Текст книги "Встреча с неведомым"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава четвертая
ВСТРЕЧА В ЗИМОВЬЕ

Мы приземлились на площади перед единственной гостиницей. Казаков, видимо, нас заждался. Он выскочил на улицу без шапки в одном свитере и довольно сердечно обнял меня. Я хотел познакомить его с Лизой и Марком, но куда там! Марк заорал:

– Берите вещи и скорее в вертолет!

Мела поземка, ветер все яростнее расшвыривал снег, кидал его в низкое, серое небо. Вертолет изрядно бросало. Всем стало очевидно, что до обсерватории не добраться. Обратно на Вечный порог – тоже… Мы почти вслепую перевалили хребет, и Марк приземлился у какого-то зимовья.

– Придется ночевать здесь! – прокричал он, открывая дверь. Ветер заглушал его голос. Из зимовья выскочили несколько парней и помогли нам закрепить вертолет. Мы поспешили укрыться в бараке.

Это было одно из последних старых зимовий. Построили его еще, наверно, в двадцатых годах, когда люди валом валили на золотые прииски. Давным-давно отработанные– там уже ни грамма золота, – они еще попадались в тайге; иногда даже целые заброшенные поселки.

Бревенчатые стены, проконопаченные мхом, сверкали от инея. С двух сторон шли длинные сплошные нары. Посредине – ладно сколоченный стол, неподъемные скамьи, отполированные за долгое время до блеска. Над столом покачивалась от сквозняка керосиновая лампа «чудо». Никогда не видел в продаже таких ламп. Может, их доставляли из прошлого столетия на машине времени?

Нас с поклонами встретил хозяин зимовья, пожилой якут Егор Слепцов, и усадил, видимо, на почетном месте, между раскаленной плитой и цветастой штапельной занавеской, за которой стояла железная кровать.

Плита нещадно палила, и мы поспешили снять пальто, после чего уселись на табуретках за небольшим квадратным столом.

Мне показалось, что Егор тревожно поглядывает в сторону остальных гостей. Их было пятеро – бледных, худосочных, горластых парней, как-то неестественно оживленных, Одеты они были кто во что горазд, только башмаки одинаковые. Парни с наигранной лихостью играли в карты, уснащая речь дичайшим жаргоном, и с детским любопытством поглядывали на нас. Я подумал, что это, наверное, бывшие уголовники. Где-то в этих краях была колония.

Слепцов заварил чай прямо в большом закопченном чайнике, булькавшем на плите, и налил нам по кружке. Сахар он подал на тарелке. Черствый хлеб положил прямо на чисто выскобленный стол.

Я посмотрел на встревоженного зимовщика, на картежников, на этот мрачный барак и от души пожалел, что мы не добрались до обсерватории. Не знаю, жалел ли об этом Марк. Он, к моему удивлению, поздоровался за руку с одним из парней, назвав его Миша Мору, и коротко спросил его о чем-то. Только этот Миша, видимо цыган, и имел имя. Остальные вместо имени носили клички. К концу этого бесконечного вечера я их усвоил: «Гусь», «Сурок», «Топорик» и «Рахит». Самый противный среди них был Гусь: с большим кадыком, носатый, жилистый, изжелта-смуглый. На висках его набрякли жилы. Волосы были редкие и жирные, серого цвета. Маленькие водянистые глаза смотрели подозрительно, недоверчиво. Несомненно, он был самый злой в этой компании, где явно повелевал. Наверно, ему нравилось быть вожаком. Забегая вперед, скажу – этот прожженный тип все же имел имя: Семен Шашлов. Он был рецидивист, но уже два года, как освободился от заключения, работал и пока законов не нарушал.

С первого взгляда этот подонок внушил мне неописуемое отвращение и страх. Почему-то лишь мне одному. Женя Казаков и Лиза явно не жалели о неожиданном приключении. Им было интересно и весело.

Лиза разрумянилась от близости огня, черные глаза радостно блестели, на полных губах сияла улыбка. Кажется, Женя был очарован ею с первого взгляда. Он глаз с нее не сводил, а Женя был не из тех, что заглядываются на каждую встречную девчонку. Уж я-то его знал. Меня разобрал смех: знал бы Женя, что она – Абакумова. Я нарочно, когда знакомил их, сказал просто: «Лиза, наш метеоролог-наблюдатель».

Как она слушала – вся внимание, сочувствие. Она каждого выслушивала с интересом – и меня, и Марка, – но так она, пожалуй, никогда не слушала. Женя рассказывал о своем новом проекте – проекте «парового котла».

– Если сжать подземное море газами до высокого давления, получится нечто вроде парового котла. Можно нагреть его до трехсот или пятисот градусов.

– Разве это возможно… вскипятить подземное море? – чуть задохнувшись, спросила Лиза. Глаза ее округлились.

Женя не сразу ответил. Он, кажется, потерял нить. Серо-синие, с постоянной смешинкой глаза потемнели и посерьезнели. Он как-то странно смотрел на Лизу, а она на него – ожидала ответа. У Жени был матовый цвет лица, не поддающийся загару, тяжеловатый подбородок, волевой рот и красивый лоб. Светло-каштановые волосы за эти годы поредели, со лба обозначились залысины, но пока они его только красили. На Жене был теплый пушистый свитер очень яркой расцветки. Он привез его из Норвегии.

– Нужно расплавить породы, граничащие с водой, и вызвать искусственные подземные извержения. Если вы слышали, вулканическая лава обладает очень ценным свойством – малой теплопроводностью… Основная задача– добраться до магмы. Над этим бьются ученые всего мира.

Его способ, как я понял, заключался в том, чтобы пробурить направляющую скважину до дна подземного моря. Опустить в нее атомный буровой снаряд – реактор, заключенный в тугоплавкую оболочку. Снаряд будет расплавлять породу и, под действием собственного веса, опускаться к центру Земли. Как только атомный бур достигнет магмы, она начнет извергаться в бассейн. Давление в подземном «котле» повысится до 10 000 атмосфер. Температура подымется до 700 градусов. Из скважины на поверхность хлынет вода. Вода приведет в движение турбины мощных электрогенераторов, обогреет города, даст заводам ценное сырье.

– Это и есть ваша работа на докторскую диссертацию? – спросила Лиза.

Женя рассмеялся.

– Что вы! Эти проекты – мое хобби. Тема диссертации более прозаична и суха.

– Вы уже забыли о своем «проекте кольца»? – спросил я.

Женя усмехнулся.

– Почти забыл. Это было наивно. Но о нем тогда много писали.

– Какого кольца? – спросила Лиза, и Казаков стал рассказывать ей о своем полузабытом проекте.

Марк молча слушал и пил чай – вторую кружку. Слушать он не умел: быстро задумывался о чем-то своем, как бы мысленно уходил от собеседника. Это всегда раздражает людей. И о чем он всегда думал? Но в тот вечер он был здесь и почему-то все посматривал на меня.

Женя стал рассказывать о поездке в Норвегию. Ему очень понравилась эта страна – ее фиорды, скалы, фиолетовые ели, островерхие крыши фермерских и рыбачьих домиков. Женя выезжал с группой советских геофизиков по специальному приглашению ученых. Несмотря на молодость, его труды уже переводились за границей.

– …интеллигенция! – донеслось до меня, конечно, с соответствующими эпитетами.

Я испугался, что Лиза услышит. Парни кончили играть в карты, что-то им не игралось. Может, им было обидно, что мы не обращали на них внимания? Мы были попутчиками, и, пожалуй, нехорошо от них отделяться.

Усадив нас за маленьким столом, якут как бы отделил «чистую» публику от «нечистых». Меня это сразу покоробило (как-то неловко!). Ведь за их столом было много места. Но Женя принял это как должное, и я промолчал.

Я поднялся и нерешительно подошел к ребятам.

– Черт знает, когда кончится эта пурга, – сказал я для начала разговора.

– Вы из Черкасского, что ли? – спросил белобрысый парень в женской фуфайке – Сурок.

– Мы из обсерватории на плато, – пояснил я и присел на край скамьи. Парни миролюбиво подвинулись, давая мне место.

– Загадка мантии Земли скоро будет разгадана… – донесся до нас голос Жени.

– Профессор? – кивнул на него Топорик (почему Топорик?). У него была противная привычка подмигивать. А Рахит все время хихикал, к месту и не к месту. Может, это у него было нервное? В пятом классе со мной учился мальчик, он всегда смеялся у доски, за что ему снижали отметку. Но он действительно не мог удержаться.

– Просто научный работник, – ответил я Топорику, – кандидат.

– Ах, просто научник? Кандидат… в профессора или академики?

– Кандидат наук.

– А ты тоже кандидат?

– Мне девятнадцати не исполнилось, учиться да учиться еще надо, – спокойно пояснил я, делая вид, что не замечаю насмешки.

– Будешь учиться?

– А как же? – удивился я.

– А кто у тебя папаша? – Это спросил сам Гусь.

– Географ.

– Преподает в школе географию?

– Нет, он исследователь. Сейчас в Антарктиде.

– Ишь ты! Ну, а мы – чурки с глазами, – представился Гусь. Водянистые глазки его злобно сощурились. Пожалуй, ему было все сорок лет…

Топорик подмигнул. Рахит захихикал. У меня заныло под ложечкой. Я ощутил что-то вроде тошноты. И жалко мне их было и как-то противно. А перед Гусем они явно заискивали, хотя он был худший из них.

– Из-за интеллигенции все беды, – изрек Гусь. Застарелая, как туберкулез, ненависть прозвучала в его надтреснутом голосе. – Я не какой-нибудь там контрик. Против Советской власти ничего не имею, но интеллигенцию ненавижу от всей души. Интеллигенция и атомную бомбу придумала…

Я с удивлением посмотрел на Гуся. Такого дурака я встречал первый раз. А он продолжал, красуясь перед товарищами, которые слушали его совершенно серьезно и даже одобрительно}

– Попался мне один такой, из интеллигенции, в очках и с портфелем… В глухом переулке. Решил я позабавиться. Показал ему перочинный ножик и говорю: «Встань на одну ногу и кукарекай, да погромче у меня, не то…»

Парни так и закатились, уж очень им было смешно. Особенно заливался Рахит.

– Ну и что, кукарекал? – лениво спросил Сурок.

– Еще как! Это ж, доложу я вам, было зрелище. Кукарекал, пока мне не надоело слушать. Тогда я поддал ему ногой под зад: «А ну беги, пока я тебе!» Ох и удирал!

Все хохотали до слез, только цыган Мору как-то странно посмотрел на меня.

– Какая чушь! – не выдержал я. Гусь сощурился.

– Слышите, ребята, он не верит! Ты не веришь мне?

– Конечно нет. Не понимаю, зачем вам надо выдумывать такое? Что за удовольствие!

– Значит, я это выдумал?

– Вам лучше знать… Этого просто не могло быть.

– А ты… чудак! Почему же не могло?

– Потому что интеллигентный человек никогда не унизит своего достоинства ни перед кем. Это узнали еще фашисты. И задолго до фашистов было известно.

– А ты, видать, интеллигенцию выше всех ставишь?..

– Народ, у которого нет интеллигенции, называется дикарями. Чем культурнее народ, тем он больше любит и бережет свою интеллигенцию. Когда физик Ландау попал в автомобильную катастрофу… Вы, наверное, знаете, как он несколько раз умирал, а его спасали и спасали.

– Не знаем, расскажи! – поспешно сказал Мору. Парни слушали, как ребята в детском саду, не дыша и заглядывая мне в рот. Гусю это не понравилось. Вообще я ему не понравился с самого начала. С какой злобой он поглядывал на меня!

Едва я закончил рассказ, как в зимовье вошли сразу трое: двое работников милиции и шофер. Кажется, и Гусь, и его компания милицию любили еще меньше, чем интеллигенцию. Все они молча, с великим неодобрением наблюдали, как прибывшие отряхивались от снега, раздевались, здоровались. Егор Слепцов предложил чаю, назвав старшего по имени и отчеству: Михаил Михайлович. Это был начальник районной милиции Захарченко.

Я вздохнул с облегчением. Я немножко знал Захарченко, он раза два был у нас в обсерватории. Меня он вряд ли запомнил. Зато с Марком они были хорошо знакомы. Марк так и просиял, когда его увидел.

Они обнялись, и Марк, к великому изумлению всех присутствующих, простодушно чмокнул Михаила Михайловича в щеку. Гусь, не выдержав, сплюнул.

Прибывшие подошли к большому столу. Сюда пересел и Марк. Якут, довольно улыбаясь, подал крепчайший чай, хлеб, консервы и сахар. Кроме Марка, который за что-то любил Захарченко, только я да Егор от души ему обрадовались. Гусь и его гоп-компания явно скисли, а Лиза и Женя так разговорились, что даже не заметили их прибытия. Я подошел к ним и постоял минут пять. Теперь говорила Лиза, а Женя слушал, не сводя с нее глаз. Что-то он запоет, когда узнает, что она дочь Абакумова? Ведь Казаков очень злопамятен и расчетлив.

– Когда я была маленькой, я верила, что до радуги можно дойти… – улыбаясь рассказывала Лиза. – Радуга сияла за березами, совсем близко, просто рядом. И я бежала через рощу, так что пересыхало во рту и начинало колоть в боку. Ох! Потом оказывалось, что радуга за холмами, и я снова шла, хотя знала, что дома ждет нахлобучка. Мама боялась, что из меня выйдет бродяжка. Если бы я сказала ей про радугу, мне досталось бы еще больше: в Кедровом не жаловали все то, что не имело здравого смысла.

Лиза замолчала, задумавшись.

– Вы странная девушка! – сказал Женя.

С обидой я почувствовал, что сейчас лишний, и медленно отошел. Вряд ли они это заметили.

Пурга вроде стала завывать тише. К утру, наверно, стихнет, и мы отправимся домой. Хоть бы вертолет не повредило. Я взглянул на часы. Только девять вечера. Мне стало грустно.

Милицейские работники уже утолили голод и теперь не торопясь попивали чай. Я присел на нары.

Милиционер Сережа Прошкин был не старше меня (доармейский возраст), у него был вздернутый конопатый нос и обиженные голубые глаза. А начальник милиции Михаил Михайлович Захарченко походил на комиссара Мегрэ. Широкоплечий, сильный и, кажется, добрый. Надо спросить Марка, откуда он его знает.

Когда я подошел, разговор об интеллигенции, оказывается, продолжался. Но Захарченко был не я, он парировал нападки Гуся.

– Где справедливость? – вопрошал Гусь, закатывая глаза. – У меня злость кипит на этих «высокообразованных». Все эти светила науки гребут деньги, дай боже. Какой-нибудь профессор за час получает пять рублей. Считать умеете? Сколько он за семь часов отхватит?

– Наверное, чтобы восстановить справедливость, ты и грабил квартиры светил науки?

Парни заржали. Гусь обиженно поморгал.

– Кто старое помянет, тому глаз вон. Я завязал накрепко. А вообще я что? Я простой колхозник!

– Какой ты, к черту, колхозник, – махнул рукой Захарченко и налил себе еще чаю.

– Колхозник, из Саратовской области. В деревне и восемь классов кончал. У меня и сейчас там вся семья работает. А я в город подался, на завод.

– Понятно. С грехом пополам кончил восемь классов – по два, по три года сидел в одном классе. Учиться дальше не захотел, ведь ученье – это тяжелый, изнурительный труд. В колхозе работать тоже нелегко. Пришел в город на завод. А лодыри и там не нужны. Куда ни подайся, везде трудиться надо. А тебе хочется иметь все блага жизни. Вот и пошел воровать, грабить, убивать…

– Я по мокрым делам не ходил, – буркнул Гусь.

– В колонии тоже заставляют работать. За пайку. До чего обидно! Лучше уж «завязать» и работать на воле, где-нибудь на Севере, где платят «длинный рубль»… Вот ты, Шашлов, завидуешь «высокообразованным», а ведь для них эти блага—только возможность целиком отдаться любимому труду. Все, что им действительно необходимо, это возможность делать свое дело. А это уж государство, ценя их время и здоровье, заботится о них. Я не академик и никогда им не буду, но мне бы и в голову не пришло завидовать, что у кого-то, например, дача или там машина. Вот ерунда! Ничто так не растлевает человека, его душу, как зависть, лень, нежелание трудиться в полную меру.

– Так… Значит, я – растленный тип? – обиделся вконец Гусь. – Обрисовал меня товарищ начальник в полную меру. Чего скалите зубы? – накинулся он на парней. Те мгновенно спрятали улыбки.

– Куда же вы теперь направляетесь? – спросил Захарченко, обращаясь к Гусю и остальным.

– В Черкасский, – хором, как на уроке, ответили они.

– А на рудниках уже надоело? Там можно хорошо заработать…

– Здоровье дороже, – сказал Гусь.

– Дело ваше… Когда вышли с рудника?

– Утром. До развилка нас подкинула попутная машина, а потом пешком…

Захарченко повернулся к Марку. И сразу лицо его посветлело.

– Ну, как там в обсерватории, обживаешься понемногу?

Марк с любовью взглянул на Захарченко.

– Там хорошо, Михаил Михайлович. Такие славные люди! Друга себе нашел.

Марк кивнул на меня. Мне стало немного легче: Марк считает меня своим другом.

– Отец его в Антарктиде, Михаил Михайлович. Это ведь сын Дмитрия Николаевича Черкасова.

– А-а! Академика Черкасова!

Гусь внимательно посмотрел на меня. За что, собственно, он меня так возненавидел? Не подумайте, что я преувеличиваю: это был взгляд убийцы.

Глава пятая
ОСКОРБЛЕНИЕ ЛОЖЬЮ

В зимовье мы пробыли часа четыре. Потом, воспользовавшись временным затишьем, кое-как добрались до плато. Все в обсерватории спали, нас встретил Бехлер. Женя его расцеловал. Бехлер отвел Женю в приготовленную ему комнату, а мы, поужинав, легли спать. Утром я немного проспал и завтракал один, на кухне. Я беспокоился за Абакумова, но Гарри успокоил меня: Алексей Харитонович вернулся вчера до пурги.

Когда я подходил к камералке, в коридоре меня догнал Женя, одетый очень парадно: в черном костюме, белой рубашке, модном галстуке. Он схватил меня за руку. Я заметил, что Женя расстроен.

– Колька! Разве эта девушка… ну, Лиза… дочь Абакумова?

– Конечно.

– Почему же ты мне вчера сразу не сказал?

– Я не знал, что это имеет какое-то значение.

– Я думал… его давно здесь нет.

– Что ты! Разве Абакумов бросит обсерваторию? Он отсюда никуда не уйдет.

– Я был уверен, что он давно обворовал вас всех и скрылся.

Я был настолько оскорблен за Абакумова, что молча повернулся к Жене спиной.

– Непонятно, как у бандита может быть такая дочь? – пробормотал он мне вслед.

Я хлопнул дверью. Погромче. А Лиза произвела на него впечатление! Так ему и надо.

А через час в камералку, где, кроме меня, работали четыре бородатых геолога, вошла Валя и молча опустилась на стул. Она показалась мне очень бледной. Серые глаза ее смотрели обескураженно. Она совсем не походила на тридцатилетнюю женщину-мать. Как была живая, вихрастая, длинноногая, похожая на мальчишку, так и осталась. Может, чуть пополнела. И стриглась под мальчишку, и это ей очень шло.

Я внимательно посмотрел на нее и понял: случилось что-то неприятное для всех. Мы дружно бросили работу и уставились на нее.

– Через сорок минут собрание, – сказала она. – Велел объявить новый директор обсерватории… Евгений Михайлович Казаков.

Вечером я рассказал Марку историю Абакумова. Он долго молчал.

– Что же теперь будет? – проговорил он. – Как они сработаются?

– Не дадим Алексея Харитоновича в обиду! – заявил я.

Марк усмехнулся:

– Положим, Абакумов не из тех, кто даст себя в обиду.

– Это он физически такой сильный, а душевно очень ранимый. Вдруг Казаков его оскорбит? Понимаешь, его нельзя здесь обидеть.

– Понимаю.

Мы опять помолчали. Вдруг я неожиданно для самого себя спросил:

– Марк, откуда ты знаешь Захарченко? Ты ведь давно его знаешь?

– Давно.

Марк потянулся за папиросами. Он курил с пятнадцати лет. Я последнее время тоже стал покуривать, но не по-настоящему, не затягиваясь (я так и не приучился курить почему-то). Закурив, мы как бы приготовились к долгому дружескому разговору. В комнате было прохладно. Посему мы сидели на своих кроватях с ногами, укрыв их одеялом. Пурга завывала, как десять тысяч псов.

– Михаил Михайлович Захарченко мне дороже всех на свете! – очень серьезно сказал Марк. – Он меня спас.

– Спас тебе жизнь?

– Больше, чем жизнь. Он спас мою душу.

Я уставился на Марка.

В тот вьюжный вечер Марк рассказал о себе.

Его воспитал дядя. Как я понял, дядя его какой-то псих. Уже хотя бы потому, что жгуче возненавидел родного племянника. Да еще такого доброго и чистого, как Марк. Родных детей у него не было. Он ставил себе в заслугу, что, когда Марк лишился родителей, он не отдал мальчика в детдом, а взял к себе. А тетка у Марка была какая-то пришибленная. Нигде никогда не работала, только обслуживала этого психа да растила племянника мужа. Марка она боготворила. Хотя Марк ее удивлял и озадачивал, как лебеденок курицу, высидевшую его.

У Марка рано появился сильный характер. А развит он был не по летам и наблюдателен. К тому же врожденное чувство юмора и логики. Ему было лет двенадцать, когда его мнение о дяде сложилось окончательно и бесповоротно.

– Вот ты, Николай, любишь своего отца, – сказал Марк. Между бровей у него залегла глубокая морщинка. – Какое это счастье любить, уважая. Но ведь твой отец никогда тебе не лгал. Знаешь, за что я презираю и ненавижу своего дядю? За то, что он без конца лгал мне. Я еще в детский сад ходил, а он уже мне лгал. Лгал людям. По телефону лгал. В глаза человеку говорил одно, а за глаза совсем другое. Как это нелепо, когда почтенный взрослый человек лжет в присутствии маленького и воображает, что тот ничего не понимает. Долгие годы изо дня в день он оскорблял меня ложью. А как он завистлив! Я рано это понял. Во мне это вызывало омерзение. Когда я стал старше, то понял, что дядя законченный тип современного мещанина. Как всякий мещанин, он особенно ненавидит людей, обладающих независимостью суждений. Если ты имеешь свое мнение, значит, нигилист. Оделся по моде – стиляга. Он считал, что я расту неблагополучным… Наговаривал на меня учителям и директору школы. Я ушел из дома, когда перешел в девятый класс. Случилось это так… – Марк запнулся. Лицо его как-то осунулось при одном лишь воспоминании.

Я сказал:

– Если тебе тяжело об этом вспоминать…

Марк досадливо махнул рукой.

Он дружил с одной девочкой. Ее имя Нина Щеглова, но все звали ее просто «Рыжик», так как волосы у нее были рыжие, как лисий хвост. Мать Рыжика была крупный инженер-конструктор, очень занятая работой. Поэтому Нина воспитывалась в интернате, а летом ездила в пионерский лагерь. Там ребята и познакомились, а познакомившись, подружились на всю жизнь. Тетка Марка очень полюбила девочку и привечала ее.

И вот в присутствии Рыжика и разыгралась дикая история со штанами. Марк несколько раз брался сбрасывать снег с крыши и заработал немного денег. Еще немного дал родственник из провинции, ночевавший у них: «Купи себе что хочешь в день рождения».

«Разбогатевший» Марк решил одеться по моде. Он купил себе узкие штаны, остроносые туфли и красные носки «эластик». Во все это он и облачился, собираясь с Ниной на концерт, когда внезапно пришел дядя. Увидев племянника в узких штанах, он просто озверел. Приказал их снять. Марк отказался, ведь он на заработанные деньги купил себе все это. Тогда разгневанный Вадим Павлович бросился в присутствии девушки сдирать с племянника крамольные штаны. Он изодрал их. Марк надел другие и ушел из дома дяди навсегда.

Ночевал он то у товарищей, то у сердобольного дворника дяди Гриши, то у шпаны с их улицы. Марк стал искать работу. Нелегкое дело найти работу в неполных пятнадцать лет. Учителя стали хлопотать, чтобы его приняли в интернат. Рыжик тоже ходила просить за него директора. С интернатом бы и вышло в конце концов. Но оскорбленный в лучших чувствах дядя уготовил ему другую судьбу: специальное профессионально-техническое училище.

«Вы знаете, на что он потратил свои первые деньги? – спрашивал повсюду Вадим Павлович, – на узконосые туфли! Стиляжьи штаны! Красные носки. Это в пятнадцать-то лет! Он сошелся со шпаной. Он тунеядец, вор, он… где-то я просмотрел. Боюсь, что он неисправим. Вся надежда на колонию. Там воспитывают по принципам Макаренко…»

Марк очутился в бараке, где находилось около семидесяти правонарушителей. Новым товарищам Марк сначала определенно не понравился: задирает нос, считает себя лучше других (на вопрос, на чем погорел, ответил, что страдает невинно). Посему было решено устроить ему «темную», дабы сбить с него спесь.

Марк, обладающий острым слухом, кое-что услышал и понял – сразу после отбоя на него набросят одеяло и будут «сбивать спесь».

Марк рассказывал очень образно. Вот Марк сидит с замирающим сердцем на своей койке, а этот самый отбой неотвратимо надвигается. О чем он думал в этот страшный час? Мой Марк, мой лучший друг!.. О дяде? О товарищах?

Теперь его товарищи вот эти подонки, которыми он брезгует (а они почувствовали это, потому и хотят его бить). С ними отныне ему спать, есть, работать. Марк задумчиво всматривался в них. До чего же они похожи друг на друга. Все остриженные наголо, одетые в одинаковые казенные куртки и широкие штаны, одинаково бледные, угрюмые, сквернословящие. Нет, пожалуй, не так уж они похожи… Разные. Покорные и буйные, беспечные и озабоченные, смелые и трусливые, озорные, вялые, тупые, умные, испуганные. Некоторые моложе его… Совсем ребятишки! Общее у них, собственно, лишь одно: все они слишком рано столкнулись со злом. Мальчишки от четырнадцати до шестнадцати лет.

У Марка вдруг перехватило горло, до того ему сделалось жаль этих сорванцов, которые собирались его бить.

А дерутся они часто. Жалят друг друга, как скорпионы в бутылке. Но неприязни к ним Марк уже не чувствовал. Только одного человека он ненавидел в свои пятнадцать мальчишеских лет – дядю.

Что же делать? Несчастье случилось, от него никуда не денешься. Марк и не подумал ни в чем раскаиваться, он не чувствовал за собой никакой вины. Надо было приучаться жить здесь… А эти ребята – его товарищи. Товарищи – значит, он должен относиться к ним по-товарищески: то есть не считать себя лучше и выше, только потому, что он не воровал и не грабил. Он бы никогда не унизился до воровства, как никогда не унизился до лжи, даже если бы умирал с голода. Но они его товарищ и…

Марк встал и пошел к ним… Сделалось очень тихо. Ребята настороженно смотрели на высокомерного новичка, которого они собирались «проучить».

– Тоска здесь зеленая, – просто сказал Марк. – Хотите, расскажу что-нибудь интересное?

Ребята переглянулись. До отбоя еще далеко. Пусть пока рассказывает.

Марк присел на чью-то койку и стал рассказывать историю Давида Копперфильда.

Давно уже был отбой, дважды заглядывал к ним воспитатель и приказывал спать, а Марк все рассказывал. Он остановился на самом интересном месте и лег спать.

– Доскажу завтра, – пообещал он.

– Спасибо! – благодарно сказал самый маленький.

– Спасибо! Спасибо! – понеслось со всех сторон. Все дети любят слушать (взрослые тоже).

– С ним не заскучаешь! – сказал самый большой. – Вот повезло нам!

Никто и не вспомнил о том, что собирались его бить. Отныне он был на положении любимца публики. Им восхищались, его берегли, к нему подлизывались. Днем на работе к нему подходили ребята из других бараков.

– Марк, ты будешь сегодня рассказывать?

– Буду.

– Можно прийти?

– Конечно, можно.

С того дня, как Марка привезли в колонию, там стало чище и радостнее. Драки прекратились, по крайней мере, в его бараке. Удивительное дело. Утеряв свое детство, Марк словно вернул его этим маленьким правонарушителям. Не знаю, насколько бы их хватило? Остались бы они такие? Марк пробыл в колонии меньше месяца.

О том, что Марка собирались после отбоя бить, заподозрил в тот первый день и дежурный воспитатель. Он был наготове, и каково же было его изумление, когда Русанов без постороннего вмешательства справился с семидесятью озлобленными хулиганами—не физически, а морально, взяв над ними верх. Через несколько дней воспитатель доложил о новичке начальнику колонии Михаилу Михайловичу Захарченко:

– В бараке ни одной драки. Всё свободное время слушают Русанова. Когда он устает, мальчишки мирно беседуют, вспоминают дом, смеются. Ни разу не играли в самодельные карты, потому что Марк не любит карт. Вчера перед сном развозились, как маленькие: прыгали, бросались подушками, хохотали. Ни одного проступка на весь барак.

Вот тогда Михаил Михайлович решил поговорить с Марком. Предварительно он ознакомился с его делом… К своему великому удивлению, он не нашел там «состава преступления». Каким же образом мальчик попал сюда? Что за чушь?

Михаил Михайлович хотел вызвать Русанова в кабинет, но, подумав, сам пошел в барак.

Марк как раз рассказывал. Ребята слушали не дыша. При виде начальника встали. Захарченко добродушно махнул рукой.

– Садитесь. Русаков, продолжай. Я тоже хочу послушать. – Захарченко сел на табурет у стола. Марк покосился на него, но продолжал непринужденно рассказывать.

Захарченко слушал с полчаса, пока Марк не объявил перерыв.

– Я устал, – пояснил он коротко. Захарченко с восхищением смотрел на него.

– Спасибо, Марк. Я ведь не читал «Таинственного острова». Как-то не удосужился. У меня тоже было нелегкое детство. И я… считался трудным малым. Но теперь обязательно прочту.

…Марка выпустили как «не нуждающегося в изоляции» да еще справку дали, что он «ударник труда и примерного поведения». Домой Марк отказался ехать наотрез. На первых порах его приютила жена Михаила Михайловича. Захарченко добился зачисления Марка в интернат для окончания образования. Но Марк неожиданно отказался.

– Я больше не хочу в школу, – отрезал он. – Поеду в Архангельскую область.

Михаил Михайлович долго смотрел на него.

– Не сорвешься? – спросил он.

Марк удивленно взглянул на него. Захарченко усмехнулся.

– Будешь писать?

– Буду.

– В Москве к тетке зайди.

– Обязательно. И к дяде Грише. Это дворник. Славный старик.

– Куда же ты хочешь, на стройку?

– Хочу стать летчиком, работать в лесной авиации. Хорошая школа.

– Молод еще, не возьмут.

– Возьмут. Хоть аэродром подметать!

– Ты это только теперь придумал?

– Нет. Я с одиннадцати лет мечтал стать пилотом, только никому не говорил. (Рыжику, положим, говорил.)

Марк взял у Захарченко взаймы денег на дорогу и уехал.

Марк приехал в один из городков Архангельской области (адрес прочел в «Огоньке» – статья была о лесной авиации), пришел на аэродром и попросил работы. Его не взяли. Марк заявил, что все равно не уйдет («Я же специально ехал к вам из Москвы»), даром согласен работать.

– А что есть будешь?

– Ягод в лесу нарву.

Оставив в конторе чемоданишко, Марк таскал со склада ящики со взрывчаткой, ранцы, мотыги, лопаты, помогал снаряжать и мыть самолеты… Вечером его взяли переночевать в общежитие, напоили чаем, накормили.

Марка полюбили. Закрыв глаза на правила, устроили на работу. Работал он как взрослый. Ему не было и шестнадцати, когда его в виде исключения допустили к парашюту.

В лесной авиации Марк работал до самой армии. Кончил вечерний авиационный техникум. В военкомате ему предложили самому выбрать род войск. Он попросился в воздушную часть.

И начались солдатские будни… Трудная, напряженная учеба требовала выносливости, смекалки. Ведь десантник должен быть радистом, сапером, метким стрелком, спортсменом.

Новые товарищи, новая жизнь. Он и в армии много рассказывал, скрашивая солдатам длинные зимние вечера.

После армии Марк поступил в полярную авиацию. Специально просил, чтобы его назначили в Черкасский, потому что там теперь работал Захарченко.