Текст книги "Иван Болотников (Часть 3)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!

Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.

– Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!

Хранил, оберегал, лелеял.

И вот как снег на голову – ввалился молодой казак в избу и бухнул: "Отдай за меня Любаву"! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!

– Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, – стоял на своем Солома.

Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.

– Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.

– Любаве и дома хорошо, – буркнул Солома.

Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся – ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!

– Худо твое дело, Васюта, – молвил Шестаку Болотников. – Солому и в три дубины не проймешь.

Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: "Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает".

А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.

– Что с тобой, дочь? Аль неможется?

– Худо мне, тятенька, – со слезами ответила Любава и замолчала.

– Отчего ж худо тебе? Не таись.

– Ты Василия прогнал... Люб он мне.

– Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?

– И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.

Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.

– Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!

Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.

– Люб, гутаришь, Васька?

– Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.

Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:

– Я твоему счастью не враг, дочь... Ступай за Василия. Кличь мать.

ГЛАВА 4

СВАДЬБА

И начались хлопоты!

Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.

– Тут дело сурьезное, – покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. – Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.

– Да есть такой! – воскликнул Нечайка Бобыль. – Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!

– Секира? – вскинув брови, вопросил Гаруня.

– Секира? – вопросили казаки.

И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:

– А что, дети, Устимко – хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.

– Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, – усомнился казак Степан Нетяга.

– А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?

Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:

– Не пойду сватом.

– Як же так? – подивился Гаруня. – То немалая честь от воинства.

– Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, – произнес Мирон Нагиба.

– Не пойду, коль мне доверья нет, – артачился Секира.

– Тьфу, дите неразумное! – сплюнул Гаруня. – Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?

– Не слышали! – хором закричали казаки.

– Добрый сват Секира!

– Любо!

Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.

– Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?

– Чую, дедко! – рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. – Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.

Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан – рубище, шапка – отрепье, сапоги развалились.

– Ниче, – спокойно молвил Гаруня. – Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!

И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.

Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая – глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.

"Славная же у Федьки женка", – невольно подумалось ему.

Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.

– Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! – досадливо махнул рукой Гаруня. – Ты чего, хлопчик?

– Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, – отвечал Секира.

– Гарно, хлопец! – одобрил Гаруня. – Слышал о таком деле.

Вновь пошли: Агата – с хлебом-солью, Секира – с помелом да кочергой наперевес.

Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.

"Баюн и бадяжник1. Ужель другого казака не сыскали?" – с недовольством подумал он.

Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и толково свашил, что Григорий Матвеич начал помаленьку оттаивать. Понравились ему и кочерга с помелом, и хлеб-соль, и на диво обстоятельный разговор. Все-то вел Устим по чину да по обычаю, нигде палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах ходил. И Агата постаралась. Голос ее, нежный, да ласковый, умилил и Григория Матвеича, и Домну Власьевну.

Когда хозяева отведали хлеба-соли, Секира облегченно вздохнул: дело к согласию.

– Хлеб-соль принимаем, а вас под образа сажаем, – молвил по обычаю Григорий Матвеич, легким поклоном указав свату и свахе на красный угол.

Тут Секира и вовсе возрадовался, да и Агата заулыбалась. Трижды земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа. Домна же Власьевна горько и безутешно заплакала, но Григорий Матвеич прикрикнул:

– Буде, мать!

Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже сидела в затуге великой. Тяжко ей было Любавушку в чужие руки отдавать: тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:

– Противу божьей воли грешно идти... Подавай, мать, рядную грамотку.

Поднялась Домна Власьевна, малый столбец из-за божницы вынула, поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.

– Любава у нас не сиротой росла. Приданое припасли. Что бог дал, то и купцу-молодцу жалуем.

– Да купец и без приданого возьмет! – забыв про обычай, весело вскричал Секира.

Григорий Матвеич нахмурился.

– Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с матерью не нищеброды.

Солома придвинулся с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась". Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.

– Женка Настасья видная, дородная, и разумом господь не обидел. Пусть идет к невесте, – постановили донцы.

Но больше всего споров выпало о "родне и гостях", которые должны были сопровождать Настасью. Родни у жениха не оказалось, а вот в "гости" набивалась, почитай, вся станица. Знали: будет у Соломы угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.

– Что за свара?

Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.

Пришлось унимать казаков Болотникову.

– Тихо, други! Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но всей станице в избу Соломы не влезть. Да такое и на Руси не водится. На смотрины ходят малым числом. А посему пойдет невесту глядеть десяток донцов. И чтоб боле спору не было – кинем жребий. Любо ли?

– Любо, батько!

Вскоре десять счастливцев, вкупе со сватом, свахой и смотрилбщицей направились к невесте. Их никто не встречал: на смотринах хозяева из избы не выходили, однако для гостей стол накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову Григория Матвеича и Домны Власьевны, уселись на лавки. Перемолвившись несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:

– О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу глянуть.

– Можно и глянуть, – кивнул Григорий Матвеич.

Любава вышла в голубом, расшитом шелками, сарафане, в легких чеботах красного бархата, тяжелую русую косу украшали жемчужные нити. Смущенно зардевшись, глянула на казаков и низко поклонилась, коснувшись ладонью пола.

Казаки довольно загутарили:

– Добра невеста! Гарная дивчина!

Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:

– С лица не воду пить. А ну-ка, голубушка, пройдись да покажи свою стать.

Любава еще больше застеснялась, застыла будто вкопанная. Нечайка Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:

– Да полно девку смущать. Не хрома она и не кривобока. Чать, видели, нет в ней порчи.

– Цыц! – прикрикнул на дружка сват Секира. – Не встревай, коль обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.

И Любава прошлась тихой поступью. Гибкая, рослая, с высокой грудью, глаза васильковые. Царь-девка!

– И-эх! – сладко вздохнул Нечайка.

Настасья же сидела с застывшим каменным лицом, а потом молвила:

– Не хвались телом, а хвались делом. Красой сыт не будешь. Пекла ли ныне пироги, девка?

– Пекла, Настасья Карповна. Пирог на столе.

Настасья придирчиво оглядела пирог, понюхала и разрезала на малые куски.

– Откушайте, гостюшки.

Гостюшки давно уже примеривались к румяному пирогу: почитай, и вовсе забыли запах пряженого. А пирог был на славу: из пшеничной муки, жаренный в масле, с начинкой из курицы. Ели, похваливали да пальцы облизывали. Настасья же пирога отведала самую малость.

– Сама ли пекла, девка? Не матушка ли Домна Власьевна тесто месила, да не она ли в печь ставила?

– Сама, Настасья Карповна.

– Ну, а коль сама, молви нам, что можно хозяйке из муки сготовить? пытала девку Настасья.

– Всякое, Настасья Карповна. Первым делом, хлеб ржаной да пшеничный. Из муки крупитчатой выпеку калачи, из толченой – калачи братские, из пшеничной да ржаной – калачи смесные. Напеку пирогов, Настасья Карповна, подовых из квасного теста да пряженых. Начиню их говядиной с луком, творогом да с яйцами...

– Так-так, девка. А сумеешь ли мазуньей казака накормить?

– Сумею, Настасья Карповна! Тонехонько нарежу редьки, надену ломтики на спицы и в печи высушу. Потом толочь зачну, просею через сито и патоки добавлю, перчику да гвоздики. И все это в горшок да в печь!

– Любо! – закричали гостюшки, поглядывая на сулею с горилкой, к которой еще не приступали: за главного козыря была смотрильщица, и только после ее сигнала можно было пропустить по чарочке. Но та знай невесту тормошит:

– И как муку сеять и замесить тесто в квашне, как хлеб валять и печь, как варить и готовить всяку еду мясную и рыбную ты, девка, ведаешь... Да вот по дому урядлива ли? Не срамно ли будет к тебе в избу войти?

– Не срамно, Настасья Карповна. Все вымою, вымету, и выскребу. В грязное погодье у нижнего крыльца сено или солому переменю, у дверей же чистую рогожинку или войлок положу. Грязное же прополоскаю и высушу. И все-то у меня будет чинно да пригоже, чтоб казак мой как в светлый рай приходил.

– Любо! – вновь крикнули донцы, и все глянули на смотрильщицу: хватит-де невесту мучать, Настасья. Не девка – клад!

Сдалась смотрильщица.

– Доброй женой будешь князю Василию. За то и чару поднять не грех, казаки.

И подняли!

После малого застолья довольные сват, сваха и гости пошли к жениху. Григорий же Матвеич, оставшись с дочерью, умиротворенно промолвил:

– Ну, мать, теперь готовь свадебку.

– Да, поди, допрежь сговор, отец. С чего ты вдруг заторопился?

Поспешить со свадьбой упросил есаула Болотников: родниковцы надумали идти в поход, да помешала Васютина женитьба.

– Велишь обождать две недели. Долго-то, Григорий, засиделись мы в Раздорах. От всей станицы просьба великая – не тяни со свадьбой!

Соломе были хоть и не по сердцу такие речи, но на сей раз он не очень упирался. Понимал: как ни тяни, как ни удерживай, а дочь выдавать придется. Да и станица просит.

– Ладно, Болотников, поспешу. Но свадьбу буду играть по стародавнему обычаю. Потешу Любаву в последний раз. Но для того помощь нужна, Иван. Для свадьбы много всего надо. А прежде всего – хлеба да вина. Без пирогов и чарки за столы не сядешь.

– Раздобудем, – твердо пообещал Болотников.

В тот же день сотня родниковцев выехала в степь. Повел ее Мирон Нагиба. Два дня пропадали донцы и наконец веселые, крикливые, опьяненные вылазкой и степью, прибыли в Раздоры.

– Повезло, батько! В степи с купцами заморскими столкнулись. Из Казани шли. Пришлось тряхнуть купчишек. Глянь, какой обоз захватили.

Болотников глянул и похвалил казаков:

– Удачен набег. Есть чем молодых поздравить.

Посаженным отцом Васюты согласился быть дед Гаруня, а посаженной матерыо – Настасья Карповна. Правда, по обычаю смотрильщицы не ходили в посаженных, но лучшей "матери" казаки не сыскали. Тысяцким донцы выкликнули Федьку Берсеня, а меньшими дружками – Нечайку Бобыля да оправившихся от ран Юрко и Деню. Наиболее степенные казаки были выбраны в "сидячие бояре". Молодые же угодили в "свечники" и "каравайники". Ясельничим, по воле родниковского круга, стал есаул Мирон Нагиба. Он должен был оберегать свадьбу от всякого лиха и чародейства.

А в доме Григория Соломы хлопотали пуще прежнего. Досужие казачки, пришедшие к Домне Власьевне на помощь, выметали, скребли, мыли и обряжали избы, варили, жарили, парили и пекли снедь, готовили на столы пиво, меды, вина.

Вскоре пришел час и девичника. Любава, собрав подружек, прощалась с порой девичьей. Закрыв лицо платком, пригорюнившись, пела печальные песни. Глянув на мать, запричитала:

– Матушка, родимая! Чем же не мила тебе стала, чем же душеньке твоей не угодила? Иль я не услужлива была, иль не работница? Аль я сосновый пол протопала, дубовы лавки просидела?..

Домна Власьевна всхлипывала, да молчала. Девки же, расплетая Любавину косу, приговаривали:

– Не наплачешься за столом, так наревешься за муженьком. Погорюй, погорюй, подруженька.

– Уж не я ли пряла, уж не я ли вышивала? Не отдавай, матушка, мое делорукодельице чужим людям на поруганьице, – еще пуще залилась слезами Любава.

– Пореви, пореви, подруженька. Пореви, краса-девица. День плакать, а век радоваться, – говорили девки, распуская невестины волосы по плечам.

В сенцах вдруг послышался шум; распахнулась дверь, и в светлицу вступил добрый молодец, принаряженный малый дружка Нечайка Бобыль. Поклонился Домне Власьевне, поклонился Любаве, поклонился девкам и молвил:

– Молодой князь Василь Петрович кланяется молодой княгине Любаве Григорьевне и шлет ей дар.

Любава поднялась с лавки, поклонилась дружке и приняла от него шапку на бобровом меху, сапожки красные с узорами да ларец темно-зеленый. Шапка да сапожки Любаве понравились, однако и виду не подала, продолжая кручиниться.

– А что же в ларце, подруженька? – спросили девки.

– Ох, не гляжу, не ведаю. Не надо мне ни злата, ни серебра, ни князя молодого, – протяжно завела Любава.

– Открой, открой, подруженька! – закричали девки.

Любаве же самой любопытно. Подняла крышку и принялась выкладывать на стол украшения: перстни, серьги, ожерелье... Девки любовались и ахали:

– Ай да перстенек, ай да сережки!

Но вот девки примолкли: Любава вытянула из ларца тонкую, гибкую розгу.

– А это пошто?.. – осердилась Любава и обернулась на застывшего у дверей Нечайку.

Дружка ухмыльнулся и важно, расправив богатырскую грудь, пробасил:

– А это, княгинюшка, тебя потчевать.

– Меня?.. За какие же грехи?

– За всяки, княгинюшка. Особливо, коль ленива будешь да нравом строптива.

– Не пойду за князя! – притопнула ногой Любава. – Не пойду! Так и передай Ваське, – забывшись, не по обряду добавила она.

Но Домна Власьевна тотчас поправила:

– Уж так богом заведено, Любавушка. Муж жене – отец, муж – голова, жена – душа. Принимай розгу с поклоном.

– Уж коль так заведено, – вздохнула Любава и отвесила дружке земной поклон. – Мил мне подарок князя.

Чуть погодя наряженную Любаву, под покрывалом, повели под руки из светелки в белую избу и усадили на возвышение перед столом, накрытым тремя скатертями. Подле уселись Григорий Матвеич и Домна Власьевна, за ними сваха, "сидячие боярыни", каравайники, свечники, "княгинины" подружки.

Поднялась сваха, молвила:

– Ступай к жениху, дружка. Пора ему ехать за невестой.

Дружка тотчас поспешил к "князю". Тот ждал его в своем курене. Посаженный отец Гаруня и посаженная мать Настасья Карповна, с иконами в руках, благословили жениха и повелели ему идти к невесте. У "княгининых" ворот пришлось остановиться: они были накрепко заперты.

– Пропустите князя ко княгинюшке! – закричал набольший дружка Болотников.

– Уж больно тароваты! – закричали за воротами девки. – Много ли вас да умны ли вы?

– Много, молодец к молодцу. И умны!

– Ах, хвастаешь, дружка! Возьмем и узнаем, в разуме ли ты. Ну-ка разгадай: стоит старец, крошит тюрю в ставенец.

Первую загадку дружка угадал легко:

– Светец да лучина, девки!

– Вестимо... А вот еще: родился на кружале, рос, вертелся, живучи парился, живучи жарился: помер – выкинули в поле; там ни зверь не ест, ни птица не клюет.

Над второй загадкой дружка призадумался. Минуту думал, другую и наконец молвил:

– Горшок, девки!

– Вестимо... А ну-ка последнюю: сивая кобыла по торгу ходила, по дворам бродила, к нам пришла, по рукам пошла.

Над третьей загадкой дружка и вовсе задумался. А девки стоят за воротами да посмеиваются:

– Как в лесу тетери все чухари, так наши поезжане все дураки.

Повернулся дружка к поезду: авось кто и разгадает; но поезжане носы повесили. Мудрена загадка! Так бы и довелось дружке срам принять, да тут сваток выручил; молча соединил он руки кольцом и затряс из стороны в сторону.

– Сито, девки!

Девки перестали насмехаться, выдернули засов, распахнули настежь ворота. Поезжане прошествовали к белой избе. Свахи обменялись пряником и пивом, а набольший дружка поднес "княгине" одежду.

– Что говорено, то и привезено.

Жених с поклоном ступил к свахе, сидевшей рядом с невестой.

– Прими злат ковш, сваха, а место опростай!

– Ишь ты, – улыбнулась сваха. – Уж больно ты проворен, князь. У меня место не ковшевое, а столбовое.

Жених вновь повторил свою просьбу, но тут ему ответил один из невестиных дружек:

– Торгуем не атласом, не бархатом, а девичьей красой.

– Славно, дружка! Сказывай, сколь стоит девичья краса? Не поскуплюсь!

– Куницу, лисицу, золотую гривну да ковш вина! – хором закричали дружки, каравайники, свечники и "сидячие боярыни".

– Для такой красы ничего не жаль. А ну, дружки, одари княгиню! весело прокричал "князь".

И одарили!

Сваха Агата уступила место жениху. Два казачонка протянули между новобрачными красную тафту, чтоб прежде времени друг друга не касались. На стол же подали первое яство. Батюшка Никодим начал молитву, а Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили чесать и "укручивать" невесту.

Сваха Агата заплела невестины волосы в косы, перевив их для счастья пеньковыми прядями. Молвила строго да торжественно:

– Кику княгине!

Кику подали "Сидячие боярыни". Сваха приняла и надела ее на голову невесты.

А за столами становилось все гомонней. Посаженный отец Гаруня похваливал молодых да все чаще и чаще прикладывался к чарке.

– Гарная у тебя будет жинка, князь. Живи да радуйся. Мне б твои лета. Лихой я был парубок, ох, лихой!

Васюта и снеди не пробовал, и к чарке не прикасался, и в разговоры не вступал: все это дозволялось лишь после венца. А теперь сиди молчком, поглядывай на гостей да красуйся.

– Да ты и теперь хоть куда! – подтолкнув деда, молвил сват Секира.

– Э, нет, хлопец, не тот стал Гаруня. Помни, Устимко: до тридцати лет греет жена, после тридцати – чарка вина, а после и печь не греет. От старости зелье – могила, – сокрушенно высказал Гаруня.

– Складно речешь, дед, – крутнул головой Секира. – Так-то уж никто тебя и не греет?

– Никто, хлопец.

– А чего ж чару тянешь?

– А як же без чары, хлопец? – подивился дед. – Чара – последняя утеха. Один бес, помирать скоро.

– Вестимо, дед. Помирать – не лапти ковырять: лег под образа да выпучил глаза, и дело с концом. Помирай, дедко!

– Цьщ, собачий сын! – осерчал Гаруня. – Я ишо тебя переживу, абатура! Не тягаться тебе со мной ни вином, ни саблей. Башку смахну – и глазом не моргнешь. Айда на баз, вражина!

Секира захохотал, крепко обнял деда.

– Вот то казак, вот то Муромец! Люб ты нам, дедко, Так ли, застолица?

– Люб! – закричали казаки.

Гаруня крякнул и вновь потянулся к чаре.

Как только подали на стол третье яство, сваха Агата ступила к родителям невесты.

– Благословите, Григорий Матвеич да Домна Власьевна, молодых, вести к венцу.

Застолица поднялась. Григорий Матвеич и Домна Власьевна благословили молодых иконами и, разменяв "князя" и "княгиню" кольцами, молвили:

– Дай бог с кем венчаться, с тем и кончаться.

У крыльца белой избы стояли наготове свадебная повозка и оседланные кони. Повозка нарядно убрана, дуга украшена лисьими и волчьими хвостами, колокольцами и лентами. Невеста и свахи уселись в повозку, а жених, его дружки и отец Никодим взобрались на верховых лошадей. Они поехали в храм впереди "княгини", Никодим ехал и сетовал:

– Сказывал: храм надобен. Не послушали, святотатцы, стены рубить кинулись. А где ж я буду молодых венчать? Экой грех, прости, господи!

– Не горюй, отче. У себя в дому обвенчаешь, – успокаивал батюшку Болотников.

– Да то ж не храм, сыне! Ни врат, ни алтаря, ни аналоя! Нет в дому благолепия. Срамно мне молодых венчать, неслюбно им будет.

– Это им-то неслюбно? Да они в чистом поле рады повенчаться. Не горюй, отче! – весело произнес Болотников.

Ясельничий Нагиба стоял у "храма" и сторожил, чтоб никто не перешел дороги меж конем жениха и повозкой невесты. А батюшка уже был в своей избе, уставленной свечами и иконами. Глянул на венчальное подножие и аналой, сделанные наспех, вздохнул и застыл в ожидании у "врат".

Любава, в сопровождении свах, вышла из повозки и, по-прежнему закрытая покрывалом, направилась к "храму".

– Про замок не забудь, – тихонько подсказала сваха.

– Не забуду, Агатушка, – улыбнулась невеста.

Любава подошла к "вратам", опустилась на колени и принялась грызть зубами "церковный" замок. Молвила обычаем:

– Мне беременеть, тебе прихоти носить.

Свадебные гости принялись кидать под венчальное подножие гроши и полушки.

– Быть молодым богатыми! Жить полной чашей. Жить не тужить!

Отец Никодим приступил к обряду венчания, "Сидячие боярыни" набожно крестились и глаз не спускали с молодых. Под венцом стоять – дело собинное, чуть оплошал – и счастья не видать. Обронил под венцом обручальное кольцо не к доброму житью; свеча затухнет – скорая смерть. А кто под венцом свечу выше держит, за тем и большина.

Молодые ни кольца не уронили, ни свечи не загасили, а задули их разом, чтоб жить и умереть вместе. То всем гостям пришлось по сердцу: не порушили обряда молодые, быть им в крепкой любви да согласии.

После венчания с Любавы сняли покрывало. Отец Никодим поустал от усердия да и к чаре торопился; на рысях проглаголил новобрачным поучение и подал им деревянную чашу с красным вином. Молодые трижды отпили поочередно. Опорожненную чашу Васюта бросил на пол и принялся растаптывать ногами. Топтала чашу и Любава: чтоб не было между мужем и женой раздоров в супружеской жизни. Свадебные гости поздравляли молодых, а набольший дружка поспешил к дому жениха, где новобрачных дожидались посаженные родители.

– Все слава богу! Повенчались князь да княгиня.

Посаженные вышли к молодым с иконой и хлебом-солью. Благословив их, молвили:

– Мохнатый зверь – на богатый двор. Молодым князьям да богато жить.

А жениховы дружки закричали:

– Здравствуйте, князь со княгиней, бояре, сваты, гости и все честные поезжане! Милости просим на пирок-свадебку!

Молодые и гости вошли в курень. Но за столы не сели: ждали слова набольшего дружки. А тот молвил:

– Как голубь без голубки гнезда не вьет, так новобрачный князь без княгини на место не садится. Милости прошу!

Но молодые вновь за стол не сели. К лавке подошла сваха Агата и накрыла место молодых шубою.

– Шуба тепла и мохната – жить вам тепло и богато. Милости прошу, князь да княгиня.

Молодые сели. На них зорко уставился ясельничий; ежели молодые прислонятся к стене, то счастью не бывать: лукавый расстроит. Но они и тут не сплоховали.

Лишь только все уселись, как гости начали славить тысяцкого:

– Поздравляем тебя, тысяцкий, с большим боярином, дружкою, поддружьем, со всем честным поездом, с молодым князем да со княгинею!

Гости подняли заздравные чары, однако не пили: ждали, когда осушит свою чару тысяцкий. Федька стоял нарядный и горделивый, и никого, по обычаю, не поздравлял. Но вот он до дна выпил чару, крякнул, крутнул ус и молодецки тряхнул черными кудрями.

– Гу-у-ляй!

И начался тут пир веселей прежнего!

В полночь набольший дружка завернул курицу в браную скатерть и, получив от Григория Матвеича, Домны Власьевны, посаженных родителей благословение "вести молодых опочивать", понес жаркое в сенник. Молодые встали и подошли к двери. Григорий Матвеич, взяв руку дочери и, передавая ее жениху, напутствовал:

– Держи жену в строгости да в благочестии.

Васюта низко поклонился и повел Любаву в сенник. Домна Власьевна, в вывороченной меховой шубе, осыпала молодых хмелем. Всплакнула. Васюта облобызал ее и весело произнес:

– Не кручинься, матушка. Любава счастлива за мной будет. Станешь глядеть на нас да радоваться.

– Дай-то бог, – перекрестила оженков Домна Власьевна и со слезами на глазах подтолкнула обоих в опочивальню.

Оставшись одни, молодые тотчас потянулись друг к другу. Жарко целуя Любаву, Васюта молвил:

– Стосковался по тебе, ладушка. Зоренька ты моя ненаглядная, – поднял молодую на руки и понес на постель. Но Любава выскользнула, сказала с улыбкой.

– Погодь, муженек. Я ж тебя разуть должна. Слышал, что матушка наказывала?

– Да бог с ним! – нетерпеливо махнул рукой Васюта. – Наскучили мне эти обряды.

– Нельзя, Васенька. Матушка меня спросит. Садись, государь мой, на лавку.

Васюта сел и, посмеиваясь, протянул Любаве правый сапог. Но та ухватилась за другую ногу.

– Левый сниму.

Сняла сапог, опрокинула. Об пол звякнула монета. Любава рассмеялась.

– Везучая я, муженек!

– Везучая, Любушка! – кивнул Васюта и понес жену на мягкое ложе.

А свадьба гуляла; и часу не прошло, как тысяцкий послал малого дружку к молодым. Нечайка вышел в сенник и постучал в опочивальню. Ухмыляясь, вопросил:

– Эгей, новобрачные! Хватит тешиться. Все ли у вас слава богу?

– Все в добром здоровье, дружка! – крикнул жених через дверь.

Дружка, не мешкая, известил о том родителей невесты:

– Жених гутарит, что все в добром здоровье, Григорий Матвеич и Домна Власьевна.

Солома довольно крякнул, а Домна Власьевна не без гордости молвила:

– Блюла девичью честь, Любава, не посрамила родителей.

"Сидячие боярыни" чинно выбрались из-за свадебного стола и прошествовали в опочивальню молодых; выпили там заздравные чаши и вновь возвратились к гостям.

А пир гудел до самого доранья. Многие свалились под столами, в сеннике, на базу. Упился и сам тысяцкий. Гости, что еще на ногах держались, вынесли Федьку во двор и положили на копешку сена. Берсень богатырски захрапел.

Девки устроили было хоровод, но казаки принялись озоровать: вытаскивали девок из хоровода, тискали, тянули за курень.

– Ишь как разошлись, – улыбнулась Агата и ступила к Болотникову. Лихие ныне казаки, проводил бы меня домой, Иван.

Болотников подхватил молодую женку под руку и повел к Федькиному куреню. Агата тесно прижалась; веселая, улыбчивая, заглядывая в лицо, сказала:

– Хорошо мне с тобой, Иванушка.

Тот ничего не ответил, лишь почувствовал, как еще больше хмелеет от ее близости, от жаркого тела.

Вошли в курень. Агата запалила от негасимой лампадки свечу, а Болотников шагнул к двери.

– Пойду я... На баз пойду.

– Зачем же на баз, Иванушка? В курене нонче свободно.

Агата близко подошла к Болотникову, глаза ее влажно и мятежно блестели.

– Давно хотела сказать тебе, Иванушка... Запал ты в душу, крепко запал, сокол. И нет без тебя мне радости.

Обвила Болотникова руками, плотно прижалась всем телом, и это прикосновение обожгло его. Унимая горячую дрожь, Иван попытался отстраниться от Агаты, но та прильнула еще теснее.

– Федька же у тебя... Федька.

– Одного тебя люблю, сокол мой. Одного тебя... Мой ты седни, мой, Иванушка!..

ГЛАВА 5

ОРАТАЙ

В один день пришли две черные вести. Вначале прискакали караульные с дозорных курганов.

– Азовцы выступили! Опустошили Маныч да Монастырский городок. Две тыщи коней свели!

Донцы взроптали:

– Неймется поганым! Мало их били. Отомстим азовцам!

А спустя малое время – новые гонцы: пораненные, в окровавленной одежде.

– Да то ж казаки с Воронежа! – ахнули повольники.

– Стрельцов на нас бояре натравили. Сеча у застав была, многие пали, удрученно и зло молвили ходившие за хлебом донцы.

Казаки еще пуще закипели:

– Вот вам царева милость! Измором хотят взять. С голоду передохнем!

– В города не пропущают, казаков казнят!

– То Бориски Годунова милость. Не любы ему донцы! Заставами обложил. Аркан вольному Дону норовит накинуть. Не выйдет!

– Не выйдет! – яро отозвались повольники и взметнули над трухменками саблями. – Не отнять Годунову нашу волю! Сами зипуны и хлеб добудем!

– Айда на Азов!

– Айда на Волгу!

Раздоры потонули в грозном гвалте повольницы. Атаман Богдан Васильев попытался было казаков утихомирить, но те еще пуще огневались.

– Не затыкай нам рот, Васильев! Не сам ли горло драл, что царь нам хлеб и зипуны пожалует? Вот те царева награда! Вольных казаков, будто басурман, поубивали. Не хотим тихо сидеть! Нас бьют, но и мы в долгу не останемся. Саблей хлеб добудем!

Васильев в драку не полез: казаков теперь и сам дьявол не остановит. А коль поперек пойдешь – с атаманов скинут, это у голытьбы недолго. Ну и пусть себе уходят: царева жалованья все равно теперь не получишь. Пусть убираются ко всем чертям!