «залежалый», сырой, понятно было, что дом этот скоро поплывёт, в подвале его находится вода, и воды этой много.
Глава десятая
Костюрин благодарил жизнь за то, что она в последнее время решила преподнести ему, и преподносит, щедрые подарки, словно бы кто-то очень высокий, находящийся в горних высях, остановил на нём свой взгляд, и земное существование начальника заставы наполнилось особым смыслом, светом, ещё чем-то, дарящим радость, нечто неземное, красивое, похожее на танцующее в печке пламя. Вначале это было знакомство с Аней Завьяловой, потом продолжение его. Костюрин уже побывал на двух спектаклях театра, в котором работала Аня.
Сегодня же, в ранней утренней тиши, Костюрин вернулся на заставу и начал подумывать о том, что надо бы поставить на «подведомственной территории», как по бумагам проходит земля, занятая заставой, жилой домик… Командирский.
Ведь не все начальники застав, которые приедут сюда служить, окажутся холостяками, обязательно прикатят и семейные. Может быть, Костюрин будет первым среди них…
Он растянул рот в глупой мальчишеской улыбке.
Не заходя в канцелярию, Костюрин медленными оценивающими шагами обошёл участок заставы, занятый строениями. Трава была скошена – бойцы это сделали вчера – и успела немного подвянуть. Вкусно пахло сеном – свежим, только что с навильника. Скошенная трава не угасла, сохранила свой свежий дух. Это был запах детства, которое иногда возникало перед Костюриным во сне, вызывало в ушах тихий радостный звон и исчезало, оставляя в груди некую сладкую тоску. Костюрин восторженно покрутил головой, подхватил пальцами немного травы, размял её, понюхал…
Новый дом следовало поставить в дальнем углу, примыкавшем к лесу, – там над слабеньким штакетником ограды нависли кроны берёз и осин, потеснивших в этом месте хвойные деревья, и сосны, обычно упрямые, охотно уступили, оттянулись в прозрачную глубину леса, зеленели теперь там. Это место – полоса между лиственными и хвойными деревьями, припорошенная палыми листами и старыми серыми иголками, была самой грибной во всей округе. Лучше всего здесь урождались белые грибы – это было всегда. Тугие, крепкие, они были будто бы вырезаны из дерева, с атласно-белыми ножками и, что главное, – без единого червяка, словно бы этим мелким гадам была заказана грибная территория – не трогать! И они не трогали… В общем, этот угол охраняемой территории лучше всего подходил для жилого дома. Так решил Костюрин. А раз он решил так, то, значит, так оно и будет.
Засунув пальцы под ремень, Костюрин согнал складки гимнастёрки назад, сбил их вместе, поправил на голове фуражку и быстрыми шагами направился в канцелярию, словно бы ругая себя за то, что забыл о своих служебных обязанностях. На ходу провёл рукой по лицу, стер улыбку: это ведь глупо принимать доклад подчинённых с блаженной улыбкой на физиономии, и сделался строгим.
Служба есть служба, к ней надо относиться серьёзно.
Ночной лес обычно преображается неузнаваемо. У Костюрина создаётся впечатление, что в лесу даже деревья меняются местами, живые муравейники, холмы, поросшие травой, старые полусгнившие пни переползают из одного угла леса в другой, оседают там, принимают пугающие формы. Даже кони и те, бывает, шарахаются от какой-нибудь когтистой лапы, свесившейся с дерева, или от проворной чёрной тени, неожиданно подкатившейся под копыта.
Лес есть лес. Особенно трудно привыкают к ночному лесу новички.
Проверять наряды Костюрин выехал вместе с Логвиченко: этот человек хорошо понимал его – это раз, и два – с Логвиченко его объединял Дальний Восток, это было их общее прошлое; потом, поразмышляв немного, взял с собою молодого бойца с графской фамилией Орлов, хотя Митька Орлов, родившийся на Тамбовщине, в неграмотной крестьянской семье, к знаменитым графьям Орловым никакого отношения не имел, – пусть привыкает парень к ночному лесу. Хотя, как слышал Костюрин, на Тамбовщине леса тоже есть, но не такие, как в окрестностях Маркизовой лужи, – там всё больше лещина, березняки да жиденькие лозиновые рощицы.
Митюха Орлов новому боевому заданию обрадовался – интересно.
Впрочем, ночи апрельские, майские – это совсем не то, что, допустим, ночи августовские или сентябрьские, тёмного времени бывает совсем мало, а в июне его и вовсе нет, поэтому Костюрин выехал несколько позже обычного, подождал, когда лес потемнеет, обретёт привычные ночные черты.
Костюрин двигался первым, Логвиченко последним, замыкающим, Митька Орлов, как самый неопытный, – в середине. Хоть и темно уже было, а на обочине тропы, по которой ходили пограничники, иногда вспыхивали светлые пятна, разгорались, потом неторопливо гасли: это сквозь застойный, плотный от различных растений, душный от запахов воздух проклевывались лесные цветы, ласкали глаз (Митюхе Орлову казалось, что они его подбадривали, именно его), а потом исчезали.
Хорошо было в лесу, красный командир Костюрин думал, что Митюха испугается кромешной темноты и здешних леших – ан нет, не испугался. И на лошади Митька сидел устойчиво, твёрдо, и управлял конём ловко – в деревне ему приходилось водиться с лошадьми, ходил с ними в ночное, всю задницу отколотил себе о конские спины, а мозоли в раздвоине набил такие, что они даже ороговели, вот ведь как. Не-ет, хорошо было в лесу – даже в таком, залитом опасной чернотой и полном таинственных звуков, перемещений, шевеленья, невидимой игры, ещё чего-то, способного принести человеку неприятности, но как бы там ни было, Митька нисколько не боялся леса, ни капельки не боялся. И вообще, служба на заставе Митьке нравилась, а лес здешний, он считал, обязательно станет его другом.
Может, слишком поспешный он сделал вывод и записал лес в «свои», в будущие друзья, значит, но пока это было так.
И коня – уже старого, с костлявой спиной Калгана – он считал своим другом, и карабин, на прикладе которого кто-то сделал шесть зарубок, что означало – прежний его хозяин уложил шестерых врагов, – тоже считал своим другом, и седло с железными, ручного изготовления стременами…
Костюрин, ехавший первым на своём Лосе, остановился, предостерегающе поднял руку. Митька немедленно натянул повод уздечки, останавливая Калгана.
Несколько минут Костюрин слушал лес – ему послышался невдалеке чей-то неосторожный говор, фильтровал звуки, доносившиеся до него, даже сам воздух, и тот фильтровал – тяжело загустевший, сделавшийся ещё более душистым, выискивал в нём следы, запахи дурных людей, но, похоже, ничего не нашёл.
Невдалеке проникновенно, хотя и слепо, ничего не боясь, пела ночная птица, красиво пела – у Митьки даже глаза увлажнились, словно бы птица эта прилетела сюда из райских кущей, чтобы ублажить его слух; в стороне по кустам неспешно прошёлся лёгкий шум – видно, прошествовал важный зверь, через несколько мгновений в воздухе, ловко лавируя между невидимыми Митьке ветками, пролетела пара ушастых сов и всё, больше ничего и никого не было.
Райская птичка приближение сов засекла и предусмотрительно стихла, нырнула в густую листву, замерла там… Едва она смолкла, как стала слышна комариная звень, от которой по коже немедленно поползли муравьи – что-то рано объявились в этом году крововосы. Комаров Митюха боялся больше, чем врагов революции и социалистической родины, захлопал себя ладонями по ушам, сбивая писклявых, задёргался в седле. Калган недоумённо повернул к нему голову: «Чего надо?» – «Чего, чего… Да ничего!»
Наконец, Костюрин подал знак: «Продолжить движение!» Конная цепочка молчаливо двинулась дальше. И вновь звучала песня неведомой райской птахи, предусмотрительно продолжавшей оставаться в густых кустах, вновь рядом с тропою начали бродить неведомые звери, а впереди, в чёрной гуще леса, возникали из ничего, из воздуха кособокие тени и, переместившись немного в сторону, либо влево либо вправо, исчезали – их растворяла ночь.
Пограничники, двигаясь по тропе, насквозь прорезали лес, обогнули озера – вначале одно, неспокойное, большое, кривым серпом впаявшееся в густые запущенные заросли, потом второе, поменьше, очень рыбное – здесь водились даже водяные змеи, которых местные жители с удовольствием ели, а Митюха, напротив, старался держаться подальше, чуть что – шарахался в прыжке в сторону, боялся их. .
Змеи эти, именуемые угрями, лунными ночами выползали из воды, в траве ощущали себя так же свободно, как и в озёрной глуби, и, говорят, здорово кусались, вытащенные из воды даже днём. Они долго не умирали, жили до самого заката и шевелиться переставали лишь когда солнышко запрокидывалось за рисунчатую, в зубцах еловых макушек линию горизонта.
Более того, даже разрубленные на несколько кусков озёрные змеи дёргались припадочно и старались сползти к воде, как они её чувствовали, было непонятно совершенно, но тем не менее, это было так; для того, чтобы опасные гады эти не устремлялись к озёрной глади, нужно было, как слышал Митька, в задницу им вставить пробку, с пробкой в кормовой части они теряли способность ориентироваться.
Вредные, вздорные и в общем-то очень опасные существа… Глаза бы их не видели. Но одну змею Митька всё-таки видел, местный рыбак поймал, – так у храброго пограничника по коже даже тараканы забегали, сделалось страшно.
Всадники спустились в один лог, поросший высокой ломкой малиной, одолели его, поднялись на взгорбок и, не останавливаясь, снова двинулись вниз. Почва здесь оказалась каменистая, под копыта коней попадали голыша, постукивали звонко. Костюрин остановился, обернулся к спутникам:
– Тс-с-с! Грохот стоит, как на Невском проспекте. В следующий раз копыта лошадей будем обёртывать тряпками.
– Есть копыта лошадей обёртывать тряпками, – тихим эхом отозвался Логвиченко.
Костюрин вгляделся в темноту и, прежде чем тронуть поводья коня, пробормотал предостерегающе:
– Будьте осторожны, на этой тропе попадаются низкие ветки, могут голову снести.
– Надо б их спилить, товарищ командир, – подал голос Митька Орлов.
– Дельная мысль, – Костюрин хмыкнул одобрительно, – хорошая мысля приходит опосля – так бывает всегда. Я много раз собирался это сделать, а всё руки не доходили… В общем, так, Орлов, завтра бери пилу-ножовку, топор – и за дело! Пока все низкие сучья не снесёшь – на заставу не возвращайся. Понял?
– Понял, – произнёс Митька озадаченно: не знал ещё парень, что инициатива наказуема, как не знал и то, что сулит ему это задание, чего в нём больше, хорошего или плохого, засунул под фуражку, под козырёк, длинный указательный палец, поскрёб себе темя, потом, решив, что утро вечера мудренее, будет день – будет и пища, повторил ещё раз: – Понял…
