Текст книги "Предзнаменование"

Автор книги: Валерио Эванджелисти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

НОЧЬ ЧУДЕС

С отъездом Рабле студенческая жизнь в городе замерла. Приближалось лето 1531 года, и Монпелье теперь производил впечатление вполне добропорядочного города, где никто не похищал новобрачных прямо из постелей и не проказничал в тавернах. Чума по-прежнему свирепствовала в окрестных деревнях, но за стены Монпелье не проникала.

Мишель вместе с Магдаленой перебрался из пансиона в маленькую квартирку из тех, что местные власти, согласно указу правителя Прованса, предоставляли университету, заботясь о том, чтобы поблизости не производили много шуму ремесленники. Причиной перемен было не столько желание каждую ночь проводить с нежной Магдаленой, сколько растущая неприязнь к Жану Педрие, которого Мишель считал вором. Но конечно, и любовь к Магдалене, которую Мишель уже ни от кого не скрывал, сыграла немалую роль.

В то утро, 6 июня, как только начало рассветать, Мишель выскользнул из объятий девушки, баюкавшей его в короткие часы сна. Магдалена зевнула и, чуть приоткрыв свои синие глаза, взглянула на него.

– Ты уже уходишь?

– Вчера я уже опоздал на лекцию и поэтому сегодня не могу себе этого позволить, – ответил Мишель, натягивая изящные облегающие штаны из желтого бархата и протягивая руку к шелковой рубашке, аккуратно повешенной на спинку стула. – Я понимаю, что все это пустая трата времени, но должен подчиняться правилам, если хочу защититься.

Магдалена потянулась и натянула одеяло на голый живот.

– Мне приелась эта монотонная жизнь: все дни похожи один на другой. Ты каждый день ходишь на лекции, я каждый день тебя жду.

Мишель поправил кружевной воротник, надел жилет и принялся возиться с петлями.

– Это кончится, когда я стану доктором, и мы сможем пожениться. Не понимаю, чего такого особенного ты ждешь от своей будущей жизни. В ней не будет ничего волнующего.

– По крайней мере, вернусь в Аген, как ты мне обещал, помнишь? Там вся моя родня, подруги детства.

Мишель покачал головой.

– К родне – пожалуйста, а вот о подругах детства придется забыть. Я хочу, чтобы моя жена занималась домом и выполняла свои обязанности.

– И какие это будут обязанности?

– Слушай, не серди меня, – сурово оборвал Мишель. – Ты сама прекрасно знаешь. Заниматься мужем, рожать и вскармливать детей…

Магдалена хитро улыбнулась и указала на свою грудь, уже почти достигшую зрелости.

– Последнюю обязанность я уже выполнила. Не помнишь? Ты вчера ночью походил на новорожденного. Если бы у меня было молоко, то после твоих поцелуев не осталось бы ни капли.

Мишель в ответ даже не улыбнулся.

– Одно дело наша теперешняя жизнь, другое дело – будущая. Я хочу иметь жену, которую все уважают и почитают. Если бы я не был уверен в том, что ты сумеешь стать такой женой, я не закрывал бы глаза на ту не слишком добродетельную жизнь, что ты вела до сих пор. Какой еще мужчина поступил бы, как я?

Произнеся эту тираду, Мишель остался весьма собой доволен. Он был исполнен великодушия и чувства собственного достоинства и даже не заметил, как погрустнели глаза Магдалены.

– Ты хочешь переехать в Аген, потому что там никто не знает о моих… прегрешениях? Ведь так? – прошептала она.

– А если бы и так? Для тебя должно быть достаточно уже того, что я хочу взять тебя с собой, хотя ты и не была девственницей, когда я познал тебя. Все, о чем я тебя прошу, – это стать порядочной женщиной. По-моему, я не прошу ничего лишнего.

Магдалена собиралась что-то сказать, но передумала, закусила нижнюю губу и промолчала. Мишель двинулся к выходу, задержавшись на пороге.

– Есть еще одна важная вещь, о которой я тебя прошу. Я выполнил твое желание и научил тебя бегло читать и писать. Но оба эти занятия не пристали женщине богобоязненной и скромного происхождения. Прошу тебя как можно скорее забыть о своем умении. Ты не Маргарита Наваррская.

– Но это случается так редко, что…

– Верно, читаешь ты редко, потому что почти все мои книги написаны на латыни. Однако на прошлой неделе я видел, как ты писала и быстро спрятала от меня листок. Может, решила, что я не заметил?

Щеки Магдалены вспыхнули.

– Ой, это были сущие глупости…

– Понимаю, что это были глупости. Любой на моем месте потребовал бы показать листок, я же не стал этого делать. Если ты действительно хочешь выйти за меня замуж и тем самым изменить свое положение, тебе лучше покончить с этим.

Личико Магдалены приняло детское выражение, которое у нее всегда предшествовало слезам. Мишель наконец-то это заметил и смягчил тон:

– Ну что ты, маленькая моя? Разве я не прав?

Ответа он не ждал, но Магдалена вдруг отозвалась слабым голосом:

– Никого у меня нет, кроме хозяев…

– Но это твое естественное состояние, как ты не понимаешь? Я до сих пор ни разу тебя не ударил, несмотря на насмешки друзей. Но, видно, пора начинать. Взять в жены деву радости – все равно что приручить дикого жеребенка. Надо поработать кнутом. – Он запнулся, увидев слезы в глазах Магдалены, и сказал уже мягче: – Не волнуйся, я буду бить тебя только тогда, когда заслужишь. А сегодня вечером я покажу тебе необыкновенное зрелище. Ты себе такого и не представляла.

Магдалена постаралась сдержать слезы и вопросительно посмотрела на возлюбленного.

– Да-да, – уверил ее Мишель с улыбкой. – Но не спрашивай, о чем идет речь. Сама увидишь. Вы все увидите.

Он толкнул дверь и вышел.

Сиявшее на улице солнце, несмотря на ранний час, начинало уже припекать. Торговцы и ремесленники открывали свои сырые лавчонки или с помощью прислуги расставляли товар на улице. Почти все женщины в этот час были в церкви на утренней мессе, но некоторые уже отсидели службу и отправились купить съестное и другие необходимые в хозяйстве вещи. Торговцы спешили открыть перед ними двери.

Быстро шагая к университету, Мишель пытался понять, достаточно ли строго он разговаривал с Магдаленой. Скорее всего, нет, но ему было трудно обходиться с ней сурово. Он слишком ее любил. Значит, пора было начинать вправлять ей спину. Он выстрадал решение жениться на потаскухе и сделать из нее порядочную женщину. И дед, и отец, а теперь и он сам боролись за то, чтобы заставить себя уважать и заставить людей позабыть об их унизительном еврейском происхождении. Один неверный мог все испортить. Женитьба на Магдалене содержала в себе огромный риск, и даже предполагаемый переезд в Аген от этого риска не избавлял. И горе ей, если вместо того, чтобы выказывать ему покорную благодарность, она начнет упорствовать в своих суевериях и не откажется от скандального поведения.

Однако отказаться от девушки Мишель был не в силах. И дело было не только в ласках, которыми она отвечала на любое его желание. Если Мишелю приходила в голову необычная мысль, которую он не мог высказать публично, опасаясь доноса, он всегда находил в Магдалене внимательного и благодарного слушателя. Широко распахнутые синие глаза всегда служили зеркалом его интересов, и он беспрепятственно мог поведать им о чудесах астрологии, о совпадениях планет, о самых запутанных тайнах оккультной философии – то есть практически обо всем, что роилось в его голове по прочтении книг со странными названиями, которые мало кто рискнул бы хранить дома. Магдалена заменяла ему аудиторию, в которой он так нуждался. Но разрешить ей читать или писать…

Мысль о книгах, как молния, высветила в его мозгу образ Ульриха из Майнца. Это было подобно прикосновению к раскаленному железу. К счастью, со временем он научился притуплять воспоминание о той ночи в крипте, поначалу темной, а потом освещенной стеной огня. Глубоко дыша, он успокоил сильно забившееся сердце. Рано или поздно он вычеркнет из памяти этот кошмар…

Мишель подошел к университету как раз в ту минуту, когда зазвонил колокол к началу лекций. Было время малого завтрака, и преподаватели на жалованье уступали кафедры бакалаврам. В тот день, насколько он помнил, была очередь Гийома Рондле. Он очень удивился, увидев, что приятель, в обычном студенческом одеянии, запыхавшись, бежит ему навстречу.

– Мишель, черт тебя подери, ты что, забыл, что сегодня твоя лекция?

– Ты шутишь? – спросил изумленный Мишель. – Сегодня твоя!

– Да нет же! Моя завтра! Быстро беги переодевайся, у тебя еще есть время!

Мишель не заставил друга повторять себе дважды и помчался в швейцарскую, где его гневными жестами встретил немой и хромой церковный сторож. Он быстро накинул на плечи студента кармазинную мантию, чем тот и ограничился, не успев поменять свою одежду на черную тунику, которую ему совал сторож. Естественно, квадратную шапочку с красным помпоном Мишель забыл в шкафу.

Когда он вошел в аудиторию, колокол уже перестал звонить и студенты сидели, переговариваясь. Нотрдам поднялся на кафедру, едва не растянувшись на соломе, в большом количестве рассыпанной на ступеньках. Сторож клал ее на пол, чтобы сохранить тепло, но то, что было кстати зимой, очень мешало летом. Однако последнего времена года интересовали мало, ибо весь его скудный доход составляла как раз торговля соломой.

Добравшись наконец до верха кафедры, Мишель оглядел аудиторию. Шум слегка стих. «Желторотые» знали его только в лицо и развлекались тем, что корчили рожи и болтали. К счастью, в партере сидели бакалавры. Мишель увидел, как Антуан Сапорта поднялся и отвесил самым неуемным новичкам пару оплеух. Даже Жан Педрие призывал к тишине. Мало-помалу аудитория стихла.

И тут начались настоящие трудности. Мишель не был готов к лекции. По обычаю преподаватель должен был первые полчаса читать по-латыни медицинский текст, а следующие полчаса его комментировать, тоже по-латыни, но у Мишеля с собой не было ни одной книги. Он вздохнул, свесился с подиума и начал, стараясь побороть панику:

– Считается, что между медициной и астрологией нет никакой связи. Но мы знаем, что определенные небесные знаки соотносятся с пагубными событиями на земле. Дело в том, чтобы понять, каково это соотношение.

Студенты снова зашумели. Особенно протестовали испанцы и итальянцы, привыкшие к латинскому языку. В провансальском наречии, на котором начал лекцию Мишель, они не понимали ни слова.

Один из них закричал: «Парацельс!», явно намекая на лекцию в Базельском университете, которую знаменитый Теофраст Бомбаст[24]24
  Парацельс – псевдоним, принятый знаменитым врачом и естествоиспытателем эпохи Возрождения Филиппом Ауреолом Теофрастом Бомбастом фон Гогенгеймом. (Прим. ред.)


[Закрыть] начал не на латыни, а по-немецки. Событие это, случившееся почти четыре года назад, стало легендой среди всех европейских студентов. Однако подобное сравнение вовсе не было комплиментом: лютеранин Парацельс в такой католической твердыне, как Монпелье, не пользовался доброй репутацией.

Мишель проглотил набежавшую слюну. Он заговорил по-провансальски не намеренно, а от волнения и теперь не мог с собой совладать.

– Не придавайте значения тому, на каком языке я говорю. Старайтесь понять смысл, – твердо произнес он, стараясь показать, что уверен в себе. – Гален много рассуждал о связях между конфигурацией звезд и болезнями. Гиппократ тоже. Но с тех пор медицинская наука и наука о звездах разошлись в разные стороны. Мы изучаем болезни, поражающие человечество, и не отдаем себе отчета в том, что человек – это микрокосмос, отражающий макрокосмос. Мы анализируем тела, не принимая в расчет, что в них содержится душа, а эта душа является частицей вселенской души, гипотезу о существовании которой высказывали греки, арабы и итальянцы. Мы отвыкли вопрошать небо, а ведь оно – отражение души. – Мишель воодушевился. – И знаете, к каким результатам это привело? А к таким, что никто из вас не знает, какое чудо должно произойти нынче ночью, а если и знает, то не может выявить связь этого явления с эпидемиями, что мучают наш добрый провансальский народ.

Партер явно растерялся. Четверо доминиканских монахов встали и демонстративно удалились с оскорбленным видом. Мишель понял, что времени у него в обрез.

– Студенты, коллеги, магистры! – прокричал он. – Естественная магия – это не чертовщина, как утверждают фанатики, а инструмент познания, абсолютно не противоречащий христианству! Это инструмент познания для тех, кто избрал для себя путь помощи ближнему из любви, инстинктивно понимая, что именно тонкая субстанция любви объединяет вселенную. Взгляните сегодня ночью на небо! Взгляните и подумайте над тем, что увидите! Это будет отражение жизни всех существ, наделенных чувствами! Отражение будет ясным, если мы спокойны и здоровы, либо размытым и пугающим, если в нашем мире распространились болезни. Если вам станет страшно, повторяйте себе: «Я врач. Я тот, кто умеет предвидеть опасности и пользуется своими знаниями, чтобы опередить смерть».

Драматическим жестом, подготовленным заранее, Мишель сбросил мантию, и она упала к его ногам. Потом сошел с кафедры с торжественным и мрачным видом, словно преподнес драгоценный дар черни, не способной этот дар осмыслить. На лице его была маска равнодушия, но сердце бешено колотилось.

Воцарилось долгое молчание, потом Антуан Ромье поднялся с места и зааплодировал. Многие студенты обернулись, чтобы посмотреть, кто этот безумец. Убедившись, что это профессор, они тоже вскочили и начали хлопать. Даже скептики почувствовали, что надо делать как все, и принялись бить в ладоши с удвоенным энтузиазмом. Мишель достиг выхода под оглушительную овацию.

У двери ему попался на глаза очень серьезный Гийом Рондле.

– А если нынче ночью ничего не произойдет?

Мишель пожал плечами.

– В этом случае я рискую репутацией. Но то, что я предсказал, должно случиться.

– О чем идет речь? Мне-то ты можешь сказать?

– О хвостатой звезде. Знаешь, что это такое?

– Знаю. – Рондле развел руками и посторонился. – Надеюсь, что ты окажешься прав.

– Я всегда прав, – отрезал Мишель и вышел на улицу, залитую лучами недавно взошедшего, но уже жаркого солнца.

Остаток утра и день прошли без приключений. Мишель отправился в библиотеку, где просидел до обеда. Наскоро пообедав сосисками со специями в таверне на окраине города, он вышел за городскую стену и долго бродил по полю, высматривая редкие пахучие травы. До дома он добрался только к закату. Магдалена уже нарядилась в изящное льняное платье с рукавами в сборку и была готова к выходу.

– Куда ты меня поведешь?

– О, достаточно лишь выйти на улицу. Зрелище состоится там.

Она не стала возражать. Они вышли под руку и остановились у края галереи. Улица была почти пуста. Мишель указал на северный край неба над крышами. Уже зажглись первые бледные звезды.

– Она появится оттуда. Это вопрос нескольких мгновений.

– Что появится?

– Нечто неописуемое. Даже если я постараюсь тебе потом объяснить, ты все равно ничего не поймешь. Запасись терпением.

– А ты откуда узнал?

– Просто сделал расчеты. Мой прадед с отцовской стороны, Пьер де Санта-Мария, был знаменитым астрологом и оставил мне много книг. Рассчитать время появления хвостатых звезд нетрудно. Гораздо труднее истолковать. Но эти разговоры тебя не касаются.

Магдалена притихла, слегка надувшись. Она прижалась к руке Мишеля и, казалось, была счастлива, что он ее не отталкивает. Прошло еще немного времени, и со стороны соседнего квартала послышались пронзительные крики.

– Началось, – прошептал Мишель. – Сейчас ты увидишь наше небесное отражение. Боюсь, что оно будет ужасающим.

Он оказался прав. Небо вдруг озарилось из конца в конец, как днем, отливая красным, словно оно было залито потоками крови. И сразу же колоссальный огненный язык, похожий на огромного дракона, протянулся через весь небесный свод, загасив звезды. На улицу, громко крича, высыпала группа людей. Один из бежавших споткнулся, упал на колени и начал громко молиться. Две старухи на другой стороне улицы увидели его и тоже пали на колени, простерев руки ввысь. Из всех уголков Монпелье доносились крики.

Огненный дракон скользил по небу, и в его кровавых отсветах тонули звезды. Все замерли, ожидая услышать его громоподобный рев, но чудовище не издало ни звука. С него срывались снопы искр, и казалось, вот-вот вспыхнут апокалипсическим огнем крыши. Однако почти все искры гасли, не долетая до земли, кроме немногих, падавших где-то вдали и освещавших горизонт. Змееподобный болид не излучал тепла: он излучал страх.

Магдалена вся дрожала, прижавшись к Мишелю, но контроля над собой не теряла, и Мишель впервые испытал нечто вроде восхищения силой духа девушки.

– Это комета, – сказал он. – Ее появление предвещало изобилие эфемерид. К сожалению, это предвестие магнитной бури.

– И когда она пролетит? – спросила Магдалена дрожащим голосом.

– Еще немного, и небо прояснится, не бойся. – Он посмотрел на подругу и вдруг вздрогнул. – О боже! – вырвалось у него.

– Что случилось, Мишель? – обеспокоенно спросила Магдалена. – Почему ты так на меня смотришь?

Мишель не ответил. Он вглядывался в глаза девушки, которые вместо голубых стали красными – может быть, из-за ярко освещенного неба. Верный признак обреченности.

– Ты что, Мишель? Ты меня пугаешь! -

В голосе Магдалены звучала тоска.

Юноша не отвечал. Когда он поглядел на полыхавшие красным огнем радужки ее глаз, в его ушах зазвучали сбивчивые хриплые слова, сказанные кем-то или чем-то, что скрывалось в темноте. Странный возбужденный голос произносил непонятные фразы, всхлипывая в конце каждой, однако возникало такое чувство, что он выносит приговор, не подлежащий обжалованию.

– Мишель, да скажешь ты наконец, что происходит?

Мишель очнулся. Галлюцинация исчезла, не оставив никакого следа, кроме болезненного, лихорадочного ощущения.

– Ничего, ничего особенного, – выдавил он из себя.

Глаза Магдалены снова стали синими, а огненное зарево на небе понемногу бледнело. Но то, что увидел Мишель, забыть было невозможно.

– Не волнуйся, – пробормотал он, – еще немного, и ночь прояснится.

Магдалена смотрела испуганно, понимая, что он что-то скрывает. А вокруг весь Монпелье стоял на коленях и молился, следя глазами за последними угасающими искрами драконьего хвоста.

КАЗЕМАТЫ ПАЛЕРМО

Со стороны бастионов, справа от прибрежной полосы приближалась процессия, которую многие часы ожидало население Палермо. Впереди, распевая псалмы, двигались священники и монахи нищенствующих орденов. Однако внимание толпы привлекали не они. Все взгляды сосредоточились на осужденных, то есть на тех, кто был заподозрен в ереси или в возвращении к иудаизму, а потом снова отрекся и вернулся в лоно церкви, зачастую не без помощи пыток.

Они шли колонной, с опущенными головами и походили на медленно разворачивающуюся желтую ленту. Осужденные были одеты в желтые рубахи, едва доходившие до колен, так называемые санбенито. На рубахи нашивали косые кресты или, если ересь доказана, изображения перевернутого пламени. Это означало, что осужденного пока не сожгли благодаря полному раскаянию и отречению от заблуждений, но угроза костра продолжает висеть над его головой, и достаточно одного неверного а… Каждого подследственного, выходящего из дома, обязали держать в зубах камень, и это создавало вокруг него пространство враждебности и отчуждения. По воскресеньям он должен был являться к мессе в санбенито.

Это была седьмая процедура, на которой присутствовал Молинас, поэтому он уже запомнил имена приговоренных: Донато ди Юрато да Спаккафумо, Анджела ди Костанцо да Шакка, Джованни Руссо да Минео и так далее. Все евреи, снова обратившиеся к своей религии после того, как приняли христианство. В Сицилии, как, кстати, и в Испании, довольно редки были случаи, когда на костер всходила hachequera, то есть ведьма. Инквизитор Агустин Камарго отдавал предпочтение процессам над rejudaisados (вернувшимися в иудаизм), которых в Сицилии называли неофитами, и над лютеранами, стараясь снискать расположение императора Карла V и верховного совета инквизиции в Авиле, во главе с могущественным кардиналом Альфонсо Манрике. По этой причине в Сицилии «зрелища», как здесь называли аутодафе, были все похожи друг на друга: возбужденные крики толпы, плач, стоны и столбы дыма, которые развеивал морской бриз.

Молинас скучал. Ему больше нравились процессы над ведьмами, которые зачастую поднимались на эшафот, выкрикивая непристойности, норовили сорвать с себя одежду или мочились от возбуждения и ужаса. Эти безумные зрелища вызывали у испанца чувство странного удовольствия, возникавшее от уверенности, что в этих женщинах Господь вместе с жизнью уничтожал следы активности своего вечного врага.

– Вот этот приговоренный, – шепнул ему на ухо Ланчилотто Галетти, чиновник, несмотря на свое низкое происхождение состоявший на службе лично у инквизитора Камарго.

Молинас взглянул в направлении, которое ему указали, и увидел человека с длинной седой бородой, хромая ковылявшего между двух стражников. Его обезображенное лицо было залито слезами. Он вспомнил имя: Джованни ди Полино да Модика, крещеный еврей, который, по словам двух свидетелей, снова вернулся к своей вере. Его санбенито отличалось от остальных: на нем были вышиты черти, кидающие в адское пламя фигурки людей. Тот же рисунок красовался и на высокой митре,[25]25
  Митрой называли колпак, который надевали на головы приговоренных к костру еретиков. Он имитировал форму головного убора священников еретических церквей, в частности катаров. (Прим. перев.)


[Закрыть] которую в Испании называли coraza.

Некоторые особо ревностные горожане, вооружившись факелами, слезли со зрительских мест. Стража даже не сделала вида, что пытается защитить приговоренного. Один из одержимых поднес горящий факел к бороде Джованни ди Полино, которая тут же вспыхнула. Осужденный резко вскрикнул и потянулся руками к лицу, но руки были связаны, да и тесный строй солдат не давал пошевелиться. Нижняя часть его лица в один миг превратилась в ужасную рану. Толпа громкими криками приветствовала такую прелюдию к сожжению.

Галетти покоробило.

– Этого нельзя позволять, – пробормотал он, отводя взгляд.

Молинас пожал плечами.

– Это испанский обычай: поджигать бороды выкрестам, приговоренным к смерти.

– Когда-нибудь нас станут обвинять в бесполезной жестокости.

– Успокойся. Всегда найдутся историки, готовые либо отрицать, либо свести к минимуму все, что сейчас происходит. Время – враг памяти. В сущности, в этом наша сила.

Занятый своими мыслями, Молинас рассеянно следил за церемонией. Осужденные разместились на помосте как раз напротив него, поскольку он сидел в ложе, отведенной для представителей власти. Джованни ди Полино подвели к месту казни и привязали к столбу. Он по-прежнему стонал от ожогов, но все слабее и слабее. Еще к трем столбам были цепями прикованы полуразложившийся эксгумированный труп и два гротескных чучела. Они символизировали беглых преступников, приговоренных к казни заочно.

Священник церкви Сан-Доменико произнес гневную проповедь, всячески понося осужденных. Потом в жарком воздухе осени 1532 года, похожей на лето, разнеслась длинная сентенция, которую зачитал хриплым голосом нотариус. Честь поднести огонь к столбам выпала одному из двух приоров обители. Толпа приветствовала его овацией. Прошло какое-то время, прежде чем загорелся факел. Затем пламя охватило пропитанное маслом дерево. Осужденный, обезумев от боли, удивленно глядел на все происходящее, потом закричал нечеловеческим голосом. Все заволокло дымом, но было видно, как его тело судорожно дергается и корчится в огне. Крик затих.

Когда Джованни ди Полино превратился в обугленный расслоившийся скелет, не отличимый от чучел, что горели с ним рядом, Галетти повернулся к Молинасу, на этот раз повысив голос, чтобы перекричать торжествующие вопли толпы:

– Удивляюсь, почему вице-король не пожелал присутствовать, хотя сентенцию торжественно зачитали в первый раз в королевском дворце.

Молинас вгляделся в добродушное лицо коллеги, обрамленное золотистыми кудряшками.

– Королевский дворец и есть источник всех недоразумений между инквизитором Камарго и вице-королем. Последнему хочется убрать нас и занять наше место. Кроме того, сицилийский парламент только и занят тем, что посылает Карлу Пятому ноты протеста, осуждающие действия инквизиции, которые они расценивают как насилие. Император оставляет их без внимания, а вице-король, наоборот, им сочувствует.

Галетти кивнул.

– Да, мне об этом рассказывали. Мотивом протеста являются известные привилегии, которыми располагаем мы, чиновники. Можно подумать, что мы заняты легким делом.

– Для одних это дело легкое, для других – нет, – ответил Молинас, смерив коллегу взглядом. – Что же до привилегий, то некоторые из нас их вовсе не имеют. А некоторым кажется, что служба в инквизиции – кратчайший путь в бароны.

– Что ты хочешь этим сказать? Смотри, как бы я…

– Да брось ты! – отозвался Молинас. Ему очень досаждал ветер, который переменил направление, ударив в ноздри запахом горелого мяса. – Я сказал то, что знаю сам, что знаешь ты и знают все.

И Молинас, не обращая внимания на возражения собеседника, направился по деревянной лесенке прочь с помоста. Он не взглянул ни на затухающий костер, ни на палачей, которые ждали удобного момента, чтобы снять обгорелый труп еврея с цепей, удерживающих его на прибитом к укосине столбе.

Он побрел вдоль бастионов, выходящих на море. Оказавшись на достаточном расстоянии от места казни, он вдохнул соленый воздух. Наконец-то он мог заняться тем, что действительно его заботило. Он вытащил из кармана донесение, которое получил непосредственно перед казнью, и расправил его дрожащими пальцами.

Чудовищную каллиграфию Магдалены не узнать было невозможно: буквы в ее послании, то крошечные, то огромные, расползались неровными, корявыми строчками, пробелы между словами и вовсе отсутствовали. Но если это просто затрудняло чтение, то невероятное количество ошибок, фантастический синтаксис, фразы, написанные на провансальском диалекте, которые и без того невозможно было понять, превращали письмо в настоящий ребус. Однако Молинас запасся терпением и, подстелив под себя сложенный черный плащ, уселся на каменную ступеньку бастиона, принявшись за расшифровку донесения. Его внимание не отвлек даже парусник, приближающийся к порту под ликующие крики рыбаков. Ему пришлось повозиться с час, прежде чем прояснился смысл послания. Если убрать ошибки и несуразности, выглядело оно приблизительно так:

«Я понимаю, что сделала меньше, чем должна, и очень об этом сожалею, но после бракосочетания писать вам мне стало очень трудно. Как я уже рассказывала в предыдущем письме, Мишель де Нотрдам пожелал жениться на мне в Агене, где моих родителей очень уважают и где никто не знает о той жизни, которую я вела в последние годы. Он купил маленький домик и поселил меня там, а сам проводит большую часть времени в Монпелье, чтобы закончить учение. Он заставил меня поклясться, что в его отсутствие я не выйду из дома, поэтому даже еду мне приносят родители или сестры. Поначалу одиночество не очень меня тяготило, во многом потому, что Мишель, когда бывал дома, часто меня колотил, но не со зла, а чтобы научить меня, как быть хорошей женой. Он не злодей, но хочет, чтобы в обществе с ним считались, и боится, что я стану вести себя не так или что меня увидит кто-нибудь, кто знал меня до свадьбы. Теперь же я тяжелее переношу свое одиночество, потому что с тех пор, как я забеременела, Мишель не бьет меня и даже добр со мной, но требует, чтобы я и дома, и на людях говорила ему „вы“. Дома у меня только и утешения, что сестры да существо, которое должно родиться. Читать я не могу, и у меня нет бумаги, чтобы писать. Теперь вы понимаете, почему я не сдержала обещания писать вам по письму в неделю. И если мне удалось отправить это письмо, то только благодаря человеку, что приносит дрова. Он взял у своего родственника-писца несколько листков бумаги, гусиное перо и немного чернил».

Эта часть письма оставила Молинаса равнодушным. Главное заключалось в последней его части, которую он еле расшифровал, настолько неразборчиво и криво она была написана:

«Я готовлюсь стать матерью, и теперь я, порядочная женщина, обязана заниматься домом и не вижусь ни с кем, кроме мужа и родственников. У меня нет способа ни писать вам, ни сообщать вам о Мишеле, который приезжает только затем, чтобы узнать новости о будущем ребенке, и потом снова уезжает. Я не знаю, как он живет, какие книги читает, с какими друзьями видится. Когда я попробовала его о чем-то спросить, он бросил на меня такой взгляд, что лучше бы поколотил, как в былые времена. Умоляю вас на коленях, так как знаю, что вы человек, преданный церкви, а значит, обладаете христианским милосердием: освободите меня от данного вам обещания и забудьте обо мне навсегда. Я была грешницей, но стану примерной матерью и самой верной из жен. Если Мишель задумает сделать что-либо противное нашей религии, я сумею переубедить его и заставить отказаться. Но здесь, в Агене, его считают добрым христианином и человеком добродетельным. Со слезами жду вашего письма, знака, что вы меня поняли и простили в вашей доброте. Я буду жить ради ребенка и забуду о себе ради него».

Молинас многократно перечитал конец письма, потом скомкал его и выбросил в море.

– Шлюха, – проворчал он. Ненависти в нем не было, он просто констатировал факт. – Ни одна богобоязненная женщина никогда не написала бы подобного.

Он поднялся, расправил плащ, накинул его на плечи и пешком отправился в город, злясь на пронзительные крики чаек над головой. Между тем парусник медленно приближался к порту, протискиваясь своей огромной массой между стоящими на рейде каравеллами.

Молинас ненавидел Палермо. Городу недоставало тех мрачных и драматичных тонов, которыми были насыщены жилища испанцев, где солнце всегда уступало место полутени. Здесь солнце было повсюду, и казалось, что оно приносит облегчение и бесчисленным нищим, и толпе портовых грузчиков, и вообще всем простолюдинам. Сицилийцы внушали ему отвращение. Хитрые, льстивые, склочные, они все время шумно выражали чувства, которых не испытывали. Весь остров хвалился тем, что присоединился к Империи по собственной воле, однако при первой же возможности здесь вспыхивали кровавые беспорядки, угрожавшие Испании и ее институтам, а в первую очередь инквизиции.

Была бы на то воля Молинаса, Карлу V надлежало бы распустить сицилийский парламент, который только и делал, что жаловался на притеснения со стороны инквизиции, что подстрекало народ к неповиновению. Затем надо было бы предоставить более многочисленную армию в распоряжение вице-короля, который был менее сговорчив и расположен к спокойной жизни. Но он понимал, что ничего этого ему не добиться, тем более что император много делал для того, чтобы улучшить отношения с островитянами. Пустое занятие с такой предательской породой.

Грязные, но достаточно просторные улицы, полные торговцев, оборванцев и босоногой детворы, привели Молинаса к королевскому дворцу. Толпа собралась перед зданием, украшенным штандартом с вышитыми на нем шпагой, крестом и масличной ветвью, с круговой надписью: «Exurge domine et judica causam tuam».[26]26
  «Воскресни, Господи, и суди твое дело». (лат.)


[Закрыть] Это относилось как к родственникам заключенных, томящихся в подземельях дворца, так и к чиновникам инквизиции со шпагами наперевес, которые вели себя агрессивно и нахально.