Текст книги "Планета Харис"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

2
ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ РЕНАТЫ

 
У каждого – свои тайный личный мир,
Есть в мире этом самый лучший миг,
Есть в мире этом самый страшный час,
Но это все неведомо для нас.
 

 
Уходят люди… Их не возвратить,
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
От этой невозвратности кричать…
 

Е. Евтушенко

Второй месяц гостила Рената у старого Симонова. Он устроил ее к себе помощницей на пасеку. Его помощник как раз уехал путешествовать в Африку в составе энтомологической экспедиции.

Пережив в памятный день возвращения в Рождественское нечто вроде шока, Рената еще не пришла в себя. Жизнерадостность ее была как бы пригашена, она всего боялась, особенно новых людей, которые казались ей непонятными и чужими.

Угнетала ее и необходимость скрывать происшедшее (кто бы поверил ей?). Поэтому пасека была для нее и пристанищем и убежищем.

Однако она ясно отдавала себе отчет, что найдет ли она объяснение происшедшему или не найдет, но жить надо, и, следовательно, надо найти себе место в новой жизни. А для этого нужно было понять Время, в котором она очутилась, и людей, живущих в это Время.

Рената с жадностью прочитывала газеты и журналы, смотрела телевизор – и всесоюзные передачи, и других континентов, с вниманием слушала Симонова и Юру, рылась в сельской библиотеке, где оказалось немало прекрасных книг. Современность казалась ей более понятной, но чего она совершенно не могла понять – это годы ее отсутствия, жизнь Ренаты. Объяснения Николая не удовлетворяли ее, ей казалось, что он по старости что-то путает.

Не могла она понять, как в XX столетии при столь высоком развитии культуры мир мог целых двенадцать лет терпеть Гитлера, позволить ему делать то, что он делал.

Николай Протасович рассказывал ей про свою жизнь, а она смотрела ему в лицо напряженно, ища в увядших чертах сходство с прежним Николаем – пылким, взбалмошным, настойчивым. Он был как былинный богатырь. Ему непременно нужно было дать урожай в десять раз больше, чем дают другие. Пусть все знают, на что способен Николай Симонов. Глаза у него были необыкновенно яркие, синие, но как мог изменяться их цвет – она видела их и серыми, и зеленоватыми, и темными, почти черными. Он отслужил на флоте и вернулся в родное село с самыми честолюбивыми мечтами относительно своего Рождественского. У парней он был коноводом. Бывший боцман стал механиком и бригадиром тракторной бригады.

А Ренату он любил и очень болезненно пережил ее категорический отказ стать его женой. Для Ренаты это было в прошлом году, когда она приезжала на каникулы. Для Симонова это было почти восемьдесят лет назад.

По просьбе Ренаты Симонов много рассказывал ей об отце, щадя ее, смягчая события. Всего пять лет и прожила с отцом Рената после окончания академии. Но он успел выдать ее замуж и понянчить внука Мишку. Не везло Ренате. Потеряла отца, муж погиб на войне, умер ребенок.

Рената с жгучим интересом перечитывала дневники, письма, стихи, оставшиеся от первой жизни, – свидетельства самой Ренаты.

Трудной была ее жизнь – тридцатые, сороковые годы. А конец – преждевременным и случайным, трагическим в своей нелепости.

Рената замерзла в метель в дубовой роще, которую посадил ее отец.

Рано утром того дня позвонила ей из райцентра знакомая продавщица книжного магазина. И сообщила, что пришли книги в большом выборе…

Весь день Рената рвалась в Коростыли, но – неотложные дела, к тому же ни одной попутной машины. Автобусы тогда еще в Рождественское не ходили. Впоследствии председатель колхоза, оправдываясь, говорил, что «Петрова могла бы попросить лошадь». Но это была явная ложь. Лгать Рената не умела, а скажи она председателю, что ей нужна лошадь для того, чтобы съездить в книжный магазин, никто бы ей эту лошадь не дал. Не говоря уже о том, что отношения с председателем колхоза у нее были самые плохие, какие только можно представить: она его беспощадно критиковала, он – ущемлял где только мог.

Летом агроном Петрова ездила по полям на стареньком мотоцикле. В тот роковой день он был, как на грех, в починке. К вечеру Рената села на проходящую мимо Рождественского из чужого района машину и успела-таки за час до закрытия в магазин.

Мела поземка, было очень темно, темные мохнатые тучи тянулись над полями так низко, что, казалось, рукой можно достать.

Книги стоили того, как на подбор, ее любимые авторы. Рената отобрала десятка полтора книг, продавщица старательно их упаковала, и счастливая Рената пошла домой… пешком.

Поземка разошлась в метель. Ренату нашли уже на другой день, полузанесенную снегом. Она сидела, словно отдыхая у края дороги, на коленях пачка книг, на лице застыла слабая полуулыбка. Присела, видно, отдохнуть, задумалась и задремала.

В Рождественском были потрясены. Сразу припомнилось все, что она сделала для односельчан, как многие ее не любили за смелость и принципиальность, как не понимали, смеялись над ее «чудачествами». Один из учителей в речи над могилой сказал: «Маленький Дон Кихот из села Рождественского». И разрыдался откровенно при всех. Плакали многие, и старые и молодые.

– Конечно, она была чудачкой, – задумчиво рассказывал Симонов. – Хоть случай с поросенком Чокало.

Год был тяжелый, недород. И Ренате подарили в день ее рождения поросенка, чтоб она его выкормила и заколола на мясо и сало. А Реночка полюбила этого поросенка. И самое удивительное, что и поросенок очень привязался к ней. Бегал за ней, как собачонка, откликался на кличку Чокало.

О том, чтоб его зарезать, не было и речи. Все село потешалось от души. Когда Чокало подрос и прокормить его становилось все труднее и труднее, Рената увезла его в Саратов, где как раз проходили гастроли Дурова, пришла к нему в цирк и подарила поросенка. Чокало оказался очень способным цирковым артистом.

Кроме кошки Золушки и пса Тиля, у нее животных и не было, а на выделенном ей приусадебном участке она вместо картошки да капусты выводила цветы редкостной красоты, которые у нее воровали и продавали в городе по рублю штука. Но если кто останавливался, чтоб полюбоваться бескорыстно, Рената сейчас же предлагала семена или отводки. Некоторые брали, чтоб посадить в палисаднике под окнами. А теперь все Рождественское тонет в цветах. Если бы только она видела! Ты посмотри, хоть теперь!

Приходя поздно вечером с разнарядки, измотанная до крайности, Рената писала в своем дневнике: «…и все-таки я чего-то добилась! Когда я приехала, люди ничего не знали. Не знали даже, как вносить удобрение, даже лущение стерни не применяли. Махнули рукой на сорняки. Поля – настоящий живой гербарий.

Как было страшно, когда осот созревал. Словно метелица мела над зелеными полями – миллиарды белых пушинок с семенами, несущими запустение. А теперь и осота нет, и на полях хлеба, а не сорняки. Курсы полеводов, что я веду каждую зиму, сослужили свою службу».

«…Опять вызывали в райком: все анонимные письма. Кому-то я мешаю жить. Опять приехала комиссия.

Новый секретарь райкома Лосев относится ко мне очень добро. Удивляется, почему я редко обращаюсь к нему за помощью.

Я только улыбалась.

– Привыкли?! – ужаснулся он.

– Гневаюсь по другому поводу, к чему привыкнуть не имею права. Ведь я воспитанник Тимирязевской академии.

– Понимаю, – кивнул он рано поседевшей головой. – Это ваша гордость и источник сил.

Лосев проводил меня до лестницы.

– Будем делать, что можем, – серьезно сказал он, пожимая мне руку. – А ведь я знал вашего покойного мужа… Мы были в одном подразделении. Он действительно погиб как герой».

В дневнике о муже было совсем мало. Ведь это не был дневник событий – Рената была слишком занята и заносила в дневник главным образом мысли. В апреле 1945 года была скупая запись: «Сегодня ровно месяц, как я получила похоронную. Думала, не переживу. Глубоко виноватой я чувствую себя перед ним. Не могла любить его, как он того заслуживал.

И кого любила – образ, созданный моим воображением. Ведь и видела его и говорила с ним всего-то четыре раза, но для меня было достаточно, что он где-то живет, работает, путешествует, что его ценят и любят в России.

Но он погиб трагически, еще раньше мужа».

Рената покраснела и отодвинула дневник. «Я его видела только раз… Его давно нет».

О ребенке записей было больше. И как он впервые улыбнулся, и впервые стал на ножки, первый раз упал и горько плакал от боли. Дитя человеческое!!!

А потом скорбная и короткая запись: «Мой сын умер. От дифтерита…

Когда Мишеньке сделали прививку, глаза у него прояснились, он схватил меня за руку: мама, пойдем гулять?

И умер. Слишком поздно. Врач встала передо мной на колени и не могла вымолвить ни слова. Она сама мать».

«…Какое беспросветное одиночество! Сначала ушел отец, потом муж, а теперь и сын… Я так устала от всего, что порой хочется умереть. Но когда я подумаю, что пришлют на мое место кого-нибудь вроде нашего зоотехника…

Даже если и не вроде него, не алкоголика. Рождественскому нужны такие, как я. Это я знаю твердо. И не только потому, что земле нужен научный подход, а я агроном высокой квалификации. Дело в другом… более важном».

«…Интеллигент на селе – это боец. Горький называл интеллигенцию ломовой лошадью истории. До чего верно!»

В дневнике было много вырванных и уничтоженных страниц. О чем там писала Рената? А потом шло раздумье о Времени. К этому Рената возвращается неоднократно. На полях тетради почему-то начертана формула Эйнштейна Е = тс2. Формулу эту Рената нашла и на полях многих книг, как будто хозяйка их чертила машинально.

С чем она ее связывала?

«…Что же такое – Время? Что такое Человек? Зависит ли он от времени или сам создает его?

Английский историк Вальтер Ман писал: «Всегда презирают свое собственное время, каждый век предпочитает предшествующий». Неправда! Ведь прогрессивно мыслящие люди никогда не смотрят назад, только вперед.

Как жаль, что я пришла так рано…

«Конечно, лучше и легче прийти на готовенькое. А кто-то бы за тебя все делал?»

«…Будущее создается тобой, но не для тебя, потому что в этом будущем тебе уже не жить, – вот закономерность.

Надо делать то, что должно, творить

Завтра, пока хватит душевных сил».

«…О люди будущего, поймете ли вы нас?»

Рената медленно завернула дневник и положила его в дальний угол письменного стола. Откуда ей знать, может, придет еще одна Рената Петрова, пусть и та прочтет.

Потом она перечитала стихи. Одно стихотворение попадалось Ренате особенно часто. Оно было многократно переписано. Оно было во многих конвертах со штемпелем Москвы и Ленинграда, даже Киева. Видимо, Рената не раз посылала его в журналы, но его неуклонно возвращали автору. В одном так и не отправленном письме она писала: «Сегодня мне опять вернули стихи. Наверно, я графоман. Надо взять себя в руки и больше не писать стихов. Раз они никому не нужны. Только отнимать у себя время, а работы – край непочатый. Но моя беда в том, что я не могу не писать».

Рената недоверчиво отнеслась к этому стихотворению (непризнанному, ненапечатанному), но ее тронула искренность, сквозившая в каждой строке. Она переписала стихотворение в свою записную книжку.

НА ОБЛАЧНОМ БЕРЕГУ

Александру Грину

 
Забытый городок. Весь в зарослях ореха.
Бегущие холмы и старый тихий дом,
Здесь каждый вздох повторит смутно эхо,
И листья осенью шуршали под окном.
Одна гравюра в комнате пустынной
– Портрет Эдгара По,
И яркий лунный свет.
Здесь умирал в печали неизбывной
мечтатель, нищий и поэт.
Жизнь, полная невзгод, обид и муки.
Одна мечта ему безмерно дорога.
Никем не слышимые впитывал он звуки,
Незримые он видел берега.
И расцвели невиданные склоны.
К ним алые скользили паруса.
Могучие соленые циклоны.
Тропические яркие леса.
Там чистая Ассоль, как он, мечтать умела
И чуда ждать, Как завтрашний ждут день.
И песнь о счастии навстречу ей гремела,
И звали паруса под радостную тень…
 

Странно, но это стихотворение почему-то вернуло ей мужество. Рената надела новое платье, сшитое по моде начала века, и, путаясь в длинной юбке, впервые без страха вышла одна на улицу.

Она хотела узнать новое Рождественское, прежде чем покинуть его навсегда.

Что ж, теперь в Рождественском было все, чего хотела Рената для родного села: культура, наука, красота. А люди отличались интеллигентностью, были простодушны в общении, приветливы и добры.

Рената познакомилась с очень славной пожилой парой – супругами Яковлевыми.

Растениеводы и генетики, они, как личных врагов, ненавидели темные силы природы – эрозию, засуху, суховеи.

Растениеводы теперь получали щедрые, запрограммированные урожаи. Но и этого им было мало, они переходили как раз на новейший метод оптимального программирования фотосинтезом. Супруги с удовольствием показывали Ренате лабораторные схемы, графики, диаграммы.

Александр Бонифатьевич вел энергетическую часть эксперимента, жена – биологическую. Они точно знали ежедневный прирост органического вещества на полях. Ренату очень заинтересовали электронные приборы, передающие самые слабые сигналы от хлорофилла, так что человек мог тотчас подоспеть на помощь растению. Через электронные микродатчики хлорофилл своевременно подавал на пульт управления необходимый сигнал и даже сам «прослеживал», как выполнялась его «команда». Такие приборы, расставленные на полях, автоматически определяли температуру, влажность почвы и выдавали команду на оптимальные сроки боронования, культивации, сева. Электрические культиваторы поражали сорняки электрической искрой насквозь – стебель и корень. Сорняков уже не было.

Тронутые наивным восхищением девушки и ее понятливостью, супруги предложили Ренате место лаборанта.

Рената от души поблагодарила, но решительно отказалась.

– Я уезжаю жить в Москву, – сказала она.

– Обаятельная девушка, но какая-то странная, – решили между собой супруги, когда Рената ушла.

Узнав о ее намерении, старый Симонов был очень огорчен и взволнован.

– Но как же… одна в Москве. Что ты там будешь делать? Это не Рождественское. Я думал, ты останешься здесь.

– Зачем? Ты не беспокойся за меня. Не пропаду. Я буду жить, как мечтала Рената, если бы не ставила выше мечты долг. А у меня нет никаких «долгов». Я свободна.

– Но ведь Рената – это ты и есть, – быстро возразил Николай Протасович.

– Да, она это я, но совсем в других обстоятельствах. Кто знает, в чем теперь мой долг, – заметила Рената печально.

Накануне отъезда пришел Юра и принес Ренате в подарок небольшой портрет брата-космонавта, который он сам переснял для нее, а также фотографию свою и деда.

Они втроем поужинали, а потом долго сидели в саду и разговаривали. Юра сказал, что, пожалуй, Рената благоразумно поступает, уезжая в Москву. Его маме удалось что-то подслушать, когда она заходила к дедушке, и она сочла Ренату психически больной, а заодно и свекра, и даже хотела вызвать к ним врача-психиатра. Юра еле отговорил ее, сославшись на то, что Рената уезжает.

– Пусть бы попробовала! – буркнул Симонов. – Чертова баба, пусть ко мне больше не ходит. Так ей и передай.

Рената узнала от Николая Протасовича историю Андрея – отца Кирилла и Юрия. Его женитьба на девушке красивой, но сухой, рассудочной, властной была ошибкой, которая ему дорого обошлась. В тридцатые годы это еще называлось: не сошлись характерами, в девяностые – психологическая несовместимость. Яростные вспышки Андрея, презрительное молчание Наташи, недели, а потом и месяцы враждебного молчания обоих. В таких случаях обычно расходятся.

Однако, зная, что Наташа болезненно самолюбива и будет уязвлена жалостью знакомых, Андрей не стал расторгать брак, а уехал работать на строительство плавучего города в Тихом океане. Жил он один. Раз или два в год прилетал в отпуск повидаться с отцом и детьми, а иногда они ездили к нему. Андрей не думал о новом браке, весь ушел в работу, захватившую его. Старшая дочь Николая Протасовича погибла при освоении Антарктиды. Младшая работала в научном центре в Новосибирске.

В этот последний вечер Симонов рассказал Ренате о внуке Кирилле.

Кирилл рос здоровым, но впечатлительным и ранимым мальчуганом. Он глубоко был привязан к отцу, и разлад между родителями очень его угнетал. Он не мог переносить, когда мать плохо отзывалась об отце.

Космонавтом он решил стать лет четырнадцати и, будучи равнодушен к технике, пошел учиться в медицинский. Как в свое время среднюю школу, так и медицинский институт он окончил за вдвое меньший срок. Теперь, несмотря на молодость, он был уже известным специалистом по космической медицине, психологии и биологии.

С дедом его связывала крепкая дружба и понимание. Он и на Луне его не забывал: слал письма, радиограммы, беседовал с ним по видеофону, когда имелась возможность.

По возвращении с Луны Кирилл собирался на отдых в Рождественское. Симонов огорчился, что Рената уедет к этому времени.

– Я встречусь с ним в Москве и попрошу у него совета… Если он такой большой ученый, его, наверное, заинтересует моя история… Если он мне поверит, – грустно закончила Рената. Она была в этот вечер грустной и задумчивой. Но ей было хорошо с Николаем Протасовичем и Юрой – они ей верили.

Когда Юра уходил, Рената вдруг попросила его проводить ее утром, пораньше, на кладбище.

– Хорошо… я приду, – с запинкой пообещал Юра. Он сразу понял.

Утром рано мальчик и девушка пошли на кладбище. Оно буйно поросло кустарниками и деревьями, начинавшими уже желтеть. Уже чувствовалось, что осень подходит, она недалеко. Не спрашивая, Юра провел ее узкой мокрой тропкой – ночью пролился дождь – на могилу Ренаты.

В узкой чугунной ограде были похоронены Рената и ее ребенок. У Ренаты невольно похолодело под ложечкой, когда она прочла надпись на камне: «Рената Михайловна Петрова. 39 лет. Мир стал лучше от того, что она в нем жила».

Рената уцепилась за влажную холодную ограду. Белые, беспокойные облака плыли совсем низко, цепляясь за верхушки кленов, опускаясь туманом на траву и могилы.

Солнце то скрывалось, то появлялось, и все вокруг то темнело, уходя в сумрачную тень, то вдруг озарялось желтовато-молочным светом, и птицы начинали громко петь.

– Все туманно, – растерянно сказала Рената. – Она знала, для чего именно живет, а я не знаю. Жить просто для себя так же неинтересно, как готовить праздничный стол для себя одной.

Юра взял ее за руку. На носу его выступили капельки пота. Он заметно побледнел.

– Вам выпало такое счастье прожить еще одну жизнь, неужели вы не рады?

Рената могла бы сказать, что для нее это лишь одна жизнь, но она только слабо улыбнулась. Они ушли.

Прощаясь с Николаем Симоновым, Рената спросила:

– Ты веришь, что я та самая Рената из юности?

– Верю, – просто подтвердил старик.

– Но как это может быть?

– Не знаю. Я ведь не ученый. Вот вернется с Луны Кирилл, он как раз космонавт.

– Почему как раз?

– Разве я так сказал? Не знаю. Он настоящий ученый. Это дело науки, разобраться отчего и откуда. Ты напишешь свой адрес, и он тебя найдет. Напиши нам поскорее, а то мы с Юрой будем слишком тревожиться.

– Боишься, что я растаю, как снегурочка? – Рената поцеловала Николая Протасовича. Он неожиданно для себя всхлипнул и смущенно отвернулся.

– Мы еще увидимся! – сказала взволнованно Рената.

Дед и внук проводили Ренату автобусом на аэродром, еще раз простились с ней и долго стояли, держась за руки, когда и самолет давно уже скрылся за облаками. Потом медленно пошли пешком домой через мостик, через дубовую рощу, мимо кустов шиповника, где агроном Рената Петрова проснулась от крепкого сна и улыбнулась Миру.

А Рената сидела съежившись в самолете странной конструкции среди чужих непонятных людей, смотрела в окно на блистающие внизу белоснежные облака и думала.

Думала о том, как будет жить среди этих людей… Найдет ли свое место в другом веке? Встретится ли с космонавтом Кириллом Мальшетом?

И снова, уже привычная, как боль при хронической болезни, мысль: как это с ней могло случиться? Где она была все эти годы? Каким образом очутилась на обочине дороги у села Рождественское?

3
ЗАЛИВ РАДУГИ

Среди звезд нас ждет Неизвестное.

Ст. Лем

С Кириллом происходило что-то странное. Именно с ним одним, хотя в обсерватории их было пятеро – советские ученые и американский астрофизик Уилки Уолт.

Кирилл твердил себе, что должен разобраться в этом по свежим следам. Это было очень важно. Но Кирилл не знал, а его товарищи знали, однако почему-то не желали обсуждать с ним эту тему.

Уилки… тот с некоторых пор определенно его боялся. Ни за что не оставался с Кириллом наедине. Перестал играть с ним в шахматы. Все же Уилки был славный парень и по-прежнему расположен к Кириллу. А вот Харитон Чугунов так возненавидел Кирилла, что даже не в силах скрыть свою неприязнь.

За что? Что случилось? Он не причинил никому никакого зла. Правда, они с Харитоном никогда и не симпатизировали друг другу – слишком разные люди. При назначении даже вставал вопрос об их психологической несовместимости. Но Харитон не возражал, когда Кирилла Мальшета включили-таки в состав экспедиции, и до сих пор относился к нему лояльно.

Харитон был начальником их группы. Ученые в этой обсерватории на Луне сменяли друг друга каждые полгода, если кто-либо не выражал настойчивого желания оставаться на второй срок, чтоб закончить интересующие его наблюдения. Тогда могли разрешить остаться, если врачебная комиссия не возражала.

Как раз Харитон, кибернетик Яков Шалый, астрофизик Виктория Дружникова и Кирилл остались на второй срок. Это было тяжеловато, но научный материал стоил того. Обычно штат обсерватории шестнадцать человек, однако получилось так, что временно в обсерватории осталось всего пятеро. Пополнение должно было явиться после Дня Всепланетного Объединения.

Вчера Кирилл случайно оказался свидетелем стычки между Харитоном и Яшей, его другом со студенческой скамьи. Стычка произошла из-за него, Кирилла. Кирилл вошел в кают-компанию, когда Яша, в нарушение всякой субординации, тряс начальника группы изо всей силы. Сгоряча они не сразу заметили Кирилла.

– Я не дам Кирюшку в обиду! – приглушенно твердил Яша. Тогда Харитон сказал очень странную вещь… совершенно необъяснимые слова:

– Но ведь это не человек, а фантом.

– Тише, черт тебя побери! Этот «фантом» ест, спит и работает, как все мы. Он знает и помнит наше с ним детство. Он – Кирилл! Понятно?!

– Но… ты же знаешь.

– Знаю. Ну и что?

– Как что? Разве это можно объяснить?

– У тебя всегда так: не понимаю, значит, этого не может быть. Но Кирилл Мальшет – существует, и тебе придется с этим примириться. И ты не смеешь игнорировать его так открыто.

– Его нет! – твердо отчеканил Харитон.

– Он здесь, с нами.

– Нечто вроде массовой галлюцинации.

– Как не совестно!

В это время друзья увидели Кирилла и растерянно умолкли. Харитон резко повернулся и вышел, далеко обходя Кирилла. Тяжелое квадратное лицо Чугунова пылало. Он был растерян и подавлен. Вся его плотная и подтянутая фигура в темном комбинезоне выражала неуверенность и даже испуг. А ведь в мужестве ему не откажешь!

– Яша, что здесь происходит? – напрямик спросил Кирилл. Его друг ласково и смущенно потрепал его по плечу.

– Не знаю, Кир. Мы никто ничего не знаем.

– Но это касается меня. Объясни, в чем дело!

– Я очень прошу тебя – ты ведь всегда мне верил, – не допытывайся.

– Почему?

– Поверь мне и на этот раз. Я не могу сказать. Может, когда-нибудь потом, на Земле. Не думай об этом, живи, как жил. На Харитона не обращай внимания, знаешь, какой он… Заканчивай свою работу.

Яша тяжело вздохнул и против воли как-то странно посмотрел на друга. Кирилл так побледнел, что щекам стало холодно, а губы немного онемели.

– Яков! Яшка! Ради нашей дружбы… объясни, прошу тебя, как товарища.

Лицо кибернетика скривилось. Он чуть не заплакал от жалости, и Кирилл понял, что именно из-за жалости он не скажет ничего.

Но что же это за правда, если он предпочитает терзать товарища, оставляя в неведении!

Вечером (для удобства работы и отдыха на Луне соблюдали двадцатичетырехчасовой график) Кирилл дождался, когда Вика пройдет из кают-компании к себе, и вошел к ней с твердым намерением добиться правды.

Вика должна сказать! Вика только взглянула ему в лицо и сразу поняла, чего он от нее хочет. В глазах ее мелькнул страх, но это ощущение непроизвольного страха вызвало в ней досаду на самое себя. Она решительно подошла к нему вплотную и, поднявшись на цыпочки, хотела по-дружески поцеловать его, но Кирилл легонько отстранил ее.

– Жалости мне не надо. Что произошло со мной? Вика огорченно отвела глаза.

– Кирилл, прошу тебя, не спрашивай!

– Нельзя же так, вы – друзья… ученые мы или обыватели?

Кирилл гневно отошел от девушки.

– Что-то произошло со мной, о чем я даже не догадываюсь. Что-то, видимо, плохое. Вы все молчите. Сговорились! Разве это по-товарищески? Ведь я же этого не прощу!

– Кирилл! – жалобно воскликнула Вика.

– Я – врач, специалист по космической медицине, – бурно продолжал Кирилл, – я биофизик и генетик, привык мыслить научно. Но вы не даете мне возможности разобраться, понять. Честно ли это? И какое вы имеете право, что я, ребенок? Вика, родная, мы сядем сейчас рядом, и ты расскажешь мне все спокойно и здраво.

Кирилл сел на узкий диван (ночью он выдвигался, превращаясь в широкую, удобную постель) возле откидного пластикового столика. За толстым выпуклым стеклом большого круглого иллюминатора холодно серебрился в свете Земли характерный лунный ландшафт, видимый с высоты. Полуокружность залива Радуги, где раскинулся космодром, в обрамлении причудливых, изъеденных солнцем и холодом скал.

Вика продолжала в задумчивости стоять посреди кабины – худенькая, стройная, в длинном, до тонких щиколоток, черном платье.

Несмотря на трудности работы и переутомление, девушка строго следила за собой. Единственная уступка, какую она допустила, была в том, что Вика остригла густые косы, которые на Земле укладывала в высокую прическу. Теперь прямые русые волосы едва достигали плеч. Последние дни Вика была удручена и подавлена, как и все, – нет, больше других. Серые глаза, смотревшие так открыто и весело, теперь словно потускнели, веки были красны. Что она, плакала, что ли, оставаясь одна?

– Вика, сядь рядом со мной! – попросил Кирилл. Вика вздрогнула и послушно села рядом, не поднимая ресниц. Щеки ее залил румянец, она показалась Кириллу совсем девочкой, но румянец сменился бледностью, губы задрожали.

Кирилл вдруг увидел ее в строгом костюме в актовом зале Ломоносовского университета, когда она защищала диссертацию на степень кандидата наук. Темой диссертации была кривизна пространства. Речь шла о промере кривизны пространства измерением суммы углов гигантских треугольников. Вопрос излагался очень широко и обстоятельно, смело затрагивая области, еще не решенные наукой. Эрудиция Виктории Дружниковой привела тогда в восторг даже самых брюзгливых и требовательных профессоров.

Несмотря на молодость, ей была единогласно присуждена докторская. Были приняты во внимание другие ее труды, широко известные и у нас и за рубежом.

– Неужели и ты мне ничего не скажешь? – горько произнес Кирилл. Вика закрыла рукой глаза.

– Не могу, – прошептала она в отчаянии. – Сейчас не могу… Там… на Земле скажу.

– Но я должен знать здесь. Теперь. Вика! Это связано с фиолетовым шаром?

– А был ли он, фиолетовый шар?

– Ты же видела!

– Но, кроме нас, никто его не видел. А мы перед тем смотрели на взошедшую Землю, такую яркую.

– Ты хочешь сказать… Но что-то все же случилось со мной за те несколько часов, что выпали из моего сознания?

– Четыре дня, Кирилл. Ты появился через четыре дня. Кирилл ошарашенно уставился на Вику. Она закусила губы.

– Но ведь этого не может быть? В скафандре давно бы кончился воздух… Ведь запас воздуха на двадцать шесть часов?

– Если бы только это!

– Что же еще?

Вика стремительно встала, так что взметнулись волосы, и подошла к иллюминатору. Кирилл подошел к ней.

– Я считаю, что ты прав, требуя правды, – четко сказала Вика. – Мы должны все сообща в этом разобраться. Я поговорю с Харитоном Васильевичем, с товарищами. Завтра утром ты все узнаешь. А пока постарайся припомнить все, что можешь, чем больше ты вспомнишь сам, тем лучше. Произошло необъяснимое, понимаешь?

– Со мной?

– Именно с тобой. Иди к себе, Кирилл. Отдохни и подумай. И не сердись на нас всех. Завтра ты поймешь, почему мы не решились тебе сказать. Это нелегко.

Вика подняла его руку – она была тяжелая, но теплая – и прижалась к ней щекой, Кирилл молча смотрел на ее склоненную голову.

Гнетущая тишина царила в обсерватории, только урчали легонько компрессоры, накачивая воздух. И что-то щелкало, гудело в вентиляционных трубах.

Нестерпимая тоска охватила Кирилла, он ощущал ее почти физически, как тяжелый груз. Ощущение одиночества и тоски.

Он знал, что Вика его любит. В обсерватории все это знали и немного сердились на Кирилла за то, что он заставляет женщину страдать.

Если Кирилл и любил кого, то лишь Вику. Он и сам не знал, почему еще не сделал ни шага в направлении этой любви. Что-то его сковывало. Может, пример отца? Ведь он, в сущности, совсем мало знал Викторию Дружникову. Это с Яшей Вика дружила с детства. В изголовье ее кровати висел небольшой, выполненный акварелью, портрет прекрасной, немолодой уже женщины, с огромными, ничего не выражающими глазами. Казалось, эти зеленовато-голубые, как морская вода над глубиной, подчеркнутые длинными темными ресницами глаза не имели никакого отношения к этому тонкому, страстному лицу.

Слепая мать Вики. Талантливый художник очень хорошо схватил выражение трагической отрешенности невидящих мертвых глаз.

А портрет отца Вики, известного океанолога Дружникова, висел отдельно над письменным столом. Это была просто отличная фотография, под стеклом.

Вика вопросительно посмотрела на Кирилла. У нее были глаза матери, но они видели. Они были живые и добрые.

– Кирилл, – сказала Вика после небольшого колебания. – Я люблю тебя. Ты это знал? Почему ты молчишь? Если я тебе понадоблюсь когда-нибудь, только позови, и я приду. Где бы я ни была, я все брошу и приду к тебе. – Вика подождала, не скажет ли он хоть слово, но Кирилл молчал. И она продолжала: – Я рада, что ты есть, что мы не потеряли тебя! А теперь иди, Кирилл. Иди же!!!

Еще мгновение, и она бы расплакалась. Кирилл поцеловал ее в щеку и вышел.

Растерянный, он медленно шел узким коридором, опоясывающим наподобие полого кольца всю обсерваторию. Некоторое время он думал о Вике. Почему она любит именно его? За что? Такая девушка! Красивая, способная, умная, славная. Но плохо его дело, если при ее гордости и сдержанности она первая объясняется в любви, не надеясь на взаимность.

Жалость – вот что говорило в ней. Такая жгучая жалость, что по сравнению с ней не имели никакого значения ни гордость, ни женское достоинство. Значит, Вика знала, что в ближайшее время ему понадобится любовь и сочувствие, и щедро, от всего сердца, предлагала и то и другое. Вика! Она сказала: «Иди и подумай. Может, что-нибудь вспомнишь».