Текст книги "Встреча с неведомым"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ И ГУСЬ

Поговорить с Лизой мне не удалось. Две недели я был занят тем, что вместе с Женей, Иннокентием и Марком размечал места для будущих взрывов. Это была землемерная, весьма утомительная работа. Каждое утро вертолет относил нас все дальше и дальше от плато. К ночи мы возвращались, совсем выбившись из сил.

Разнесенные друг от друга на десятки километров, вытянутые в линию от плато до вулкана, эти взрывы, вспоров непомерную толщу земли, расскажут, чтб там, на страшной глубине. В середине марта геофизики обсерватории выедут на свои места с передвижными сейсмостанциями. Волна взрыва достигнет нижней границы земной коры и, отразившись, ответит на многие вопросы.

А пока мы торопились с подготовительной работой. Женя заметно похудел, почернел, стал молчалив и досадовал на что-то, должно быть на себя самого. Так прошло четырнадцать дней, и Женя дал нам выходной: пора было помыться в бане и отдохнуть.

Я вымылся ночью, а утром предложил Лизе сделать лыжную вылазку на Ыйдыгу. Навестить Барабаша. Лиза сразу согласилась. Она как раз испекла пирог с яблоками и решила отнести ему. Марк было увязался с нами, но я скорчил такую скорбную мину, что он сразу понял, в чем дело, и даже вовремя успел отговорить Лешу Гурвича, который тоже вознамерился идти с нами.

День был чудесный (вообще эта зима была легкая и теплая). Солнце уже поднималось высоко. Еще месяц, оно не зайдет за горизонт – до самой осени.

Дружески разговаривая, мы шли себе да шли по замерзшей блистающей Ыйдыге. Торосы так сверкали на солнце, что слепило глаза. Я думал, как начать разговор. Потом решил сказать на обратном пути…

Солнце пригревало спину, словно кто-то добрый и мудрый, знающий, что меня ожидало, приложил теплую ласковую ладонь.

В природе грядущее событие всегда дает о себе знать. Надвигается ураган—падает барометр, идет гроза—растения и животные присмирели. Ночь все длиннее – падают заморозки, опадают листья, сок все медленнее струится в березе. Завтра выпадет снег – лес готов к зиме. Пришло в возбуждение магнитное поле – приборы зарегистрировали электрические токи земли… Приборы записали инфрашум, не слышимый человеком. Животные кричат и бегут – скоро начнется землетрясение. А человек мирно спит или читает, беседует с другом или провожает любимую, может, ссорится с женой – ничего человек не знает о своем будущем.

Ничего и я не знал в тот день и, так как со мной была Лиза, радовался, как теленок весной. До чего же мне было хорошо!

Когда мы подошли к фактории, Фома Егорович выскочил нам навстречу. Лайка от восторга повизгивала и носилась у всех под ногами. В доме топилась печь. Весело потрескивали дрова, как фейерверк осыпались пылающие угли. У печи стояла низенькая скамеечка: видно, фельдшер сидел перед огнем.

Мы вручили наши нехитрые подарки. Барабаш был тронут чуть не до слез.

– Добрые ребята… – пробормотал он и бросился ставить самовар.

Лиза сняла теплый свитер и осталась в полосатенькои блузке и брюках. Она вымыла, несмотря на протесты хозяина, некрашеный пол, накрыла на стол, а я нарезал хлеб и очистил рыбу.

Лиза разрумянилась, черные глаза так и сияли. Я забыл, что и делал, сел на стул и любовался Лизой. Должно быть, у меня был глупый вид, потому что фельдшер все посмеивался себе в усы.

Фома Егорович принес из кладовой замороженные пельмени и, живо вскипятив воду, бросил их в чугунок. А к пельменям он подал наливку из какой-то лесной ягоды. До чего же вкусная была наливка!

Фома Егорович стал расспрашивать Лизу об отце.

– Прежде он заходил ко мне, – сказал фельдшер, – а нынче что-то и не заглядывает.

– Некогда ему, – пояснила Лиза. По лицу ее проскользнула тень. – На охоту никак не выберется. Завхозом он теперь…

Барабаш вопросительно взглянул на Лизу. Она чуть покраснела.

– Новый директор ведь… давний папин враг. Он ненавидит папу.

– За что он может ненавидеть Алексея Харитоновича? – удивился фельдшер.

– Старая история. Есть злопамятные люди… Не умеют прощать.

Когда мы собрались уходить, сказал Лизе:

– Купил я в прошлом году на платье Марфеньке… Не успела она в нем покрасоваться. Что же попусту стариться материи… Возьми и сшей себе платье, дочка.

Барабаш протянул Лизе сверток. Она в нерешительности смотрела на него. Уж очень дорог был подарок.

– Возьми, – сказал я, испугавшись, что обидится человек.

Лиза взяла и, подумав, поцеловала Фому Егоровича в щеку. Он отвернулся, скрывая невольные слезы.

– Покажи, какой материал, – сказал я смущенно, не зная, чем отвлечь несчастного отца.

Лиза развернула сверток и вскрикнула от восторга. Это было шелковое полотно, удивительно приятного тона и рисунка: мелкие голубовато-серые полевые цветочки по розовому полю, серые легкие стебельки.

– Как идет девушке такое платье! – воскликнул я, уже вообразив его на Лизе.

Невольным, чисто женским движением Лиза приложила материю к себе. Но тут же застенчиво и с раскаянием взглянула на Фому Егоровича. Он ее понял.

– Носи на здоровье, – успокоил он Лизу. – Мне будет приятно, что не истлеет в сундуке. Продать бы я его не мог, сами понимаете…

Кажется, Барабаш хотел нас проводить, но, видно опасаясь быть помехой, остался дома. И мы пошли одни.

Уже скрылось за темными горами солнце и след его потух, но, словно желая осветить нам путь, разгорелось в небе северное сияние.

Мы стояли на льду реки и все смотрели, смотрели. Лиза прижалась ко мне. Я обнял ее за плечи нежно, как сестренку. Так мы смотрели долго, потрясенные до глубины души тем, что творилось в небе.

Разве можно найти слова, чтобы это выразить? Все равно, кто этого не видел, не поймет. Но радугу вы видели? Ту самую радугу, за которой бежала в детстве Лиза. Так вот: в небе полыхали тысячи радуг, то расходясь, пересекая друг друга, то сливаясь полукружиями в один феерический небесный пожар. Зеленые, синие, лиловые, розовые, малиновые языки пламени…

Насмотревшись и продрогнув, мы пошли. И вот тогда я сказал ей, что люблю ее с самой первой встречи… Сначала не знал, что уже люблю. Но знал твердо, что полюблю только ее – Лизу Абакумову.

– Понимаешь, люблю! Скажи только одно: да или нет?

Я остановился и, наклонившись, заглянул ей в глаза. Как они сияли!

– Я не знаю, – сказала Лиза, доверчиво и прямо глядя мне в лицо.

– Как же не знаешь?

– Не знаю… Ведь я еще никогда не любила. Мне тоже с первой встречи казалось, что я полюблю только тебя.

– Понятно. А теперь уже не кажется, – пробормотал я, внезапно упав духом.

Лиза живо сняла варежку и погладила меня по щеке теплой рукой.

– Ты не бойся его, – сказала она. – Я вижу, ты боишься Казакова и страдаешь. Я это пересилю в себе. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Коля. Дай мне разобраться. Нет, тут нечего разбираться. Это верно: я люблю тебя, как никого на свете. Даже больше, чем отца. Может, я люблю тебя просто по-человечески? Но я очень люблю тебя. Ты только повремени. Потерпи, пока у меня пройдет…

– Что пройдет? – произнес я, хотя уже знал, о чем она говорит.

С самого начала нам нужно было приучаться говорить друг другу правду.

– Ты знаешь, – прошептала Лиза, – может я… безнравственная. Я не знаю, что со мной происходит… Стоит Казакову взглянуть на меня… я сама не своя. У меня в глазах потемнело, когда он меня поцеловал. Наверно, надо было дать пощечину? Но это было бы нечестно с моей стороны. Ведь он не поцеловал бы, если бы не видел меня насквозь. Но я его совсем не люблю. Сможешь ли ты меня простить?

– Да. Видишь ли… Лизонька. Если мы рано поженимся, а жизнь большая, то, наверное, не раз будет такое и с тобой и со мной – придется терпеть…

– Ты так думаешь?

– Конечно! Столько интересных людей на свете,

Увлечения будут и у тебя, и у меня. Но увлечение – это еще не обязательно любовь. И ради любви настоящей нужно научиться в себе это преодолевать. Только и всего.

– На всю жизнь? А если любовь пройдет?

– Да, что может быть ужаснее, когда живут двое, так называемые муж и жена, и совсем не любят друг друга… Тогда лучше расставаться…

– Коля! Почему ты над этим думаешь? Откуда ты все это знаешь?

– Мне кажется, мои родители уже не любят друг друга… Пошли, а то ты простудишься.

У поворота реки мы взобрались на высокий берег, и перед нами блеснули огни Черкасского. Минуя рудник, мы пошли прямо к плато.

– Коля! – позвала Лиза, остановившись. – Мне очень хорошо. А тебе?

– И мне хорошо, – сказал я искренне.

– Смотри, а сияние все не угасает. Как можно жить, никогда не видя полярного сияния?

– Должно быть, можно, только они – бедные!

– Да, бедные люди: никогда не видеть полярного сияния…

Так мы шли веселые, беспечные, а над нами, щедро освещая путь, полыхало северное сияние. Мы уже вышли на протоптанную тропу – скоро подъем на плато – и тогда увидели их…

Они стояли на тропе, перерезая нам путь: Гусь, Топорик, цыган Мору, Сурок, Рахит.

Ноги у меня стали ватными, под ложечкой захолонуло, будто глянул в пропасть. Только увидев их, я уже знал: не случайно они здесь. Они ждали нас.

Лиза! Как мне спасти Лизу? Разве я слажу с пятью хулиганами?

Замедлив шаг, я бросил быстрый взгляд вокруг. Справа и слева темнели колючие заросли шиповника – не продерешься. Только вперед или… назад.

А они уже подходили и окружали, не теряя времени. Лиза судорожно уцепилась за мой рукав.

– Коленька! – прошептала она.

Гусь выступил вперед и нагло осмотрел Лизу.

– Пропустите нас, – сказал я своим обычным голосом, запрятав страх надежно, и хотел пройти.

Парни окружили нас плотнее.

– Разве мы для этого ждали тебя битых два часа, милок, – ласково процедил Гусь и, осклабившись, показал свои острые, как у лисицы, зубы. Он задумчиво уставился на Лизу.

– Пропусти девчонку, Гусь! – вполголоса посоветовал Сурок. – Мне двадцать лет не треба.

– Можно и «вышку» схлопотать, очень просто! – так же вполголоса поддержал его Рахит и нервно хихикнул.

– А ну беги, девчонка, что есть духу. Пли! – мрачно выговорил Мору и посторонился, давая Лизе дорогу.

– Ты, Цыган, за меня не распоряжайся. Командую здесь я, понял? – оборвал его Гусь. Однако посторонился неохотно.

Лиза стояла, прижав руки к груди и тяжело дыша. Во взгляде ее был ужас.

– Беги, Лиза, беги! – крикнул я.

– Как же я тебя брошу?

– Иди! – Я вложил в это слово весь свой страх за нее, гнев, что она не понимает и медлит. Мне даже не верилось в такой оборот: им был нужен только я.

Несколько бесконечных секунд Лиза колебалась. Ей претила мысль бросить меня в беде. Но разве она могла мне помочь? В следующее мгновение она метнулась между Цыганом и Топориком, упала, запутавшись в лыжах, в одно мгновение освободилась от лыж и понеслась назад по тропе к поселку.

– Со страха дорогу забыла, – добродушно усмехнулся Цыган.

Гусь проводил ее угрюмым взглядом и обернулся ко мне:

– Слушай ты, профессорский сынок, ничего плохого мы тебе не сделаем. Нам срок не нужен. Просто я побился об заклад… Так вот, позабавишь меня… Встань на одну ногу и кукарекни десять раз. Топорик, будешь считать. А потом можешь идти хоть домой, хоть за своей кралей.

Он флегматично ждал, смотря поверх моей головы. Парни с любопытством разглядывали меня. Один даже пощупал мой черный свитер.

Северное сияние разгорелось с новой силой. Теперь с неба спустился малиновый бархат. До чего же Гусь и его компания не вписывались в этот пейзаж!..

«Зачем они здесь? – подумал я с отчаянием. – Как могло случиться, что они пришли сюда, где было так чисто и радостно».

– Я жду, – со спокойной угрозой напомнил Гусь.

– Вы знаете, что я не буду этого делать, – сказал я тихо.

– Будешь! – уверенно возразил Гусь. – Еще как будешь, милок! Даю тебе минуту, чтобы сообразить: от тебя останется вонючий фарш, если будешь тянуть.

Он поднял руку с часами и стал следить за секундной стрелкой. Я взглянул на парней. Они тоже слушали меня в клубе… Неужели они дадут ему убить меня? Кто они? Только один Гусь был мне ясен до конца.

Одеты они были разно – кто щегольски, кто в засаленной телогрейке. Выпущенные чубы, брюки с напуском, тупой взгляд, наглая ухмылка. Типичное хулиганье, везде одинаковое, – на московской окраине или окраине государства. Для них Гусь – вожак, жалкий, нелепый, страшный паяц. Они его обожают, потому что он властен и жесток.

Все же я сделал попытку воззвать к ним:

– Ребята, ведь я не сделал вам ничего плохого! Не слушайте Гуся. Дайте мне пройти!

Я обвел их глазами, поочередно каждого. Кто отводил глаза, кто, неловко переминаясь, смотрел на меня либо на Гуся. Все молчали.

– Минута истекла, – сказал Гусь, опуская руку с часами. – Кукарекай, я жду!

Мне показалось, что Цыгану стыдно.

– Миша Мору, – сказал я, вспомнив его имя. – Миша!

Сокрушительный удар под ложечку – и я перегнулся пополам, задохнувшись.

– Будешь кукарекать, падло? – злобно спросил Гусь. Я отступил, освобождаясь от лыж, они мне мешали.

Как жаль, что я не умел драться. Но разве я мог знать, что мне это понадобится? Следующий удар был в ухо. В отчаянии я бросился на Гуся. Он не ожидал, и я ударил его кулаком в подбородок. Он лязгнул зубами, парни заржали. Гусь двинул меня в плечо – и правая рука повисла. Я закричал от боли. Драться он умел. В школе, которую он прошел, умели драться,

– Кукарекай, сволочь! – зарычал он, оскалив зубы.

– Ребята! Миша!

Они не били меня. Они только стояли вокруг и не давали мне убежать. Когда я, изловчившись, ударил Гуся ногой в живот и метнулся в заросли шиповника, Топорик подставил мне ногу, и я упал. Гусь наклонился и поднял меня за шиворот, как кутенка.

– Что, я убить тебя должен? Кукарекай!

Я рванулся и опять хотел убежать – Топорик со смехом расставил руки, оттесняя меня к моему мучителю.

– Ребята! Пятеро на одного, да?

– А ты покукарекай и пойдешь домой, – не глядя на меня, посоветовал Мору.

– Мы же ему кукарекали! – обиженно закричал Сурок.

– Зачем? Зачем вы унижались перед ним? Вы же люди!

Гусь потерял от бешенства человеческий облик:

– Ты будешь… кукарекать?!

Я опять попытался бежать, на этот раз мне подставил ногу Сурок. И тут же, словно устыдившись чего-то, отошел в сторону. Я споткнулся, но удержался на ногах.

Гусь сбил меня с ног, и я опять упал – вниз лицом.

Тогда началось настоящее избиение. Удары следовали один за другим. Я уже не смог больше подняться. Помню, я кричал: «Фашист! Ребята, почему вы слушаете этого фашиста? Почему? Почему? Почему?»

Этот подлый выродок бил сапогом все время в одно место. Не выдержав, бросился было на меня Топорик, но почему-то быстро отошел.

– Отобьешь легкие, Гусь! – услышал я словно издалека голос Сурка.

Боль была нестерпимой и ужасной. Сапоги были тяжелы, будто подковы у лошади. «Хоть бы я потерял сознание, – мелькнула мысль, – хоть бы забили скорее совсем». Но сознание не покидало меня, – покинули силы, а Гусь все бил и бил, бил в одно и то же место.

– Хватит! – вдруг заорал Цыган. – А ну, хватит! – Прочь, падло!

– Хватит!!

– Сейчас пойдет потеха! – захихикал кто-то.

Я лежал, задыхаясь, на снегу. Что-то горячее и соленое вытекало у меня изо рта. Я захлебывался, икал, содрогался всем телом. А они дрались возле меня – Русь и Цыган; оба озверев от ненависти, сопя и рыча, ругаясь непотребными словами.

Раздался пронзительный свист, крик: «беги», град ругательств, затрещали кусты. Парней как ветром сдуло. Вдруг стало тихо, очень тихо, Я с трудом приподнял голову… Мир залило красным, а потом все почернело. Я оглох и ослеп, только сознание тлело, как огонь под золой.

Меня подняли, я застонал от пронзительной боли, чуть не захлебнулся кровью. Чьи-то крики жалости и возмущения– издалека. И кто-то – далеко – плакал отчаянно, по-детски. Неужели Лиза? Все, все сознавал, только застилало зрение плотной пеленой, а слышал издалека… Но когда меня несли на носилках уже через больничный двор, я почувствовал морозную свежесть ночи, и пелена перед глазами разорвалась – я увидел небо.

Северное сияние уже погасло, но звезды были такие яркие, такие косматые и огромные, что у меня захватило дух, и я заплакал. Кровь по-прежнему струйкой вытекала изо рта, и я понимал, что это значит.

Неужели умру? Погибнуть не за родину, не ради науки или друзей своих, не на войне, а от сапога хулигана… Что может быть недостойнее и нелепее! Почему именно со мной это должно было случиться? А как же бабушка, отец? Лиза… Лиза…

Должно быть, я застонал, потому что один из санитаров сказал: «Осторожнее, не тряси».

Почему-то с этого момента и на долгие месяцы меня начала преследовать фраза из Рея Бредбери: «Будет ласковый дождь».

Меня внесли в больницу. Приемный покой. Кто-то вскрикнул: «Это же Коля Черкасов!» Меня окружили люди в белых халатах. Почему я никак не потеряю сознание? Все равно я умру сегодня ночью. («Будет ласковый дождь».)

Меня положили в отдельную палату. Осмотрев меня, женщина-врач с милым усталым лицом задумалась. У нее был растерянный вид человека, не могущего решиться. Ее звали Зинаида Владимировна Захарченко (жена Михаила Михайловича). Хирург, заведующая отделением больницы.

– В операционную… – наконец решила она.

И меня повезли длинным, нестерпимо длинным коридором.

И опять я услышал тихий плач и понял, что там в приемной Лиза, друзья, что они ждут и волнуются. Наверно, уже и Марк был там, и Валя Герасимова.

Положили на операционный стол. Зинаида Владимировна подошла ко мне, держа перед собой руки, намазанные йодом по самые локти.

– Будем делать операцию, дружок!

– Делайте, если нужно… («Будет ласковый дождь».)

– Общий наркоз, – сказала Зинаида Владимировна. И только тогда (наконец-то) я ушел от стыда, унижения, мук и этой измучившей меня фразы.

«БУДЕТ ЛАСКОВЫЙ ДОЖДЬ»

Я проснулся утром. Возле меня в белом халате сидел бледный, похудевший Марк и смотрел на меня.

– Колька! – сказал он и скривился, тщетно удерживая слезы.

– Марк! – я очень обрадовался ему и понял, что мне предстоит жить и что в этой жизни дружба, пожалуй, будет самой большой радостью.

– Марк, скажи…

– Ты не шевелись, Колька, и не разговаривай. Тебе пока нельзя разговаривать – врач не велел.

– Только скажи: мне удалили легкое? Что же ты молчишь? Целиком?

– Нет, осталось немножко… Тебя сейчас покормят. Я скажу…

Я посмотрел на окно. Какое хмурое, неприветное утро.

Значит, я калека… С одним легким далеко не уйдешь. Научная работа – она всегда тяжелая – это для здоровых. И мне же идти в армию! Призываться! Я закашлялся, и опять пошла горлом кровь. Покормить меня не успели: от слабости я впал в забытье.

Я и сам не знаю, был ли то бред или я уже спал и видел сны. Все один и тот же сон, такой далекий и от Гуся и от действительности.

Я блуждаю в лабиринте пещер глубоко в жерле вулкана Ыйдыга. Узкий каменный ход. Я едва пролезаю сквозь него, стиснутый камнем. Я задыхаюсь, мне нечем дышать. И вдруг – тупик. Еле повернувшись, начинаю протискиваться назад. Потом ползу другим ходом, еще более узким. Ползу бесконечно долго, пока снова не упираюсь в тупик. Так я ищу и ищу выхода – и везде тупики, тупики…

Потом кошмар ослабевает. Я иду просторным гранитным коридором, ведущим куда-то вниз. Вхожу в наклонные извилистые галереи. Спускаюсь в темные колодцы, пропасти, бездонные бездны – веревки не хватает, – я срываюсь и падаю. Поднимаюсь, потирая бок, он так болит. А в руках у меня снова веревка. Провалы, провалы, кошачий лаз. И всюду меня преследует эта фраза: «Будет ласковый дождь». Эти слова надрывают мне душу!

И вот возникла мелодия. Начиналась она с шепота… Шепчущиеся коридоры. Я прислушивался затаив дыхание. Затем издалека, из глуби Земли, начинал звучать странный, причудливый марш – суровый, скорбный и торжественно-радостный.

Голоса Земли!! Я стою в огромном зале и слушаю голоса Земли. Темная базальтовая толща пронизана багровым отсветом где-то близко кипящей лавы, но как холодно здесь, в недрах Земли. Мелодия растет, ширится, грозная и непонятная, от которой я дрожу все сильнее. Вокруг меня неподвижно стоят каменные изваяния, похожие на гномов в островерхих колпаках.

Я становлюсь на колени и прикладываю ухо к Земле. И слышу: Земля дышит. Последний безумный рывок страха, и я вдруг успокаиваюсь. Земля живая, родная, ее нечего бояться. «Будет ласковый дождь… Будет ласковый дождь… Будет…»

Я открыл глаза. Возле меня на стуле сидела Лиза. И зачем я проснулся!

– Коленька!.. – протянула она и заплакала. – Простишь ли ты, что я убежала?

– Что ты, Лиза!

Так э т о ее мучило? Бедняжка!

– Ты же побежала за помощью.

– Да, я так кричала… Все сбежались и бросились к тебе. Но ведь помощь пришла слишком поздно. Я бросила друга в беде. От этого никуда не денешься: я бросила друга в беде. Я знала, что позади творится что-то страшное. Ты был один, а их целая банда!

– Нет. Мы были вдвоем: Гусь и я. Вдвоем… Просто он оказался сильнее меня. Что же ты могла сделать, если я с ним не справился.

– Их было пятеро! Наверно, я должна была остаться и убедить их. Ведь не все же они звери? Был цыган Мору. И этот… по кличке Сурок. Он теперь раскаивается. Мору был не такой уж плохой парень – Марк его знал…

– Лиза! Почему был?

– Ах, ты еще не знаешь! – Лиза с сомнением посмотрела на меня. Как лихорадочно блестели ее глаза, как обострились черты лица. Она словно стала старше лет на пять. Нелегко ей далась эта история.

Лиза живо наклонилась и поцеловала меня в щеку и губы:

– А у тебя уже борода растет.

Я промолчал. Смотрел в окно. За окном рос старый-престарый кедр. Хорошо, что его при постройке больницы не спилили.

– Я расскажу тебе все новости, но сначала поешь. Ладно?

– Ладно, ты пока выйди.

После завтрака, когда я лежал уже умытый, причесанный дежурной нянюшкой, вошла Зинаида Владимировна, выспавшаяся, румяная с мороза, и весело улыбнулась мне:

– Сегодня мы молодцом? Дело пойдет на поправку. У тебя хорошие друзья, Коля. Ночи не спали возле тебя, по очереди дежурили. Дай-ка я тебя послушаю. Так, дыши глубже…

Я закашлялся, и снова пошла горлом кровь. Сконфуженная Зинаида Владимировна отстранила подбежавшую сестру и сама битый час отхаживала меня. Вечером пришел Марк и остался ночевать в палате. Ему, к моей великой радости, даже раскладушку поставили.

Когда ко мне забежала Зинаида Владимировна пощупать пульс, я благодарно поцеловал ее руку. На ее выпуклых голубых глазах выступили слезы. Она погладила меня по плечу.

– Рад Марку?

– Очень! Спасибо.

– Будет ночевать здесь с тобой пока. Лучше всех на тебя действует. Завтра, если тебе будет лучше, пущу Михаила Михайловича – давно к тебе рвется. Покойной ночи, ребята. Марк, я на тебя надеюсь!

– Марк, что с Цыганом? – спросил я, едва мы остались одни.

Марк сначала перенес за изголовье лампочку, чтобы мне не светило в глаза (с этого он начинал каждое свое дежурство у моей постели, а санитарки при уборке опускали ее на место), и сел рядом.

– Я тебе все расскажу, а ты будешь лежать спокойно. И не ворочаться. И не разговаривать.

На этом он замолчал. Надолго. Я терпеливо ждал, уже пенимая, что Цыгана нет на свете. Наконец Марк начал неохотно:

– Цыган Мору, едва они добрались до общежития, поругался с Гусем. Из-за тебя. Миша упрекал Гуся в жестокости… «Ты – не человек, – сказал он, – ты действительно фашист. За что ты угробил парнишку? Эх, что же я не вмешался раньше! Как я теперь буду жить? Гнус ты таежный!» Слово за слово, Миша погрозился разоблачить в чем-то Гуся. Что-то он о нем знал серьезное. Без того уже взбешенный, Гусь окончательно вышел из себя и набросился на Мишу с ножом. Но тут произошло неожиданное.

Впервые эти парни восстали против своего вожака. Они ему скрутили руки, отняли нож и потребовали прекратить драку. Больше того, сначала Сурок, потом Топорик тоже стали его упрекать за тебя. А потом всем гамузом припомнили ему все, что у них давно накипело. «Больше ты не будешь нами коноводить, – сказал Миша, – хватит с нас. Видеть не могу твоей мерзкой рожи. Завтра попросим коменданта перевести тебя в другую комнату, и не вздумай рыпаться». С Гусем от бессильной злобы и досады сделалась истерика.

– Истерика? – удивился я.

– Да. Он же из преступного мира, они все почти больны истерией. Сурок определенно нервнобольной, ему лечиться надо… Ну вот, спать они легли раньше обычного: видно, ни говорить, ни играть в карты уже не хотелось. А ночью Гусь убил Михаила Мору топором и скрылся в тайге. Сейчас тайгу прочесывают. Сурок ходил к Михаилу Михайловичу, плакал там, каялся, что не вступился за тебя, что не предусмотрел убийства. Он крепко спал. Проснулся от визга Рахита, который первый обнаружил убийство. Они все после этой истории какие-то другие. Ты дал отбить себе легкое, но не дал себя унизить. Никак не могут понять, отчего ты предпочел смерть кукареканью.

Марк хмыкнул:

– Я заходил к ним в общежитие. Они без конца это обсуждают. Кто-то им рассказал, что Суворов кукарекал во дворце. И тогда, представь, Топорик (он же самый тупой из них) сказал, что это не одно и то же. Он не сумел объяснить почему не одно и то же, но стоял на своем.

Объяснил Рахит – кстати, его зовут Шурка Кузнецов, – он сказал, что Суворова это не унижало, потому что это было у него веселым озорством, протестом против чопорности и фарисейства двора. А Гусь хотел унизить и тебя лично, и всю интеллигенцию в твоем лице, и ты не мог этого допустить даже ценой жизни.

– Он так сказал? – переспросил я недоверчиво. Марк рассмеялся:

– По смыслу так. Знаешь, как он говорит, на каждом слове присловье – матерщина. Но мысль его! – Марк произнес это с такой гордостью, словно Рахит был его брат. – Сурок долго сидел задумавшись, потом говорит: «Правильно сказал этот парнишка Черкасов, что Гусь – фашист. А мы разве этого не видели? Что мы– чурки с глазами? Почему мы давали ему измываться и над нами, и над людьми? Потому, что у нас нет гордости ни на грош, а у Черкасова есть гордость. Я им сказал, что это называется чувством собственного достоинства и без него нет человек а… С них со всех взята подписка о невыезде. Будут еще не раз допрашивать. Сурок вроде бы немножко не в себе. Плачет и просится к тебе, но доктор не велел пускать.

Марк заботливо поправил мне подушку.

– Если бы ты знал, Николай, что сейчас творится на руднике. Изгнали всех хулиганов. Остались только эти, у которых подписка о невыезде. Собственно, на данный день с хулиганством на руднике покончено. Вот как все в жизни бывает. И твои страдания не напрасны.

Я с удивлением взглянул на Марка: как он мог сморозить такую глупость? Не слишком ли дорогая цена за порядок на руднике? «Не напрасны»! Мои страдания тем именно и усугублялись, что они были бесцельны и нелепы. Но Марку я ничего не сказал. Уж очень он мне был сейчас дорог. Без него я мгновенно впадал в самое мрачное одиночество. Как ни странно, Лизу мне тогда видеть не хотелось.

Но больше Женя не смог отпускать Марка в больницу, В обсерватории разворачивалась спешная работа по глубинному зондированию, и ребята рано вылетали на вертолете и поздно возвращались..

У меня был несколько раз Михаил Михайлович Захарченко. Он подробно расспросил меня, как все происходило. Я сказал как было, то есть что избивал меня один Гусь, остальные просто смотрели.

– Я с ним не сладил. Он бы в конце концов забил меня насмерть, но вступился Миша. Гуся не нашли?

– Нет, прочесали всю тайгу окрест… Не нашли пока… Михаил Михайлович хмурился, ему как будто было неловко передо мной, что допустили такое, не предусмотрели.

– А ты, Черкасов, не падай духом, впереди целая жизнь! – сказал мне, прощаясь, Захарченко.

Жизнь… Какая? Утром во время обхода врача я сказал Зинаиде Владимировне, что мне весной в армию. Успею ли я поправиться к тому времени? Она растерянно взглянула на меня, быстро заморгала ресницами – это у нее нервное.

– Какая там армия, дружок. Ты теперь не солдат!

– Меня уже… не призовут в армию? Никогда?

– Ты теперь не подлежишь призыву… А разве тебе так хотелось в армию? Ну-ну, не волнуйся.

– Может, мне и учиться теперь нельзя?

– Учиться можно. Смотря на каком факультете. На геологическом вряд ли… А почему бы тебе не пойти на исторический? Ну-ну! Я к примеру. Еще выберешь себе подходящую профессию.

Она ушла. «Будет ласковый дождь». Будет… Многое будет, но без моего участия.

Поправлялся я медленно, наверное, потому, что был очень угнетен. Меня все еще мучили сильные боли в груди, болезненный кашель с кровью. Пульс был частый. Зинаида Владимировна морщилась, когда щупала пульс. Дыхание затруднено. Я очень страдал от удушья.

Как-то я спросил дежурного врача, что было бы, если б не вырезали легкое.

– Гангрена, – удивилась она вопросу. И напомнила, что легкое вырезано не целиком, а только три четверти. – Нормальное дыхание восстановится, – успокоила она меня.

Многое я передумал в эти тяжелые дни. Мне хотелось с открытыми глазами встретить свое будущее. С мужеством солдата. Маме так не хотелось, чтобы я шел в армию. Теперь она может радоваться… Не призовут никогда. «Ты теперь не солдат»,

Никогда мне уже не быть таким, как отец: сильным, смелым, энергичным, первооткрывателем и путешественником. Уже никогда я, например, не попаду в Антарктиду. Никогда не стану настоящим мужчиной, как наш любимец Ермак. Если бы меня избили пять хулиганов, может, не так было бы стыдно и позорно. А ведь Гусь старше меня вдвое… Отец, наверное, будет теперь меня презирать. Лиза в глубине души тоже. Жалость, смешанная с презрением. Разве мне это нужно?

А у родителей неладно… Я это чувствовал по бабушкиным письмам. Она тревожилась, сердилась на маму. Писала, что ценит и любит моего отца.

Думал – мысли ползли медленно, тяжело, как угрюмые свинцовые тучи в ноябре, – об Алексее Харитоновиче. Я знал, что он мечтал видеть Лизу замужем за мной. Абакумов опять может остаться один. А с Лизой мне надо расстаться. Она, чего доброго, из жалости пойдет за меня. Из ложного раскаяния, что убежала тогда…

О чем я только не передумал! До чего же меня грызла тоска. Я совсем «завял», как квелое растение без солнца. Тогда, решив, что это у меня от «грустных мыслей», Зинаида Владимировна велела пускать ко мне посетителей.

Началось настоящее паломничество. Вот уж никак не ожидал, что я такая известная персона. Шли в одиночку и целыми коллективами. Первым ко мне прорвался Сурок. Он каждый день умолял пустить его ко мне. Сурок так похудел за это время, что я его едва узнал. Глаза стали огромные и лихорадочно блестели. Белый халат ему очень шел, он походил на врача. Но вел себя не как врач, а как псих. Вошел и сразу – на колени:

– Не встану, пока ты, парень, меня не простишь! Я, естественно, заволновался:

– Что ты, встань!

– Прости, Черкасов!

– Да ладно, чего там, раз поняли. Встань, пожалуйста!

– Ты меня прощаешь?

Ему непременно было нужно услышать это слово.