Текст книги "Встреча с неведомым"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Глава одиннадцатая
МАМА ВЫХОДИТ ЗАМУЖ

На другое утро, после завтрака, в кают-компании появилась Зинаида Владимировна с грубоватой девицей в сапогах, которая оказалась заведующей паспортным столом. Да, теперь на плато прописывали приезжающих и выписывали отъезжающих.

– Собирайся, Коля! – беспокойно сказала мой лечащий врач. – Завтра Михаил Михайлович вылетает в Москву и доставит тебя прямо на руки маме.

Это было сказано в присутствии Лизы и скалозубов-геологов. Спасибо им, ни один не улыбнулся.

– Никуда я не поеду! – закричал я возмущенно.

– Но тебе противопоказан здешний климат, Коля! Понимаешь или нет? Теперь тебе уже здесь не работать… – попробовала урезонить меня Зинаида Владимировна.

– Давай-ка твой паспорт! – потребовала девица резким голосом.

– Ты здесь не поправишься, надо ехать, – назидательно сказал Женя. Он их и привел сюда.

– Я не поеду. Я не собираюсь увольняться из обсерватории, – повторил я гневно.

Марк стоял рядом со мной. Он-то знал, как мне не ко времени было уезжать отсюда… Подошла Валя Герасимова.

– Тебе совсем не надо увольняться, Коля! – Валя неприязненно взглянула на Казакова. – Тебе дали временно вторую группу инвалидности. Надо эту возможность использовать для лечения. А через полгода ждем тебя здесь.

– Никто его не собирается увольнять! – зло бросил ей Женя.

Уговаривали меня долго и нудно. Паспортистка подчеркнуто смотрела на часы-браслетку. Я упирался. Все равно бы они меня не уговорили, но вмешалась сама судьба. Валерий Ведерников принес мне радиограмму от бабушки.

Все смотрели, как я, бледнея, читал радиограмму, а потом быстро спрятал ее в карман.

– Ладно, сейчас принесу паспорт, – не своим голосом сказал я, – можете выписывать.

Кажется, им всем очень хотелось узнать, что было в радиограмме. Но я отнюдь не собирался это разглашать. На Ведерникова можно положиться. Радиограмму я показал только Марку. Вечером, когда он вернулся с работы. Но об этом потом. Вечер еще не скоро наступит. День был очень долгий…

Я ушел к себе, как только все оформил. Выдвинул из-под кровати чемодан. Надо было собраться.

Вот уж воистину: пришла беда, отворяй ворота! До чего же все плохо складывается! А Лиза… Я посмотрел на часы. Как раз сейчас свободна. Почему она не зайдет ко мне? Знает, что уезжаю. Разве ей не о чем поговорить со мной перед отъездом? Я прислушался, злясь на себя, что прислушиваюсь, жду. Самому пойти к ней… Но это бесполезно. Я уже приходил так, поговорил с Алексеем Харитоновичем, Лиза грустно молчала, опустив глаза.

Кто-то остановился перед моей дверью. Постучали.

– Войдите! – крикнул я, зная, что это не Лиза. Это был Сергей Авессаломов.

– Не помешал? – спросил он. – Я слышал, ты завтра уезжаешь, и вот зашел проститься.

Он неуверенно смотрел на меня – как-то его примут? В обсерватории он не был ни разу. Сергей был одет в короткий полушубок из оленьего меха, на голове шапка-ушанка, обычная на Севере. Я предложил ему раздеться, и он повесил то и другое на вешалке за дверью. Остался в поношенном сером костюме и черной шелковой рубашке, аккуратно застегнутой на все пуговички. Галстук он не носил. Волосы он, видимо, накануне вымыл, и они еще больше чем всегда походили цветом на спелую пшеницу и, рассыпаясь, падали на лоб и на глаза. Он нетерпеливо дергал головой. Я его усадил, а сам сбегал на камбуз за чаем и кое-какой закуской. Конфеты и печенье у меня были. Накрыл на стол, убрав книги и тетради на полку.

– Сколько у тебя книг! – сказал Сергей, с восторгом оглядывая стеллажи.

– Здесь и мои, и Марка. А ты любишь читать?

– Романы не очень, там ведь все выдумано. Я больше люблю про животных.

Сергей внимательно смотрел на меня. Глаза у него были большие, синие, чуть выпуклые. Вообще это был красивый парень! Его портило только выражение не то что затравленности, а какого-то ожидания плохого. Будто он ждал, что его сейчас вот-вот ударят. Он даже втягивал иногда голову в плечи и щурился. Несомненно одно, жизнь отнюдь не баловала этого парня.

Я налил ему и себе чаю, сделал бутерброды. Он стал есть, посматривая на меня исподлобья, и вдруг спросил:

– Ты, конечно, не веришь в бога?

– Нет.

– Но ты же не можешь знать точно, есть он или нег?

– А ты верующий? – Я не удержался от улыбки.

– Прежде не верил, – серьезно сказал Сергей. – Рос-то я среди неверующих. А сейчас меня вопросы одолели. Если по-ученому на них не ответить, то значит… Случай с тобой вот тоже…

Кажется, я покраснел.

– При чем здесь случай со мной?

– У тебя дух оказался выше телесной немощи.

– Но когда фашисты пытали партизан, требуя выдать…

– Понимаю, – перебил он, – и у них дух был сильнее тела, если они шли на смерть. Когда Гусь бил тебя смертным боем, я вдруг подумал: «А если бог есть и все видит?»

– Однако за меня вступился цыган Мору, а не ты! – не удержался я.

– Ну, правильно. Я же еще был прежний, скот и подонок. Но когда Гусь бросился с ножом на Мишку, я первым вступился…

Сергей вздохнул прерывисто, как вздыхают дети, наплакавшись.

– Не могу больше ни ругаться, ни слушать. Обрыдло. Почему же обрыдло вот так сразу? Если бога нет, то откуда произошло угрызение совести? Может наука объяснить?

– Может, – мрачно сказал я. Меня грызло свое горе. Сергей немного подождал, что я скажу, но я молчал,

и он продолжал:

– Люди – везде люди, плохое переплелось с хорошим так, что не растащишь. Но есть же просто хорошие? Целиком?

– Конечно есть. Когда человека что-нибудь захватит целиком и он уже о себе не думает, о своей выгоде, а лишь о том, чему посвятил свою жизнь.

– Кабы ты знал, Коля, как мне хочется жить спокойно. В монастырь бы ушел. Ты только представь. Тишина… Кругом лес, огороды, пасека. Все любят друг друга, как братья. Да вот насчет бога-то еще сомненье берет…

– «Братья», – усмехнулся я. – Сергей, а за что ты в колонию попал?

– А за хулиганство же! Я малый-то был озорной, а как подрос, просто спасу нет. Вся семья у нас какая-то пропащая.

– Что ты!

– Да. Всяк по-своему пропал. Мы же деревенские, с Ветлуги. Село Рождественское. Весь наш род испокон веков жил в деревне. Не уехали бы из Рождественского, ничего бы этого не случилось. Корни у нас слишком глубоко проросли в землю: на новом месте уже не приросли.

Отец работал на заводе честно, но без души, душа там осталась, на Ветлуге, – стал пить и скоро помер. Остались мы четверо: дедушка, маманя, четырнадцатилетний балбес – я да грудная сестренка Танюшка. И мать, и дед работали на строительстве. Мать – каменщицей, дед – плотником. Работали неплохо. Квартиру им дали отдельную, двухкомнатную (еще при отце). Внизу магазин, за углом кино, напротив школа, куда я ходил. Все удобства под рукой. Только не в коня корм. От тоски чахли. Так и не привыкли к городу. Матери все воздуху не хватало. Плакала… А деду Рождественское мерещилось. Сна совсем лишился. Начнут они с матерью вспоминать корову Буренушку. Как телилась; как заболела раз, и дед в метель за ветеринарным фельдшером ездил. С дороги сбился. Чуть не замерз. Все-таки привез этого фельдшера. Спасли Буренку. Хорошая корова была. Выйдешь ночью на двор, а она тыкается теплой мордой в руку. Дед, бывало, начнет рассуждать, а мать ему поддакивает. «Какая это, говорит, жизнь в городе? Живем на пятом этаже. Квартир этих, как сот в улье».

Не легче и мне было. Учителя говорили: трудный, озорник. А тут еще ребята насмехаются: говорю не так. У нас ведь заместо «ч» выговаривают «ц»: «Поцему? Зацем?» Начну у доски отвечать – класс со смеху так и грохнет.

Все чаще вспоминал деревенских… Как мы озоровали, по огородам лазили, по садам. В лесу каждый кустик знали. Где какое гнездо. А то засучим штаны выше колен да ищем броду. А не найдем – вплавь через Ветлугу. На той стороне ягод больше в лесу было. Когда в город переезжали, дед вырезал себе на память ясеневый посох… Держал его в изголовье. Все мечтал: возьмет этот посох и пойдет с ним домой, на Ветлугу, умирать.

– Ну, а почему не вернулись? Сейчас же лучше стало в деревне.

– Кому возвращаться-то? Ни матери, ни деда сейчас в живых нет. Они без меня уже умерли.

– Подожди… А где же твоя сестренка?

– Танюшка-то?

Сергей смущенно посмотрел на меня.

– В детдоме она. Я, видишь, какой шелопутный. Куда я ее возьму? При моей жизни… В общежитие?

– А кем ты работаешь на руднике?

– Сейчас в плотничьей бригаде. Я же хороший плотник: дед научил. Я и слесарить умею. Могу машину водить, но правое нет. Думал на лето с геологами уйти.

Я задумался. Сергей смотрел на меня с надеждой. Он, видимо, верил, что я могу ему помочь.

На руднике его знают прежнего… И поступков от него ждут прежних. И распить бутылку запрещенного на руднике спирта позовут в первую очередь его.

– Сергей, а почему бы тебе не поступить в обсерваторию рабочим. У нас матом не ругаются…

– Неужели не ругаются? Как же они выдерживают? Выходит, монастырь-то рядом? Нечего и в Троицко-Сергиеву ехать?

Он окончательно развеселился. «Может, издевается?»– промелькнуло у меня. Парень с заковыкой.

Волосы все падали ему на глаза, он их приглаживал. Руки у него были красивые, под стать пианисту, а не плотнику, хотя ладони огрубели, как подошва.

– Добрый ты, Николай! – вздохнул Сергей. – Меня ведь в обсерваторию вашу не возьмут.

– Я пойду спрошу. Посиди здесь.

Я отправился к Жене, рассказал ему про Сергея. Только про монастырь умолчал. Блажь это, пройдет. Просто парень мечтал о тихом месте, где можно отдохнуть душой.

Просить не пришлось. Подходила весна, и в обсерватории позарез были нужны рабочие для полевых исследований.

– Ладно, прикомандируем его к Иннокентию. Или к Леше Гурвичу – они никогда не ругаются.

– Иди оформляйся! – объявил я Сергею с торжеством.

– Да ну… в обсерваторию? – Сергей так обрадовался, что даже побледнел.

Он долго жал мне руку и благодарил. Перед уходом, уже в дверях, сказал как-то несмело, что было непохоже на него:

– Еще у меня к тебе просьба будет… Большая. Из-за этого, собственно, к тебе и шел. Насчет Танюшки… Не мог бы ты ее проведать? Узнай, не плохо ли ей. В Московской области детдом-то. На электричке надо ехать… Места там больно красивые. Леса, луга.

– Хорошо, съезжу.

Сергей дал мне адрес, написанный заранее на бумажке. Почерк у него был хороший.

Он вдруг снова сел у дверей, уже одетый.

– Хорошо у нас на Ветлуге, Коля. На всю жизнь запомнились мне наши луга. Знаешь, когда ветер подует и вдруг все травы, все цветы заколыхаются, заволнуются. Луг делается то желтый, то голубой, то как засверкает всеми цветами сразу… Ну, словно радуга на землю упала и рассыпалась. Сердце захолонет, такая красота. Когда я за хулиганство отбывал, мне все луга снились…

– Ну, почему ты не поехал все-таки домой, когда освободился?

– Не мог я один туда вернуться. Вот и подался на Север. Здесь тоже неплохо. Были бы люди хорошие. Все от людей зависит. Ну, я пошел. Спасибо тебе за все.

Так вошел в мою жизнь Сергей Авессаломов.

Вечером я рассказал Марку историю Сергея. Марк, впрочем, ее знал. Он только удивился, что у него есть сестренка. Об этом Сергей никогда не рассказывал.

Потом я показал Марку радиограмму. Вот что было в ней:

«Коленька, немедленно выезжай домой. Вся надежда на тебя. Мама влюбилась. Выходит замуж. Жду тебя нетерпением. Целую крепко. Бабушка».

Я вдруг заплакал, как маленький, отчаянно стыдясь своих слез и отворачиваясь. Нервы мне совсем изменили.

Марк сел рядом на мою постель. Видно, хотел меня утешить, но не нашел слов.

– Отца… жалко, – объяснил я свои слезы, – какое предательство! Удар в спину.

Мы проговорили с Марком далеко заполночь. Если бы не он, я, вероятно, очумел от тоски.

Все же Лиза пришла утром к нам в комнату – проститься. Марк сразу вышел. После я узнал, что верный друг ходил по коридору и никому не давал войти. Очень уж хотелось ему, чтобы мы договорились.

Лиза сидела на постели Марка, на самом краешке, и смотрела мимо меня в окно. Почти в профиль ко мне. Так она была еще прекраснее! На ней было узкое черное платье с белым воротничком. Меня поразила линия ее шеи – от маленького розового уха до плеча. Я был потрясен. Лиза повернулась и встретила мой взгляд. Она невольно поднялась. Я бросился к ней, мы обнялась. Я стал целовать ее. Лиза горячо отвечала на поцелуи.

– Я люблю тебя, – твердила она, – я так тебя люблю! Ты вернешься? Мы еще увидимся?

– Ты будешь моей женой? – спросил я, чуть отстранив ее, чтобы видеть лицо, глаза.

– Буду!

В следующее мгновение я вытолкал ее за дверь… Где платок?.. Я схватил полотенце Марка и прижал его ко рту. Полотенце окрасилось кровью. Я лег навзничь.

Марк вошел в комнату… Увидел и бросился за льдом.

Когда кровотечение улеглось, перепуганный Марк стал уговаривать меня не лететь.

– Тебе надо в больницу, – твердил он, – в больницу.

– Никому не говори. Я должен лететь. Может, я сохраню отцу жену.

Проводы и прощанье пришлось сократить. Бородачи геологи принесли подарок, тронувший меня до глубины души: коллекцию камешков и минералов с плато. Я не знал тогда, какую это впоследствии сыграет роль. Сколько раз она потом звала в путь, бередила душу, не давая успокоиться! А Марк отдал мне свои магнитофонные ленты с голосами птиц. Я не брал, но он заставил взять. Сердечно простился с Иннокентием Трифоновичем.

– Берегите Абакумова! – шепнул я ему умоляюще. Парторг усмехнулся:

– Ты хочешь сказать: дочь Абакумова! Сбережем!

– Нет, я сказал то, что хотел сказать. Не давайте Алексея Харитоновича в обиду. Он ведь очень…

Подошел Абакумов, и я замолчал. Мы обнялись на прощанье.

– Эх, парень! – только и сказал он.

Я вдруг заметил, как Алексей Харитонович постарел за последнее время. Волосы были по-прежнему густы и курчавы, но словно снегом их замело. Даже широкие кустистые брови поседели.

Валя Герасимова стояла рядом и горестно смотрела на меня, едва удерживаясь от слез.

– Сходи к моему отцу, – сказала она, прощаясь. – Сходишь? Дай слово!

Я удивленно поклялся, что схожу. Почти все просили меня сходить к их родным. Словно они оставались на Марсе.

Лизе я махнул рукой издали. Марк ей все объяснит.

– Что мы все провожаем и провожаем! – грустно заметила Валя.

Пассажирский рейсовый вертолет опустился на плато. Марк и Леша помогли мне подняться. Мне было так плохо, что я даже не выглянул в окно.

Глава двенадцатая
Я УЗНАЮ…

Бедный Михаил Михайлович, досталось ему за дорогу. Он не мог даже подремать. В Магадане медсестра сделала мне укол. А Михаил Михайлович на свой страх и риск дал снотворное, и я проспал всю ночь, пока мы летели на высоте десяти километров – над Великой тайгой.

Рано утром я проснулся освеженный и вне себя от нетерпения увидеть Москву, бабушку, маму. Не выдержал, взглянул в окно – мы уже снижались – и почувствовал приступ воздушной болезни. Тьфу!

На аэродроме нас ждали мама и бабушка. Расставаясь с Михаилом Михайловичем, я горячо поблагодарил его за все заботы и очень просил заходить. Бабушка тоже тепло поблагодарила его. Мама нетерпеливо кивнула головой. Мы сели в такси.

– Что с тобой? – испуганно спросила бабушка. – Ты болел?

– У меня была операция. Расскажу дома…

Мне было тяжело разговаривать в машине. Такси попалось старенькое. Очень трясло, и я боялся, как бы опять, чего доброго, не пошла кровь горлом. Но я не отрываясь смотрел на бабушку и не выпускал ее руки. (Мама села рядом с шофером.)

Бабушка ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, живая, худощавая, насмешливая. Зеленые глаза блестят как прежде, нисколько не потускнели. И те же роговые очки, сквозь которые она видит насквозь всех людей. Только теперь она смотрела на меня с ужасом. Я успокаивающе сжал ее руку и отвернулся к окну.

Как я соскучился по бабушке, по маме! И как я стосковался по Москве! У меня комок в горле стал при виде ее улиц, таких знакомых и родных. Сколько новых домов, переходов. Москва все строится. Милая, дорогая моя Москва! Я подумал, что самое большое счастье на свете – возвращение в Москву. Где бы ты ни был, как бы далеко ни заехал, всегда возвращаться в Москву! Но воздух был тяжел. Придется привыкать заново.

– Ничего, бабушка, теперь уже все в порядке! – сказал я поспешно, потому что бабушка, кажется, собиралась заплакать.

– Как воняет бензином, – возмущенно заметила мама.

Дома все блестело чистотой, натертый паркет желтел, как солнце. Стол они сервировали заранее. Вино, живые цветы. Пахло скипидаром, папиросами, пирогом, мамиными духами – невыразимо приятный запах родного дома.

– Коленька, может, примешь сначала ванну? – спросила бабушка.

Ванну так ванну! Я наскоро вымылся, сберегая силы для разговора. Только бы не пошла кровь – перепугаешь их!

И вот мы сидим втроем за круглым столом, и бабушка заботливо подкладывает мне на тарелку всякую всячину.

Все же бабушка постарела, дома я разглядел. Прибавилось морщинок, прямые, черные, подстриженные «под горшок» волосы поседели на висках.

А мама… Мама помолодела. Никогда она еще не была столь красивой, обаятельной. На ней переливалось зеленое платье под цвет ее глаз. Она подчеркнуто не применяла никакой косметики, даже губы перестала красить. И шея у нее была нежная, белая – молодая. Сколько ей лет? Тридцать девять? Ей и тридцати не дашь.

– Коленька, что с тобой произошло? Краше в гроб кладут! – спросила опять бабушка дрогнувшим голосом.

– Что за операция? – поинтересовалась мама.

Я рассказал всю историю, начиная со встречи в зимовье. Пришлось кое-что убавить, так как они очень расстроились.

– Хорошо, хоть в армию теперь не возьмут! – сказала мама. (Она этому радовалась! «Ты теперь не солдат».)

– Поистине, нет ничего страшнее деятельного невежества! – сказала бабушка о Гусе.

– Хорошо сказано, я запишу!

– Запиши. Это слова Гёте.

Я действительно записал, не медля.

– Значит, на Север ты больше не поедешь… – проговорила мама с большим удовлетворением. Она теперь ненавидела Север, не могла простить «загубленные годы»– Надо устраиваться в университет.

– В университет не устраиваются, а поступают, – поправил я маму.

– Что же теперь делать? – сокрушенно вопросила бабушка. И, подумав, ответила сама себе: – Первым делом надо подлечиться. Завтра приглашу профессора, посоветоваться.

Мама посмотрела на крохотные золотые часики-браслетку, напряженно сощурив глаза. Тогда я не понял, хотя отметил эту напряженность. Но когда потом она просматривала новый номер журнала «Театр», я понял – у нее развивалась возрастная дальнозоркость, и она стыдилась этого и скрывала. Несмотря на то что у нее от напряжения ежедневно болела голова, мама ни за что не хотела заказать себе очки.

Мама поцеловала меня и ушла. Она опаздывала на репетицию. Мы остались с бабушкой одни.

Прежде всего мы обнялись и расцеловались. При маме мы стеснялись проявлять свои чувства. Мама была ревнива и упрекала бабушку, что она отняла у нее сына. Затем мы уселись в уютной бабушкиной комнате на диван, и бабушка рассказала мне о семейном несчастье.

Начал я:

– Кто он такой? Наверно, артист? Бабушка с досадой покачала головой.

– Почему именно артист? И разве в этом дело? Столько лет создавала семью и теперь ее разрушает. Взрослый сын, Дмитрий так ее любит! Какая слепая жестокость. Отказалась говорить с ним по радио. Перед микрофоном выступали жены, дети. А у Дмитрия – теща. Я от стыда сгорала. А каково мне было на старости лет врать в микрофон, выгораживать ее?

– Бабушка… Все же я хочу знать, кто он такой? Бабушка окончательно расстроилась и прошлась по комнате.

– Я покурю, – сказала она. Взяла папиросы и вышла на кухню.

На ней был синий свитер и серая юбка, чуть ниже колен. Ноги были еще стройные, и шагала она легко. Просто пожилая женщина. А курить ей следовало бы бросить. Я пошел за ней.

– Тебе же нельзя – дым, – сказала она. Бабушка сидела на подоконнике и курила. Я стал в дверях.

– Бабушка, у этого человека семья?

– Нет у него семьи! – с яростью сказала бабушка и затянулась.

– Я его знаю?

Она молчала. Почему ей так не хочется о нем говорить? Все равно же придется.

– Бабушка, я наконец желаю знать, кто этот человек.

– Ты же болен, Коленька. Тебе нельзя волноваться… – в отчаянии сказала она. – Лиля возвращается к своему первому мужу… Мы от тебя скрывали… Но все равно мама тебе расскажет. А ты совсем болен. Иди ляг…

Я действительно пошел и лег. Что-то мне стало нехорошо. Мутило. Бабушка всполошилась и заставила меня выпить виноградный сок и пустырник, который «успокаивает в четыре раза сильнее, чем валерьянка».

Потом она села возле меня.

– Прежде всего, Коленька, знай, что Дмитрий благороднейший человек. Ни у кого он не отбивал жену. Когда он познакомился с твоей матерью, Николая уже не было в Москве. Он был на Баренцевом море. В Кандалакшском заповеднике… Я вот иногда думаю. То, что Лиля ездила с Дмитрием по Северу, не было ли искуплением за ее предательство? Может, она хотела доказать себе самой и людям, что не боится суровых условий, что дело только в любви?

– Бабушка! – взмолился я. – Да объясни ты мне все толком. Ведь я ничего не понимаю.

– Ты думаешь, я понимаю? – озадаченно произнесла бабушка и потянулась было за папиросами, но взглянула на меня и раздумала курить.

– Первый муж мамы тоже, что ли, ученый? – расстроенно спросил я.

Какому сыну понравится, что у его матери был еще один муж! Бабушка как-то странно смотрела на меня.

– Да, ученый. Биолог и генетик. Николай Иванович Успенский. Лиля познакомилась с ним случайно, в библиотеке. Он только что окончил тогда университет. Его оставили при кафедре. Он уже на третьем курсе печатал научные работы. Какой-то он был – и, вероятно, остался—незащищенный в жизни. Думаю, хоть Лиля мне и дочь, что для него встреча с ней была большим несчастьем. Я не спросил почему. И так все было ясно.

– Они не имели квартиры и поселились у меня, – продолжала бабушка, все так же странно смотря на меня. – Втроем в одной комнате… Очень он ее любил – Лилю. Больше, чем она его. Вместе они были мало. Лиля готовилась к дипломному спектаклю. Потом к дебюту в театре. А Николай дни и вечера проводил в лаборатории. Даже заболев – а болел он часто, – рвался в лабораторию. Это теперь он окреп немного физически – морской воздух его закалил. Болезненный-то болезненный, а вот, поди ж ты, не уступил…

– Я опять не понимаю, – напомнил я угрюмо.

– Ты, наверно, слышал о сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года? Проблемы генетики обсуждала вся общественность. Генетиков обвиняли в идеализме, морганизме и прочем. Вот тогда Лиля и испугалась. Она не могла понять, как мог Николай открыто и прямо бросить вызов своим противникам в науке, сказав: «Вы ошибаетесь!» Уговаривала его «признать ошибки». А он вместо этого уехал на Баренцево море. Лиля даже не захотела с ним проститься. Я его провожала, беднягу. Переписывалась с ним все эти годы и даже ездила к нему. Он так и не женился. Однолюб. Весь ушел в работу. Истинные друзья поддержали его как могли и как умели. Особенно одна женщина… Она посылала ему посылки, литературу, сама делала для него переводы статей, доставала необходимые приборы. Хотя очень была занята. Ты ее знаешь… Ангелина Ефимовна Кучеринер.

– Ангелина Ефимовна?!

– Да. Это через нее познакомилась Лиля с Дмитрием. Ты не устал, Коленька? Может, подремлешь?

Я сделал яростный жест. Какая тут, к черту, дремота? Тогда бабушка продолжала:

– Николай работал в заповеднике орнитологом. Опубликовал ряд статей и ценнейшую монографию о птицах. Я ее тебе потом покажу.

– Покажи сейчас.

– Завтра. Далеко заложена. Так вот… Еще на последнем курсе университета он сделал открытие… Его открытие признано всеми – и у нас, и за границей. В пятьдесят шестом году Николай Иванович вернулся в Москву как победитель. Однажды они с мамой случайно встретились и проговорили всю ночь напролет. Ходили по улицам и разговаривали.

– Но как же он простил маме… этот Успенский?

– Да так уж, видно… простил.

– Ты его очень любишь! – сказал я ревниво. Мне было обидно за отца. А этого неизвестно откуда взявшегося биолога я уже ненавидел, хотя не мог не уважать.

Бабушка грустно и тревожно посмотрела на меня.

– Видишь ли, Коленька, то, что Лиля сейчас бросает Дмитрия, так же подло и жестоко, как было подло и жестоко бросить Николая в тяжелый для него час. Я останусь здесь. Разве что Дмитрий потом женится и не захочет меня видеть в своем доме. Ведь я долго его и знать не хотела…

Бабушка вдруг заплакала, жалко искривив лицо. Я никогда не видел ее плачущей, и у меня сердце зашлось от жалости к ней. Но я дал ей выплакаться.

– Какие два человека попались на ее пути, и она испортила жизнь обоим! – сказала сквозь слезы бабушка. – Не сумела я воспитать свою дочь… Была девочка забавная, умная, ласковая. Когда же, когда она превратилась в сумасбродную эгоистку? Даже сына не могла любить… единственного. Даже искусство… Ведь себя в искусстве она любит больше самого искусства. Она возненавидела Гамон-Гамана, своего лучшего учителя и друга, только за то, что он говорил ей горькую правду. Собирается переходить в другой театр… Единственное утешение у меня, что воспитала человеком внука. А может, это просто… генетика?

Она рассмеялась сквозь слезы. Я сел рядом и обнял ее.

– И генетика, и воспитание: если во мне есть что хорошего, то все от бабушки!

– Спасибо, Коленька!

– А что, если мне поговорить с этим Успенским? Бабушка смутилась:

– Ты еще болен. Потом…

Бабушка накрыла меня пледом и вышла. Я закрыл глаза… Но какой уж там сон… Что-то меня тревожило. Бабушка определенно не все мне сказала. У нее не хватило решимости. Почему у нее было такое смущенное лицо? Почему она так странно на меня смотрела?

Я быстро сел на постели. Потом встал и открыл форточку. Я задыхался.

Что же… что же… Ну, конечно, та сессия… Она же происходила в августе сорок восьмого года… А я родился в апреле сорок седьмого. Я уже был…

Значит, значит… мой отец – этот Успенский. Марк, друг мой, как мне трудно сейчас! И хотя я уже взрослый парень и даже мечтаю жениться на любимой девушке, узнать это нелегко. Я его люблю, своего отца, и никогда не примирюсь с тем, что он мне вовсе не отец. Он мой отец, мой отец!.. Я не могу его потерять. Если мама уйдет, мы останемся с ним. Но в каком мы глупом положении – и бабушка, и я! Может, папа теперь нас и знать не захочет?

Бабушка сидела на кухне, не зажигая огня. Уже смеркалось. Я остановился в дверях.

– Этот Успенский – мой отец?

– Да, Коленька.

– Он хоть раз в жизни вспомнил, что у него есть сын? – Он никогда не забывал. Когда ты был маленький и он приезжал, я водила тебя к нему. А когда…

– Вот уж не помню.

– Ты был совсем маленький. А когда подрос, я писала о твоих успехах в школе, посылала твои фотографии. Он очень хороший человек.

– Папа меня усыновил?

– Да, Дмитрий очень хотел иметь сына, но Лиля… Она чуть не умерла во время родов и больше ни за что не хотела иметь детей. И он усыновил тебя. Он начал воспитывать тебя.

– Понимаю. А ты называла его мистером Мордстоном.

– Да. Я считала его суровым отчимом, а он… он только хотел быть отцом. Он боялся, что ты вырастешь болезненным.

Я повернул выключатель. Бабушка стала готовить чай. Глаза ее были заплаканы.

После чая мы сели у телевизора. Говорить не хотелось. Передавали хороший концерт из Ленинграда.

Мама пришла ночью, когда я уже спал.