Текст книги "Свечка. Том 1"

Автор книги: Валерий Залотуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Второй (продолжение-4)

…Зря, старик, мы с тобой волновались… Он ее муж… Он ее муж, представляешь?! Сморчок женат на королеве. Ты скажешь, что подобное обстоятельство никогда не было для тебя препятствием? А на это я тебе скажу: старик, выключи фары, тебе здесь ничего не светит, потому что она его любит. А тот, кто любит, изменить не может. Кто сказал? Да хотя бы я! Или тебе этого мало? А знаешь, как я понял, что она его любит? По одной простой, но стопроцентной примете – она его нюхает. Понимаешь? Не понимаешь! Сейчас объясню. Войдя в кабинет и подойдя к Писигину близко-близко, нисколько меня, постороннего человека, не стесняясь, Валентина Ивановна стала его нюхать… Я смутился, но, по правде сказать, не отвернулся, потому что это очень трогательная картина, когда женщина нюхает своего мужчину. (Еще так же трогательно бывает, когда женщина собирает с лацканов пиджака и плеч своего мужчины невидимые пылинки и ворсинки и даже сдувает их иногда.) И, глядя на них, я вспомнил, как однажды, в самом начале нашей семейной жизни, Женька вот также понюхала меня и сказала: «Запомни, Золоторотов, о твоей измене я узнаю по запаху». Но, видимо, Писигин дает основания ему не доверять, потому что Валентина Ивановна не просто нюхала, она его буквально обнюхивала, как, если помнишь, в фильме «Вызываю огонь на себя» немец обнюхивал нашего партизана, от которого пахло лесом, костром, партизанским отрядом, и унюхал-таки, фашист… Ты, я знаю, попытаешься мне возразить: а что, если она ему не жена, а любовница? А вот это, старик, абсолютно исключено! Чтобы сделать данный вывод, достаточно на Валентину Ивановну посмотреть, и сразу становится ясно, что она не из тех женщин, которые соглашаются на роль любовницы. Это – во-первых, а во-вторых – подумай своей башкой, станет ли любовница обнюхивать своего любовника, для чего? Чтобы унюхать запах его законной жены? Это же смешно! Итак, хорошенько обнюхав и не унюхав ничего подозрительного, Валентина Ивановна взглянула на МУЖА благодарным, счастливым взглядом (как, в сущности, мало нужно нашим женщинам для счастья!) и, облегченно вздохнув, спросила: «Где ты его нашел?» Не меня, старик, и не тебя, не меня и не тебя, а, увы, – «Дело»! «Здесь лежало», – ответил Писигин, видимо смущенный этим публичным, но законным актом женского недоверия, за которым скрывается конечно же – любовь.

Согласно классификации Л. Н. Толстого, любовь бывает трех типов:

Любовь красивая.

Любовь самоотверженная.

Любовь деятельная.

Что касается меня, то, как я думаю, я люблю Дашу по первому типу, Женьку по второму, Алиску по третьему – так я думаю, а вот Валентина Ивановна, это очевидно, это бросается в глаза, – любит своего мужа по всем трем типам сразу! И пока они – плечо к плечу, голова к голове – читают «Дело», я смотрю на них и любуюсь их любовью, ибо нет на свете более прекрасной картины, чем двое влюбленных вместе. Они читают «Дело», как врачи историю болезни. Странное, согласись, словосочетание – история болезни. История КПСС… История болезни в детстве была у меня довольно толстая – болел часто. Ангины, бесконечные ангины. Не такая, правда, толстая, как это «Дело», но тоже довольно объемистая. И вот так же, помню, два врача, мужчина и женщина, тоже читали мою историю болезни и так же многозначительно поглядывали друг на друга, и так же обменивались короткими малопонятными фразами. А мы сидели с мамой и смотрели на них. Снизу вверх. Мама была испуганная, притихшая, маленькая – едва ли не меньше меня, – никогда ее такой маленькой я потом не видел. Врачи решали – вырезать мне гланды или не вырезать. Вырезали – от чего потом открылось горловое кровотечение, и я чуть не умер. А потом стал мучить фарингит. «Фарингосепт»!

– Ты глянь, да тут листы выдраны! – восклицает Валентина Ивановна. – Шестьдесят, и сразу – шестьдесят шесть.

– Да я видел уже, – кивает он и прибавляет: – Пятое апреля как раз…

Что? Что вы сказали? Я не ослышался? Писигин и так тихо говорит, а тут просто шепчет.

– Ну дела! – смеется Валентина Ивановна, закрывая рот ладонью. Он тоже улыбается, они тихо по-семейному смеются, переглядываются, а потом… вдруг… смотрят на меня… Смотрят вопросительно. Но я не скажу! Даже если вы, Валентина Ивановна, спросите, даже вам не скажу, кто это сделал. Я не должен этого говорить, понимаете, не должен! Ну что вы на меня так смотрите? Или думаете, что это я? Я? Я это сделал? Да я даже не поднялся с этого кресла, чтобы просто посмотреть! Хотя мог, сто раз мог! Но не стал этого делать. «ВОТ И Я ТОЖЕ НЕ СТАЛ БЫ». Нет, отдельное, отдельное спасибо Федору Михайловичу! Фу, меня даже в пот бросило. Значит, я и покраснел – потея, я автоматически краснею. Женька моя иногда говорит «Золоторотов» – когда сердится, она обращается ко мне исключительно по фамилии, а когда злится – даже немного ее изменяет: Золотомордов или Золоторылов, но это редко, Женька моя горячая, но отходчивая. Так вот: «Золоторотов, своим присутствием ты отягощаешь мир». (Не тот мир, который «во всем мире», а тот, который в «Войне и мире», который писался раньше с палочкой и точкой – мiр, в смысле – общество.) Я с ней согласен. И все из-за моей дурацкой привычки краснеть! То есть это даже не привычка, а чистая физиология, мерзкая особенность организма, за которую я себя просто-таки ненавижу! Причем я изучил все стадии этого крайне неприятного процесса, но ни предотвращать его, ни даже приостанавливать так и не научился. Сначала я краснею – все сильнее и сильнее, а потом, когда морда становится малинового цвета, начинается отвратительный процесс потоотделения… Особенно сильно при этом потеет шея, иногда даже капельки за шиворот ползут… (Хорошо, что они вновь «Делом» увлеклись, можно незаметно достать из кармана платок и незаметно вытереть шею…) После последнего Нового года Женька со мной целых две недели не разговаривала. Ивановы подняли тост за любовь и верность, все благополучно выпили, а я подавился, закашлялся и вдруг почувствовал, как сильно вспотела шея… Женька тут же попросила меня выйти из-за стола и в кухне все высказала. Дело в том, что Ивановы давно не любят друг друга, это всем известно, изменяют направо и налево, и я до сих пор не понимаю, зачем в таком случае поднимать тост за любовь и верность? Хотя Женька, конечно, права: так тоже нельзя! В конце концов, может быть, у Ивановых какая-то особенная любовь, может быть, их бесчисленные измены им как раз для их любви и нужны? А верность, как верно подметила однажды Женька, понятие растяжимое; правоту ее слов я оценил, когда в моей жизни появилась Даша. Я незаметно вытираю шею, но незаметно не получается, Писигин поднимает на меня глаза и спрашивает:

– У вас дети есть?

– Есть, – автоматически отвечаю я и автоматически же прибавляю: – Дочь.

И только потом до меня доходит, что говорю об Алиске, а значит, и о себе, а не о Гере, но тут же вспоминаю, что у Геры тоже есть дочь, от второго, что ли, брака; вот ведь как получилось: правду не сказал, но и не соврал; точнее даже: соврал и одновременно сказал правду и, таким образом, Геру не подвел, правда, в этом моей заслуги нет, просто так получилось, и я рад, что так получилось…

– Вы любите детей?

Странный вопрос. Кто же их не любит? Но отвечать надо…

– Люблю…

– А в чем это выражается? В каких-то конкретных ваших действиях?

Вопрос еще более странный, но я могу на него ответить.

– Я председатель родительского комитета в школе. Бессменно уже много лет… Выпускаем стенгазеты… И во дворе – детскую спортивную площадку организовал…

– Дети наше будущее, – говорит он, и я смотрю на него: он это серьезно говорит или иронизирует. Кажется, серьезно. Тогда ладно…

– Сколько ей? – спрашивает он вдруг.

– Что? Кому? – не понимаю я.

– Сколько лет вашей дочери?

– Тринадцать…

Да, Алиске уже тринадцать, и Гериной дочери примерно столько же. Но как же ее зовут? Вероника? Она в Ленинграде живет, то есть в Санкт-Петербурге, Гера практически с ней не встречается и никогда о ней не говорит, поэтому я точно не знаю, но, кажется, Вероника… Однако, если Писигин сейчас спросит, как зовут мою дочь, я не смогу сказать, что ее зовут Вероника. Но, простите, при чем здесь моя дочь? Может, вы еще спросите, что она делала пятого апреля сего года? При чем здесь моя дочь?!

– Послушайте, товарищ Писигин…

Я не успеваю договорить – так и стою с открытым ртом, потому что Валентина Ивановна вдруг начинает смеяться. Она смеется, а я стою с открытым ртом и смотрю на Валентину Ивановну. Я уже понял, в чем дело – дело в «товарище». Лично у меня это совковое обращение ничего, кроме раздражения и злости, не вызывает, но приходится признать: и раздражение, и злость не являются выражением высоких человеческих качеств, иное дело – смех… Я стою с открытым ртом и смотрю, как – на неверных, подгибающихся ногах, беспомощно ломаясь в пояснице, терзаемая смехом, неотвязно и сладко смеется моя Валентина Ивановна, то беззвучно, глубоко, затаенно, словно стыдясь собственного смеха, то прилюдно им упиваясь, заливаясь во весь голос, весело и вольно…

Я смотрю на Валентину Ивановну и сам улыбаюсь и радуюсь за нее – счастливы люди, которые умеют так смеяться, так хохотать, как Пушкин, по свидетельству современников, хохотал.

– Товарищ… Ой, мамочки, не могу, товарищ… – Валентина Ивановна пытается сквозь смех выговорить фамилию мужа, пытается – и ничего у нее не получается! Я перевожу взгляд на Писигина, уверенный в том, что он, если и не смеется, то, по крайней мере, улыбается, и обнаруживаю картину диаметрально противоположную, и почти сразу Валентина Ивановна обрывает свой смех, потому что тоже обнаруживает ту же диаметрально противоположную картину: у Писигина белое бескровное лицо, синие губы и черные ямки закрытых глаз – ему ПЛОХО. Сердце? Спазм? Я врач. (Хотя и ветеринар.)

– Миленький, – говорит вдруг Валентина Ивановна, тихо, нежно и виновато. – Миленький, миленький… – И целует его в лоб – бережно, с какой-то даже опаской. (Так целуют покойников?) И тут, старик, на моих глазах происходит чудо: словно мертвая царевна, Писигин оживает: лицо его розовеет, губы светлеют, глаза открываются.

– Миленький, миленький, миленький, – продолжает повторять Валентина Ивановна нежно и виновато, очень виновато, хотя, убей меня – не понимаю, в чем ее вина? (Как мама меня учила: «Если над тобой смеются, сам смейся громче всех», но, видно, его никто этому не учил.) А Валентина Ивановна стоит рядом с ним (она выше его, не как Женька выше меня, но тоже – выше) и собирает с его плеч и сдувает невидимые, несуществующие пылинки. Очарованный этой удивительной картиной, я вспоминаю, когда последний раз Женька сдувала с меня пылинки, вспоминаю и вспомнить не могу, и от этого мне становится грустно, и тут же вспоминаю, что и не нюхала Женька меня уже много-много лет, и от этого становится еще грустнее…

– ТУК! ТУК! ТУК!

Я сразу понимаю – кто, шаги Харона возвращают меня в реальность. (Пожалуй, это самая большая загадка во всей этой истории, которая сплошь состоит из загадок.) По своему обыкновению, Харон в кабинет не входит, а лишь всовывается к нам до половины, свою нижнюю часть оставляя за дверью, открывает рот, и, пожалуйста, еще одна загадка, но – стоп! – этому предшествовала следующая картина: когда Харон – «ТУК! ТУК! ТУК!» – шел по коридору, Валентина Ивановна отскочила вдруг от Писигина, поправляя на ходу волосы и придавая своему лицу строгое, деловое выражение, выражая произошедшее одним словом, Валентина Ивановна от Писигина – дистанцировалась. Я думаю, тут одно из двух: или он не ее муж, или она не его жена… Но не исключаю и третьего: курьер, которого я в шутку прозвал Хароном, он ведь, в сущности, еще мальчишка, ребенок, которому рано еще видеть подобную, практически интимную сцену, тем более, в рабочее время и на рабочем месте. Данный вариант представляется мне наиболее вероятным. А Харон смотрит на них озорно и лукаво (точь-в-точь, как Алиска: «Да я все знаю!»), переводя взгляд с Писигина на Валентину Ивановну и с Валентины Ивановны на Писигина.

– Тебе чего, Вань? – спрашивает его Валентина Ивановна как ни в чем не бывало. (Сколько лет живу на свете, не перестаю удивляться женскому самообладанию – вон как Писигин нервничает, места себе не находит, а она – как ни в чем не бывало!)

– Так тебе чего, Вань? – повторяет свой вопрос Валентина Ивановна и улыбается. В ответ Харон закидывает назад голову (шея цыплячья, детская совсем), вскидывает длинный и острый подбородок и громко возглашает:

– Ва-ал!

И во второй раз:

– Ва-ал!

И в третий то же самое:

– Ва-ал!

Ты, наверное, вспомнил твоих любимых Ильфа и Петрова: «Ваал и Молох капитализма»? Нет, старик, все гораздо проще: наш Харон – заика, и его «Ваал» – всего лишь неудачная попытка назвать имя Валентины Ивановны. Она понимает это раньше меня и приходит ему на помощь:

– Валентина Ивановна.

Курьер смотрит благодарно и мотает головой, подтверждая, что именно ее имя он и пытался выговорить, а дальше продолжает уже без малейшей запинки – такая редкая форма заикания.

– Писигин приехал! – сообщает он и, широко разведя руки, восторженно прибавляет: – С во-от таким букетом цветов! Ва-ам!

По правде сказать, мне становится немного не по себе: Писигин-то – не Писигин, то есть тот, кого я Писигиным назвал, Писигиным не является, и, наверное, из-за этого он так расстроился.

– Он сейчас у Константина Михайловича, – прибавляет курьер, и мне еще больше становится не по себе – к тому же Писигин еще и не Константин Михайлович. Однако эта мгновенная досада на себя тут же сменяется законной за себя же гордостью: Валентина-то Ивановна! Угадал! Угадал? Что ты, бабка Угадка какая-нибудь? Ты не бабка Угадка, ты медиум, старик, граф Калиостро! Дедуктивный метод Шерлока Холмса, помноженный на интуицию майора Пронина, дает потрясающие результаты! Решил, что ее зовут Валентина Ивановна, и вот, нате вам, пожалуйста, – Валентина Ивановна! А что такое Харонов АД? Нет ничего проще! Ну, например, «Адидас»… Сокрушилин услышал и рванул. Впрочем, это раньше наш человек вот так мог рвануть за «адидасами». («Тот, кто носит “Адидас”, завтра Родину продаст», – любил, помнится, говаривать Гера, а сам, гад, в них красовался… Кроссовался, ха-ха!) Да нет, это я так про «Адидас» сказал, для примера, но, надеюсь, ты теперь понял, что за тем Хароновым адом стоит совсем не то, что мы имели в виду?

– Букет? Мне? – От удивления глаза Валентины Ивановны округляются.

– Ва-ам! – мотает головой Харон.

– Интересно, по какому поводу? – задумывается она и восклицает вдруг звонко и радостно: – Ах, ну да… Как же я забыла, сегодня же восьмое марта!

А как я мог забыть? И никому из своих женщин не подарил цветы: ни Женьке, ни Алиске, ни Даше… И маме, главное, маме, это ее самый любимый праздник! Я растерянно смотрю в растерянные глаза того, кого я считал Писигиным – тоже никого не поздравил? – перевожу взгляд на окно и вижу, что там не весна, а осень, и понимаю, что сегодня не восьмое марта, а какое-то ноября… И тот, кто не Писигин, тоже смотрит в окно… А Валентина Ивановна смеется, видя, что мы поверили, но не так, как недавно, когда я назвал не Писигина Писигиным, а иным, воркующим голубиным смехом, и, смеясь так, плавной походкой выходит из кабинета, вновь оставляя нас вдвоем с этим маленьким серым человечком, с этим Неписигиным. Он смотрит на меня, показывая всем своим видом, что больше шутить не намерен.

– У вас есть жена?

От этого вопроса мне становится просто смешно: если у меня есть дочь, то, наверное, есть и жена?

– Есть, – отвечаю я, с трудом скрывая усмешку.

Кто-то звонит. Даша? Неужели снова Даша? Если он снова ей нахамит, я не знаю, что с ним сделаю! Даша, я вижу по его лицу – Даша!

– Нет здесь никакого Агаджанова!

Нет, кажется, не Даша…

– Нет, не прачечная!

А он тоже не знает, как надо отвечать, когда прачечную спрашивают?

Вам лучше не знать, что это!

А я знаю – это прокуратура.

Смотрит на меня.

– У нас с прачечной номера похожи. А директор там Агаджанов. Звонят все время.

Спасибо за объяснение. Значит, и в первый раз не Даша звонила, и я очень рад, что не Даша… А в том, что я услышал ее голос, нет ничего странного, это для меня еще одно доказательство моей любви.

– Я хочу в туалет. – Это ты сказал? – Это я сказал. А что, нельзя? Хочу, давно хочу, но то стесняюсь спросить, то забываю.

– В туалет? – Неписигин криво улыбается. Что это значит? Не понимаю…

Да нет, это даже хорошо, что я ничего не понимаю, очень хорошо, потому что рано или поздно он все равно сработает, мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания). Я открыл его однажды ночью, когда не мог заснуть, а заснуть не мог потому, что не мог понять всего, что вокруг меня тогда происходило, и как только я его открыл, так сразу и заснул! А утром поработал над формулировкой. «Количество непонимания рождает качество понимания». Или (это научнее и точнее): «Количество непонимания прямо пропорционально качеству понимания». Я не скажу, что после открытия данного закона мне стало легче жить, но проще, несомненно, проще. Со мной такое не раз бывало: не понимаю, не понимаю, не понимаю, а потом – БАЦ – и понимаю! Всё. Абсолютно всё. Да еще как понимаю! (Как Гера говорит, вижу вглубь на три метра, правда, это он про себя говорит.) Только не надо торопиться, не надо делать скоропалительных выводов, как, например, с Писигиным у меня получилось: думал – Писигин, а оказалось – нет. Должна образоваться критическая масса непонимания, а с ним этого, видно, не произошло.

…А ты знаешь, я сделал сейчас открытие: евроремонт пахнет точно так же, как наш простой тяп-ляп. Неписигин идет впереди, я сзади. (Кажется, должно быть наоборот? Хотя Сокрушилин тоже впереди меня всегда шел.) Молчит. И я буду молчать. Навстречу нам такой же молчаливой цепочкой идут трое. Из туалета? Три товарища, три мушкетера, три богатыря – похожи… Как их там звали? Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Поравнявшись, молча здороваются за руку. Сначала со мной, потом с ним… И идут дальше. Ну скажи, разве это можно понять? Нельзя! Лучше давай разгадывать шарАДы! – АДольф Гитлер! – А он-то здесь при чем? – Ни при чем, просто первый в голову пришел. – АДвертайзинг! – А это еще что такое? – Не знаю. – А я знаю. Это остаточное явление от изучения английского языка: пять лет в школе, пять лет в вузе, а остался один адвертайзинг…

Второй (продолжение-5)

Ну вот, как только я вспомнил закон всемирного понимания (он же – закон всемирного непонимания), как он тут же дал о себе знать! Во-первых, я понял, почему Неписигин скривился, когда я сказал, что хочу в туалет. Потому что в туалете (куда евроремонт еще не скоро дойдет) за старой грязной батареей была спрятана початая четвертинка водки, которую он оттуда вытащил и там же добил. Из горлышка и без закуски, вместо нее пшикнул в рот какой-то гадостью – я увидел это на выходе из кабинки, – он в это время делал последние глотки. Я опешил, конечно, но как интеллигентный человек сделал вид, что ничего не замечаю, и он соответственно вел себя так, как будто меня здесь нет. Так вот, пшикнув себе в рот какой-то гадостью, Неписигин облегченно выдохнул и сам себе сказал… Однако здесь я должен обратно в кабинку вернуться, иначе непонятно будет. Кстати, ты помнишь наш с тобой спор на тему о том, что литература и жизнь – вещи несовместные, одна к другой отношения не имеющие: жизнь – это жизнь, а литература – это литература. Это ты так считаешь. «В жизни человек ест, спит и испражняется, а в литературе, особенно в русской, он только вопрошает: “Тварь я дрожащая…?” или “Почему люди не летают”, ни разу при этом не пописав». Знаешь, я даже растерялся от такого твоего хамства, ты же все-таки мой друг, настоящий друг, а не какой-нибудь Веничка Ненастоящий, который отрицает Льва Толстого, всю русскую литературу отрицает только потому, что, как он в своей отвратительной статье написал, «образ Наташи Ростовой нереалистичен, потому что она не писает и не какает». Ну вот смотри, я сказал: «Я зашел в кабинку», ну, разве тебе непонятно, что я там делал? Понятно? Тогда поехали дальше. Итак, я зашел в кабинку и, стоя там в задумчивости, произнес вслух одно слово. Хотя, возможно, и не произнес. Со мной такое бывает, редко, но бывает, недавно, например, выхожу из ванной (что-то там подстирывал), а мимо Женька проходит и спрашивает: «Ты что-то сказал?» И смотрит на меня удивленно, и я тоже на нее удивленно смотрю, потому что сам не знаю, сказал или нет. Вот и там, в кабинке, слово у меня вырвалось, хотя, возможно, и не вырвалось, словом, вырвалось или не вырвалось – не знаю, зато знаю точно, какое это было слово, – я ведь все продолжал про себя сокрушилинскую шараду разгадывать. «АДвокат!» – такое слово мне в голову пришло, и, возможно, я его невольно озвучил, хотя, повторяю, возможно, и не озвучил, но вот что абсолютно точно, за что я ручаюсь, именно это, это же слово Неписигин произнес практически одновременно со мной, громко и отчетливо произнес:

– Адвокат!

Почти как в детской игре в «города» получилось, мы с Алиской раньше часто в нее играли, а сейчас, к сожалению, нет, ей это уже неинтересно, и вот иногда у нас точно так же получалось: и мне, и ей один и тот же город в голову приходит, Астрахань, например, и я: «Астрахань!», и она: «Астрахань!», а потом спорим до хрипоты, кто первый сказал. И у нас с Неписигиным так же почти получилось.

Я: Адвокат!

И он: Адвокат!

И еще он что-то там сказал, но я не стал в это вдумываться, его «адвокат» меня буквально потряс. Я подумал, что он тоже разгадывает тайну сокрушилинского ада! (АДдис-Абеба, кстати). Я просто опешил от этой мысли и в таком состоянии вышел из кабинки, а он, Неписигин, стоит прямо напротив, закинув голову и отставив в сторону под острым углом локоть – как пионер с горном, только вместо горна четвертинка и – буль-буль-буль! Разумеется, увиденное напрочь забило услышанное, о его «адвокате» я мгновенно забыл! И сделал вид, что просто его не замечаю и тут слышу: ТУК! ТУК! ТУК! Стук приближался, и я очень обрадовался, потому что, во-первых, этот забавный паренек мне очень симпатичен (да и фильм хороший был – «Курьер»), а во-вторых, его приход разряжал создавшуюся на тот момент в туалете напряженную атмосферу: мы стояли буквально в метре друг от друга и при этом делали вид, что друг друга не замечаем. Правда, сперва атмосфера сделалась еще более напряженной, а мне стало еще более неловко, потому что на моих глазах Неписигин испуганно кинулся к батарее и стал за нее засовывать пустую уже четвертинку. (Из чего я сделал вывод, что и полную он там прятал.)

Итак, входит курьер, и уже не до половины появляется, а целиком… Я уже начал догадываться, чем он там, бедняга, стучит, и только немного, как выяснилось, ошибся: я думал, что у него палочка, костылик, а оказалось – протез. И даже не протез, а как это… ортопедический – вот! – ботинок, здоровый такой, тесно зашнурованный башмак. Мне сразу нехорошо стало. Мне сразу нехорошо становится, когда вижу таких обделенных судьбой бедолаг. Просто хочется сразу все им отдать. (А ведь он к тому же еще и заикается.) А парнишка забавный, хотя, как потом выяснилось, не курьер, а стажер, и даже не совсем стажер, а практикант на стажерской ставке – в юридическом учится. Он принес мне тайну сокрушилинского АДа и сам же ее раскрыл. Знаешь, что такое АД? Только не падай в обморок. АД – это АДминистрация Президента! А? Каково? Значит, так: сюда, в прокуратуру, позвонили по «вертушке» из администрации Президента и потребовали срочно найти Сокрушилина, и все, конечно, кинулись его искать, и первым нашел он – практикант Ваня, я тому свидетель. Немаловажно также (не мало, а много очень даже важно!) – кто звонил. Звонил тот, кто молчал. «Жду, молчит, жду, молчит» – помнишь? Так вот, тот, кто молчал, тот наконец, позвонил! Наум! Как же я сразу не догадался, что Наум – это Наумов, да-да, тот самый всемогущий Наумов: олигарх, кукловод, серый кардинал и прочее, прочее, всё, что о нем плетут, ты прекрасно знаешь, а по-моему, так очень умный, образованный, интеллигентный человек, оставивший родную и любимую науку ради неродной и нелюбимой политики. Я давно и внимательно за ним наблюдаю, и не просто отдаю должное, но нередко и восхищаюсь. Единственное, с чем я не согласен, так это с одной фразой, сказанной недавно им в интервью «Демократическому наблюдателю»: «Я чист перед своей совестью». На первый взгляд, ничего особенного в этой фразе нет, но только на первый взгляд. Ведь это же очевидно – не бывает своей, только своей совести! То есть нет, конечно же есть – у каждого есть своя личная совесть, но она существует и функционирует только как часть общей, человеческой… Общечеловеческой, да. А общая она потому, что законы совести общие… Наум же утверждал как раз обратное: раз совесть моя, то и законы для нее тоже соответственно мои. Это меня насторожило. Это же страшно представить, что было бы, если бы каждый для своей совести сам свои законы устанавливал! Что было бы? Да ничего бы уже и не было. Дикие джунгли, ранний мезозой… Возможно, Наумов оговорился? Возможно. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Так вот, он сюда позвонил и сказал, что его, Сокрушилина, срочно желает видеть сам… Надеюсь, теперь тебе не надо объяснять, кто такой Дед? Но и это даже не главное, старик, ты только снова не падай в обморок, главное же то, что Сокрушилина назначают Генпрокурором! (Правда, пока это конфиденциальная информация.) Ты представляешь? Нет, ты представляешь?! На какой уровень мы с тобой вышли? Даже дух захватывает! А я, сказать по правде, рад. Не за себя, а, как говорится – за державу. Рад! Потому что, если таких, как Сокрушилин, там наверху будет больше, значит, за будущее нашей страны мы можем не беспокоиться. Белый плащ, мобильник, «Hummer» – это ведь все внешнее, наносное, это все со временем пройдет, но остается главное – его беспокойное горячее сердце! Ведь он пел свой романс, когда все здесь, образно говоря, на ушах стояли. А он сидел и пел! А что его, как говорится, заносит на поворотах, то это неизбежные издержки возраста. Ему нет еще и тридцати, а он уже без пяти минут Генпрокурор. Нет, здорово, очень здорово! Вообще-то, практикант Ваня зашел в туалет не для того, чтобы эти сенсационные новости сообщить, а чтобы сказать Неписигину, что его срочно вызывает к себе Константин Михайлович. (Когда тот услышал про Константина Михайловича, то достал из кармана свою пшикалку и еще раз пшикнул себе в рот, уже не обращая внимания и на Ваню.) И вот мы идем по длинному пустому еврокоридору – молчаливой цепочкой, как те три богатыря, только, по правде сказать, на богатырей не очень похожи: Илья Муромец хромает и заикается, Добрыня Никитич добил в сортире «четвертинку», а, ха-ха, Алеша Попович вообще неизвестно кто. (И неизвестно, за что!) Но ты знаешь, старик, что мне особенно понравилось во всей этой истории с «адом»? В ней еще раз нашел для меня свое подтверждение так называемый закон коротких рукопожатий. Точнее, он не так называемый, это я его так называю, называется он как-то иначе, но не это важно. Важно то, что не я сам открыл и сформулировал этот закон, его открыл и сформулировал довольно давно довольно известный ученый, лично я прочитал его статью еще в детстве в журнале «Знание – сила» и был буквально потрясен. (Помню, как прибежал к маме, чтобы поделиться с ней своим новым необыкновенным знанием.) «РУКОПОЖАТИЕ – ЭТО ВРЕМЯ, СПРЕССОВАННОЕ В ПРОСТРАНСТВЕ». В чем суть закона? Мир тесен, это известно всем, но мало кто догадывается, насколько он тесен на самом деле! Вот, например, Гера летит в Америку и здоровается там за руку с каким-нибудь негром (хотя Гера терпеть не может негров, и мне это в нем очень не нравится, но я так сказал, для примера, просто пример такой в голову пришел – негр), так вот, Гера летит в Америку и здоровается за руку с негром, и – получается, что от этого, совершенно неведомого мне негра меня отделяет всего-навсего одно рукопожатие! (С Герой.) А дальше уже легко представить…

Нет, мир ужасно, нет, мир прекрасно, просто-таки восхитительно тесен! (Со «Знанием – силой» в руках я прибежал к маме и восторженно и сбивчиво стал объяснять ей суть закона. Мама, как всегда, читала книгу. Она нисколько не удивилась, а только улыбнулась и сказала: «Вот видишь, это еще одно подтверждение того, что все люди – братья». И продолжила свое чтение. А мне так хотелось об этом законе еще поговорить, и я спросил: «Если все люди – братья, то кто же тогда их отец?», – созорничал, пытаясь отвлечь ее от книги. «У них нет отца», – ответила мама, поднимая на меня глаза. Я видел, что ей не понравился мой вопрос, об этом свидетельствовала появляющаяся в такие моменты складка над переносицей, но меня уже нельзя было остановить, меня просто несло: «А мама у них есть?» – «Есть». – «А как ее зовут?» – «Природа», – сказала, как отрезала, мама и вновь углубилась в чтение, всем своим видом показывая, что более полемизировать со мной она не намерена.)

А уже у самой двери кабинета Писигина я узнал, что наш курьер – стажер, и даже не совсем курьер и не совсем стажер, а практикант на стажерской ставке, и узнал это следующим образом: «ТУК! ТУК! ТУК!» – он уходил вперед, а мы с Неписигиным задержались у кабинета Писигина, и тут я решил выяснить, курьер он все-таки или не курьер?

– Курьер? – спросил я, глядя ему вслед.

– Практикант на ставке стажера, – неожиданно обстоятельно и благожелательно ответил Неписигин.

А Ваня как раз сворачивал за угол, обходя его по окружности, выбрасывая вбок свою больную ногу: ТУК! ТУК! ТУК! – сильно припадая при этом на ногу здоровую, и мне просто нехорошо стало, как всегда нехорошо становится, когда вижу таких вот бедолаг, и у меня невольно вырвалось:

– Хромает…

А Неписигин ухмыльнулся как-то подленько и сказал, и даже не сказал, а, я бы сказал – уточнил:

– И еще – стучит.

А Ваня действительно стучал, видно его уже не было (он скрылся за углом), а слышно еще было: ТУК! ТУК! ТУК! И тут я буквально чуть не взорвался, меня просто вывело из себя это его «стучит», еще немного, и я бы сказал, я бы сказал все, что думаю об этом человеке: «Да, он стучит, а ты? Что ты делаешь? Четвертинку за батареей прячешь? Из горлышка пьешь в рабочее время на рабочем месте?!» Не сказал, да, но одно могу сказать точно: если бы Неписигин протянул мне в тот момент руку, я бы отказался ее пожать, просто не стал бы этого делать, и всё! – И разомкнулась бы цепь всеобщего человеческого братства? – Знаешь что, братья тоже бывают разные: бывают родные, а бывают, как говорится, седьмая вода на киселе! Вот, например, мы с Герой совершенно разные люди, по всем параметрам разные, но он мне брат, и даже больше, чем брат, а этот… Нет, не подал бы я ему руки и никогда не подам!