Текст книги "Иван Болотников (Часть 3)"

Автор книги: Валерий Замыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Замыслов Валерий Александрович
Иван Болотников (Часть 3)

ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ

ИВАН БОЛОТНИКОВ

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Часть 3

БОГАТЫРСКИЙ УТЕС

ГЛАВА I

СУЖЕНЫЙ

Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.

Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:

– Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.

– Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!

– Сплаваем! Чать, продадут бояре.

Снарядили десять стругов.

А потом Васильев собрал круг и молвил:

– Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.

– А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! задорно выкрикнул Устим Секира.

– Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость – головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?

И круг горячо отозвался:

– Стоять, батько!

– Подновим крепость!

– Навеки стоять!

В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.

Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.

Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...

Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:

– Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!

Казаки, стуча топорами, посмеивались:

– Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.

– Не простит, греховодники! – ярился Никодим.

– Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, – хохотнул Устим Секира.

– Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!

– А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.

– Любо, Секира! – заржали казаки.

Никодим еще пуще разошелся:

– Прокляну, антихрист!

Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.

– Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.

– Тьфу, еретик!

Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.

– Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.

– Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.

– Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!

– Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! – отрезал Васильев.

Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.

Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: "Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток – бобыль бедокурый".

Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:

– Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?

– Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?

– Ой, уморушка! – вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. – Облачайся, парень. Айда со мной.

– Куда, Афоня?

– На гумно. С тобой мне будет повадней.

– Пошто на гумно? – недоумевал Иванка.

– Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!

– А ты разве парень? – рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.

– А то нет, – лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. – Я, Иванушка, завсегда млад душой.

Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.

– А это зачем?

– После поведаю. Поспешай, Иванушка.

Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.

...После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.

– Занедужила чевой-то, Афонюшка, – постанывая, молвила Агафья. Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.

Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.

– Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.

– Грела, Афонюшка, не легчает.

– Ну тады само пройдет.

– Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!

– Ну, коли богом, – вновь вздохнул "государь" и одел на себя драную шубейку.

По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.

Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.

– Жива ли, старая?

Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.

"Никак, убрела куда-то", – решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.

– Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.

"Девки!.. К Лукерье ворожить", – пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.

Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.

– В поре мы, матушка Лукерья, – бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. – Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?

"Приказчиковы девки, – смекнул Афоня. – То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре".

– Так, так, девоньки, – закивала Лукерья. – О молодцах затуга ваша.

Девки зарделись, очи потупили.

– Скушно нам, постыло, – горестно вздохнула вторая девка. – Хоть бы какой молодец вызволил.

"А то Аглая. Девка ласковая и смирная".

– В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?

"Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!"

– Добро, девоньки, поворожу вам.

Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.

– Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы... Да не все разом, а по одной.

Первой опустила косу Меланья.

– Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.

– Ой, спасибо, матушка! В поре я, – рухнула на колени крутобедрая девка.

– В поре, дева, в поре, – поддакнула Лукерья. – Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.

И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.

– А богаты ли женихи-то? – выпытывала Меланья.

– На овин надо идти, девоньки.

– Пошто, матушка Лукерья?

– К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.

– Страшно к нечистому, матушка, – закрестились девки. – Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?

– Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.

– А как он обскажет-то, матушка Лукерья?

– Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой погладит – быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет – ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.

– А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? вопросила Меланья.

– Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.

Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.

– Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов...

Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.

Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:

– Сгинь!.. Сгинь, нечистый!

"Нечистый" метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А "нечистый" тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.

– Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? – заморгала глазами Агафья.

А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее муженек? Пристукнула ухватом.

– Уймись!.. Принес ли травки пользительной?

– Травки? – перестал наконец смеяться Афоня. – Какой травки, Агафья.

– Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?

– К Лукерье? – скребанул потылицу Афоня. Ах, да... Нету травки пользительной у Лукерьи... Пущай, грит, в баньке допарится. И как рукой.

– Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.

– К Болотниковым, гришь? – переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.

Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.

– Озорной ты мужик, – рассмеялся Иванка.

– Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.

– Твоими бы устами, Афоня... Долго ли ждать. Студено тут.

– А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.

Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой – садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.

Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.

– Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? – тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.

– Нельзя вспять, гуменника огневаем, – молвила Меланья.

– Вестимо, девоньки. Надо лезти, – сказала Анфиска.

– Вот и полезай первой... Давай, давай, Анфиска, – подтолкнула Меланья.

Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.

– Ну как? Каков жених?

– Не повезло, девоньки, – всхлипнула Анфиска. – С бедным мне жить.

– Ну ничего, был бы жених, – утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. – Никак, рукавицей провел.

– Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, – позавидовала Меланья. Подсадите, девки.

Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.

– Благослови, господи!

Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.

– Глянь, батько, что Секира вытворяет, – толкнул атамана Васюта.

– Что? – сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.

– На ордынского хана схож. Ну, скоморох!

Донцы смеялись.

ГЛАВА 2

ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!

По городу звенели топоры.

Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома – донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.

– Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.

Казаки покумекали и сказали:

– Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу – пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.

Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.

– В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.

– За неделю срубим! – воодушевилась артель.

И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!

Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.

На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.

Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.

– У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.

Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие – прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:

– Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?

– Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.

– Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, – довольно молвил Федька.

Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.

"Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится? – раздумывала Агата.

Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:

– Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.

– Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.

– И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!

– Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.

– Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.

– А что? Возьмем и крикнем!..

Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.

"В силу входит Болотников, в большую силу, – раздумывал Богдан Васильев. – Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка... Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить".

Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.

– Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! – Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. – Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!

Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?

– Выходит, по станицам разбежимся?

– По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, – смягчил голос Васильев. – Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!

– В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.

– Любо, Болотников! – воскликнул круг.

Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.

– Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?

Васильев недовольно покачал головой.

– Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?

– Так на Дону не водится! – крикнул раздорский писарь Устин Неверков.

– Без дозоров не бывать Полю! – поддакнула старшина.

Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.

– Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.

– Верно, Болотников! – дружно отозвалась повольница.

– Пообносились хуже некуда, батько! – обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.

– А чем кормиться станем? – напирал на раздорского атамана Болотников. – Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?

Круг поддержал:

– Дело, атаман!

– Не хотим голодом сидеть!

– Зипунов, хлеба и зелья!

Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.

– Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли – ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.

– Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! – усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. – Я вот что мыслю, донцы. Из "авоськи" мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!

– Тряхнем, батько!

– Айда за зипунами!

То кричала донская голытьба, домовитые же молчали. Молча хмурил лоб и Богдан Васильев. В эти минуты он не знал, на что и решиться. Еще перед осадой он мыслил избавиться от бунташной голытьбы.

"Как от поганых отобьемся, так всю крамольную повольницу с Дону долой! Пусть ее царево войско поколотит", – раздумывал он. Но после осады мысли его поизменились. "Орду на Русь не пустили, тридцать тыщ войска у Раздор задержали. Царь смилостивится, казной пожалует. Будут нам и зипуны, и деньги, и вино, и зелье. Немалый куш старшине перепадет. Но ежели голытьба в разбой ударится, либо азовцев почнет задорить – не быть на Дону царева жалованья. Государь пуще прежнего осерчает. Надо выждать, хотя бы недель шесть-семь тихо просидеть. Опосля же и голытьба может выступать, пусть ворует на свою голову. И с казной буду, и от мятежных людей избавлюсь... Но как теперь голытьбу уломать?"

Васильев, переждав, когда стихнет расходившаяся повольница, вновь ударил по перильцу булавой.

– Не дело нам супротив бояр идти. Не дело! Добудем зипун, а голову потеряем. Царь на нас всем войском навалится. Это не татарин, за стенами не отсидишься. Сомнут – и костей не соберешь.

– Не пугай, атаман! Не так уж и страшен царев воин, неча хвост поджимать. Пень топорища не боится! – все так же усмешливо промолвил Болотников.

За Васильева горой поднялись домовитые:

– Не мути казаков, Болотников! Довольно крови!

– Дон супротив царя не встанет!

– Подождем царева жалованья!

Но тут ввязались казаки голутвенные:

– Неча ждать! Кой год без жалованья сидим!

– А в зиму как жить? Чем голо пузо прикрыть?

– Айда за зипунами! Айда за хлебом!

Чуть ли не до сутеми гудел круг, но так ни к чему и не пришел. Смурые, недовольные казаки разбрелись по землянкам и куреням, но и там продолжали кипеть страсти.

Особенно людно было на базу Федьки Берсеня, где разместился Болотников. Сам Федька восседал на опрокинутой бочке и, распахнув синий с драными рукавами зипун, осерчало гутарил:

– Тихо сидеть нам неможно, казаки. Кину я Раздоры, к черту мне есаульство. Не хочу подле Васильева ходить! С тобой пойду, Иван. На азовцев, на крымцев, на Волгу. Хоть к самому дьяволу! С тобой мне будет повадней. К черту старшина раздорская! Пущай Васильев с домовитыми якшается да царевой подачки ждет. Мы же на простор уйдем. Не дело вольному казаку сиднем сидеть. Погуляем по Полю, братцы!

– Погуляем, Федька! – закричали казаки. – Охота нам в степи поразмяться!

– А как же Васильев? – спросил один из донцов.

– А что нам Васильев! Мы его атаманом не выкликали, и он нам не указ. Статочное ли дело родниковцам Васильева слушать? У нас свой круг, как повелит, так и будет, – проронил Болотников.

– С тобой пойдем, батько, все как один пойдем! – горячо воскликнул Мирон Нагиба.

– Спасибо, други. Но то кругу решать, – молвил Болотников.

На Дону в те времена не было еще ни Великого Войска донского, ни единой Войсковой избы, ни единой власти. Раздоры считались лишь главным казачьим городом, который повольница оберегала от больших ордынских набегов. Но раздорский атаман не мог повелевать другими атаманами: Родниковский городок жил своим обычаем и кругом, Монастырский – другим, Медведицкий – третьим... У каждого были свой атаман, своя станичная изба, свои рыболовецкие и охотничьи угодья, в которые не могли забраться повольники других городков, разбросанных по Дону, Хопру, Манычу, Айдару, Медведице, Тихой Сосне... Всеми делами верховодил станичный круг.

– Завтре и скличем, неча ждать. Раздоры мы укрепили, пора и в степь-матушку, – высказал Болотников.

– А не рано ли, батько? Может, еще посидим тут с недельку? – вопросил Васюта, и лицо его залилось румянцем.

– Что-то невдомек мне, друже. Кажись, нас тут пирогами не потчуют. Самая пора уходить.

– И все же, повременить бы, батько, – непонятно упорствовал Васюта, поглядывая на соседний курень.

ГЛАВА 3

ЖЕНИХ И НЕВЕСТА

Запала в душу Васюты краса-девица, крепко запала! Ни дня, ни ночи не ведает сердце покоя. Тянет к Любавушке! Сам не свой ходит.

"И что это со мной? Без чарки хмелен. Сроду такого не было. Ужель бог суженой наградил?" – млел Васюта.

Обо всем забыл казак: о Парашке из Угожей, с которой два налетья миловался, о сенных воеводских девках из засечного городка, о татарке-полонянке, убежавшей с набегом ордынцев в степь. Будто их и не было, будто не ласкал горячо да не тешился.

"Любавушка! Лада ясноглазая... Желанная!" – стучало в затуманенной голове.

Только татары отхлынули, еще и в себя казаки не пришли, а Васюта уж подле соседского куреня. Улыбается каждому встречному да Любаву поджидает.

Глянул на него как-то Григорий Солома и головой покачал:

– Чумовой.

А Васюте хоть из пушки в ухо: ни людей не видит, ни речей не слышит.

– Чего стоишь-то? – подтолкнул казака Солома. – Или в сторожи нанялся?

– А че?

– Рожа у тебя глуподурая, вот че, – сказал есаул и, махнув на Васюту, шагнул в курень.

Выйдет Любава, Васюта и вовсе ошалеет. На что весел да говорлив, а тут будто и язык проглотил. Ступит к казачке, за руку возьмет и молча любуется. Любава же постоит чуток, рассмеется – и вновь в курень. Васюта – ни с места, глаза шалые, улыбка до ушей. Стоит, покуда с соседского базу не окликнут:

– Васька, дьявол! Аль оглох? Бери топор, айда на стены!

Васюта идет как во снах, как во снах и топором стучит. Казаки подшучивают:

– Никак спятил, донец.

– Вестимо, спятил!

– Не пьет, не ест, ни чары не примает.

– Худо, братцы, пропадем без Васьки. Придем в станицу, а рыбные тони указать некому. Беда!

А Васюта и ухом не ведет, знай себе улыбчиво тюкает; ему и невдогад, что казаки давно о его зазнобушке прознали. А чуть вечер падет, торопко бежит молодой казак к заветному куреню. Отсюда его и вовсе арканом не оттащишь: ждет-пождет, пока Любава не выйдет.

– Ну что ты все ходишь? – сердито молвит она.

А Васюта, положив ей ладони на плечи, жарко шепчет:

– Любушка ты моя ненаглядная. Побудь со мной... Люба ты мне, зоренька.

И вот уж Любава оттает, сердитого голоса как и не было. Прижмется к Васюте и сладко замрет на груди широкой. Полюбился ей казак, теперь из сердца не выкинешь. Да и как не полюбить такого добра молодца? И статен, и весел, и лицом красен, и на стенах храбро ратоборствовал. Всем казакам казак!

Уйдут под вербы и милуются. Васюта зацелует, заголубит, а потом спрашивает:

– Пойдешь ли за меня?

– Не пойду, – отвечает Любава, а сама к парню тянется, к сладким устам льнет.

Вскоре не вытерпел Васюта и заявился в новую есаульскую избу. Григорий Солома вечерял с домашними за широким дубовым столом. Васюта перекрестил лоб на божницу, поясно поклонился хозяину и его семье.

– Здоровья вам!

– Здоров будь, Василий. Проходи, повечеряй с нами, – молвил Солома и кивнул Домне Власьевне, чтоб та поставила еще одну чашку. Любава же вспыхнула кумачом, очи потупила. Васюта оробело застыл у порога.

– Чего ж ты, казак? Аль снедь не по нраву?

Васюта грохнулся на колени.

– Не вечерять пришел, Григорий Матвеич... По делу я... Мне бы словечко молвить.

Солома оторопел: казак, видно, и впрямь свихнулся. Когда это было на Дону, чтоб казак перед казаком на колени падал!

– Ты чего в ногах валяешься, Василий? А ну встань! Негоже так.

– Не встану... Не огневайся, Григорий Матвеич... Отдай за меня дочь свою.

Солома поперхнулся, заплясала ложка у рта. Глянул на зардевшуюся Любаву, на жену и вдруг в сердцах брякнул ложкой о стол.

– Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь, гутарю!

Васюта понуро вышел на баз.

"Из дому выгнал! Не люб я ему... Как же, из домовитых. Я же гол как сокол... Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня – и в степи!"

Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихие шаги. Оглянулся. Любава!

– Голубь ты мой!

Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.

– Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.

– Увезу тебя, Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! – Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.

– Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.

– Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.

– И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.

– Ладно, зашлю, – хмуро проронил Васюта. – Но коль откажет – выкраду тебя. Так и знай!

Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в ответ рассмеялся!

– Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?

– Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать...

– Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, – продолжал посмеиваться Болотников.

– Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать... Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол... Ты бы помог мне, Иван.

– Солома – казак серьезный.

Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.

– Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?

– Да когда ж я тебя подводил! – вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. – Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!

– Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен... Дойду до Соломы, но коль откажет – не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.

С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.

– Ваську Шестака ведаешь? – без обиняков приступил к разговору Болотников.

– Как не ведать, – хмыкнул Солома. – Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.

– Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.

Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.

– О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?

– Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?

– Все били – и стар, и мал.

– Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты – "дите".

– Рано ей замуж, – еще более нахохлился Григорий Солома.

Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:

– Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков – ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.

– А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, – отвечала отцу Любава.

– Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, – молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу: