Текст книги "Беспредел (Современные криминальные истории)"

Автор книги: Валерий Поволяев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Сучков вспомнил, что нечто подобное произошло в годы войны в блокадном Питере: там одна женщина держала за печкой труп умершей сестры. Сестра мумифицировалась… Но женщина та преследовала конкретную цель – ей надо было выжить: она получала на сестру продуктовые карточки…

Тот питерский случай попал в историю криминалистики. Но о том, что произошло у Анатолия Служака в его квартире на улице Мира, наверное, не только история криминалистики ничего не знала… Это было нечто особое, пугающее фактом собственного существования в списке разных «ужастиков».

Труп Владимира Служака превратился в мумию, по которой невозможно было определить, Служак это или кто-то еще. На фотоснимках, которые Сучков получил в ходе следствия, Владимир выглядел этаким бравым, уверенным в себе молодцом, с густой шевелюрой и открытым взглядом, – чувствовалось, человек этот полон жизни, надежд, планов, желаний, он очень старался выглядеть на фотокарточке получше, и это у него получилось, – и совсем не был похож этот Служак на мумию.

А мумия лежала в комнате с оскаленными зубами, с глазницами, затянутыми плесенью, с паутиной, мертво приклеившейся к его рукам. Паркет под трупом был черным – «отошли трупные воды», как было сказано в следственных документах… Узнать, от чего погиб этот человек, было уже невозможно. Хотя нож, завернутый в газету «Сельская жизнь», валялся тут же, рядом. Пришлось делать фотосовмещение черепа со снимком, который Сучкову удалось добыть, производить следственные эксперименты. Группу крови, например, определяли по кости, и это очень сложная «молекулярная процедура» – надо отпилить кусочек кости и произвести несколько десятков анализов. Отпилить, конечно, легко, а вот анализы… Их делать не только сложно, но и очень дорого. Но все же пришлось делать: того требовали юридические формальности.

Самого убийцу решили пока не арестовывать – он никуда не собирался исчезать. Но потом все-таки арестовали из совершенно бытовых соображений: беднягу надо было немного подкормить, он совсем дошел до ручки на своих харчах. Анатолия Служака качало, его могло сбить с ног даже обычное движение воздуха, так он ослаб.

Следствие хоть и не было сложным, но все же доставило Сучкову немало хлопот – с одной стороны, по части технической, с другой – играл свою роль временной фактор: детали преступления (когда преступление раскрывается по свежим следам) совершенно утратили свои обличительные функции. Они обезличились.

Все характеристики, которые Сучков получил на убитого, были отрицательными. Характеристики же убийцы, были, напротив, только положительными. Вот какой казус «имел место быть». Случай, очень редкий в юридической практике.

Да и вообще вся эта история…

Приговор, вынесенный судом, был довольно мягким: Анатолий Служак за убийство брата получил три года, которые он благополучно и отсидел. Когда же вышел на волю, то появился у Сучкова.

– Александр Михайлович, вы у меня правительственную награду, медаль «За трудовые заслуги» при аресте изымали?

– Изымал.

– Верните ее мне!

Раньше осужденных лишали правительственных наград – Верховный Совет СССР по этой части принял немало постановлений. Но все это осталось в прошлом: Верховного Совета нет, СССР тоже нет, никаких постановлений насчет того, чтобы Служака лишить законной награды, не было, и Сучков вернул ему медаль. Благо хранилась она в сейфе краевой прокуратуры.

Вот такая история произошла в славном городе Ставрополе.

Бездна

Кто такой Сашка Грохоткин? Наверное, во всей Астраханской области нет человека, который бы знал его биографию лучше, чем старший помощник прокурора области Вера Сергеевна Армянинова. И что только ни делала Вера Сергеевна, чтобы наставить Сашку на путь истинный, – ничего не получилось, Сашка оказался тем человеком, которого исправить уже невозможно. Везде он успел побывать – и в детприемнике, и в психиатричке, в милиции его вообще каждый сержант знает, пробовали определить в детдом, так директор дома в ужасе замахал руками: «Свят, свят, свят! Только не в детдом! Он всех наших детишек превратит в бандитов!» Директор детского дома был прав.

Итак, кто же такой Сашка Грохоткин? Отец Сашки был уважаемым человеком, рабочим с золотыми руками и изобретательной головой. Все на Трусовском рыбзаводе помнят его и отзываются с теплом: безотказный и добрый был человек. К сожалению, был… Отца не стало, когда Сашка был совсем маленьким, а мать, Юлия Николаевна, без опоры устоять не смогла, вскоре в дом привела мужика – привлекательного, веселого, умеющего совершать красивые поступки: например, ради «своей Юлечки» он готов был полностью ободрать палисадник у соседа, вырвать с корнем все цветы… Но перечень «красивых поступков» на этом и заканчивался. А вообще мужик этот, оказывается, не раз и не два побывал в местах, где люди под охраной автоматчиков с овчарками дружно возводят великие стройки либо валят вековые деревья – в Коми и в Архангельской области, в Сибири и на Колыме, умел лихо пить и не пьянеть, и, что плохо, стал спаивать и вдову рабочего.

И покатилась Сашкина мамаша по наклонной плоскости. Если мужской алкоголизм вылечивается, то женский, увы, никогда. Это одна из самых тяжелых болезней. Те, кто знает, говорят: остановить пьющую женщину невозможно. Несмотря на запои, у новой пары родился ребенок, которого нарекли Владимиром. Солидное имя, светлое, как солнце.

Сейчас Вовке шесть лет, и жизнь у него такая же собачья, как у старшего братца, у Сашки. Мать иногда исчезает из дома на неделю, на две, на месяц, совершенно не беспокоясь о том, что будет с детьми, о них она даже не думает, не тревожится, лишь иногда, когда Юлия Николаевна бывает трезвой, на губах ее является далекая сожалеющая улыбка. Может, и не надо было вообще заводить детей – жизнь без них лучше! Но потом перед ней возникает стакан водки, поставленный щедрой рукой сожителя, и она вновь забывает о детях.

Когда не было матери и ждать ее становилось невмоготу, от голода кружилась голова, Сашка брал Вовку за руку и тащил на рынок – там они воровали. Оба. Тянули все подряд, но прежде всего съестное: пирожки, шаньги, рыбу, помидоры, дыни – тем и бывали сыты. Сашка, как мог, подбадривал младшего брата: «Не дрейфь, Вовка, прорвемся! Главное – не бэ!»

Что такое «Главное – не бэ!», Вовка не понимал, спросить же у старшего брата не решался – тот и так слишком много ему внимания уделяет.

Как-то в отсутствие матери к Грохоткиным из Москвы приехал родственник. Дядя. Если точнее – дядя Володя. Подкормил ребят, обогрел, ободрил, сестры своей не дождался, хотя и провел в ее доме две недели, и отбыл в столицу. Чтобы ребята не голодали, оставил им пятьдесят тысяч рублей – розовую, вкусно хрустящую бумажку.

Когда кончились продукты, купленные дядей Володей, Сашка взял эту бумажку, с сожалением посмотрел на свет, словно бы хотел запомнить водянистое изображение, появляющееся на бумажном поле, будто в кино, и пошел на рынок. Потом он рассказывал Армяниновой:

– На рынке я купил немного вермишели, мяса, картошки, яблок. Осталось двадцать пять тысяч, я их убрал в банку, поставил в шкаф. Пошел за водой, смотрю, она идет, – мать он называл только так, в третьем лице, «она», – и понял я, что сейчас она заберет те деньги, что остались…

Сашка не выдержал, с громким визгом налетел на опешившую мать, стал колотить ее кулаками:

– Не трогай, не трогай эти деньги! Их дядя Володя нам оставил! А нам с Вовкой еще жить надо.

На Сашку нашло помутнение – ведь мать-то до дома не дошла. Когда Армянинова разговаривала с Сашкой, то чувствовала – вот-вот расплачется: такая обездоленная, затравленная судьба была у этого пацаненка. И вместе с тем она хорошо знала, что не было дня, когда Сашка не совершал кражу. Иногда две кражи в день, иногда – три. И вообще характер Сашкин был ей известен – скрытый, хитрый и в то же время взрывчато-эмоциональный. Она иногда спрашивала его:

– Саша, ты знаешь, арестовать мы тебя не можем, но и оставлять дома у матери, без присмотра, тоже не можем. Куда бы ты хотел пойти жить? Если бы я взяла тебя к себе домой – пошел бы?

– Нет! – Сашкин взгляд делался угрюмым и твердым.

– Почему?

– Ты прокурор! – А Вера Сергеевна, встречаясь с Сашкой, обязательно надевала форму с «подполковничьими» прокурорскими погонами: два просвета и две звездочки: Саша Грохоткин форму уважал.

– А куда бы ты хотел?

– В детдом. Но только с Вовкой.

А в детдом его не брали. Даже если Сашку туда определят по решению суда, то директор дома все равно не возьмет либо подаст заявление об уходе – он заранее знает, что не справится с Сашкой.

Ибо Сашка – преступник. Самый настоящий. Убийца.

Были у Сашки два приятеля – Илья Котов, угрюмый четырнадцатилетний, быстро краснеющий парень, с прыщавым лицом, проводивший дома какие-то странные опыты с кошками и собаками, и Александр Виннов тридцатишестилетний олигофрен, дитя пьяной ночи двух непутевых родителей. Мозгов у олигофрена было в несколько раз меньше, чем у Сашки.

У Виннова имелся свой промысел – церковная паперть, где он садился с протянутой рукой и изображал блаженного. По виду он действительно был блаженным: рот открытый, из уголков две струйки слюны стекают, глаза вытаращены бессмысленно, на лице радостное выражение, будто по трамвайному билету выиграл пятьсот тысяч рублей. Так и сидел он с утра до вечера на паперти, с перерывом на «бутылку». Как только у него в шапке набиралась нужная сумма, он шел покупать бутылку водки с легкой закуской: в чем, в чем, а вот в этом дурак толк знал. Если рядом оказывались Сашка с Ильей, усаживал в круг и их и, ловко поддев ногтем жестяную нахлобучку с водочного горлышка, отправлял «бескозырку» в кусты. Разливал водку по картонным стаканам и произносил степенно, как знающий себе цену мужик-работяга:

– Будем!

В свои девять лет вкус водки Сашка Грохоткин знал хорошо.

В тот серый февральский день настроение у нашей троицы было паршивое было холодно, на землю падала какая-то противная крупка – вещь для южной Астрахани редкая, хотелось есть. Все время хотелось есть. Сашка чувствовал, что от голода его выворачивает наизнанку, шатает, на глазах проступают слезы. Матери нет уже две недели, Вовка орет от голода, будто маленький. В общем, все на свете в тот день было плохо.

Сашка ринулся на обычный свой промысел – на рынок. Рынок всегда выручал, кормил его. В одном месте слямзит пирожок, в другом дыню, в третьем рыбий хвост, в четвертом кусок мяса – в результате получается, что два желудка, Сашкин и Вовкин, наполнены, а тут нет, тут словно бы отрубило – погода распугала людей. Рынок был пуст, несколько «божьих одуванчиков», торгующих носками из козьей шерсти, Сашку не интересовали шерстью не наешься.

От нечего делать к Сашке присоединились двое – угрюмый Илья и вечно всему радующийся слюнявый Виннов. Сашка разозлился на Виннова.

– Вместо того чтобы радоваться да слюни пускать, ты бы лучше пришел в себя хотя бы на минуту, посмотрел бы, что творится кругом, и от перенесенного ужаса либо умер, либо нормальным человеком заделался!

Он так все и выложил Виннову, зло порубал рукою воздух, уничтожая невидимого неприятеля, а Виннову хоть бы хны – в ответ только улыбается да слюни пускает.

– Нет, никакая больница тебя уже не вылечит, – в сердцах бросил ему Сашка. Речь у Сашки была, как у зрелого взрослого человека, он научился лихо, с напором говорить: – Никакой хирург, даже если сделает удачную операцию.

Что верно, то верно. Сашка был прав. Но как бы он ни ругал Виннова именно Виннову в тот день, 2 февраля 1995 года, удалось сшибить у богомольных старушек немного денег, на добытое они купили, как водится, водки и немного еды. Водку выпили, колбасу с хлебом съели – снова захотелось и выпить, и закусить. Вообще, у Сашки состояние голода, сколько он себя помнил, не проходило – он все время хотел есть, все время у него кишка кишке кукиш показывала, а пустой желудок прилипал к хребту.

– Ну, буденновцы! Что будем делать? – спросил Сашка, подтянув штаны. Он в этой троице потихоньку становился главным, хотя Виннов, годился ему не только в отцы, даже в деды. – А, люди? Что-то не слышу вумных речей!

– Может, того? – Илья Котов сделал движение, каким обычно выворачивают карманы в брюках. – А? У какого-нибудь подвипившего пахана?

– Дело! – одобрил Сашка.

Они стали выискивать одинокого выпивоху. На улицах было пустынно: в эту прошибающую до костей погоду все прятались по теплым углам, коротали время в домах. Наконец в скверике на Комсомольской улице они заметили одинокого человека.

Тот шел по засыпанной крупкой дорожке, покачиваясь из стороны в сторону, – верный признак того, что хорошо «принял на грудь», и, счастливо улыбаясь, бормотал что-то про себя – возможно, вспоминал лучшие свои дни, а возможно, и грезил теплом, поскольку сырой волжский ветер прошибал насквозь, выдувая из человека последнее, что грело его.

– Вперед! – скомандовал Сашка.

Они быстро нагнали пьяного. По дороге Илья подхватил палку, приладился к ней получше – важно, чтобы она хорошо лежала в руке, Виннов натянул на руки вязаные дамские перчатки большого размера. Было уже поздно и темно девять часов вечера, тусклые фонари посвечивали слабо, не справлялись с вечерней мглой. Его фамилия, как потом выяснилось, была Русаков.

Первым нагнал пьяного Виннов, прыгнул, завалил на землю. Был Виннов мясист, тяжел, цепок, он мертво ухватил Русакова за плечи, и поскольку тот не ожидал нападения, то Виннову удалось легко сбить его с ног. К поверженному Русакову проворно подскочил Котов и, примерившись, изо всей силы ударил палкой по голове, за первым ударом нанес второй, потом третий.

Русаков закричал, выбросил перед собою руки, защищаясь от ударов:

– За что-о-о? За что-о-о?

Одинокий страшный крик этот был погашен порывом ветра. В открытый рот сыпануло пригоршню холодно-жгучей, хрустящей, как стекло, крупки, Котов добавил палкой – удар пришелся по крепким зубам, и палка переломилась. Котов выругался. Четырнадцатилетний Котов умел ругаться матом, как никто, и в три этажа, и в четыре, и в шесть. Собственно, как и Сашка. Русаков поперхнулся собственным криком, прогнулся всем телом на мерзлой земле, изо рта у него выбрызнула кровь.

Котов увидел неподалеку обломок бетонной плиты, которыми устилают городские тротуары, по-обезьяньи, на четвереньках, переместился к обломку, ухватил его и в следующий миг опустил на голову Русакова.

Сашка потом признался Вере Сергеевне Армяниновой:

– Он бил так, что я слышал хруст костей.

Всего было нанесено Русакову девять ударов. Как результат – переломы, кровоизлияния, рваные раны и прочее. После этого были проверены карманы жертвы. Денег у Русакова не оказалось – ну ни рубля просто, ни копейки даже старой, завалящей, советского периода, монетки не было. Это не на шутку разозлило троицу.

– Вот с-сука! – выругался Сашка. – Заработать не мог! – Добавил к этому хлесткую мужицкую матерщину.

Всего они взяли у Н.И. Русакова четыре сигареты – больше не было, шапку да сняли с руки «кольцо желтого металла». Вот за что убили человека. Для того чтобы снять плотно сидевшее, буквально вварившееся в кожу кольцо, сломали Русакову палец.

Затем Сашка, которого трясло от злости и какой-то странной непонятной обиды, словно Русаков был его отцом, но не обеспечил сносного детства, достал из кармана нож и нанес Русакову два удара в живот. Причем оба раза старался вспороть ему полость так, чтобы полезли кишки.

Он орудовал с недетской, с нечеловеческой жестокостью. Взрослая жестокость эта удивила потом даже бывалых, всякое повидавших на своем веку следователей.

Напоследок Сашка вздумал отрезать у Русакова половой орган. Как он сам потом сказал, для опытов, которые проводит Илья Котов, «обесчленивший» в Астрахани не одного бездомного пса. Но нож для такой «тонкой работы» оказался слишком тупым, Сашка содрал с полового органа только кожу. Вытер руки об одежду убитого и ушел. За ним привычно потянулась его ватага.

Но минут через двадцать дурак Виннов предложил вернуться, видать, что-то шевельнулось в разжиженном мозгу, и спрятать труп Русакова. Они вернулись, ухватили Русакова за ноги и потащили в котельную ресторана «Весна». Там решили тело сжечь. Виннов даже добыл бутылку бензина, но тут в котельную кто-то стал ломиться, и ватаге пришлось ретироваться. Через окно.

Тревога, конечно, была напрасной, труп Русакова нашли в котельной лишь через три дня, 5 февраля. По косвенным приметам, по аналитическим результатам, по следовательским выкладкам вскоре вышли на нашу троицу, арестовали олигофрена, который по-прежнему появлялся на паперти, затем Котова. А вот что делать с Сашкой, не знали.

Арестовывать его нельзя – слишком мал, да вряд ли еще есть у нас в России девятилетние убийцы. Попробовали поместить его в психиатрическую клинику, оказалось, нечего там ему делать, Сашка Грохоткин был нормальнее любого нормального, более того, умудрился в больничных палатах сколотить преступную группу. Вот какой оказался он организатор. В детдом, как мы знаем, его не взяли, в спецшколу для подобных ребят, что есть в соседней области, в Волгоградской, отправлять его было рано – туда берут только с одиннадцати лет. В общем, Сашка Грохоткин – это головная боль не только Веры Сергеевны Армяниновой, занимающейся такими детьми, но и прокурора области Виктора Сергеевича Орехова, его первого заместителя Вячеслава Павловича Белоусова – всех, словом. Вот и приходится этим облеченным властью и высоким служебным положением людям бросать все и заниматься тем, что не должно быть ни их болью, ни их заботой. Но так уж получилось, что, кроме прокуратуры да милиции, никому до ребят типа Сашки Грохоткина нет дела.

Раньше существовали комиссии, общественные суды – можно было повлиять на родителей, рычагами воздействия были различные парткомы и профкомы, а сейчас ничего этого нет, сейчас, как рассказывает В.С. Орехов, родители приводят неблагополучных детей за руку к дверям прокуратуры и бросают со словами:

– Что хотите, то с ними и делайте. Хотите, в тюрьму сажайте, хотите, стреляйте – отдаем этих ублюдков вам!

Вера Сергеевна даже подумывала о том, не подать ли заявление об уходе из прокуратуры. Сердце тогда хоть дырявиться не будет, а то сейчас ведь что ни дело, то словно бы пуля из подворотни…

А работников прокуратуры с большой охотой берут куда угодно – и в суд, где юристы имеют большую социальную защиту, чем в прокуратуре, и зарплата у них выше, и в милицию, но особенно в различные кооперативные структуры. Ведь у прокурорских работников такие связи!

Те, кто был послабее, уже ушли! Остались только самые стойкие, самые верные своему делу, своему долгу, в том числе и Армянинова.

Склоняю голову перед этими людьми.

…Когда мы уезжали из Астрахани, суда над преступной троицей, возглавляемой девятилетним пацаненком, еще не было, так что приговор впереди. Хотя одно уже было известно: мать Сашки Грохоткина лишили родительских прав. Максимум же, что грозило самому Сашке, – спецприемник. И все. Так и катится он в бездну.

Насильник из милиции

Город Камызяк – сравнительно небольшой, люди здесь живут дружно, хорошо знают друг друга, случается, что по несколько раз на день встречаются на улицах, утаить какой-либо секрет бывает трудно. Рядом с городом расположена низовая богатая Волга, где в прежнюю пору, случалось, когда осетры пробирались по воде вверх на нерест, в реку нельзя было войти – здоровенные трех– и четырехпудовые чушки сбивали с ног, на мелкотье вообще могли прокатить на себе либо подмять, понаставить синяков. Сейчас Волга уже не та, как, впрочем, и время наше, и сами камызякцы…

Работал в местном райотделе внутренних дел двадцатипятилетний милиционер-водитель Валерий Михайлович Дудченко, лихо разъезжал на «канарейке» – милицейском «уазике», доставляя оперативные группы вневедомственной охраны на места тревоги, хотя зачастую тревога бывала ложной: Камызяк ведь не Москва и не Питер, где ворье не только спокойно грабит квартиры, а и крадет бесценные манускрипты и без особых осложнений вывозит их за границу. В Камызяке же не ворье беснуется – иногда местная жирная ворона вынесет форточку в охраняемом помещении, либо корова выдавит непрочную дверь, или же мальчишка заберется в чужое окно за конфетами, воров крупных тут нет, да и правоохранительные органы, в отличие от той же столицы, здесь находятся начеку. Но тем не менее по каждому сигналу группа должна мчаться на «прохудившуюся» точку. Группе, конечно же, хоть бы хны, она отдыхала в таких поездках, а милиционеру Валере приходилось крутить громоздкий, вырывающийся из рук руль «уазика», кряхтеть, ругаться… Очень это ему не нравилось: никто не работает, а он работает. Впрочем, это могло быть и не так, ему тоже, может быть, завидовали.

Парень он был не только молодой, но и приметный, и, вполне возможно, не одна камызякская красотка положила на него глаз, намереваясь отбить у законной жены, а, с другой стороны, если судить с точки зрения красотки, не такой уж и богатый человек Дудченко, обычный милицейский «драйвер», вот если бы он был полковник… Но не был Дудченко полковником, да и стать полковником ему уже не суждено.

В тот февральский день он ехал на своем «уазике», месил колесами грязь, подумывая, где бы отобедать. Домой не хотелось – жена на сносях, кухней почти не занимается. Около районной больницы он тормознул – увидел Ирочку Мамаеву, привлекательную девчонку, дружившую с его приятелем, таким же, как и он, «беспросветным», то есть без офицерского звания, милиционером. Остановившись, Дудченко приоткрыл дверь машины.

– Ириш, привет!

– Приветик!

– Куда спешишь?

– Да вот, есть поручение от родителей, – она не стала уточнять, что за поручение. А было оно самым бытовым – отец велел купить на рынке продукты.

– Может, тебя подвезти?

– Можно и подвезти! – согласилась Ирочка Мамаева. Ничего худого от человека, который дружил с ее женихом, она не ожидала. Хлопнула ладонью по сиденью.

– А в машине очень удобно. И видно хорошо, высоко, не то что в «жигуленке».

– Хм, «жигуленок», – неопределенно прищелкнул пальцами Дудченко, «жигуленок» – детская игрушка. «Уазик» – это настоящая машина. Для мужчин. Ну-с, куда прикажете везти, сударыня?

Дудченко включил скорость, «уазик» медленно двинулся по улицам тихого, степенного городка. Пока ехали, Валерий, искоса поглядывая на Ирину, снова говорил. Слова его обволакивали Ирину Мамаеву, усыпляли. Ей было покойно, тепло в кабине «уазика», приятно было слышать мерный рокот мотора, речь Валерия Дудченко, который, оказывается, умел очень хорошо и складно рассказывать. И вообще, он так заговорил Ирину, что она забыла, куда ей надо ехать.

Очнулась она, когда машина оказалась за пределами городка, в районе строящейся птицефабрики.

– Куда это мы приехали? – дрогнувшим голосом спросила Ирочка.

– Туда, Иришечка, где нет людей.

Валерий Дудченко остановил машину, обхватил Ирину руками и притянул к себе. Крепко сжал.

– Отпусти меня! Пусти! – пробовала кричать Ира Мамаева, но не тут-то было: Дудченко был много сильнее и старше, опытнее ее, знал кое-какие приемы – ведь все-таки он служил в милиции.

Ирочке Мамаевой, кстати, в тот февральский день еще не было восемнадцати лет. Она еще что-то кричала, но все было бесполезно – Дудченко содрал с нее одежду и завалил на заднее сиденье машины.

Занимался гнусным делом, не думая ни о чем – ни о приятеле своем, верном сменщике, с которым Ирочка дружила, ни о собственной беременной жене, которую надо было уже везти в роддом, ни о себе самом – он превратился в зверя, перед которым стояла одна только цель: овладеть Ирочкой Мамаевой.

Овладев, очнулся.

Ирочка лежала на заднем сиденье и плакала. Давясь рыданиями, подтащила к себе одежду, натянула на себя, когда же Дудченко дотронулся до нее, она, словно придя в себя, отшатнулась от милиционера. Ударилась головой о какую-то железку. Прокричала что-то злое, вывалилась из машины и, спотыкаясь, оскользаясь на мокрых комьях земли, побежала по полю в сторону домов. Дудченко испугался: эта девчонка может искалечить его жизнь, испортить милицейскую карьеру, которую он выстроил мысленно от рядового до полковника, выметнулся из «уазика» следом. На бегу подтянул сваливающиеся брюки.

– Стой, Ирка, стой.

Ирочка Мамаева, похоже, даже не услышала его.

– Стой! – вторично прокричал Дудченко. – Стой!

Он быстро догнал девчонку – все-таки и крупнее был, и сильнее, и спортивнее, прыгнул на нее, сбивая с ног. Навалился сверху, прохрипел сдавленно:

– Я же тебе сказал – стой!

– Пусти! – закричала Ира Мамаева.

Крик испугал и одновременно разозлил Дудченко, перед ним словно бы огонь вспыхнул, он вслепую пошарил рукой по земле, другой придавил горло извивающейся Ирине, нащупал кирпич и с силой ударил им девушку по голове.

Кирпич оказался прелым, непрокаленным, сырым – от удара превратился в груду крошек. Ира Мамаева закричала, захлебнулась криком, стихла на мгновенье. Дудченко слетел с нее, сквозь кровянистое марево, застилавшее ему глаза, он увидел другой кирпич – большую силикатную каменюгу, крепкую, как железо. Ирочка Мамаева также поднялась с земли, пошатнулась, выпрямилась, попробовала бежать, но снова повалилась на землю.

Дудченко, хрипя, подскочил к ней и что было силы ударил силикатной булыжиной по голове, после первого удара нанес второй – кирпич сорвался, хлестнул Ирочку по плечу, потом Дудченко нанес третий удар, затем четвертый, пятый. Он бил и бил ее, не переставая, бил по голове, по плечам, груди, рукам.

Вскоре, поняв, что Ирина мертва, Дудченко отшвырнул кирпич, выпрямился на дрожащих ногах, стал соображать, что делать дальше. Немного успокоившись и приведя себя в порядок, не глядя на убитую, сел в «уазик» и покатил в милицию, в родной отдел вневедомственной охраны. Во дворе сменил правое заднее колесо, поставил с совершенно новым, иного рисунка протектором понимал, что искать будут прежде всего по следу машины.

Увидев на заднем сиденье пятно крови, тщательно и спокойно замыл его холодной водой – от горячей кровь свертывается, проникает в ткань, и ничего с ней тогда не сделаешь, пятно будет вечным.

Во двор вышел начальник Валерия, старшина Новокрещенов, потянулся с хрустом:

– Чего так долго ездил обедать?

– Я же сообщил тебе по рации, что у меня лопнуло колесо. Менять пришлось. А потом чинить. Без запаски же ездить не будешь?

– Не будешь, – согласился Новокрещенов, обошел машину: он словно бы что-то чувствовал, многоопытный старшина. У Дудченко внутри все даже похолодело, в животе поселилась боль. Не в силах сдерживать дрожь, Дудченко выдернул из кармана какую-то тряпку – то ли платок, то ли еще что-то, начал судорожно вытирать руки.

– А сиденье отчего мокрое? – Новокрещенов ткнул пальцем.

– Когда менял колесо, испачкал, – кое-как совладав с собою, пояснил Дудченко. – А чего ты, ко мне придираешься? Я и так наколбасился с колесом, вон даже руки дрожат…

– Да ничего, – добродушно махнул рукой Новокрещенов, – просто так, из вредности характера, – и ушел в помещение.

Убитую Ирочку Мамаеву нашли довольно скоро. В тот же день была создана группа, и первое, на что следователи обратили внимание – на автомобильные следы. То, что это были следы от «уазика», определить было несложно.

«Уазиков» в городе было немного, поэтому стали проверять все, в том числе и машины милиции. Срисовывали рисунок протекторов, сравнивали с отпечатками, в общем, шли совсем рядом с Дудченко и находились так близко, что он даже слышал «дыхание» следствия.

Через два дня Валерий Дудченко отвез в больницу свою жену – наступила пора рожать. Оставшись дома один (мать не в счет, мать, по его понятиям, была уже древняя старуха, которой не понять страстей молодых), заметался сделалось невмоготу. Ему казалось, что в любую минуту к нему могут прийти и арестовать.

Терпеть не было мочи, и он бросился к своей старой знакомой, точнее, к любовнице, к А. А. Сивириной. Даже в таком маленьком городке, как Камызяк, Дудченко «ходил на сторону», не боялся разборок дома. С Сивириной он жил уже месяцев семь. Он появился у Сивириной в общежитии, серый, потный, тяжело дыша, сел на стул. Отер рукою лицо и сообщил:

– У меня беда!

– Какая?

– Я сбил человека! Выручай!

Сивирина охнула, неверяще опустилась на кровать.

– Как это произошло?

Дудченко, ругаясь, держась рукою за лоб – голова раскалывалась от боли, рассказал, что у него неожиданно, когда он находился за рулем, лопнула контактная линза, поставленная на глаз, впилась в яблоко, от боли он потерял зрение и наехал на девчонку, идущую по обочине и сбил ее… Сивирина ахнула еще раз – о том, что убита Ирочка Мамаева, говорил уже весь Камызяк. Говорили также о том, что убийца был на машине.

Дудченко пожаловался, что он не просто сбил Ирочку, а колесами переехал голову, кости превратил в фарш, смял череп…

– Мне нужна твоя помощь, – попросил Дудченко, – без тебя я не выкручусь…

Сивирина посмотрела на него непонимающе: а чем она может помочь? Накормить своего любовника горячим супом? Это всегда пожалуйста! А еще чем? Если честно, то она тогда подумала о Дудченко как о ненормальном. До этого же дня считала его «гигантом секса». Есть «гиганты мысли», а Дудченко был «гигантом секса». В постели он часто изобретал что-нибудь «новенькое». А однажды предложил совершить половой акт в наручниках.

– Что я должна сделать? – Сивирина настороженно смотрела на своего любовника.

– Написать отвлекающее письмо и отправить его в нашу «уголовку».

– Хорошо, – помедлив, согласилась Сивирина.

Письмо, которое они сочинили вместе, было коротким – всего несколько слов, из него следовало, что убитая Ирочка Мамаева была приговорена к смерти астраханской мафией. И спасти ее не мог никто, ни один человек на свете, и не ищите, мол, господа милиционеры, убийцу, и не подозревайте понапрасну невиновных людей.

Вначале хотели писать буквы по очереди левой рукой, но из этого ничего не получилось, и тогда Сивирина одна, левой рукой, написала письмо.

Утром Дудченко опустил его в почтовый ящик…

Ирочка Мамаева тем временем была похоронена. Смерть ее наступила, как сказано в заключении, «от перелома костей свода и основания черепа, перелома костей носа, переломов верхней и нижней челюстей, ушиба головного мозга, ушибленных ран головы, кровоизлияния под твердую мозговую оболочку головного мозга, перелома тела грудины». Кроме того, на теле было много ссадин, сделавших Ирочку буквально черной, неузнаваемой – «ссадины лица, ссадины и кровоподтеки шеи, кровоподтеки грудной клетки, ссадины и кровоподтеки верхних конечностей».

Ни отец Ирочки Мамаевой, ни мать не могли понять, за что же убили их дочь.