Текст книги "Будуар Анжелики"

Автор книги: Валери Жетем

– Я хотела бы продолжить тему превратностей любви одним весьма поучительным случаем из древней истории, – проговорила Ортанс, – но прежде я сошлюсь на Священное писание, где сказано: «От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей».

В 518 году от Рождества Христова на византийский престол восходит некий Юстин, бывший крестьянин, выдвинувшийся благодаря своему упорству, хитрости и вероломству, которое при дворах монархов принято называть дипломатичностью. В то время новому императору было уже 67 лет.

При нем неотлучно пребывает тридцатисемилетний племянник, бывший пастух, которого заботливый дядя давно уже переселил в столицу и приобщил к придворной жизни. Этот племянник, принявший имя Юстиниан, становится преемником старого императора.

И вот он вступает в любовную связь с некоей Теодорой, дочерью циркового сторожа, которая еще подростком считалась одной из самых бесстыдных проституток Константинополя, потому что она не только владела всеми мыслимыми способами половых сношений, но и успешно демонстрировала это искусство на аренах цирков. Современники утверждали, что Теодора как-то выразила сожаление о том, что Бог не наделил ее тело тем количеством отверстий, которое позволило бы вступать в одновременный контакт с более чем тремя мужчинами.

Известно, что Юстиниан после встречи с этой искусницей был ошеломлен, смят, покорен, что, конечно, удивительно, если учесть, что он прожил в столице уже достаточно много времени и не должен был бы так поражаться высокой сексуальной технике проститутки. Видимо, Теодора обладала какими-то особыми способностями.

Так или иначе, но Юстиниан твердо решил жениться на ней, к ужасу всех придворных. Императрица Евфимия, супруга дяди, категорически отказалась признать проститутку своей племянницей, но сорокалетний влюбленный так прикипел душой к своей избраннице, что император пошел на то, чтобы изменить существующий закон, и этот скандальный брак все-таки состоялся.

В 527 году Юстиниан был объявлен соправителем своего дяди, а спустя пять месяцев он и Теодора были торжественно коронованы в храме Святой Софии.

Такая вот превратность…

Когда Ортанс получила свою долю признания, слово взял Пегилен де Лозен.

– Мой рассказ, – проговорил он, – относится к гораздо более поздним временам, а точнее, к нашей благословенной эпохе, когда свет, исходящий от «короля-солнце», проник в самые отдаленные уголки государства и пробудил к жизни дремлющие силы… Каков слог, а?

– Великолепный! – похвалила Анжелика. – Как я подозреваю, милейший де Лозен намерен сейчас изложить какой-нибудь особо отвратительный случай из нашей счастливой жизни.

– Истинно так, сударыня, – улыбнулся де Лозен. – Но я не считаю его особо отвратительным на фоне хотя бы повседневной придворной жизни…

Это случилось довольно далеко от Парижа, в провинции Пуату, откуда родом наша несравненная мадам Анжелика…

– И где я не была так долго, что Пуату представляется мне волшебной страной из сказок моего детства, – откликнулась Анжелика.

– Так вот, в этой сказочной – как для кого – провинции, – продолжал де Лозен, – один владелец обширного имения решил, видимо, следуя столичным примерам, возродить феодальное право первой ночи, когда сеньор мог, по своему усмотрению, разумеется, провести первую брачную ночь с любой из невест своих крестьян.

Я заметил – «по своему усмотрению», потому что, во-первых, он мог вообще не пользоваться этим правом, а во-вторых, далеко не каждая из подвластных ему невест была способна вызвать желание провести с нею брачную ночь.

Но так или иначе, сейчас, в XVII столетии от Рождества Христова, этот господин объявил о своем намерении возродить дедовские традиции такого рода, забыв, видимо, о том, что нынешние крестьяне отнюдь не являются собственностью сеньора, который уже не первый век как утратил право распоряжаться их жизнями и телами их невест.

Сначала и соседи, и крестьяне сочли его слова шуткой, потому что он в округе был известен как большой забавник, способный, к примеру, нарядить своего управляющего привидением, чтобы тот наводил ужас на поселян, блуждая от дома к дому в рождественскую ночь.

Подобного рода выходки были достаточно часты и вызывали большое неудовольствие епископа, находившего их богохульственными и заслуживающими если не отлучения от церкви, то, по крайней мере, достаточно суровой епитимии.

Он как-то дал указание настоятелю местного храма урезонить Либертена, пригрозив ему карой Господней и неприятностями на грешной земле, но священник, сам не раз принимавший участие в его шумных застольях, лишь посоветовал не дразнить гусака, имея в виду епископа.

Либертен относился к тому разряду людей, которые получают особое, несказанное удовольствие, задирая окружающих и приводя их в состояние растерянности своими экстравагантными выходками. Именно этим свойством его характера и можно было объяснить столь странное заявление касательно возрождения права первой ночи.

Прежде всего, в этом не было никакой практической нужды, потому что Либертен, к тому же будучи неженатым, и без этого права перепортил всех смазливых девиц в округе, так что его заявление можно было расценить исключительно как дерзкий вызов епископу. Тот, узнав об этом, лишь усмехнулся, не без оснований предполагая скорую возможность примерно наказать зарвавшегося наглеца, а заодно и его собутыльника в лице местного кюре.

Епископ имел конфиденциальный разговор с его служкой, и тот, воодушевленный обещанием повышения, согласился докладывать обо всех достойных пристрастного внимания деяниях помещика и кюре.

Как на зло, в скором времени не ожидались крестьянские свадьбы, и не было никакой возможности проверить на опыте серьезность феодальных намерений Либертена.

Тем не менее, случай, которого с таким нетерпением ждал епископ, все же не замедлил представиться… На околице селения жили вдова и ее дочка, высокая белокожая девица лет восемнадцати, с румянцем на всю щеку, высокой грудью и пышными бедрами. У вдовы водились деньги, судя по тому, что ни она, ни ее дочь, никогда не занимаясь сельским трудом, нанимали поденщиков даже для работы по дому.

Они поселились в деревне сравнительно недавно, перебравшись откуда-то из Пикардии. Поселяне строили самые разные предположения относительно происхождения материального благополучия вдовы, но со временем прекратили это занятие, единогласно решив, что никакая она не вдова, а просто-напросто бывшая куртизанка, нагулявшая ребенка. Эта версия всех успокоила, и внимание поселян обратилось на другие предметы пересудов.

Помещик раньше не обращал внимания на дочь вдовы, скользя равнодушным взглядом по белобрысому угловатому подростку, но сейчас, спустя несколько лет, когда он вдруг столкнулся с роскошной дылдой, будто бы специально созданной для изощренных забав, да к тому же, похоже, не блещущей умом, наш Либертен загорелся страстным желанием. Но, к его несказанному удивлению, девица совершенно равнодушно выслушала заманчивое предложение посетить его одинокий дом и ровным бесцветным голосом заявила, что не бывает в домах одиноких мужчин.

Распалясь еще больше, помещик продолжил свои уговоры при каждой новой встрече, но ответ был неизменен. Однажды он подошел к ней при выходе из церкви после окончания обедни, и на обычное его предложение она ответила, что подарит свою девственность только жениху после венчания, а иначе ей придется выслушивать попреки до конца жизни.

И тогда Либертен решился на отчаянный шаг. Он предложил девице обвенчаться! Разумеется, делая это предложение, он ни в коем случае не намеревался вправду становиться ее законным супругом, уповая на циничную изобретательность своего приятеля кюре, но девицу это предложение по-настоящему сразило, и она, добрых пять минут приходя в себя от пережитого потрясения, молчала, а затем дрожащим голосом сказала, что намерена испросить благословения своей мамаши.

Помещик, предвидя это намерение, заметил, что ему тоже предстоит разговор со своими родственниками, и кто знает, чем он закончится, посему предложил пока обвенчаться тайно, а затем уже поставить всех в известность как о свершившемся законном акте. Девицу этот довод убедил, и они решили вступить в тайный брак этой же ночью.

Девица поспешила домой готовиться к торжественному событию, а помещик вернулся в церковь, чтобы договориться с кюре.

Выслушав план своего приятеля, священник, к своей чести, в ответ замахал руками, но уже через несколько минут, соблазненный довольно круглой суммой, к своему бесчестью, согласился провести в полночь некое подобие венчального обряда.

Они не предполагали того, что их разговор будет подслушан, что служка спешно оседлает коня и помчится к епископу, что тот поторопится сесть в карету и в сопровождении небольшого отряда своей личной гвардии отправится в это селение…

В полночь в пустой церкви кюре произнес перед мнимым женихом и его невестой вольный набор латинских фраз, после чего сказал, что отныне они могут с чистым сердцем и возвышенной душой исполнять повеление Божье плодиться и размножаться. И лишь только он произнес: «Amen!», в церковь вошли гвардейцы вот главе с епископом в торжественном облачении. Невозможно передать словами выражение лиц помещика и кюре!

А епископ утвердил законность обряда венчания и благословил супружескую чету.

Так бравый Либертен осуществил свое право первой ночи…

Де Лозен церемонно раскланялся в ответ на бурные аплодисменты собравшихся.

– То, что я вам сейчас предложу… – начала Катрин.

– Начало довольно интригующе, – заметил де Грие.

– Всего лишь короткая зарисовка парижской жизни, так густо насыщенной превратностями любви…

– Без которых она была бы отвратительно пресной, – поморщившись, произнес Перро.

– На улице Турнель, – начала свой рассказ Катрин, – жил некогда один молодой человек, мечтавший о карьере Буше или Рембрандта. Он снимал мансарду с большими окнами, где устроил себе мастерскую, сплошь завешенную эскизами и готовыми полотнами, пропахшую красками и заставленную гипсовыми копиями шедевров великих мастеров древности.

Однажды в дверь мастерской постучался довольно молодой, но солидный господин, с виду напоминающий удачливого купца или цехового старшину. Господин представился и попросил разрешения ознакомиться с работами. Получив разрешение несколько удивленного хозяина мастерской, он бегло, но внимательно осмотрел его полотна и эскизы, а затем заказал портрет своей супруги.

Художник согласился. Когда они оговорили материальную сторону дела, сроки и дату первого сеанса, заказчик попрощался и уже направился к выходу, но в дверях остановился и сообщил, что не имеет возможности сопровождать жену на сеансы позирования, а потому с ней будет приходить его старшая сестра.

В ответ художник равнодушно пожал плечами, но подумал, что лучше бы приходил он, чем его старшая сестра, скорее всего, иссушенная старая грымза, присутствие которой будет действовать на атмосферу творчества, как уксус на молоко.

Этими мыслями он поделился со своим соседом, магистром Сорбонны, славным малым лет сорока пяти, жившим этажом ниже. Магистр в ответ предложил, в шутку, разумеется, во время сеансов позирования давать грымзе уроки философии. Оба расхохотались, представив себе эту картину, и на том обсуждение этого вопроса закончилось.

Каково же было изумление художника, когда на следующий день к назначенному времени в его мастерскую вошла супруга заказчика, худосочная молодая дама, лет примерно двадцати трех, бледная, томная, с широко раскрытыми синими глазами и тонкими губами, поджатыми в виде бутона тюльпана, которую сопровождала статная красотка лет сорока, не больше!

Молодая дама держалась подчеркнуто холодно, всем своим видом давая понять, что обстановка мастерской вызывает у нее лишь брезгливое отторжение, но она вынуждена пересилить себя, коль это так уж необходимо.

Сестра ее благоверного, напротив, с нескрываемым интересом разглядывала все, что ее окружало, и, как видно, чувствовала себя среди всего этого хаоса вполне комфортно. Вскоре после начала сеанса пришел магистр, который, взглянув на дуэнью, также был поражен столь значительными расхождениями между реальным и ожидаемым. Будучи представленным этому спелому яблочку, он завел разговор о философии, что яблочко восприняло довольно благожелательно.

Художник недовольно заметил, что посторонние разговоры отвлекают его от работы, после чего собеседники перешли на шепот, а затем, стараясь не шуметь, удалились. И тут с моделью произошла неожиданная метаморфоза: лицо молодой дамы оживилось, презрительно поджатые губы сложились в приветливую улыбку, глаза заискрились интересом, а бледные щеки окрасились нежным румянцем.

Как вы вполне можете догадаться, добродетельные дамы и кавалеры, по прошествии двух сеансов молодая дама стала любовницей художника, а еще раньше сестра ее мужа отдалась жизнерадостному магистру Сорбонны. Обе пары вовсю наслаждались жизнью и значительное время после того, как портрет был принят заказчиком, когда однажды, невзначай выглянув в окно, магистр увидел у подъезда человека лет тридцати шести-семи в сопровождении группы вооруженных молодых людей.

Чутье подсказало философу решение: он жестом подозвал к окну свою возлюбленную, и она признала в предводителе маленького отряда своего братца. Нужно было действовать незамедлительно. Философ птицей взлетел на верхний этаж и постучался в дверь мастерской…

Дальнейшие события развивались следующим образом. Разъяренный супруг в сопровождении своих бретеров ворвался в мастерскую и остолбенел, застав там свою обнаженную сестру, позирующую полностью погруженному в свое творчество живописцу.

В это время его супруга выходила из квартиры философа. По пути домой грозный муж, проходя мимо паперти собора Богоматери Парижской, увидел выходящую оттуда свою благоверную. У нее был вид воплощенной добродетели.

В дальнейшем они с мужниной сестрой часто посещали дом на улице Турнель, по дороге решая, кто из них в этот раз навестит художника, а кто – философа…

Рассказ Катрин получил самое горячее одобрение, после чего все взоры обратились к следующему рассказчику.

– Речь пойдет, – неторопливо, немного нараспев, будто декламируя стихи, написанные древним гекзаметром, проговорил Арамис, – о двух поэтах Эллады, о тех, которые, возможно, в числе первых воспели любовь и превратности любви, возведя их в ранг объектов самого страстного, самого трепетного поклонения.

Архилох, которого греки почитали вторым поэтом после Гомера, полубогом, в честь которого было воздвигнуто святилище…

Автор таких строк:

 
…И девушку меж стеблями
Свежераскрывшихся цветов я положил и тонкою
Укрыл нас тканью, шею гладил ей,
И трепетавшей, как лань, успокоенье стал дарить,
И груди стал я трогать нежно пальцами…
 

Известно, что он страстно влюбился в младшую дочь некоего Ликамба, торжественно поклявшегося отдать за него девушку, о которой поэт писал, что «старик влюбился бы в ту грудь, в те миррой пахнущие волосы…» Она стала для Архилоха богиней и одновременно предметом испепеляющей плотской страсти, доводящей его до исступления.

Но вот случается нечто непредвиденное, невозможное в том мире, где слово успешно заменяло любые письменные соглашения: Ликамб изменил свое решение, нарушил торжественную клятву, отказался выдать за Архилоха свою дочь, которая охотно поддержала отцовское решение.

Оскорбленного в лучших чувствах, доведенного до отчаяния поэта вдруг охватывает нечто, прямо противоположное тому, что он испытывал ранее, и пылкая любовь превращается в столь же пылкую ненависть. Возвышенный и страстный в проявлениях этой ненависти, Архилох посвящает клятвопреступнику и его вероломной дочери стихи, преисполненные таких едких насмешек, что, не вынеся позора, Ликамб и его дочери не нашли ничего лучшего, чем повеситься…

Что ж, крайности всегда схожи, и сильнейшая любовная страсть всегда может легко и быстро превратиться в сильнейшую ненависть, нашелся бы благовидный предлог…

И второй гений античной поэзии – Анакреонт.

Блестящий придворный, любимец бессчетного числа женщин, певец вина, веселья и эротических забав…

 
Все листья на деревьях
Ты верным счетом знаешь
И на море широком
Все волны посчитаешь,
Сочти ж моих любовниц!
В Афинах для начатка
Ты запиши мне двадцать
И полтора десятка.
Потом считай в Коринфе
По целым легионам:
Уступит вся Эллада
В красе коринфским женам…
 

Их было бессчетное количество, что, конечно же, не могло предполагать сильных чувств, да и вообще каких-либо чувств.

Но вот пришел час, когда летнее изобилие начало страшиться зимней скудости, что, как в зеркале, отразилось в стихах…

 
Бросил шар свой пурпуровый
Златовласый Эрот в меня
И зовет позабавиться
С девой пестрообутой.
Но, смеяся презрительно
Над седой головой моей,
Лесбиянка прекрасная
На другого глазеет…
 

На смену прекрасным девушкам пришли прекрасные юноши, что в том мире отнюдь не считалось чем-то противоестественным, а лишь одним из способов служения богине любви, только и всего…

Теперь стихи поэта обращены к юношам, которых, может быть, было меньше, чем подруг женского пола, но все же…

 
Ляжем здесь, Вафилл, под тенью,
Под густыми деревами…
 

Красавец Вафилл был наиболее известным из возлюбленных знаменитого поэта, и его соотечественники даже увековечили Вафилла бронзовой статуей, воздвигнутой в храме Геры.

Еще одна общеизвестная привязанность Анакреонта – фракийский мальчик Смердис, раб и возлюбленный афинского тирана Поликрата. Поэт вступил в открытое соперничество с государем, противопоставляя его власти и богатству свою чарующую поэзию. Заметив, что поэзия одерживает верх, тиран приказал обезобразить мальчика.

Анакреонт написал по этому поводу исполненное тихой грусти стихотворение и отправился на поиски новых превратностей любви…

– Какие у вас обширные знания, мсье Арамис! – восхищенно проговорила Луиза.

– Это всего лишь отрывок из моей богословской диссертации, – скромно заметил мушкетер.

Присутствующие воззрились на него в крайнем изумлении. – Отрывок, который я по зрелому размышлению решил не включать в ее окончательный вариант, – добавил Арамис с самым невозмутимым видом.

– А я, – сказала Мадлен, – завершая наш тримерон, хотела бы поделиться одной светлой фантазией, скорее мечтой, о воплощении которой, я думаю, любой из нас попросил бы Всевышнего…

Я представляю себе обворожительную молодую женщину, пылкую возлюбленную и верную жену, безмерно нежную в любви и стойкую в несчастьях… Злобная зависть ущербных и порочных людей, волею рока получивших право распоряжаться чужими жизнями, отнимает у нее любимого мужа, счастье, опору и защиту.

Но высшей справедливости было угодно вынести свой вердикт, согласно которому в костре на Гревской площади вместо мужа этой женщины сгорел труп какого-то бродяги, а сам он отправляется в дальние края, где благодаря великому таланту, мужеству и уму добивается невиданного ранее могущества.

Вся его дальнейшая жизнь посвящена поискам любимой жены, которая, свято веря в справедливость Божью, тоже ищет по свету его, свою единственную любовь. Блуждают они, как потерянные звезды в небесном просторе, испытывая опасности и лишения, но не теряя светлой надежды на встречу… И в конце концов сбываются мечты, и обретают они друг друга, и вознаграждает их Всевышний за терпение, мужество, надежду, веру и любовь…

Вот это я и хотела попросить у Бога.

Все молча встали.

По щекам Анжелики катились слезы, подобные падающим звездам…

* * *

Вот, пожалуй, и все.

Пора покидать будуар Анжелики, но да не покинет меня в прагматичном третьем тысячелетии ее блистающий мир, ее неистребимая любовь к жизни и ее улыбка, которую я безошибочно узнаю на устах Джоконды, Венеры Милосской и девушек на улицах весеннего Парижа.

Р. S. Тетушка Катрин вспомнила, что в 60-е годы прошлого столетия в моде были бюстгальтеры «Анжелика».

И не иначе. Предмет такого стратегического значения именем какой-нибудь guenon[6]6
  Кикимора (франц.).


[Закрыть] никогда не назвали бы.

В свое время роман «Анжелика» произвел эффект камня, брошенного в затянутое тиной болото, и сломал, казалось бы, незыблемые стереотипы, сложившиеся в обществе. Блистательная главная героиня с невероятным мужеством и волей к жизни, амазонка-победительница и в то же время женщина, как говорится, до мозга костей, идеал красоты и очарования, Анжелика была чем-то принципиально иным, самоценным и самодостаточным, экзотикой, которая пугала, восхищала, эпатировала, никого не оставляя равнодушным…

Эпоха царствования Людовика XIV, «короля-солнце», – это целый мир, огромный, многогранный, бурлящий жизнью. И именно женщины придавали этому миру балов, спектаклей, фейерверков и фантастической роскоши ту яркость, которая позволила определить его как «галантный век».

Заглянем в будуар Анжелики, посмотрим в ее сияющие зеленые глаза, где бушует неподдельная радость жизни, над которой не властны ни короли, ни золото, ни соображения высокого престижа.

То, что невозможно ни купить, ни продать ни подарить…