Текст книги "Встреча с неведомым"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава четырнадцатая
ОДИН В ПРОСТРАНСТВЕ

Я быстро скользил по замерзшей реке, чуть отталкиваясь лыжными палками. По времени был уже поздний вечер… На леднике мы ложились бы сейчас спать. Предстояло идти всю ночь и весь день. Я решил, что за тридцать часов дойду. Но какое большое расстояние отделяет меня от плато… Вертолет и то летел бы минут тридцать!

А где-то совсем далеко, в тундре или горах, но в дикой безлюдной местности (иначе бы он дал знать), затерялся Ермак – живой или мертвый.

Все эти восемь месяцев жизни на плато я был в свои тринадцать лет на положении мальчишки. Каждый меня понемногу баловал, ласкал, старался избавить от тяжелых или неприятных обязанностей. Теперь я внезапно очутился с глазу на глаз с Севером, и ему не было дела до того – ребенок я или взрослый. Теперь от меня требовалось, как от мужчины. Во что бы то ни стало я должен дойти до полярной станции. Если не дойду, отец добрую неделю или две пролежит в ловушке без помощи. Расселину снова может занести снегом, и тогда отец погибнет от голода… Или замерзнет, когда кончится топливо… Или задохнется в снегу…

Я слегка замедлил шаг, поняв, как важно мне сберечь и соразмерить свои силы. Я старался не думать об опасностях, поджидавших меня за каждым кустом, но против воли это лезло в голову. Поняв, что не в меру живое воображение могло оказать мне теперь плохую услугу, я решительно отогнал от себя мрачные мысли.

Я остановился на минутку передохнуть и осмотреться. Лыжи были в полном порядке. Хорошо, что отец их сам смазал. Я пока не мерз, даже чуточку вспотел, потому что был одет очень тепло. Обычно в часы, падавшие на ночное время, мороз усиливался, но сегодня даже потеплело.

Было очень тихо и ясно, и ярок был свет звезд и луны с отломанным краешком. Замерзшая река представляла собой довольно хорошую дорогу, только кое-где преграждали путь ледяные навалы. Тогда приходилось снимать лыжи, чтобы не сломать их.

Горы постепенно раздвинулись, река разлилась и текла в широкой долине, заросшей редким лиственным лесом, среди невысоких скал. Снега было не так уж много, но иней запорошил и лиственницы, и кустарник, и скалы, и. камни – все было белым, искрилось и мерцало в лунном сиянии.

Потом лес исчезал, словно таял в лунном сумраке, и вокруг оставалась одна тундра– бесконечная, белая тундра. От Кэулькута я знал, что в этих местах отличные пастбища для оленей.

Войдя в ритм, я мерно бежал ледяной дорогой, стараясь держаться середины реки, послушно следуя всем ее излучинам и поворотам. Час за часом, медленно – о, как медленно! – побеждал я пространство.

Во времени образовывались провалы, когда я как бы перескакивал через время без мыслей, без чувств, почти не отдавая себе отчета в происходящем.

Вдруг словно что-то разбудило меня: мир внезапно изменился. Он уже не был таким белым и однотонным, он блистал, как радуга. Не так, когда она нежно сияет далеко-далеко на горизонте, а как если бы эта радуга чудесно приблизилась, и вы очутились в самом центре ее прекрасного, ослепительного полыхания. Начиналось полярное сияние…

Обычно я наблюдал его, как будто находился в Большом театре, когда медленно передвигающиеся декорации озаряются попеременно огнями всех цветов и оттенков. Но в этот раз не было ощущения театральности зрелища. То, что творилось в ту ночь, было величественно и грозно, как рождение Галактики.

Отец говорил, что полярные сияния – это действие электрических токов в верхних разреженных слоях атмосферы, наподобие того холодного света, что испускают газосветные лампы и трубки рекламных надписей на московских улицах.

А Женя Казаков сравнивал земной шар с гигантским сферическим конденсатором, в котором накапливается электрическая энергия. Как я тогда понял, между двумя обкладками этого конденсатора – поверхностью земли и проводящей электричество ионосферой, разделяемыми семидесятикилометровым слоем нейтрального воздуха, – образуется гигантское электрическое поле, в котором скопляется неимоверное количество энергии. Это и есть полярное сияние.

Были и другие теории.

Но в ту ночь все научные объяснения казались мне убогими, жалкими и неинтересными, потому что они не могли объяснить, зачем электрическим токам быть такими прекрасными.

Невольно хотелось искать другого смысла. Я и сам не знал, какого, но мне было мало научного объяснения.

Никакие слова не могли передать то, что творилось в пространстве! Не существовало подобных красок, чтобы художник начертал на полотне это. Может быть, только музыка могла бы передать то, что я видел в ту ночь, оставшись один в пространстве, – философский смысл виденного.

Ученые утверждали, что полярное сияние беззвучно. Пусть так. Но я слышал его. Пусть что угодно говорит наука, но я буду утверждать, пока живу, что я слышал полярное сияние.

С шумом, подобным шороху волн, набегающих на прибрежный песок, но без их периодичности – усиленно и ослабленно, – разыгрывались сполохи. Из самого зенита неба, затмив созвездие Большой Медведицы, стремительно вылетали одна за другой длинные лучистые стрелы – все быстрее и быстрее, догоняя друг друга, зажигая облака. Скоро весь небосвод пылал странным, призрачным, холодным огнем. На фоне отдельных жутких, темно-фиолетовых провалов еще ярче разгорался этот свет… Представьте молнии – разящие, но не гаснущие, яркие и буйные. Огня было уже так много, что он стекал с неба, с гор, зажигая снег голубым, зеленым, изумрудным, желтым, малиновым огнем. Лучистые стрелы падали в реку, отражаясь в ледяном ее щите. Казалось, они летали, перекрещиваясь вокруг меня.

Я невольно остановился. Дыхание у меня захватило.

Я был один в блистающем, кружащемся, сияющем, переливающемся пространстве. Иногда оно притухало, и только тонкая, нежная, светящаяся вуаль, сквозь которую просвечивали звезды, заволакивала небосвод. Но тут же снова, с еще большей энергией, начинал бить невидимый вулкан. Огромный протуберанец огня с быстротой молнии перебрасывался с одного конца неба на другой, рассыпаясь снопами света, искр, стрел, дуг, лент, волн, пока весь небосклон не сливался в одно сплошное полыхающее море огня. И снова проливалась огненная лава на горы, на лес, на снег, на реку. Гранитные скалы казались совсем черными в этом блеске, в этой игре света…

Сияние то затихало, то разгоралось с таинственным, трепетным шорохом, и я снова поспешил вперед. Я шел час за часом, ошеломленный, потрясенный, а небеса всё пылали.

Уже давно изменился ландшафт. Теперь я шел узким отвесным ущельем, сурово стеснившим реку. Высокие черные утесы-трапы с бесконечными столбами тянулись почти непрерывно, сужая реку до узкого протока. Как же она, наверное, бесновалась без света, как металась, гневалась и кипела, пытаясь вырваться из каменного плена на волю! Иногда из узкой черной щели в утесах вырывался приток Ыйдыги и падал в нее в виде изломанного ледопада. Задыхаясь в тесных ущельях, Ыйдыга не раз прорывала себе новый путь, извиваясь, петляя, разветвляясь…

Но вот мрачные ущелья остались позади, на меня потянуло теплым ветерком, и я очутился в небольшом леске, окутанном пушистым инеем, который небесный огонь окрашивал попеременно в разные цвета.

Ыйдыга теперь напоминала одну из замерзших речушек Подмосковья – так радостен и незатейлив был ее зимний пейзаж, такими родными показались мне кусты шиповника и стайка гладкоствольных тополей. Я шел еще с полчаса, все замедляя шаг, пока не остановился, поняв, что заблудился. Это была не Ыйдыга, а какая-то другая река – верно, ее приток. И пейзаж был не тот… совсем не северный. И вдруг я увидел огород…

Да, это был самый настоящий огород, со следами грядок, высохшими плетями огурцов и тыкв, полузанесенных снегом. Полярное сияние затихало. Теперь свет падал только сверху. В самом зените висела огромная ослепительная корона да над горами светилось легкое, прозрачное облако. Вот все, что осталось от небесного пожара.

Зато луна светила ярче и как-то совсем просто, тоже как в Подмосковье.

Я растерянно огляделся. Куда же я зашел? И откуда здесь мог быть огород? Поколебавшись, я выбрался на берег и, осторожно переставляя лыжи, пошел между грядок. А вот здесь росла рожь… Остатки соломы торчали из-под снега. Снег таял, кое-где тускло поблескивали лужицы. Лесок отступил от речки правильным четырехугольником– видно, его специально выкорчевывали.

Я почувствовал, что безумно устал… Просто ноги подгибались. И тут я увидел всё: загороженный плетнем двор за огородом, сарай среди деревьев и под защитой скалы бревенчатую избушку, в оконце которой мерцал свет.

Человеческое жилье… И я сразу понял, куда я попал и кт о тут жил…

Первой моей мыслью было – бежать. Скрыться, пока меня не обнаружили.

Сердце колотилось, во рту пересохло, тошнота подступала к горлу… Если за эти восемь месяцев жизни на плато я чего и боялся, так это встречи с Абакумовым – вором и убийцей. Страх перед этой встречей терзал меня в ночных кошмарах. Но теперь я настолько выбился из сил, что даже способность чувствовать страх во мне притупилась. Кроме того, рассудил я, была глубокая ночь и Абакумов, наверное, уже спал.

Постояв немного в нерешительности, я подошел ближе. По двору ходили олени. Из сарая донеслось пофыркиванье лошадей, мерное жеванье, вздохи домашних животных.

Как здесь было тепло! Это меня просто поразило. Потом я увидел неподалеку озерце, над ним колыхался пар. Теперь я понял, почему здесь тепло: термальный источник! Один из тех, что так настойчиво искала Ангелина Ефимовна.

Как она удивится и обрадуется: незамерзающий, горячий источник! Так вот где нашел себе пристанище Алексей Абакумов…

А что, если обратиться к нему за помощью? Хватит ли у меня сил дойти до плато, если я уже теперь так ослаб и обессилел? Не погибну ли я дорогой от истощения или встречи с хищниками? И что тогда будет с отцом? Первый же снегопад занесет эту расщелину так, что никто и не заподозрит, что там человек.

И Алексей Абакумов – человек. Его все называли хищником, но ведь это было неким определением его сущности с точки зрения людей, не одобрявших его поведение? Абакумов был человеком… Пусть плохим… Может, у него были веские причины стать плохим? Может, его ни разу никто не приласкал? Может, когда ему было страшно, его не успокоили? Не обрадовали, когда его терзала безнадежность? Не научили, во что верить? Обошлись жестоко, равнодушно?..

Может, в ту ночь я и не сформулировал мысли столь четко, как делаю это теперь, на девятнадцатом году своей жизни, но что-то в этом роде я чувствовал, потому что совсем перестал бояться и доверчиво пошел к окну. Не может Абакумов отказаться спасти человека, которого он знает, с которым был когда-то в экспедиции! И меня он не обидит – зачем я ему?

Он уже, наверное, несколько раз встречался с нашим Кэулькутом. Может, Кэулькут знал, где живет Абакумов, и не раз навещал его? Конечно, так оно и было!

Постояв в нерешительности, я отцепил лыжи, положил их аккуратно на приметном месте и осторожно, на цыпочках подошел к избе. Тихонько подкрался я к окну и заглянул внутрь избы.

Глава пятнадцатая
ЧЕЛОВЕК АЛЕКСЕЙ АБАКУМОВ

Это была самая обыкновенная изба, какие я встречал не раз на Ветлуге. В углу стояла русская печь закопченным челом к окну. Какие-то чугунки и сковородки загромождали шесток. Это я заметил мельком. Мое внимание захватил сам Абакумов.

Он сидел у окна, облокотись о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жирника глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены. У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел – они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.

Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.

Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.

Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.

Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил – так глубоко он задумался. О чем он думал?

– Товарищ Абакумов! – окликнул я его растерянно. Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.

– Алексей… – начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.

– Кто ты? – перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.

– Я – Коля Черкасов… Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я– случайно нашел вас, – запинаясь и торопясь, сказал я.

Абакумов сидел на влажной земле и громко икал… Я понял, что он плачет. После я узнал, что он думал о смерти, и вдруг неожиданно появился я.

– Отрок… – бормотал он, давясь, всхлипывая. – Сын Дмитрия Николаевича!.. Знамение… Остановил мою руку…

Я ничего не понимал. Может, он сумасшедший? Страх только шевельнулся во мне и погас – мне стало очень плохо. Закружилась голова, затошнило… Я опустился на землю и стал расстегивать шубу.

Абакумов заметил мое состояние и сразу опомнился:

– Да что же это я… Мальчонка-то совсем заболел!.. Пошли-ка, однако, в избу.

Но я уже не мог идти: у меня потемнело в глазах.

…Очнулся я в избе, на постели Абакумова. Он стащил с меня шубу и валенки и теперь брызгал на мое лицо водой.

– Не надо… – попросил я.

– Лучше стало? – пробормотал он сконфуженно и куда-то вышел.

Вернулся он с кружкой парного молока.

– Пей, Николай, пей! – уговаривал он меня. – Хорошее молочко, оленье, только что тебе надоил. Подкрепляйся, малец!

Я жадно выпил всю кружку густого, желтоватого, довольно вкусного молока, хотя с непривычки оно могло и не понравиться тем, кто избалован.

Потом Абакумов быстро растопил плиту, заварил чай, прямо в большом полуведерном чайнике. Возясь у печи, он все поглядывал на меня, радостно и умиленно, и бормотал– видимо, привык, живя один, сам с собой разговаривать.

– Николай-угодник тебя послал, не иначе. И зовут-то тебя Николаем. Господи!..

Он так был мне рад, будто это его собственный сын нашел его.

Я оглядел избу. Грубо сколоченный стол покрыт новенькой клеенкой. (У Кэулькута сменял?) Топчан, на котором я лежал, застлан шерстяным одеялом, подушка – в ситцевой наволочке. Вдоль бревенчатых стен шли полки до самого потолка, закопченного и темного. На полках лежали аккуратно сложенные, выделанные звериные шкуры, немудреный хозяйственный скарб, орудия охоты, мешки с мукой, лук, всякая кухонная утварь. В переднем углу на полочке стояла маленькая выцветшая икона. На стенах висели медвежьи и волчьи шкуры и две винтовки. А над постелью тикали ходики. (Те самые?) Пол был земляной, аккуратно вымазанный глиной.

Я в изнеможении опустил голову на подушку: совсем из сил выбился. Хоть бы не заболеть! Абакумова я теперь не боялся нисколько. Я ведь не мог не видеть, что человек мне искренне рад. Звали его Алексей Харитонович.

В избе стало жарко. Живо поставив все сготовленное на стол, хозяин подошел ко мне.

– Может, на постель тебе подать? – заботливо осведомился он.

Я поспешно встал.

И вот мы сидим с Абакумовым за одним столом и оба степенно едим из одной миски жирный борщ из оленины, жаркое, а потом пьем чай с сахаром и шанежками.

Мы ели и поглядывали друг на друга. «Так вот он каков, Абакумов, – думал я. – Почему же я так его боялся? Чуть ли не каждый день видел в кошмарах. А Кэулькут его не боялся, хотя и считал, что он Недобрый человек».

Когда мне стало лучше, я рассказал Абакумову, как провалился отец в расщелину, как я шел на полярную станцию и, заблудившись, попал к нему.

Абакумов хотел, видимо, потрепать меня по плечу, но не решился.

– Ладно! Съездим за Дмитрием Николаевичем. Но ты хоть часок поспи, а то заболеешь.

Я запротестовал, мне было стыдно спать, когда отец там один. А может, у него сотрясение мозга и он уже без сознания… Но я действительно обессилел.

– Ты же оставил ему хвороста… – успокоил меня Абакумов. – Он не замерзнет. Опять же, пока я соберу оленей… Я разбужу тебя через час. И выедем…

Я согласился и опять прилег на постель. Алексей Харитонович заботливо укутал меня одеялом. Я поблагодарил его и, кажется, тут же и заснул…

Мне показалось, что Абакумов разбудил меня минут через пять, но проспал я два часа.

– Одевайся, однако, Никола, – сказал он. – Пора ехать. Как бы буран не нагрянул.

Я тут же вскочил и торопливо оделся. Почему-то я весь дрожал, хотя в избе было тепло. Наверное, от усталости.

Абакумов надел на себя оленьи чулки, унты, штаны из пыжика, оленью шубу, заячий малахай, пару заячьих рукавиц взял под мышку, и мы вышли во двор.

На реке уже ждала оленья упряжка. Мы сели с ним на одни нарты – я позади, вторые нарты были привязаны сзади. Я понял, что это для отца, и опять стал волноваться. Вдруг он сильно расшибся? Может, сгоряча не почувствовал? Он лежит там и не ждет помощи раньше как через пять дней… И вдруг мы явимся, когда еще и суток не прошло. Я так обрадовался этой мысли, что совсем повеселел. Тут я вспомнил о Ермаке, и меня стала грызть совесть: радуюсь, что отца спасут, а Ермак, может, в это время замерзает… Но мне не хотелось грустить, и я предпочел думать, что Ермак сидит в вертолете и спокойно и твердо ожидает, когда его найдут. Может быть, просто поломка мотора… Мало ли что может быть!

Вторично за эти сутки я пересекал Ыйдыгу. Но теперь у меня было совсем другое настроение – радостное, возбужденное. Я чувствовал себя почему-то ужасно счастливым. И сам не мог понять отчего. Уж так легко, так отрадно было у меня на душе!..

Олени, как ветер, неслись по реке, задрав кверху хвостики. Я боялся вывалиться с нарт и все внимание употреблял на то, чтобы удержаться. Алексей Харитонович следил за «дорогой», если можно так выразиться, ведь настоящих дорог, даже самых примитивных, в этих краях не было, разве что звериные тропы.

Я хорошо приметил то место, где пора было оставить Ыйдыгу, По-прежнему было очень тихо, и мой след, где я спускался с горы на лыжах, где ломал кустарник, был четок, будто я только что прошел по этому чистому снегу.

Приблизившись к расщелине, мы увидели алый отблеск костра и услышали голос отца. Он пел – странный человек, – пел во все горло. Я даже разобрал слова старой партизанской песни «По долинам и по взгорьям…» Пока мы приближались, песню заменила ругань, которая, как сказала бы моя бабушка, предназначалась «отнюдь не для детей». Я и не подозревал, что папа мог так ругаться. Зато Абакумов нисколько не удивился.

Наклонившись к расщелине, мы увидели пылавший костер и возле него ярко освещенную фигуру Черкасова-старшего, щупавшего свою ногу.

– Папа! – окликнул я его.

Отца словно током дернуло, так он подпрыгнул:

– Черт возьми!.. Значит, ты все эти часы слонялся вокруг? А я-то, как идиот, высчитываю время, когда ты вернешься!..

– Я и вернулся…

Пришлось дать ему излить свои чувства. Он ругал меня до тех пор, пока не увидел Абакумова, спускавшего к нему веревку.

Отец сразу замолк, переводя взгляд с меня на Алексея Харитоновича и обратно.

– Обвяжитесь вокруг пояса, Дмитрий Николаевич! – сказал Абакумов.

Отец с минуту молча глядел на него, задрав голову и явно выдвинув вперед нижнюю челюсть. Потом привязал к веревке рюкзак и спальный мешок, несколько раз ойкнув при этом.

Когда к нему вторично спустили веревку, он молча обвязал конец ее вокруг пояса. Хорошо, что здесь не было женщин: пока его вытаскивали, он ругался без перерыва. Но я только радовался. Значит, ему еще не столь худо, если может так ругаться. Просто очень болит нога!

Когда мы его окончательно вытащили, он набросился на Абакумова, схватил его «за грудки» и стал трясти.

– Добрался я таки до тебя, сукин сын! – орал он во всю мочь. – Где лошади?

Досада и возмущение его были столь свежи, будто Абакумов лишь вчера угнал лошадей.

Абакумов покорно давал себя трясти, всем видом показывая: виноват, каюсь. И даже поддерживал отца, пока тот его тряс.

– Ладно, мы еще поговорим с тобой! – задохнувшись, сказал отец и застонал.

– Однако, пурга скоро будет, Дмитрий Николаевич, – произнес Абакумов спокойно. – Ехать пора…

– У тебя что – лошади?

– Оленья упряжка.

Мы бережно довели отца и привязали его к нарте, чтобы он не вывалился дорогой. Я опять сел позади Абакумова.

– Веди по Ыйдыге до полярной станции… Знаешь где? – крикнул отец.

Абакумов гикнул совсем по-чукотски на оленей, и те понеслись быстрее автомобиля. Где надо, Алексей Харитонович приостанавливал их бег. Олени его хорошо слушались. Было довольно тепло, но не доехали мы и до первого ущелья, как начала нести поземка и сильно потемнело.

– Не успеем до станции добраться, – крикнул, оборачиваясь, Абакумов, – надо ко мне!..

– Давайте к вам! – прокричал я (ветер относил слова).

Отца мы, по молчаливому уговору, решили не спрашивать: еще заупрямится. Он, видимо, очень страдал от быстрой езды, особенно когда нарты подскакивали, натыкаясь на глыбы льда.

Пурга мела уже вовсю, когда Абакумов в кромешной тьме, неизвестно по каким признакам, довез нас до своей избы. Отец что-то кричал, пока мы его снимали с нарт и вели к дому. У меня плечо онемело, на которое он опирался.

Уложив отца на топчан и засветив жирник, Абакумов вышел позаботиться об оленях.

Я быстро разделся и стал раздевать отца. Изба еще хранила тепло, аппетитно пахло щами и мясом. Пока я отряхивал от снега нашу одежду, отец быстро огляделся.

– Как ты его нашел? – спросил он и вдруг, притянув меня к себе, крепко поцеловал.

Я поспешно начал рассказывать. Сначала про встречу с Абакумовым, а потом, как я его нашел, и уже в конце, как шел на лыжах по реке и какое было полярное сияние.

– Я видел… – сказал отец и раздумчиво прибавил – Значит, он плакал?

– Да, папа, ты его не очень ругай. Он же столько лет был вроде в ссылке… И вообще, что у него было в жизни?

– Ты с ним успел подружиться? – удивился отец. Я промолчал.

Наконец вошел занесенный снегом Абакумов. Взглянув на бледного от невыносимой боли отца, он молча разделся, развесил свою и нашу одежду над печью, молча придвинул стол к топчану и полез в печь. Он ловко, как заправская хозяйка, орудовал ухватом и кочергой, затем разлил по мискам давешний борщ из оленины и налил себе и отцу по полстакана водки.

– С мороза… – сказал он просто.

– Балуешься этим? – поинтересовался отец.

– Нет. Не уважаю. Разве что на пасху да на рождество. Или вот так – непогодь застанет, от простуды.

– Живешь один?

– Один.

– С тех пор?

– С той поры.

– А откуда у тебя капуста, картофель? – Отец с интересом разглядывал щи.

– Огород же…

– Огород у тебя? Вызревает? Каким образом?..

– Место здесь такое… – неохотно отвечал Алексей Харитонович.

Он, похоже, и рад был отцу и готовился к ответу за содеянное. Лицо его было смущенное и грустное.

– Неужели вызревает? – удивленно переспросил отец.

– Озерцо рядом горячее. Зимой можно купаться. От него и тепло идет. Еще везде снег, а я уже сею. И в сентябре тож – по этим местам зима легла, а у меня еще в земле картошка, свекла, морковь… Что у вас с ногой, Дмитрий Николаевич? После обеда дайте погляжу.

– А ты разве понимаешь что в переломах?

– Не дохтур, конечно. Но при моей жизни… и за дохтура приходилось. Выправлять умею, А после бы вам,

Дмитрий Николаевич, в озерце моем искупаться. Вода в нем целебная. Все болезни снимает. Я, если помните, ревматизмом маялся, а здесь начисто прошло… Я вам еще чайку налью.

– Шанежки вкусные! – заметил отец.

– Мы и заместо повара сойдем, – усмехнулся Абакумов.

После ужина он освободил стол, накрыл его чистой простыней, заправил и повесил над ним керосиновую лампу и предложил отцу лечь. Отец невольно заколебался.

– Не сомневайтесь, Дмитрий Николаевич, – успокоил его этот странный человек.

Подумав, отец решился: врача все равно не было. Мы осторожно раздели отца (он несколько раз крикнул от боли), и Абакумов тщательно его осмотрел.

– Не перелом, Дмитрий Николаевич, – сказал он уверенно, – вывих.

Впоследствии, когда отец показался врачу и рассказал, кто ему вправлял вывих, врач удивлялся. У отца был вывих тазобедренного сустава – случай довольно редкий. Обычно он бывает лишь у физически сильных людей и связан с тяжелой травмой: катастрофой на транспорте или падением с высоты, как и было с отцом. Не каждый врач, особенно без большой практики, смог бы вправить такой вывих.

Абакумов положил отца на край стола животом вниз, так что вывихнутая нога свободно свисала… Тут отец начал так ругаться от боли, что Абакумов спросил его: может, не надо вправлять? Но отец попросил его делать свое дело.

Алексей Харитонович решительно согнул ногу и стал понемногу отодвигать от стола… Отец орал во все горло. Я не выдержал и отвернулся. Папа еще раз крикнул нечеловеческим голосом и потерял сознание, но бедро было уже вправлено. Абакумов тщательно забинтовал ногу, мы с ним перенесли отца на постель и укутали одеялом и сверху еще оленьей шкурой.

А потом Абакумов влил в рот отцу немного водки, и он пришел в себя.

– Не двигайтесь теперь, Дмитрий Николаевич, и постарайтесь уснуть, – весело посоветовал Абакумов. Он был доволен собой. – Мы с Колей тоже ляжем спать.

Он постелил мне на печке. Я моментально залез туда и разделся. Потом Алексей Харитонович бросил прямо на пол медвежью шкуру, подушку, тулуп и, погасив лампу, улегся.

Оба они тотчас уснули, а я лежал еще некоторое время, прислушиваясь к неистовому завыванию пурги. В дверь, несмотря на сени, надувало снег. Абакумову было холодно на полу, но он ничего не чувствовал, наверное, так как через минуту-другую поднял богатырский храп. Отец никогда не храпел, он спал неслышно, как женщина.

Мне было очень тепло и уютно на горячей печке. Я мысленно пожелал Ермаку быть уже под кровом и тоже скоро уснул. Спал я безо всяких снов. И с того дня меня уже больше не мучили кошмары.