Текст книги "Беспредел (Современные криминальные истории)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Звереныш

Ромка Сухарьков происходил из так называемой наблагополучной семьи: отец у него после ограбления ларька, носившего гордое название «Все для дома, все для семьи», загудел на четыре года в край белых ночей и непуганых комаров под северный город Инту, а матери, бывшей работнице формовочного цеха завода на Косой Горе, до сына не было дела – у нее без мужа, как это часто бывает, началась веселая жизнь. Дешевого спиртного появилось много, очередей никаких, талонов, которые раньше, в «сухую» перестроечную пору, приходилось предъявлять едва ли не под каждую бутылку, сейчас уже никто не требует… Пей – не хочу!

Иногда она исчезала на двое суток, иногда на трое, и тогда Ромка оставался один в загаженной, пахнущей нечистотами квартире, рыскал по полкам в поисках еды, находил заплесневелый сухарь, твердый, как железо, и грыз его, упрямо, давясь слюнями, горечью, гнилым духом плесени, рыча и с жадной тоской оглядываясь по сторонам: а вдруг попадется еще что-нибудь съестное? В другой раз он находил в бумажном пакете горсть риса либо гороха и жевал упрямо, морщась, когда зубы не могли одолеть слишком уж твердую еду… Но хуже, если еды не оказывалось вовсе…

Однажды он не вытерпел, подтянулся к открытой форточке, по-змеиному ловко протиснулся в нее и вывалился наружу. Падать со второго этажа ему не пришлось, он свалился на толстый сук дерева, растущего под окном, распластался на суку, будто гусеница, обхватил его обеими руками и ногами, чтобы не свалиться на землю.

Некоторое время он лежал неподвижно, словно пережидая что-то, гася испуг, возникший в нем запоздало, когда полет уже состоялся, и пронзивший ужасом все тело, потом приподнялся на ветке, по-гусеничьи перебрался на ствол и сполз вниз.

Около ближайшей торговой точки его угостили куском свежего батона сделала это щекастая жалостливая тетка, высунувшая голову из полузарешеченного окошка. Ромка съел хлеб, отер грязной лапкой рот и поклонился окошку, за которым смутно белело лицо благодетельницы:

– Спасибо, тетенька!

Попасть домой тем же путем, через форточку, Ромка не сумел, поэтому ночевать ему пришлось на улице. Холодно, конечно, было, но зато сытно. В куске хлеба ему не отказывал никто, стоило только подгрестись к гражданину или гражданке, – Ромка это делал боком, по-крабьи, как-то особенно жалостливо, – и протянуть ладонь, как в ладони незамедлительно что-нибудь оказывалось. Из этого Ромка сделал вывод: люди у них в Туле в большинстве своем живут добрые.

Мать появилась лишь на третий день, Ромку дома не обнаружила и, разъяренная, вынеслась на улицу. Ромка безмятежно спал под деревом, натянув на себя старый дырявый половичок, который стащил в подъезде соседнего дома – половичок лежал у порога одной квартиры, был единственный во всем подъезде и выглядел слишком сиротливо. «Все равно кто-нибудь его стащит», подумал Ромка, прихватывая коврик.

– Ах ты, сученыш эдакий! – закричала мать. – Позоришь меня перед людьми! – Выдернула сына из-под коврика, коврик сунула себе под мышку – не пропадать же добру – и поволокла Ромку домой.

Уходя на следующий день в очередное «плавание», мать привязала Ромку проволокой к ножке стола. А чтобы он не смог сдернуть проволочную петлю с ножки, закрепила ее над перекладиной. Чтобы сбросить петлю, надо было перепилить перекладину. А попробуй доберись до пилки, когда у тебя к ноге прицеплен тяжелый большой стол. Толстую же медную проволоку не перегрызть зубов не хватит. Еды мать не оставила никакой. Посидел Ромка до вечера, ожидаючи мать, но та к вечеру не пришла, и Ромка понял, что сегодня она не придет совсем.

А есть хотелось, ох как хотелось есть! И Ромка впился зубами в перекладину. Он задыхался, сипел, давился древесной крошкой, чем-то гадким, липким, приклеивающимся к небу, к горлу, но от стола не отступался, все грыз и грыз отвратительное, твердое дерево.

Через два часа он все-таки перегрыз перекладину, протащил проволочную петлю под ножкой стола и откатился в сторону, распластался на полу. Ему надо было отдохнуть.

Отдохнув, пополз к открытой, призывно менящей свежим воздухом форточке, к желанному квадрату свободного пространства, и покинул квартиру.

Главное теперь было – не попасться на глаза матери. Ромка примерно знал, на каких рынках бывает мать, и постарался облюбовать тот рынок, на котором матери быть не должно. По определению, как принято говорить среди взрослых.

Проволоку – материны кандалы – он с себя не снимал; во-первых, она была слишком толстая, ее не одолеть, а, во-вторых, он видел, как округляются, делаются жалостливыми при виде проволоки глаза взрослых, как тянутся их руки за деньгами, чтобы подать маленькому зверенышу полтинник или рубль либо сунуть кусок хлеба с колбасой.

Никогда еще у Ромки жизнь не была такой сытной. И никогда он еще не испытывал к себе такой секущей жалости, как в эти дни, – в нем словно бы что-то растаяло, растеклось по телу теплом и ядом одновременно… А вообще у Ромки бывали моменты, когда он даже был счастлив. Может быть, впервые в жизни.

О том, что будет завтра, Ромка не думал. Во-первых, не дорос еще Ромке было всего пять с половиной лет, а во-вторых, просто не хотелось. Тепло, сытно, мухи с комарами не кусают – и ладно! Хор-рошо!

Спал он в картонном ящике из-под большого японского телевизора.

Иногда на рынок совершали набеги местные «чесальщики» – ватаги подростков, валом шли по прилавкам, под прилавками, хватали что ни попадя, и тогда Ромка прятался – он опасался этих ребят не меньше, чем своей матери.

Они могли и проволоку закрутить у него на шее, и шилом ткнуть в бок, и уши отрезать – что им в голову взбредет, то они и сделают. Во всяком случае он слышал о них много худого.

Но пока – тьфу-тьфу-тьфу! – проносило.

Так прошло две недели.

Через две недели он проснулся рано утром, отогнул картонный клапан у ящика, выглянул наружу – рядом парень стоит, с интересом смотрит на него. Одет в потертые модные джинсы, скроенные в виде галифе, в шелковую рубашку, обут в кроссовки. На вид лет двенадцать. А может, четырнадцать. Парень поманил Ромку пальцем:

– Ну-ка, поди сюда, малый!

Ромка подтянул штаны, сползшие во сне едва ли не на самые щиколотки и послушно вылез из ящика. Парень с интересом осмотрел Ромку:

– Интересный экземпляр!

– Чего-о?

– Да нравишься ты мне, говорю.

– Что я, жареная курица, чтобы нравиться?

Паренек положил руку на Ромкино плечо:

– Пошли со мной!

– Куда?

– Будешь моим рабом.

Что такое раб, Ромка не знал и даже никогда не слышал, но предложение показалось ему интересным, и он согласился:

– Пошли!

Так Ромка Сухарьков стал рабом.

Витек Кононов – так звали паренька-рабовладельца, и лет от роду ему было двенадцать, – Ромку угадал, он вообще имел глаз-ватерпас, сделался его хозяином. У Витька имелось обустроенное место в подвале. Подвал – это хорошо: летом прохладно, зимой тепло. О зиме Ромка пока еще не думал, но думать ведь придется обязательно.

Раньше Ромка занят был лишь тем, чтобы добыть себе кусок хлеба, к деньгам особо не стремился, брал их лишь потому, что давали, сейчас же Витек заставил его добывать в основном деньги, хлеб Витька не интересовал.

Вид зачумленного, с толстой медной проволокой на руках и ногах Ромки был убедительным – такому экземпляру не подать никак нельзя. К тому же Ромка оказался хорошим актером, умел слезу пустить и в птичий тонкий голос свой нагнать столько сырости, что люди начинали сами вытирать глаза: Ромкин голос хватал их за сердце.

Три дня Ромка поработал на Витька Кононова, потом ему стало скучно и он сказал хозяину:

– Я уйду от тебя.

– Куда? – насмешливо сощурился Витек. – Ты же раб!

И все-таки Ромка совершил, говоря современным юридическим языком, попытку ухода. И вляпался – на него тут же выскочили трое пацанов из местной «чесальной» группировки, окружили, вытряхнули из карманов деньги и с хохотом послали Ромку в «пятый угол».

«Пятый угол» – испытание серьезное. Ромка это знал, ощерился, зашипел, забряцал проволочными кандалами, в ответ ребята только засмеялись. В «пятом угле» могут обработать так, что синим станешь, а потом тебя, синенького, красивого, словно баклажан, бросят в какой-нибудь ящик и отволокут на свалку, – это Ромка знал хорошо. Из «пятого угла» не вырваться, и Ромка приготовился к худшему, сжался в комок, снова зашипел.

Но «худшее» не состоялось – в круг вихрем ворвался Витек Кононов, ловким ударом подсек одного из «чесальщиков», потом тычком в ухо свалил на землю второго, а оставшийся на ногах третий в одиночку «пятого угла» устроить никак не мог, да и налет Витька произвел на него ошеломляющее впечатление, «чесальщик» плаксиво завопил «дяденька-а-а», развернулся на сто восемьдесят градусов и дал деру. Витек подхватил Ромку за руку, поднимая с земли, – Ромку случайно зацепил один из падающих «чесальщиков», проговорил беззлобно, хотя и жестко:

– Пошли, дурак!

Когда свернули за угол ближайшей палатки, Витек остановился, ткнул пальцем Ромке в грудь.

– Еще раз смоешься от меня, выручать больше не буду. Понял?

Через тридцать минут Ромка под неусыпным присмотром Витька Кононова уже сидел на земле, показывал людям свои ноги, украшенные проволочными кандалами и призывно тянул руку, требуя, чтобы ее «позолотили». И люди «золотили»: бедность и убогость у нас всегда одарялись щедро.

Вечером Ромка первый раз попробовал водки. Оказалось – гадость, непонятно, за что ее так любит мать, от водки у него кругом пошла голова, по телу растеклось тепло, а ноги сделались чужими. Такими чужими, что Ромка не мог даже ими шевельнуть. И узнавал их только по браслетам.

Браслеты он не снимал – Витек не велел, да и сам хорошо понимал, что без браслетов подавать ему будут много меньше. А это значит, что и жизнь будет хуже.

К осени денег стали давать больше – люди вернулись из отпусков, народу на рынке начало толпиться больше, желающих «позолотить» ручку и тем самым вроде бы получить отступного также сделалось больше. Продукты среди подаяний были тоже, но меньше, и от них Ромка теперь не отказывался.

Как-то Витек привел в подвал еще одного паренька – лет семи, тонкошеего, темнолицего, кадыкастого, похожего на жердь.

– Принимай, раб, в свои покои! – приказал Ромке.

Ромка обиженно поджал губы: появление еще одного человека на узком жизненном пространстве ему не понравилось, и он отвернулся к стене. Витек не стал залезать Ромке в душу – не хочет общаться, не надо. А Ромка в этот момент лежал и решал: пора ему возвращаться домой или не пора? Тем более что уже надвигаются холода и на рынке свободно, как прежде, греясь на солнышке и кайфуя, уже не посидишь. Пусть теперь Витек поклянчит деньги с этим кадыкастым. Что вдвоем, что по одному, они много не наберут. Это Ромка знал точно. Он это даже проверил. Они с Витьком становились на базаре в рядок и «бомбили», Ромка всегда набирал больше денег. Во много раз больше в пять, а то и в шесть раз…

А с этим кадыкастым Витек каши не сварит – кадыкастый наберет денег еще меньше, чем Витек.

Через два дня он ушел, благополучно перевалил через щитовой железный забор, неровным кольцом вставший вокруг рынка, побежал домой, погромыхивая браслетами, одолел на одном дыхании три квартала, удивляясь тому, что здесь, в городе, даже воздух и тот иной, чем на рынке, радуясь свободе, тому, что не надо будет «чужому дяде» собирать деньги, все денежки он теперь станет брать себе, пронесся еще два квартала и остановился неожиданно вспомнил, как его била мать.

Ромка насупился, губы у него задрожали, загорелое, дочерна пропеченное личико сделалось старческим, но в следующий миг он одолел себя и двинулся дальше.

Дверь в квартиру оказалась открыта – значит, мать была дома. Ромка, стараясь не производить ни одного звука – главное, чтобы браслеты не забренчали, – вошел, поморщился от гадкого застойного духа, пропитавшего стены – даже в подвале такого духа не было, они там с Витьком каждое утро мылись, часто принимали душ (имелось в подвале и такое место), – заглянул вначале на кухню, потом в комнату.

Мать лежала на старой железной кровати, запрокинув голову и сложив руки на груди крестом, будто мертвая. Ромка вначале и подумал, что она мертвая, но мать шевельнулась, трубно вздохнула, побулькала чем-то в горле и опять затихла.

Губы Ромки задергались. Не от жалости к матери, не от радости, что он ее увидел, – от злости. Он подумал, что неплохо бы найти в квартире осколок разбитой бутылки и всадить ей в горло поглубже. Он поискал глазами по полу – не найдется ли где такого, но осколка подходящего не нашлось, и Ромкина злость угасла.

Он понял, что дома ему делать нечего, да и нет у него дома – мать, как проснется, снова выпорет его, а потом привяжет проволокой к ножке стола либо просто-напросто пришибет табуреткой.

Рот у него задергался сильнее. Мать вновь трубно вздохнула, зашевелилась, Ромка еще раз поискал глазами бутылочный осколок, – раньше их было много, а сейчас нет, видать, мать в кои-то веки убралась, разочарованно вздохнул и ушел.

Рот у него продолжал обиженно дергаться, в животе возникло тупое, тяжелое жжение, будто вместо хлеба он съел кусок глины, на глаза наполз влажный туман.

Он тихо, едва волоча ноги, побрел на рынок, к Витьку Кононову, который, наверное, уже обыскался его. Ромка понял, что другого места, где бы он мог приткнуться, нету – только Витьков подвал.

Впереди осень, впереди зима – суровое время, которое надо будет одолеть, чтобы остаться в живых, а потом вновь встретить весну и лето… Без Витька, хозяина и рабовладельца, ему не выжить. Ежу понятно.

Замужем за крутым парнем

В Тульской области есть небольшой промышленный город Ефремов. Стоит он на реке с романтичным названием Красивая Меча и известен своим комбинатом, выпускающим искусственный каучук, а также еще кое-что по химической части; каждый второй житель города работает именно на этом комбинате.

Жила в Ефремове том девушка с толстовской фамилией Нехлюдова. Людочка Нехлюдова. Девушка она была видная, с длинными ногами и томным взглядом, сводившим с ума молодых офицеров из местной воинской части. Еще в школе на нее «положил глаз», как было принято тогда говорить, Колька Панков. Одно время он даже преследовал ее, но из этого ничего путного не вышло, поскольку мать Панкова работала аппаратчицей в цехе, которым руководил Людочкин отец. Людочкин отец топнул ногой на свою подчиненную, и Панкова-мама выдала своему отпрыску по первое число – тот не только на Людочку перестал смотреть, на всех девчонок перестал. Но, как оказалось, это было временное.

В городе Ефремове Колька Панков, когда подрос, стал считаться крутым парнем, а когда неожиданно скончался его отец – вместе с отцом исчезли всякие сдерживающие рамки, Колька Панков и вовсе покрутел. И кличкой обзавелся – Ясновельможный Пан. Отказа среди девчонок ему не было, но он теперь вновь начал вспоминать Людочку Нехлюдову, и в один прекрасный момент опять подкатился к ней. «Колбаской по Малой Спасской».

– Выходи за меня замуж, – предложил он вполне серьезно, – не пожалеешь!

Людочка смерила взглядом своего бывшего школьного ухажера-приставалу, отчеканила металлическим голосом:

– Ник-когда!

Колька дернулся, будто от удара, и сжал губы, под скулами у него вспухли два крупных желвака, в глазах полыхнуло что-то сатанинское, лихое. Людочке неожиданно сделалось жаль его, и она сказала:

– Вот когда станешь крутым не по ефремовским меркам, а по московским, тогда и разговор с тобою будет. – Снова смерила его взглядом с головы до ног и отвернулась.

В ту же секунду Колька Панков исчез с ее глаз. А вскоре исчез и из города.

Появился Ясновельможный Пан в Ефремове через восемь месяцев. За рулем новенького «мерседеса» с экономичным дизельным движком, что сразу же было оценено местными знатоками автомобильной техники; одетый с иголочки, одежда его была украшена фирменными этикетками от «папы Версаче» – эти лейблы были пришпилены даже к заднице; с подарками. Матери он привез модное кожаное пальто до пят, которым хорошо в осеннюю пору подметать ефремовские тротуары – ни одного палого листа не останется, Людочке – роскошное платье, сшитое из черных блесток, и серьги с бриллиантами. Людочка зарделась: не ожидала таких подарков. Шутка ли – серьги с бриллиантами и платье от самого Лорана! Правда, кто такой Ив Сен-Лоран, она не знала, но имя звучало красиво, и она понимала – это шик! Это то самое, что надо! Она улыбнулась Кольке Панкову первый раз в жизни ободряюще, едва ли не призывно, а когда увидела его «мерседес», улыбнулась еще шире: Колька Панков начал ей нравиться.

Вскоре Колька снова исчез. В следующий приезд, через три месяца, он преподнес Людочке пальто из тонкой, нежной, схожей с шелком высшего качества замши и внушительный перстень – также, как и серьги, с бриллиантами.

С этого момента о Людочке Нехлюдовой заговорили как о невесте московского бандита Кольки Панкова – очень крутого, настоящего мафиози, хотя кто такие мафиози, в Ефремове ни один человек не знал. Как ни странно, Людочке такие разговоры нравились. Она ходила по Ефремову с гордо поднятой головой, подобострастные шепотки, как и вообще шепотки, воспринимала как должное и в конце концов пришла к выводу, что была не права, отвергнув когда-то Колькины ухаживания. Но жизнь, как говорится, на то и жизнь, чтобы вносить поправки, она все расставляет по своим местам.

В третий раз Колька приехал в Ефремов со свадебным платьем. Длинное, белое, с воздушным шлейфом, расшитое жемчугом, оно Людочке так понравилось, что у нее едва не зашлось сердце. Ей показалось, что она счастлива. Как никогда. На этот раз она уже ждала приезда своего Кольки – «своего». Она уже звала его так.

…Нарядил ее Ясновельможный Пан в платье с белой фатой, на палец невесте натянул тяжелый золотой перстень с бриллиантом, на другой обручальное кольцо, в уши воткнул сережки и увез счастливо хохочущую Людочку в первопрестольную. Все девчонки города Ефремова завидовали ей. Вполне возможно, кто-то из них из зависти пустил вдогонку заклятье, и оно догнало проворный «мерседес», прилепилось к бамперу, оттуда перепрыгнуло на Людочку.

Квартира, которую занимал Колька, располагалась в самом центре Москвы на тихой улице Медведева, по которой автомобили проезжали не более двух раз в день, в нескольких минутах ходьбы от метро «Маяковская». Дома на этой улице стояли добротные, внушающие уважение, в большинстве своем – старые, в конце улицы находилось знаменитое кафе под названием «Синяя птица». Квартирка у Кольки была, конечно, закачаешься. Людочка быстро обежала комнаты, вернулась к мужу:

– Твоя собственная?

Тот заколебался, говорить правду или нет, в конце концов решил сказать правду:

– Не моя, но в будущем планирую приобрести такую же.

Людочка не заметила Колькиных колебаний, восхищенно открыла рот, и у нее само по себе вырвалось восторженно-округлое:

– О!

– В принципе у меня были деньги на квартиру, я их накопил, но пришлось отдать за прописку. Всю сумму, целиком. Прописка в Москве такая же дорогая, как и жилье. Может, даже еще дороже. Зато сейчас с этим делом не будет никаких проблем.

– О! – вновь восторженно округлила рот Людочка.

– Прописка в Москве – это больше, чем прописка, – важно произнес Колька и потащил Людочку в спальню.

Хоть и настроилась Людочка на романтически-возвышенную жизнь, на светские рауты и тесное, накоротке, общение с телевизионными звездами, но не тут-то было. Жизнь с Колькой в роскошной московской квартире оказалась иной. Днем Колька отпускал ее на улицу, в магазины, совал деньги – чаще всего доллары – и велел купить продукты по списку, отсебятины, как выяснилось, он не терпел, тщательно рисовал на бумажке каракулями свой перечень, отчитываться требовал за каждый доллар, вечером же запирал жену на замок в квартире и уезжал. Иногда его не было всю ночь, до утра. Где он бывал, что делал – знать Людочке было не положено. На все ее вопросы он отвечал однозначно:

– Меньше знаешь – лучше спишь.

Однажды, когда он был не в духе, а расспросы Людочкины ему здорово надоели, он так рявкнул на жену, что та, бедная, с испугу спешно помчалась в туалет, из судорожно распахнутого рта у нее вылетело привычно округлившееся:

– О!

Колька замахнулся на нее вдогонку, как на обычную подъездную девку, но бить не стал, сдержался, опустил руку. Но на всякий случай предупредил:

– Больше никогда ни о чем меня не спрашивай!

Вот какой жизнью зажила Людочка Нехлюдова. Никакого тебе светского общения, никаких презентаций с модными демонстрациями, никакого тебе общения с киноактерами и известными телевизионными ведущими. Людочке сделалось тоскливо, так тоскливо, что она по ночам, оставаясь одна, зажимала зубами подушку и выла, словно обиженная хозяином собака…

А жизнь шла, и была она веселая, не то что в городе Ефремове, у Людочки глаза были на месте, видела она хорошо – она наблюдала за этой жизнью по телевизору. И рекламные ролики видела, и репортажи из бизнес– и пресс-клубов, и церемонии вручения разных «Ник», «Тэфи», «Букеров», «Золотых масок» и прочее, – все, к чему она так стремилась, текло мимо нее. Ей хотелось пойти в казино, в театр «Геликон-опера» и гостиницу «Редиссон-Славянская», на вечернее представление в Дом моды, сопровождающееся продажей сногсшибательных туалетов, а вместо этого она одна сидела в квартире и полузадушенно выла.

Жизни, похоже, не получалось.

Однажды она увидела в ящике Колькиного стола пистолет и гранату и испугалась, хотя пугаться не должна была бы – она ведь еще в Ефремове знала, чем занимается Ясновельможный Пан. Правда, однажды он бросил ей:

– Насобираю деньги на квартиру и завяжу со своей братвой. Навсегда завяжу.

– Кем же ты тогда будешь? – наивно поинтересовалась Людочка.

– Генеральным директором фирмы либо поступлю еще круче – организую собственную контору, займу там президентское кресло.

И то правда – президентов этих, гендиров и председателей советов директоров ныне развелось как собак нерезаных, – чем Колька хуже их?

Он взял взаймы деньги, большую сумму, собрался их прокрутить в банке, входящем в состав группировки, в которой Колька «служил», к вырученным процентам кое-что добавить из скопленного и переехать в собственную квартиру, но не тут-то было: над Россией грозным шквалом промчался августовский кризис и все Колькины денежки разом превратились в труху. И свои собственные денежки, и те, что он взял взаймы. Колька почернел от горя, стал раздражителен, дважды Людочку избил.

Дело настолько было худо, что ему пришлось продать «мерседес». Вместо него он купил старую, с дырявыми от ржави крыльями «копейку» – «Жигули» давней, еще первой модели. Машина хоть и была старая, но сборки считалась итальянской, мотор у нее работал превосходно. Людочка же брезгливо сморщила нос: слишком уж убогой показалась ей «копейка» после роскошного «мерседеса», да и не для того она выходила замуж за Кольку, чтобы ездить на дырявом тарантасе. А Колька был и «копейке» рад.

Как-то вечером он примчался домой запыхавшийся, с белыми глазами и трясущейся нижней челюстью, голос Колькин был незнакомым, булькающим, словно в живот ему вставили столовый ножик.

– Собирайся быстрее! Не телись! Все, что можно, кидай быстрее в чемодан – срочно смываемся!

– Что такое? – Людочка демонстративно огладила рукою свой живот, ей казалось, что она беременна, и Людочка старалась лишний раз подчеркнуть это.

– Собирайся! – На губах у Кольки появилась бешеная слюна. – Если мы с тобой задержимся на пять минут, нас уберут. И меня, и тебя, такую красивую, за компанию.

– К-как уберут? – Людочкин голос задрожал.

– А вот так! Была девушка и не стало ее! – Колька секанул себя пальцем по шее. – Отвалят нам двоим головы, а безголовые трупы сбросят в Истринское водохранилище. Рыбам на корм.

От этих слов у Людочки не только голос задрожал, задрожали руки и коленки, она засуетилась, сгребая все, что попадалось под руку, в два безразмерных, резиново растягивающихся чемодана.

– Ах… ах… ах… – стонала она подбито, разом перестав соображать, а Колька, белый, трясущийся, с вывернутыми наизнанку глазами, подгонял ее:

– Быстрее, быстрее! – и все выглядывал в окно, за штору.

Они успели и уехали в Ефремов уже в ночи, оглядываясь и заметая за собой следы, будто увозили награбленное. Впрочем, хорошо было, что ночью и что тайком: Людочке очень не хотелось, чтобы соседи видели, на какой машине она вернулась в родной город. Уезжала на «мерседесе» настоящем, вернулась на «мерседесе» цыганском, из тех, что в большом количестве валяются на городских помойках.

Остановились у Людочкиной матери – у своей Колька побоялся появляться: а вдруг нежданные гости туда нагрянут?

Утром Людочка хотела выйти в город повидаться с подружками, но Колька зашипел на нее, как Змей Горыныч:

– К-куда? Вздумаешь нос за дверь высунуть – отрежу его вместе с головой!

Оскорбленная Людочка скрылась в детской комнате. Потом, отойдя от обиды, начала аккуратно выспрашивать Кольку: чем же она провинилась? Почему он на нее так гавкает? И еще – угрожает…

Колька на этот раз остыл так же быстро, как и закипел – редкий случай, обычно он остывал долго. Людочка не поняла, в чем причина, хотя разгадка этого была проста – Колька теперь зависел от Людочки, от того, как она себя поведет. В конце концов он рассказал Людочке, в чем дело:

– Кредит вернуть мне, как ты сама понимаешь, не удалось. Теперь на меня оформили заказ.

– Кто оформил? Какой заказ? – Людочка невольно повысила голос.

Колька помялся, задумчиво пожевал губами:

– Помнишь человека, который как-то остановил нас? Ты еще обратила на него внимание…

Того человека она помнила. Было воскресенье, и они поехали с Колькой в Выхино, на тамошние водные просторы. Искупаться, отдохнуть. Неожиданно перед носом у них возник серебристый джип со знакомой «мерседесовской» звездой на задней части кузова – самый крутой из всех джипов, которые были ведомы Людочке, – тормознул резко. Колька едва не врезался в него. Хорошо, он сам сидел за рулем «мерседеса», если бы это была «копейка», от нее осталась бы мятая жестяная груда да оторванные, откатившиеся в разные стороны колеса. Колька выругался и побледнел.

Из джипа неспешно вылез коротко остриженный рыжий человек в темных очках и с широко расползшейся красной склеротической паутинкой на щеках. Был одет он в дорогой джинсовый костюм. Что такое дорогая «джинса» и что такое «джинса» дешевая, Людочка уже знала хорошо и могла отличить одно от другого с закрытыми глазами. Громко хлопнув дверцей джипа, рыжий таракан подошел к Колькиному «мерседесу», приподнял темные очки и заглянул внутрь. Увидев Людочку, улыбнулся. Лучше бы он не улыбался – Людочке сделалось страшно от этой улыбки.

– Девочка, оставь нас с Вонючкой вдвоем, – приказал он. – Нам побалакать надо. Тебе наш разговор будет скучен. – И снова улыбнулся.

Людочка опасливо передернула плечами – впервые слышала, чтобы Кольку звали Вонючкой, страх свой преодолеть не смогла и, отвернувшись, молча потянула на себя твердую, обшитую кожей скобку, открывая дверь. Ей было не только страшно, но и обидно: какой-то рыжий пряник вмешивается в их планы, рушит воскресный отдых. А они с Колькой везли с собою на берег реки две бутылки шампанского в холодильной сумке… И главное – этот тип называет Кольку Вонючкой. Это что же выходит, у Кольки – новая кличка? Он больше не Ясновельможный Пан?

Рыжий таракан выговаривал Кольке минут двадцать, потом сел в свой роскошный джип и освободил дорогу. Следом за серебристым джипом помчался еще один джип, в котором находились четыре парня со стрижеными затылками и бицепсами, тугими буграми проступающими сквозь кожу курток. Ни Колька, ни Людочка не обратили внимание, что джип этот очень умело, профессионально страховал рыжего таракана, и если бы Колька вздумал удрать, он бы легко перекрыл Колькиному «мерседесу» выезд.

Людочка потом каждый раз зябко передергивала плечами, вспоминая неприятного рыжего человека…

И вот этот человек, похоже, возник вновь.

– Он тебя запомнил в лицо, – шепотом произнес Колька, – у него глаз, как фотоаппарат: один раз ему достаточно посмотреть, чтобы потом помнить всю жизнь. Это страшный человек. Тебе от него не уйти, – Колька часто и устало задышал, – и мне не уйти. Поэтому пока никуда не выходи из дома.

Людочка застонала, вновь кинулась в свою комнату, памятную еще по далекому детству, выплакалась в подушку и вышла к мужу спокойная, с пустотой внутри: поняла, что с Колькой ей плохо жить, но без Кольки будет еще хуже. Во всяком случае, пока ситуация не рассосется, держаться надо Кольки. А там будет видно.

Колька часа полтора втолковывал теще: пожалуйста, никому ни слова, ни даже полсловечка про то, что они с Людкой приехали – ни единому человеку. Ни по телефону, ни в личной беседе. Ни соседкам-кумушкам, ни родственникам своим, ни главе городской администрации.

Теща делала большие глаза и понимающе кивала мелкозавитой крашеной головой: к старости она не только начала играть в аристократку, выискивая в себе графские корни, но и стала молодиться.

– Все понятно, маман? – спросил Колька и вздохнул облегченно: наконец-то ему удалось вразумить не только жену свою дуреху, но и тещу. Через три дня раздался телефонный звонок. Теща подняла трубку и пропела в нее томно, расслабленным меццо-сопрано:

– Ал-ло-о-о!

Очень вежливый, очень аристократический голос, которому никак нельзя было отказать, попросил подозвать к телефону Николая Ильича Панкова – вот так, очень достойно и важно, по имени-отчеству, – теща, разом забыв о Колькиных предупреждениях, пропела на всю квартиру:

– Коля, тебя к телефону!

Колька побелел и смачно захлопал ртом, будто туда налили кипятка. Замахал на тещу рукой:

– Повесь трубку! Повесь трубку, дура!

Теща сделала непонимающее лицо:

– А что такое? Напрасно! Может, это тебе с работы звонят, Николай! Такой интеллигентный голос… – И лишь потом повесила трубку.

Колька спешно засобирался – надо было выгонять «копейку» и мчаться отсюда куда глаза глядят, но не успел – выглянул за штору и невольно присел на корточки: во дворе дома, прямо под тещиными окнами, стояли два джипа, окруженные компанией людей с бритыми затылками и накачанными литыми фигурами. Руководил ими веселый рыжий демон в темных очках. Колька понял, что прорваться ему не дадут. Он заплакал.

Через час незваные гости увезли Кольку. В славный город Ефремов он не вернулся и Людочку, любимую жену свою, больше не увидел. И где он находится сейчас, где гниют его кости, никому не ведомо: ни Людочке, ни одряхлевшей Колькиной матери, ни друзьям его – Колька исчез совершенно бесследно.

И сколько их таких, молодых и глупых, лежит ныне в земле вдоль многочисленных российских дорог, никто не знает. Даже те не знают, кому положено это знать по службе.