Текст книги "Свечка. Том 1"

Автор книги: Валерий Залотуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Так, что там еще у нас? «От 5 до 10» – это мы уже проходили, а еще что?

На нары в домашних тапочках

В домашних? Забавно!

Прямо в домашних тапочках был отправлен в изолятор временного содержания лидер воронежской преступной группировки Эдуард Мотовцов по кличке Мотя, уже давно осевший в первопрестольной. На счету “воронежцев” – рэкет, разбой, вымогательство. Бандиты отличались от своих коллег по “бизнесу” известной интеллигентностью. Так, прежде чем вставить своей очередной жертве в задний проход паяльник, подопечные Моти заботливо смазывали его вазелином. Следствие опасается, что предъявить обвинения Мотовцову будет совсем непросто, так как сам он непосредственного участия в экзекуциях не принимал.

«Известная интеллигентность» – это неплохо, это стоит запомнить… Но – «От 5 до 10» – что же это все-таки такое? Ведь Сокрушилин не только проткнул эту заметку пальцем, он еще и подмигнул – отгадай, мол. Хорошо, не взятка, но тогда что? Герино преступление относится к тем самым библейским заповедям? А что, это мысль! Что там… «Не убей, не укради, не прелюбодействуй» – так, кажется? Ну разумеется, Гера никого не убил! Это невозможно! Мой друг – убийца? Нет! Но если бы вдруг… тогда… разве бы со мной так обращались? Кормили бы «биг-маками»? Катали бы на «Hummer’е»? Пели бы романсы? Тоже нет. Извини, старик, что я мог такое про тебя предположить. Даже гипотетически. Просто я провожу свое расследование, и это – версии. Дальше! «Не украдè…» Или, кажется, так: «Не укрàди». Тут сложней, тут сложней… Нет, Гера никогда чужого не брал и не возьмет, но – русский бизнес, русский бизнес… Подставили, могли подставить… «Не прелюбодействуй», да? По этой части, старик, тебе нет равных на всей территории бывшего СССР, но ведь за это уже не сажают! Что еще? «Не лжесвидетельствуй», кажется? А это, пожалуй, актуальнее для меня самого… Но я ведь не лжесвидетельствую, я просто молчу, молчание пока еще не лжесвидетельство?

– Молчание – золото, Золоторотов.

Итак, что у нас? Раз, два, три, четыре…

– Четыре?

Ну да, четыре, остается шесть… Что же еще там может быть? Ладно, разбираемся с тем, что у нас есть. Значит, Геру могли взять по второй заповеди, за третью не берут, за четвертую могут взять меня, но это только если я начну давать ложные показания. Надо быть осторожнее, хотя не обо мне сейчас речь. (Нет, в принципе, Гера мог и убить. Если человек из дома без пистолета не выходит, значит, он морально к этому готов?) Раз, два, три, четыре… А там «Пять из десяти» или как? «От 5 до 10». Да-а… А сколько у нас натикало? Скажи мне, мой «Rollex»… ЧЕТЫРЕ?! – Да не пугайся ты, не четыре, а шестнадцать, шестнадцать ноль-ноль… – А я и не пугаюсь. Ничего, время тикает, солдат спит – служба идет. А я, кстати, не сплю, я уже выспался и теперь снова выручаю друга из беды. Выручаю, выручаю, выручаю… Гера, я тебя уже выручил? И когда же, наконец, вернется Константин Михайлович? Сокрушилин. Товарищ Сокрушилин. Господин Сокрушилин. Мистер… Но – как? В самом деле – как? Как вас теперь называть? Это ведь только на первый взгляд кажется незначительным, неважным, а на самом деле… На самом деле – еще как важно! (Я думал об этом неоднократно.) Сейчас все ломают головы, спорят: с чего начать исправление пошатнувшихся в России нравов? (Пошатнувшихся? Нет – поверженных!) Сейчас все идеологию ищут. Идеологию, которая, как локомотив, ну и так далее… По моему же глубокому убеждению, надо начинать с малого! Ну вот хотя бы с принятой и узаконенной формы обращения одного российского гражданина к другому. Потому что общество, в котором запутана (а фактически отсутствует) форма обращения одного гражданина к другому – это общество изначально запутанных, а то и отсутствующих гражданских, социально-политических, да каких угодно связей! Мы перестали быть товарищами (давно, кстати, много раньше того времени, когда кончилась советская власть), но так и не стали господами. (И вряд ли когда станем!) Сегодня первое звучит, как насмешка, второе – как издевка. Но как? Как нас теперь называть? Понятно, что ни месье («Послушай, друг, мусью» – Лермонтов!), ни сэр, ни леди, ни джентльмен – ничто подобное у нас не привьется, сколько бы сил и средств мы на это ни тратили. А если так: милостивые государи! (И милостивые государыни, разумеется). Вы скажете – Солоухин[18]18
  Когда-то писатель Владимир Солоухин предложил такую форму обращения, чем вызвал в свой адрес насмешливое негодование так называемых культурных слоев общества. – Примеч. авт.


[Закрыть]. И я скажу – Солоухин! Я и не претендую на пальму первенства. Пальма первенства у Достоевского, который в своих «Бедных людях» подобное обращение применил, когда бедные люди бедных людей милостивыми государями и милостивыми государынями называют. Так что Солоухин не первым был, он просто вспомнил забытое старое. Правда, тогда вспомнил, когда это, мягко говоря, не поощрялось. Но и сейчас невозможно пробиться сквозь панцирь цинизма, равнодушия и своекорыстия. (Я, кстати, всегда хорошо относился к писателю Владимиру Солоухину, исключая, конечно, его самодержавно-православные закидоны. А книжка про грибы у него вообще замечательная, я перечитываю ее перед каждым новым грибным сезоном.) Так вот! Надо плясать от печки:

МИЛОСТИВЫЕ ГОСУДАРИ И МИЛОСТИВЫЕ ГОСУДАРЫНИ!

Причем это может войти в нашу жизнь только сверху. Все настоящие реформы в России всегда спускались сверху и постепенно прививались внизу, как, например, Екатерина заставила русский народ картошку сажать, чем спасла его от голода. Трудно, да, трудно, но кто сказал, что должно быть легко? Петру Первому было труднее боярам бороды брить, они к ним привыкли, можно сказать, приросли, и ничего – сбрили, как миленькие сбрили, и мы, потомки, с удовольствием теперь бреемся. А здесь никаких особенных усилий предпринимать не надо, надо просто нашему первому законно избранному Президенту прийти в Думу и обратиться к депутатам со словами: «Милостивые государи и милостивые государыни!». И всё! Ничего больше не надо! И пусть коммунисты шумят! Пошумят, пошумят и успокоятся. И еще, конечно, гимн, гимн нашей страны… Тот, который был, советский, никуда не годился, особенно слова, и это очень хорошо, что историческая справедливость восторжествовала, что глинковский гимн вернулся. Но ведь слов-то нет, да и музыка, сказать по правде, не очень… А что если: «Я люблю тебя жизнь»? Согласен – песня, но какая! А какая актуальная! Ведь самое страшное, что с нами за годы советской власти случилось, – мы жизнь, жизнь, как таковую, разлюбили… А эта песня, став гимном, поможет эту любовь вернуть. Я, можно сказать, с этой песней засыпаю и просыпаюсь, она давно мой личный гимн, и если бы не она, не знаю, что было бы… Там можно немножко сократить и некоторые слова заменить, и вот вам готовый гимн! Гимн новой счастливой России… И третье, это улыбка, это, конечно, улыбка, я в этом уверен – улыбка! Гера много ездит, говорит, все улыбаются, во всем мире улыбаются, и только наши… «Если видишь: идет, стреляет крысиными глазками, значит, наш»… Но мы не виноваты, это жизнь виновата, которую мы разлюбили, а как ее можно было любить? Если бы я был Президентом, то выступил бы по телевидению со специальным обращением к народу, состоящим всего из двух слов: «РУССКИЕ, УЛЫБАЙТЕСЬ!». (Не в смысле русские как национальность – никакого национализма, – а как народ, нация. И даже орден учредил бы – орден Улыбки – высшая награда страны, и вручал бы его героям за подвиги. Ведь самая большая человеческая радость – радость жизни выражается улыбкой… Глупость? Может быть, согласен, но я так думаю…) Я так думаю, милостивые государи и милостивые государыни…

Второй (продолжение-3)

…А коммунисты пошумят, пошумят и успокоятся. Вот именно – успокоятся. И ты тоже успокойся! – Почему? – Потому! Потому что потому, как Алиска говорит, оканчивается на у, понятно? Ты сволочь и гад, понятно? И не только сволочь и гад, но еще скотина и свинья в придачу! Теоретизируешь тут, исправлением общественных нравов занимаешься, а диктофончика-то включенного здесь нет уже, его Сокрушилин выключил и в карман себе положил. Звони! Звони немедленно! – Звоню! – Только быстро и аккуратно, Сокрушилин имеет обыкновение появляться внезапно. Быстро и аккуратно! – А что, если в телефоне «жучок»? – Какой жучок? – Подслушивающая аппаратура. – Ага, подслушивающая и еще подсматривающая, ха-ха! Да кому ты нужен! Быстро и аккуратно… Первому – Гере, ему нужней всех. Если его телефоны не будут отвечать, значит, он уже в Америке. И тогда не надо будет больше валять дурака и тянуть резину. Сокрушилин вернется, и я ему все объясню. Извинюсь. Он человек широкий, он поймет. Я думаю, он просто рассмеется. А я попрошу его еще раз спеть тот замечательный романс, я думаю, он не откажет, я почему-то в этом уверен. Но какой же у Геры мобильный? 949 или 994? А дальше вообще никогда не вспомню. Значит, надо звонить домой. Правда, дома он редко бывает, а вдруг… Вдруг… Удача!

– Гера!

– 200-…-…

– Гера, это я!

– 200-…-…

Что за черт, откуда он знает этот номер? А, понял… Это он оставил автоответчик, называющий номер телефона, с которого звонят. Я про такие слыхал, но еще не слышал.

– 200-…-…

Ну и мерзкий же голосок у этого автоответчика: синтетический, вибрирующая стальная пластина, робот Арс из какого-то старого фантастического фильма.

– 200-…-…

Спасибо, я запомнил, долго теперь не забуду. Фу-у… Ну всё – Гера в Америке. Конечно, если бы я позвонил по мобильному, это была бы стопроцентная гарантия, а так – процентов шестьдесят или семьдесят… Даже восемьдесят. Потому что Гера не дурак, у него уже была подобная ситуация, он уже сматывался однажды в Харьков, к тетушке. Рэкетиры тогда его сильно достали. Кстати, как правильно: рэкетёры или рэкетиры? – Что ты гадаешь, когда есть хорошее и точное русское слово – вымогатели! Оно выражает суть явления, и в нем же отношение к явлению. Хорошее и точное… А все говорят: рэкетёры (или рэкетиры? Как же все-таки правильно?[19]19
  Правильно – рэкетиры. – Примеч. ред.


[Закрыть]). А почему, для чего? Чтобы облагородить преступников! – Да звони же ты, дальше звони!

– Алло, Даша?

– Алло, кто это?

Как хорошо, что я не назвал ее Женькой! А ведь я набирал, как я думал, свой дом, Женьку, а сказал: «Алло, Даша». И набрал Дашу! (Значит, я все-таки ее люблю!)

– Даша, это я!

– Алло, кто?

– Это я, Женя, твой Женя.

– Женя?

Но почему она говорит шепотом? Она простудилась? Но ей ни в коем случае нельзя простужаться!

– Дашенька, почему ты шепчешь? Ты простудилась?

– Нет. Папа приехал. Он сейчас спит. Ты звонишь с работы?

– Нет. Я…

– Ты мне не звони. Я сама… Откуда ты звонишь?

– 200-… -…

Зачем я это сделал? А если она позвонит, когда вернется Сокрушилин? Он спросит: «Это ваша жена?». Я скажу: «Нет». – «Любовница?» – «Тоже нет». – «А кто?» Он, конечно, спросит: «А кто?» Что ж, тогда я отвечу, я просто отвечу: «Даша. Моя Даша!» Папа у нее бывший хоккеист. Играл за команду «Сибирь», теперь работает в профсоюзах, зовут – не помню как… Ну да, Алексеем, Даша ведь, как и я – Алексеевна. Папа спит – и Даша разговаривает шепотом. Как же она любит своего папу! Но надо звонить домой, надо. – Только снова не перепутай! – 452…-… Занято! Еще раз… 452-…-… Снова занято! Эй, кончайте там болтать! Хороши, нечего сказать, мать и дочь – хороши: ваш муж и отец неведомо где, и с ними (то есть с ним, конечно) неизвестно что, а они по телефону болтают… Есть! Ну наконец-то… Что же вы теперь трубку не берете? Поболтали и поскакали? Или это кто-то до вас дозванивался, а вас нет дома? Пожалуй, этот вариант предпочтительнее. А кто дозванивался? Гера? Неужели он так и не уехал? Да, но куда вы можете пойти, когда отец и муж… ваш отец и муж, можно сказать, в заточении, как, ха-ха, Мцыри… можно сказать, кандалами гремит… Ну хорошо – одна уходит на поиски: милиция, бюро находок, ха-ха! морг (не смешно), одна уходит, но другая должна же в подобной ситуации дома на телефоне сидеть? Не понимаю! Может, позвонить на работу? Марик сегодня на вызовах, а то бы он все сразу понял и все устроил, а Цыца не поймет и перепутает. Она однажды кошку с собакой перепутала: «Ну, что с вашим Барсиком?» А это никакой не Барсик, а Шарик. Смех! Нет, с Цыцей лучше не связываться. Может, попросить отпуск за свой счет? На три дня, чтобы потом проблем на работе не было? Ни за что! Они будут обязаны выдать мне справку! И извиниться! Без извинения я эти стены не покину! Но кому же тогда еще позвонить? Выходит – некому… Это что же получается – во всем огромном десятимиллионном городе нет больше человека, которому ты можешь позвонить в трудную минуту? – Ну конечно – некому, и ты знаешь – почему. – Почему? – Потому что ты – свинья. Скотина и свинья! Самая натуральная скотина! И свинья! – И сволочь и гад в придачу!

– Алло, мама!

– Евгений?

– Мамочка, как я рад слышать твой голос!

– Евгений, не сюсюкай.

– Я не сюсюкаю, мама!

– Нет, сюсюкаешь!

Вот всегда, всегда она так…

– Мама!

– Я слушаю тебя, Евгений.

– Мама, как ты себя чувствуешь?

– Евгений, я тебя слушаю.

– Мама!

– Если ты сейчас не заговоришь по делу, по которому ты позвонил, я положу трубку. Говори – тебе нужна моя помощь?

– Да, мне нужна твоя помощь!

Помощь! Идиот, как я не догадался употребить это слово сразу? Есть несколько слов, которые, как волшебный ключик, отпирают сердце моей мамы. КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА! Одно из таких слов – ПОМОЩЬ.

– Я слушаю тебя, Евгений.

– Мама, не могла бы ты дозвониться до Женьки и попросить ее…

– Евгений, ты прекрасно знаешь, что я не стану звонить погрязшей в мещанстве женщине, даже если она твоя жена.

Есть также несколько ключевых слов, которые наглухо запирают сердце моей мамы. Одно из таких слов – мещанство. А у Женьки фамилия – Мещанинова, и она ею гордится. Вот и не сложилось…

– Хорошо, мама, не могла бы ты позвонить своей внучке Алиске и попросить ее найти в нашей телефонной книге номер мобильного телефона Геры…

(Молодец!)

– Разумеется, я могу это сделать, но почему ты не можешь это сделать сам?

(Идиот!)

– Евгений!

– Я застрял в дороге.

(В какой дороге? Ты точно идиот…)

– В дороге?!

Как же я мог забыть – это еще одно ключевое мамино слово – ДОРОГА! Теперь она сделает всё. Нет, старик, ты гений!

– Да, мама, я в дороге. И у меня сломалась машина.

– В это трудное для всех честных людей время ты купил себе машину?

– Это Герина машина, мама… Я ехал к нему, но машина сломалась. Я звоню из автомата, у меня один жетон, скоро кончится время…

– На какой ты улице?

– Это загородное шоссе.

– Загородное шоссе, какой километр?

– Это далеко, мама, общественный транспорт здесь не ходит.

Попробовал бы я назвать этот самый километр – через пять минут мама будет уже – В ПУТИ. Потому что: ЧЕЛОВЕК ПОПАЛ В БЕДУ.

– Евгений, ты попал в беду? Ты в опасности?

– Нет, мама, просто машина сломалась. Я в полной безопасности! В полной… Но мой друг Гера…

– Твой друг Гера отмывает грязные деньги.

Я знал, что она скажет именно так, я много раз это слышал.

– Мама, мой друг Гера в опасности! В очень большой опасности. Только, пожалуйста, не говори: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты», я слышал это много раз. Мама! Женька должна срочно до него дозвониться по его мобильному, номер записан в телефонной книге, дозвониться и сказать ему, чтобы он срочно уезжал. К своей тете в Харьков или к родственникам жены (если я скажу – в Америку, всё пропало, она не позвонит) – к родственникам жены, он знает куда. Срочно! Ему грозит опасность! Очень большая опасность! Моему другу грозит опасность!

Всё! Время кончилось, «жетон проскочил». Мама, это был вынужденный обман. Обман во благо. Мама… Если бы кто слышал наш разговор со стороны, то, наверное, подумал бы, что моя мама – жесткий, черствый человек, одним словом – сильная женщина. Но это совершенно не так! Моя мама – добрый мягкий человек, если одним словом опять же – слабая женщина. Но об этом никто не знает, никто даже не догадывается! Кроме меня. Хотя, мама, ты уверена, что и я этого не знаю. Ты ведь считаешь себя сильной, очень сильной. Потому что всю свою жизнь была вынуждена играть эту роль. Конечно, если бы был жив отец… Или, хотя бы, если бы ты еще раз вышла замуж. Или даже не замуж, пусть у тебя был бы друг – мужчина, даже, не побоюсь этого слова, – любовник, я на все согласен, лишь бы ты была самой собой (или самою собой, как правильно, мама?) – доброй, мягкой, беззащитной… Но ты не могла этого себе позволить. А что вы хотите – сорок лет учительствовать! Сотни, да нет, тысячи! Тысячи и тысячи неблагодарных кровопийц, один из которых – собственный сын. Вредный, въедливый, противный! Че Гевара сопливый… Никто и никогда не видел (двойное, даже тройное отрицание, я знаю, мама, но как еще сказать?), никто и никогда не видел твоих слез, я – видел. Ночью, когда притворялся, что сплю или просыпался вдруг среди ночи, а ты сидела над тетрадками и… Да, ты была строгая учительница, да, тебя боялись, но, что замечательно, прозвище у тебя было совершенно не обидное. Среди всех этих Уток, Волчиц и Черепах – Скобки Круглые. «Атас, Скобки Круглые идут!» (Интересно, что мама никогда не знала об этом своем прозвище, не догадывалась даже, а когда я, уже во взрослом возрасте, поведал ей эту тайну, она нисколько не удивилась, заметив лишь, что скобки помогают усваивать материал, причем не только круглые, но также еще квадратные и фигурные.) Как бы я ни готовился к твоим урокам, больше тройки ты мне никогда не ставила. Принципиально. А если наказывала, то первого – меня. Тоже принципиально. Одноклассники меня жалели. Зато никто ни разу не назвал маменькиным сынком! Да у меня лучшая мама на свете, а в том, что у нее не сложились отношения с моей женой и с моим другом, в этом виноват я сам! Сам! Моя душевная лень, мой внутренний конформизм, моя надежда на то, что все само собой рассосется. Не рассасывается! С какой стороны ни посмотри, во всем виноват я сам. Кроме сегодняшнего… То есть вчерашнего… Кроме сегодняшнего и вчерашнего. Это, старик, как ты любишь говорить, уже твои проблемы. Которые на время стали моими. Потому что ты мой друг. В противном случае здесь сейчас сидел бы ты. Как я сижу… И ждал бы Сокрушилина… Как я жду… Ага, вот он, кажется, идет! Ну, наконец-то, милостивый государь! Нет, это не он… Не он. Он не Сокрушилин, он другой… Не он. А кто? Грузин стоит под окнами роддома (там его жена родила), стоит и кричит ей: «Мальчик?». А она: «Нет». А он: «А кто?» Ха-ха! А кто? Не знаю кто, но со стопроцентной уверенностью могу утверждать, что не Сокрушилин. Нисколько не Сокрушилин, ни капли не Сокрушилин, просто полная его противоположность! Сокрушилин – это, если угодно, новая Россия, бесшабашная и щедрая, искренняя и непредсказуемая. Взял гитару и запел! В прокуратуре! Не побоялся, что в соседнем кабинете услышат. А этот – совок, осколок империи, мельчайший ее, микроскопический, можно сказать, осколок. Маленький, серенький, привыкший сгибаться перед начальством, а на голове, как у нашего покойного декана, нашлепка из волос. Нарукавников только не хватает… А, я понял, кто это! Это хозяин кабинета! Писигин! Типичный Писигин. (Как только я слышу эту фамилию, мне сразу хочется в туалет.) Интересно, он действительно меня не замечает или просто делает вид? Но у меня такое чувство, что где-то я его уже видел… Эта осанка, эта прическа… Где-то видел, где-то видел, где-то видел…

– Где-где? Во сне!

А точно, во сне! Я видел его совсем недавно, когда заснул здесь и спал, пока не стукнулся во сне лбом об стол! Ты медиум, старик, Вольф Мессинг, граф Калиостро, в своих снах ты видишь будущее вплоть до мельчайших его деталей! Та-ак… Все правильно, именно так оно все и было: он заметил лежащее на подоконнике «Дело» и удивился… Подошел, взял его в руки и стал читать… Все правильно, именно это я и видел во сне! Качает головой – правильно! А сейчас стукнет «Делом» себя по лбу! Не стукнул… Нет, брат, ты не граф Калиостро… И даже не Кашпировский. Посмотрел на меня (значит, увидел) и не поздоровался. Что ж, и я не буду здороваться. Молчит… Что ж, и я буду молчать!

– Простите, скоро вернется Константин Михайлович?

Это ты сказал? Это я сказал. И не сказал, между прочим, а спросил! А что, нельзя уже и спросить? Он смотрит на меня своими маленькими бесцветными глазками и спрашивает тихим, задавленным голоском:

– Какой Константин Михайлович?

Ну, не Станиславский, разумеется, – Сокрушилин!

– Сокрушилин.

– А кто вам сказал, что Сокрушилина зовут Константин Михайлович?

Никто. Я сам такой вывод сделал (методом дедукции). А, я все понял, я все наконец понял! Эврика! Нашел! Копенкин звонил не Сокрушилину, Копенкин звонил Писигину! Потому что кабинет – не Сокрушилина, кабинет – Писигина. Значит, это его, Писигина, зовут Константин Михайлович, и вот он и есть Константин Михайлович Писигин – собственной персоной! Что ж, очень приятно, хотя вы и не представились. И я «свое» имя назову только тогда, когда вы об этом меня попросите… А пока буду молчать! И я молчу и молча же наблюдаю, как он набирает на местном аппарате короткий местный номер. Занято? Но зачем же нервничать по подобным пустякам? Лично я по подобным пустякам никогда не нервничаю. Значит, так: на кого вы похожи, я выяснил, как вас зовут – тоже, и то, что вы человек нервный – к бабке ходить не надо. Сказать по правде, лично вы не очень-то меня и интересуете, а вот где Сокрушилин, хотелось бы все-таки выяснить.

– Простите, вы не можете мне сказать, где Сокрушилин?

Смотрит озадаченно. Сам не знает?

– Сокрушилин? Сокрушает…

Пошутил? Выходит так – улыбается. Пошутить и улыбнуться, чтобы было понятно, что – шутка. Декан наш тоже так шутил.

«Сокрушилин – сокрушает». А если собственную шутку повторить, можно и посмеяться? Полное эмоциональное самообслуживание! Приходится признать: «милостивый государь» пока еще не для всех, есть у нас еще «товарищи», стопроцентные товарищи! (Я человек терпимый, меня не тронешь, и я не трону, но есть люди, с первого взгляда вызывающие у меня активную неприязнь.) Ну что, дозвонились, товарищ Писигин?

– Алло, Валь, я его нашел… Да, здесь… Приходи – посмотришь.

Нашел – кого? Меня? (Тебя?) Посмотреть на кого? На меня? (На тебя?) А я, между прочим, никуда не прятался! И невежливо, между прочим, говорить о присутствующем человеке в третьем лице. И зачем на меня смотреть? Я что, зверь какой-нибудь? Я не зверь… «Валя, Валентина, что с тобой теперь?» – А почему ты решил, что Валентина, может, Валентин? – Да ничего я не решал, просто поэму Эдуарда Багрицкого вспомнил. Валентин конечно, откуда здесь, в прокуратуре, Валентина? А вообще – терпеть не могу все эти мужско-женские имена! В том числе и свое. И в первую очередь – свое… – «Терпеть не могу!» А вспомни, как вы с Женькой собирались Алиску назвать, когда она еще не стала Алиской… Вам казалось – будет оригинально: Женя, Женя и… Женя! Спасибо Гере: «Народ, не сходи с ума!» И предложил: «Алиса!» Я еще у него спросил почему-то, непонятно почему, хотя, наверное, потому, что очень люблю эту актрису: «В честь Алисы Фрейндлих?» А Гера ответил: «В честь Алисы в Стране чудес, болван». (А страна чудес называется Абсурдистан!)

Нет, этот Писигин вызывает у меня не просто неприязнь. Это уже больше, чем неприязнь!

– Вы давали уже Сокрушилину показания?

Это он мне? Это вы мне? Ну да, кому же еще…

А какое, в сущности, уродливое словосочетание – давать показания.

– Что?

– Сокрушилин задавал вам вопросы?

– Задавал…

– Вы отвечали письменно или устно?

– В диктофон.

– Какие вопросы?

– Один.

– Что – один?

– Один вопрос. Он задавал один вопрос.

– Какой?

– Что?

Как тихо он все-таки говорит.

– Какой вопрос вам задал Сокрушилин?

Ага, я сейчас скажу, и ты тоже станешь заставлять меня вспомнить то, что вспомнить в принципе невозможно. Ну, ладно…

– Сокрушилина интересовало, как я провел пятое апреля… сего года.

– Сего?

– Да, сего…

Он даже не чувствует моей иронии! Он серьезен, а я с трудом сдерживаю улыбку… Кажется, я сейчас засмеюсь… Телефон? Спасибо тебе, телефон! Низкий тебе поклон, телефон! Валентин звонит? Не придет на меня посмотреть? Впрочем, это уже не местный, это уже городской, тот самый, по которому я недавно разговаривал с Дашей… Писигин поднимает трубку, прижимает ее к уху и слушает… (ДАША ОБЕЩАЛА ПЕРЕЗВОНИТЬ!) Я смотрю на Писигина, и – я не вижу Дашу и не слышу ее, но это больше, чем видеть и слышать, – я чувствую ее, я знаю, что это она, и что она сейчас говорит, Даша, моя Даша!

– Здравствуйте, простите, можно Женю? – говорит она робко, с надеждой.

Писигин морщится.

– Кого?

– Женю… Евгения Золоторотова, он дал мне этот номер. – В ее голосе появляется растерянность.

– Здесь нет таких! – раздраженно бросает Писигин и бросает на аппарат трубку, и мне хочется броситься к нему, выхватить ее и прокричать ВО ВЕСЬ ГОЛОС: «Даша! Дашенька, я здесь! Я здесь, и я люблю тебя!» Но – поздно… Я смотрю на него, уже не скрывая своего негативного к нему отношения… Как?! Как можно говорить: «Здесь таких нет», – не спросив у сидящего напротив человека: «Вы, случайно, не Золоторотов?»

– И вы вспомнили?

Нет, я его просто ненавижу! Неужели он не видит? Неужели он не понимает? И я уже буквально открываю рот, чтобы сказать ему все, как вдруг до меня доходит, внутренний голос говорит мне: «Запомни, Женя, ты здесь не Женя! Запомни, Золоторотов, ты здесь не Золоторотов! Ты – Гера, ты – Герман, ты Герман Генрихович Штильмарк! Запомни это!»

– Так вы вспомнили? Что вы делали пятого апреля сего года?

Я хотел ответить, что не успел ответить, но не успел ответить, потому что вошла она… Не Валентин, но – Валентина!

– Здравствуйте, – сказала она, улыбаясь, и я вскочил и, не помню даже, сказал «здравствуйте» в ответ или не сказал – настолько ее появление здесь было неожиданным.

– Сидите-сидите, – сказала она, продолжая улыбаться.

И я сел. И сижу. И смотрю на нее. И думаю: «Ну вот, а ты говоришь – не граф Калиостро! Только сегодня вспоминал этот тип женщин и сетовал, что они куда-то подевались. Да вот же она! Татьяна Доронина в молодые годы. Ну, где-то средних лет… Валентина. Простое русское имя. Скромное. И очень в наше время редкое. Интересно, какое у нее отчество? Может быть – Ивановна? Очень часто Валентины бывают именно Ивановнами. Она следователь? Ну конечно, кто же еще? Бесстрашная, честная, красивая. – Как Александра Маринина? – При чем здесь Александра Маринина? Вот если бы она вела мое дело! То есть твое, старик, конечно же твое, но я бы тоже хотел с ней пообщаться. Хотя бы… один… допрос… Гера, никуда не уезжай! Приходи и сдавайся! Ты закрутишь с ней роман. Прямо в тюремной камере! Как тот цыган, о котором все газеты писали. Она пронесет тебе пистолет, ты совершишь побег, и вы станете грабить банки, как Бонни и Клайд. И, конечно, она не Татьяна Доронина, Татьяна Доронина с Зюгановым целовалась, я бы в это никогда не поверил, если бы сам не видел по телевизору. Татьяна Доронина, ха! «Скажите, пожалуйста, как пройти во МХАТ?» – «Вам в какой, в мужской или в женский?» Лично я предпочитаю мужской, в женском не был с тех пор, как Татьяна Доронина его возглавила, то есть с тех пор, как он, собственно, и стал женским… Вот! Нашел! Эврика! Валентина Ивановна похожа на эту депутатшу из Думы, она еще, кажется, министром была, социального, если я не ошибаюсь, обеспечения, а может, и сейчас еще министр, я это как-то упустил, – Элла Памфилова. Не Панфилова, а Памфилова. Только волосы не белые, а каштановые. – Крашеные, наверно. – Ну и что? У Памфиловой они, может, тоже крашеные. А ты вообще плешивый! И молчи! – И молчу.