Текст книги "Планета Харис"

Автор книги: Валентина Мухина-Петринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

13
ЧЕРЕЗ СТО, ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ

Аз семь ритор, не философ… простец человек и зело исполнен неведения.

Аввакум

Незаменим

академик Ландау.

Незаменима

и окрылена

резкость

конструктора

Королева!..

Даже артисты

цирков бродячих,

даже стекольщик,

даже жестянщик,

кок,

над которым не светятся

нимбы.

незаменимы.

Незаменимы…

Роберт Рождественский

Благожелательно и заинтересованно Ермак Станиславович выслушал меня и Ренату. Ни малейшего следа недоверия. Не ошибся я в этом человеке – родном дяде Вики.

Мы сидели в его кабинете, в Институте Личности на Чистых прудах.

– Приходилось ли вам сталкиваться с чем-либо подобным? – напряженно спросил я.

– Да. Недавно, – подтвердил Ермак, разглядывая Ренату. Я вскочил со стула.

– Успокойся, Кирилл, – заметил Зайцев. – Три случая, кроме ваших…

– Кто? Что вам об этом известно?

– Только успокойся, а то я отложу разговор. Ну ладно. Ты сядь… Так вот, случай первый. Ко мне обратился врач из Института психиатрии Валерий Тер-Симонян, такой симпатичный молодой человек, с мышлением незаурядным и нешаблонным. К нему в отделение доставили крайне нервного и желчного мужчину, который изъяснялся на чистейшем древнерусском языке семнадцатого века, был одет в сильно поношенный кафтан и назвал себя протопопом Аввакумом.

– Что?!

– Да. Аввакум. Вот так. Тер-Симонян не то что поверил ему, но многое в этом случае не объяснялось… Он не стал обращаться со своими сомнениями к главному врачу, а пришел ко мне. Тер-Симонян принес с собой одежду Аввакума, его обувь, документы, письма и просил меня, чтоб я от своего имени установил лабораторным путем – фальсификация ли это или…

– Ну и что?

– Семнадцатый век!.. Но этой материи, этой бумаге не триста лет, а самое большее – несколько месяцев.

– Так фальсификация?

– Нет. Я этого не сказал.

– А что же?

– Как будто протопопа перенесли во всем его одеянии из семнадцатого века. И документы – подлинники. Свежие подлинники, если так можно выразиться.

– Что же теперь будет с Аввакумом? – вмешалась Рената. – Неужели будут его держать в больнице? Это жестоко.

– Вопрос очень сложный. Мы с молодым доктором рядили так и этак. Все осложняется тем, что протопоп очень упрям, крут и не согласен «отречься» ни от своего сана, ни от имени. Кроме того, его же нельзя оставлять одного, с ним должен быть специальный человек, иначе… его опять доставят в лечебницу.

– Интересно, он понимает, в какое время он попал?

– Вполне. Это очень умный человек. Он всем интересуется. Засыпал Тер-Симоняна вопросами. Хочет разобраться во всем.

– И как же он объясняет то, что с ним произошло?

– Бог перенес его на триста лет вперед… Пока порешили вот на чем: Тер-Симонян берет отпуск и, забрав Аввакума под свою ответственность, удаляется с ним на свою дачу, здесь же, в Подмосковье. За месяц попытается растолковать неистовому протопопу ситуацию. Полечит его, нервы-то у бедняги никуда не годятся. Научит его современному русскому языку. Покажет ему Москву. Тер-Симонян обещал держать меня в курсе. Недельки через две я сам к ним съезжу.

– А второй случай? – с жгучим любопытством напомнил я.

– Второй случай… Дело еще более деликатное. Гений из вашей области, космонавтики…

– Королев?

– Нет. Этот сам понял ситуацию и назвался другим именем. Рассказала мне о нем женщина, приютившая его. Она подозревает, что… это Циолковский.

– Ух ты! И что с ним, надеюсь, он…

– С ним все в порядке. Назвался Ивановым. Дни и ночи занят научной работой. Перечитал горы книг, журналов, рефератов. Видно, хочет догнать, разобраться, чтоб идти дальше…

Женщина почти уверена, что это Циолковский.

– Но если это действительно Циолковский, так невежественно и глупо с нашей стороны не попытаться…

– Он правильно поступил – не назвав себя. Пока еще рано. Зачем подвергать себя насмешкам? Отрицательные эмоции ему противопоказаны – ему работать надо… Так вот, третий случай… – Ермак опять уставился на Ренату.

– Вы не захватили с собой документы? Те… выданные в 1932 году?

– Вот они.

Рената достала из сумки пачку документов и передала Зайцеву. Я уже видел их. Ермак медленно развернул их: диплом об окончании Тимирязевской академии – новехонький диплом. И паспорт. И две книги с одной и той же надписью. Одна пожелтевшая от времени, другая новая.

– Вы можете мне это доверить? – попросил Зайцев, внимательно просмотрев все.

– Пожалуйста.

Зайцев опять смотрел на Ренату, а я на него.

Невысокий, худой, пропорционально сложенный, очень славный и обаятельный человек. Серо-зеленые глаза на загорелом с резкими чертами лице смотрели лукаво и сочувственно, понимающе.

В чем было его обаяние – в доброте, любви к людям, доверии к ним, желании сделать каждого счастливым?

– Вы помните свою прабабку?… – вдруг спросил он Ренату.

– Помню очень хорошо. Она умерла от сыпного тифа в 1919 году. Мне тогда было десять лет. Она была добрая, ласковая, мудрая и очень любила меня. Она ведь меня вскормила, мать я никогда не видела, она умерла, едва я появилась на свет. Многое о бабушке я знаю от отца. Он часто о ней рассказывал.

– Как ее звали?

– Авдотья Ивановна Петрова. Девичья фамилия Финогеева.

– Расскажите мне о ней подробнее, если можете.

Рената взглянула на него с любопытством. Кажется, она сразу заподозрила что-то и разволновалась, но взяла себя в руки. Даже села поудобнее, приготовясь рассказывать.

– Простите, вы не возражаете, если я включу запись? – спросил Зайцев, – а то я могу забыть…

– Пожалуйста, если вас так интересует…

Моя прабабка Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком, жаль, что так трагически сложилась ее судьба.

Будучи совсем неграмотной, она сочиняла сама и знала на память сотни песен и сказок. Конечно, она была талантлива. А умерла в безвестности и нужде.

Марию Дмитриевну Кривополенову нашла артистка Озаровекая, Ирину Федосееву – учитель Олонецкой гимназии Виноградов, Аграфену Крюкову открыл собиратель былин Марков. Я уже не говорю о многих замечательных сказителях, ставших известными после революции.

Отец мне рассказывал, что в 1916 году приезжал в Рождественское какой-то молодой энтограф и долго беседовал с бабушкой, записал много ее сказок и историй на фонографе и в тетрадь. Собирался приехать еще, но так и не приехал: время было смутное, шла первая мировая война.

В начале тридцатого года, будучи студенткой, я заходила в Институт этнографии имени Николая Миклухо-Маклая и узнавала насчет этих записей.

Мне повезло, записи эти были целы и хранились в архивных фондах института. Нашла я и того молодого человека – он уже был профессором. В его обширном историко-этнографическом исследовании о культуре русского народа упоминалась и Авдотья Финогеева (почему-то под девичьей фамилией).

В фонотеке института нашли записи ее песен и сказов и дали мне прослушать. Помню из свадебной песни: «Ох ты, горе мне, тошнехонько, отдают меня, красну девицу, на чужую на сторонушку, ко чужому да свекру-батюшке, ко чужой свекрови-матушке».

Никогда не забуду этот низкий, глуховатый, совсем молодой голос. Торжественный и грустный речитатив…

Папа рассказывал, каким невиданным по тому времени для женщины, да еще простой крестьянки, авторитетом во всей волости пользовалась Авдотья Ивановна. Не только слушать ее песни и сказки приходили к ней, но и за советом, за помощью.

Выглядело это так. Бабушка топит печь поутру, обед готовит на всю семью, а муж ее, Сергей Васильевич (дед моего отца), возится во дворе по хозяйству. Приходит из соседнего села, скажем, крестьянин с узелочком, в котором гостинчик: сальца кусочек, яиц с десяточек, баночка меду своего.

Здороваются, закуривают. Гость, смущенно переминаясь с ноги на ногу, излагает, зачем пришел.

– Ты уж, Сергей Васильевич, прости, до твоей хозяюшки я… Разреши посоветоваться… Дело, знаешь, такое получается…

Сергей Васильевич никогда не возражает.

– А что ж… пожалуй… иди, коль пришел. И кликнет негромко, с уважением:

– Авдотьюшка, к тебе пожаловали.

Волостного старшину – было такое неписаное правило – выбирали из мужиков побогаче, поавторитетней. А тут стали всем миром из года в год выбирать бедного и не сильного умом Сергея Васильевича.

Обсуждают какое-либо мирское дело, каждый выскажет свое соображение, но перед тем, как принять окончательное решение, деликатно предложат своему старшине пойти домой и подумать.

– Иди, Сергей Васильевич, иди, подумай маленько дома, да не торопися, мы здесь подождем.

Это надо понимать так: иди, посоветуйся с женой.

Старшина спешит, чуть не спотыкается, – что-то посоветует его Авдотьюшка. Она зачастую уже знает, в чем дело: слухом земля полнится. Подумает и скажет, как, по ее мнению, надо поступить. А как скажет, так сход и сделает: значит, для мира так будет лучше.

Но видно, не всем ее советы приходились по вкусу. Да и зависть, особенно бабья, куда ее денешь… Кто-то распустил по деревне слухи, что Авдотья то ведьма («сама видела, как она под коровами шептала, порчу напускала»).

Раз подожгли Петровым в горячее суховейное лето избу – на отшибе они жили, за околицей, – сгорела дотла. Еле детей спасли.

Всем миром собирали им на избенку – и собрали, и отстроиться помогли.

А потом пришла новая беда…

Был убит ее свекор – мужик крутой и жестокий, который, все это знали, был ненавистен Авдотье, от которого, по ее настоянию, Серега и отделился, с кем она слова не хотела сказать до последнего дня.

Ей подбросили окровавленный топор, а истинный убийца девять лет оставался неоткрытым. Нашлись лжесвидетели, которые «видели», как она заходила поздно вечером к свекру, просила денег и «шибко гневалась», что не дает. У открытого окна их «подслушали», а потом напугались и ушли. Следствие недолго утруждало себя разбором: улики имеются, свидетели налицо.

Авдотью Ивановну осудили на двадцать лет каторжных работ… Только через девять лет настоящий убийца перед смертью исповедался и на духу признал, что убил сам из-за старых счетов, «по великой злобе», а потом напугался и подбросил топор Авдотье Ивановне, так как знал, что она со свекром не в ладу. Да еще сам и свидетельствовал против нее.

Бабку мою освободили, и она вернулась домой поседевшая, постаревшая, но такая же сильная духом, с ясным умом и добрым сердцем, как и прежде. Муж терпеливо и верно ожидал ее все эти годы, он никогда не верил никаким наговорам.

По возвращении Авдотьи с каторги сыграли свадьбу старшему сыну. Авдотья Ивановна пела на свадьбе новые песни, которые переняла у северянок.

Дружно, в согласье и ласке прожили они остаток жизни – теперь уж им никакая нужда не была страшна: видели худшие времена. Умерли в одном году. Вот и вся история моей прабабки…

Рената вдруг порывисто поднялась и отошла к окну, чтобы незаметно вытереть проступившие слезы. Потом обернулась к нам. Лицо ее разгорелось, глаза потемнели, она тяжело дышала.

– Самое большое зло, которое можно причинить человеку, – страстно проговорила Рената, – это не дать ему осуществить себя, раскрыть сокровищ своей души, своей ошеломляющей неповторимости! А какие маленькие, ничтожные, завистливые людишки придумали подленькую поговорку. «Незаменимых людей нет»! – Рената гневно топнула ногой, волосы ее взметнулись. – «Незаменимых нет»… Как же они смели поставить человека наравне с железной гайкой, которых в ящике тысячи, и любую можно заменить такой же отштампованной гайкой. А ведь это человек – единственный на все времена и все народы, даже узор на пальцах не повторяется, а не то что склад души…

– Спасибо, – сказал Ермак, – спасибо, Рената. Вам надо работать в Институте Личности. Поступайте к нам.

Рената слабо улыбнулась.

– В качестве кого? Разве я знаю тревоги современного человека – ваших современников. Я говорила от имени своего времени.

– И от нашего, – возразил Ермак. – Поступайте к нам инспектором. Я серьезно говорю. Подумайте!

– Благодарю за доверие. Но я уж не уйду от Лосевой.

– Жаль. Нам такие люди нужны. А теперь… вы только не пугайтесь, Реночка. Ваша прабабка… Авдотья Ивановна Петрова… у нас. Здесь, в Институте Личности. Ну вот, как вы побледнели. Успокойтесь. Я пойду подготовлю ее к встрече с вами, и мы вернемся сюда.

– Где она?

– Работает. Я предложил ей ухаживать за цветами в институте. Поливать, обрезать сухие листья. Пересаживают раз в год садовники. Ночевала она пока в комнатах для приезжих во дворе института. Вы ее, наверное, заберете к себе?

– Конечно! Сколько ей лет?

– Пятьдесят лет. Она крепкая, сильная духом женщина. Сумеет начать жизнь заново и найдет свое место в современном мире. Поливать цветы – это лишь пока освоится.

Зайцев поспешно вышел.

Я обнял Ренату и поцеловал ее, как говорится, на радостях. Но когда почувствовал ее дрогнувшие губы, стал целовать ее, как целуют только любимую.

– Рената!

– Кирилл!

Затем она застенчиво высвободилась из моих рук и отошла подальше.

– Сейчас войдут, – сказала она. Мы помолчали. Зайцев не шел,= видимо, подготавливал Авдотью Ивановну.

– Вот и у вас оказался родной человек – прабабка, – сказал я. – Какие еще неожиданности впереди?

Когда дверь открылась, Рената опять заметно побледнела.

Зайцев пропустил вперед высокую женщину в платочке и сразу отошел к окну.

Стройная, дородная, в длинной юбке из темного кашемира и такой же кофте, в башмаках, русые волосы, гладко причесанные и повязанные белым платочком. Прекрасное, моложавое, румяное лицо чуть попорчено оспой. Большие ярко-серые, необыкновенно лучистые глаза смотрели умно, ласково.

Попав в другой век, Авдотья Ивановна отнюдь не казалась испуганной, держалась с достоинством, которое было ей, видимо, свойственно всегда. Едва войдя в комнату, она бросилась к Ренате.

– Внученька!

Они обнялись и обе заплакали. Мы с Ермаком почему-то переглянулись.

– Мы поедем ко мне, – сказала Рената. Она была потрясена, но держалась мужественно.

– Я вызвал для вас электромобиль, он ждет у подъезда, – сказал Ермак. Он был очень взволнован. Авдотья Ивановна низко поклонилась ему.

– Спасибо, Ермолай Станиславович, за твою доброту. Рената тоже от души поблагодарила его.

– Вы придете? – тихонько обратилась она ко мне.

– Да. Сегодня же, вечером… Нет, лучше завтра. Сегодня вам будет о чем говорить. Мешать не хочу.

Они ушли, странно похожие друг на друга.

– Что все это значит? – вырвалось у меня. Ермак пожал плечами и открыл портсигар – пальцы его дрожали. Мы закурили.

– Как Авдотья Ивановна объясняет случившееся? – полюбопытствовал я. – Вы ее спрашивали?

– Сама сказала, когда я разъяснил ей, какой год на дворе. Говорит: «Однако, скоро конец света будет – начались чудеса и знамения. В Библии предсказывалось это…»

– Не испугалась «конца света»?

– Не похоже. Скорее, исполнена интереса. Она ведь на богомолье ходила пешком – по обету – в Троице-Сергиеву лавру. Возвращалась оттуда душевно переполненной. Присела в рощице возле дороги отдохнуть и вроде как уснула… Очнулась, смотрит – никакой рощи, дома высокие – никогда таких домов не видела… голова у нее закружилась. Потом прошло. Ходила весь день – всюду город и город. Устала, говорит, очень, совсем из сил выбилась! Вот тогда заплакала со страху. Ее окружили, стали расспрашивать. Она рассказала о себе… Ее усадили в такси и попросили шофера отвезти ее в больницу. По дороге таксист сам расспросил ее, вместо больницы привез ее к нам – в Институт Личности. Такой славный паренек с веснушками на носу. Мне он сказал: «Хорошая бабушка, настоящая бабушка, я таких во сне иногда вижу. Моя-то родная бабка волосы красит в рыжий цвет и ведет себя, гм, не по возрасту». Заезжал на другой день, привез ей фруктов и конфет, обрадовался, что я не отправил ее ни в какую больницу, а нашел ей подходящую работу. Да, мы ведь с ней в Рождественском были…

– Что вы говорите?!

– Да она все порывалась домой, в Рождественское, не верилось ей, что уже нет ни семьи, ни мужа, да и родной деревни, по существу, нет. Ну я сам с ней и отправился. Походили, посмотрели, порасспрашивали. Все чужое… никто не помнит.

– У деда были?

– Нет. В тот же вечер – обратно. Авдотья Ивановна все приговаривала: хоть бы из правнуков кого найти. И вот нашла. Мужествен русский человек.

– Интересно было бы познакомиться с Аввакумом…

– Ну что ж, если хочешь, можно в следующее воскресенье слетать к Тер-Симоняну на дачу.

Мы простились до воскресенья. Но так совпали события, что в то воскресенье я был уже в Соединенных Штатах.

14
УИЛКИ САУТИ, КЛОУН И МИМ

Едва сойдя с самолета, я попал в объятия Уилки. Он мне обрадовался чуть не до слез. Вообще он мне показался каким-то подавленным, расстроенным. Отнюдь не таким уравновешенным, каким я знал его на Луне.

До его дома в пригороде мы добрались на его вертолете с автоматическим управлением.

Дом был большой, старомодный, очень уютный. Окна выходили в ухоженный сад, на лужайку с подстриженными газонами и кустами цветущих роз.

Миссис Уолт встретила нас на лестнице и приветливо улыбнулась.

– Муж мне столько о вас рассказывал! – заметила она. Джен оказалась гораздо красивее, чем на телевизионном экране, но тоже была озабоченной и грустной, и даже как будто испуганной. Близнецы купались в бассейне – их смех и визг доносились в открытые окна.

– Обед будет подан через десять минут, – сказала Джен и, улыбнувшись, ушла распорядиться на кухню…

Уилки провел меня в приготовленную комнату на втором этаже.

– Я должен просить у тебя прощения, – серьезно сказал Уилки.

– Почему?

– Ты просил сообщить тебе, если я найду своего двойника.

– Ты хорошо сделал, что позвонил мне. Спасибо.

– Да, но после того, как ты вылетел, события развернулись стремительно и грозно… И я узнал… Впрочем, поговорим после обеда.

– Только скажи, что с Саути? Я кое-что читал в газетах.

– Он в больнице, в Сан-Франциско. Я хотел забрать его сюда, но они не дали.

– Кто они?

– Товарищи его по коммунистической партии. Около него дежурят по очереди. Но я все равно заберу его к себе. Пусть дежурят здесь. Я не возражаю. Наоборот!

– Что с ним? Уилки передернуло.

– Ладно, Кирилл, потом… после обеда.

– Так скверно?

– Очень скверно, Кирилл.

За обедом разговор шел о другом. Вспоминали Лунную обсерваторию, общих знакомых. Говорили о предстоящем симпозиуме в Москве. Тема его – «Разумная жизнь вне Земли». Это должен быть отнюдь не съезд фантастов, а встреча наиболее выдающихся астрономов мира, астрофизиков, биохимиков, крупнейших специалистов по передаче информации между животными.

Симпозиум организовывали Академия наук СССР и Совет космических наук при Академии наук США. Уилки Уолт должен был выступить с докладом на симпозиуме, потому он и вернулся с Луны раньше, чем собирался. Руководителем сообщений наших представителей был назначен крупнейший советский астрофизик Николай Черкасов. В числе докладчиков была и Вика.

Джен очень заинтересовалась, чем занимается Вика, и я рассказал о ней.

Близнецы с интересом разглядывали меня и задали много вопросов о России. Это были чудесные девчонки, озорные и умненькие, похожие друг на друга, как два желтеньких цыпленка. Только им и было весело.

После обеда Уилки увел меня в свой кабинет – большую угловую комнату на втором этаже. Мы сели в кресла и закурили.

– Я должен просить у тебя прощения, – повторил Уилки.

– Почему?

– Уилки Саути – это не то, что интересует тебя. Я ведь понимаю! Это не мой двойник. Саути… мой родной брат. Боже мой! Боже мой!

Уилки вытер со лба пот.

– Уилки! Но как же…

– Я сам узнал лишь вчера утром. Неужели только вчера? Как много вместилось в эти сутки. Я рад, что ты приехал, Кирилл. Мне очень тяжело.

Ко мне приехал бывший домашний врач моей матери, теперь он известнейший биолог и генетик, лауреат Нобелевской премии профессор Харлоу.

От него я узнал, что я не сын своих родителей. У них никогда не было детей. История довольно обыкновенная. Им обоим очень хотелось иметь ребенка. Сына. Они обратились к мистеру Харлоу с просьбой достать им «подходящего» мальчика. Новорожденного.

У циркачки мисс Саути детей было более чем достаточно. И когда у нее родились близнецы, она за некоторую сумму (чтоб обеспечить других своих детей) отдала одного ребенка. Харлоу показал мне ее расписку… Она честно соблюдала договор и никогда не пыталась увидеть меня или… попросить еще денег. Та сумма быстро разошлась.

Лишь перед смертью она рассказала Уилки про меня. Понимаешь, Уилки Саути знал, что я его брат, когда мы с ним проговорили всю ночь. Ну почему он мне не сказал! Я мог бы помочь ему. Родители оставили мне большое состояние, Джен тоже принесла немалое приданое. Мне ничего не стоило ему помочь. Может, не случилось бы ничего, что произошло…

Я обрушился с упреками на мистера Харлоу, почему он не сказал мне раньше. Ты не представляешь, какой это циник! Как я понял, мы оба были для него подопытными кроликами.

Как выразился Харлоу, мы с Уилки идентичные близнецы. Наследственные признаки у нас совершенно одинаковые – набор хромосом так же одинаков, как в двух соседних клетках одного и того же человека.

У нас даже барьер тканевой несовместимости отсутствует. Мы с ним абсолютно тождественны. Один человек, повторенный дважды. Только судьба различная.

Вот это как раз и привлекло внимание уважаемого генетика. Как отразится на нас различие воспитания, образования, случайных болезней, различие возможностей для реализации личности… Социальные факторы.

Я спросил его, обращался ли он к моим родителям с просьбой помочь Уилки, хотя бы помочь ему получить образование… Вопрос был глуп. Конечно, не обращался. Ему было интересно другое. Впрочем, он помогал ему несколько раз в тех случаях, когда боялся утерять «подопытного кролика». Лечил его бесплатно в своей больнице.

Не знаю, по каким соображениям он рассказал мне все теперь. Может, опыт закончен. А может, хочет закончить его в других условиях, в другом варианте? Во всяком случае, спасибо, что хоть теперь сказал.

Уилки посмотрел на часы.

– Через полчаса еду в больницу. Если хочешь, поедем вместе.

– Благодарю, если можно, то поеду. Что же все-таки с Уилки?

– С ним сделали что-то страшное. Непонятно мне все это. Судороги перемежаются с полной потерей сознания.

– Но что с ним сделали?

– Какая-то обработка мозга.

– Мерзавцы! Но разве это возможно… ведь уже двадцать первый век…

– Не знаю. Значит, возможно.

– А где он был?

– Коммунистическая партия и прогрессивные ученые обращались к правительству… Им ответили, что государство не имеет к этому никакого отношения… Он был у гангстеров.

– Зачем он гангстерам? У него же нет ни копейки.

– Гангстеры бывают разные… Есть ученые-гангстеры, которые делают опыты на людях. Ужасно все это! Как хорошо, что ты приехал, Кирилл! До чего же у меня тяжело на душе!

Уилки Саути лежал в университетской клинике. К нему не пускали никого посторонних. Журналистам обещали организовать специальную пресс-конференцию, но они толпились у входа.

Уилки, как и прежде, отказался сообщить что-либо, тогда один из репортеров крикнул:

– Скажите только, мистер Уолт, правда ли, что Саути оказался вашим родным братом?

– Правда, – сухо ответил Уилки.

Мы вошли в клинику под восторженный гул репортеров. Я представил, под какими сенсационными шапками выйдет это сообщение в газетах.

Прежде чем войти в палату к больному, мы заглянули в кабинет дежурного врача. У него сидел румяный, добродушный по виду толстяк лет под пятьдесят в светлом летнем костюме. По тому, как Уилки стиснул зубы и неприязненно кивнул, я догадался, что это профессор Харлоу. Так оно и оказалось.

Молодой дежурный врач с великим почтением представил его нам.

– Выяснилось, что с моим братом? – резко спросил Уилки, обращаясь к молодому человеку. Но ответил за него Харлоу.

– Его только что осмотрел… (он назвал мировую величину), специально прибыл из Стокгольма. Был консилиум…

– Что сказал швед? Консилиум? – отрывисто спросил астрофизик.

Харлоу доброжелательно взглянул на молодого врача.

– Как там наш больной, взгляните, пожалуйста. Врач тотчас вышел.

– Манипуляции над мозгом. Трудно сказать, какие именно. Возможно, ничего страшного. Ему всего лишь хотели внушить надлежащий образ мыслей. Обычно это делается постепенно, начиная с беспечного детства. Вы не знали об этом, мистер Уолт? Ваш… брат знал и боролся против этого. Саути не так уж часто посещал школу, а может, просто приноровился к тому, чтоб не допускать в свой мозг посторонние силы. То, что с ним сделали сейчас, не так уж опасно для жизни – обычно не так опасно, но Саути слишком волевой человек. Даже не в этом дело, что волевой… Саути обладает редкой колоссальной силой внутренней сопротивляемости. Насильственное вторжение в его душу, попытка насильно заменить его мысли чужеродными не могла пройти для него бесследно… Вот почему он умирает.

– Умирает? – проронил Уилки. Он обратил ко мне бледное лицо – невольно мне припомнилась белая маска Петрушки: тот же трагический излом рта, бровей.

– Идем, Кирилл.

Я пошел за ним. Саути только что проснулся. Он узнал брата и обрадовался ему. Уилки представил меня ему.

– Русский! – улыбнулся Саути. Мы сели рядом. Больше в палате никого не было. Саути не казался умирающим, и я подумал, что, может быть, Харлоу ошибся… Лицо мима было ясно и спокойно, тик почти прекратился. Я взглянул на обоих братьев и подумал, что сейчас Саути более похож на того Уилки, которого мы знали в Лунной обсерватории, чем сам Уилки Уолт, потрясенный всем случившимся.

Уилки взял его за руку.

– Поедем, брат, хворать ко мне. Там тебя ждут не дождутся две озорные племянницы. Тоже близнецы, как и мы с тобой, и тоже похожие, видно, это у нас в роду. Моя жена Джен очень хочет, чтоб ты жил с нами. У нее никогда не было брата. У меня до сих пор – тоже.

– Спасибо, Уилки, после… если я… Еще одного такого приступа, какой у меня был вчера, я не вынесу.

– Не надо об этом. Не думай. Не старайся вспоминать. Давай лучше думать о будущем. Мы никогда больше с тобой не расстанемся. Мы будем работать вместе. Ты знаешь, мне предлагают пост директора Национальной радиоастрономической обсерватории Грин Бэнк. Это в Западной Виргинии. Я тебе не говорил, Кирилл? Я тебе не говорил об этом? Забыл…

Он опять обратился к брату. Голос его дрожал.

– Ты получишь место астронома. У тебя будут самостоятельные исследования. Ты сможешь осуществить все, чего не осуществил до сих пор. Уилки, брат мой, подумай только – работать вместе! Такое счастье!!!

– Это счастье, – согласился Саути. Он ласково смотрел на брата – так смотрят на младшего, бесконечно любимого брата, который еще многого не понимает.

– Но ведь я теперь… не смогу работать, – сказал Саути с усилием.

– Сможешь! Вот поправишься и сможешь. Ты прирожденный астроном. Даже на своем чердаке ты достиг чего-то, дружище. Ты ученый по призванию!

– Ты не понимаешь, Уилки. Теперь я уже не ученый… не артист, а главное – коммунистом настоящим я не могу быть.

– Но… ладно, Уилки, тебе нельзя волноваться. Ты просто болен, и это пройдет.

– Может быть, и пройдет, – неуверенно согласился Уилки. Рука его нервно теребила одеяло – тонкая выразительная рука.

– Конечно пройдет! Тебе тяжело говорить. Хочешь, Кирилл тебе расскажет о России? Ты никогда там не был.

– Я с удовольствием послушаю о России… потом. Я хочу, чтоб ты знал, что именно со мной сделали. И пусть русский узнает. Ничего, сейчас мне лучше. Слушайте.

Мне сказали, что я арестован. Было три часа ночи, и на них была форма полиции. Но привезли меня не в тюрьму, а в какую-то больницу. Может, в тюремную больницу?

Я был заперт, в двери волчок, ни одного окна, в потолке лампы дневного света, но это была не камера, а одиночная палата. Даже пахло больницей.

Никто меня не допрашивал, меня не били. Никакого видимого насилия. Снотворное мне дали с едой или питьем. Но в лаборатории я очнулся… Я лежал на столе, вокруг что-то делали врачи в обычных марлевых масках, какие надевают перед операцией. И хотя я буквально засыпал, я стал протестовать. Мне сказали: «Не волнуйтесь, вам не сделают ничего плохого. Вы убедитесь в этом потом».

– Что вы хотите со мной делать? – закричал я. – Я не разрешаю меня оперировать. Вы ответите за это!

– Но вас никто не собирается оперировать, – возразил человек в марлевой маске. Я почувствовал укол и уснул.

Я проснулся опять в своей палате, у меня ничего не болело. Я ощупал себя. Нигде ни следа операции. Я только ужасно хотел спать и уснул, несколько успокоенный.

Не знаю, где я был и сколько там был. Я не знал, что вокруг моего имени поднялся во всем мире такой шум…

Окончательно я пришел в себя в пригородной аптеке, куда меня доставили какие-то люди, по их словам подобравшие меня на дороге.

Я назвал свое имя, и через какие-нибудь десять минут аптеку заполнили взволнованные репортеры.

Сначала я чувствовал себя как будто ничего… Я только удивился, что вызываю такой интерес к своей персоне.

Мне стали задавать вопросы. Я рассказал то, что и вам, больше ведь я ничего не знал. А затем… было задано несколько вопросов. О моих взглядах на те или иные проблемы нашего времени, и я… почувствовал неладное.

– Уилки, милый, не надо об этом! – вскричал астрофизик с ужасом.

– Потерпи. Ты должен знать. Я чувствовал… я мыслил не так, как всегда. О! Как я был благодушен! Как миролюбиво настроен ко всему, что творится вокруг… Технократическая олигархия? Ее всевластие? Но они же пекутся о будущем Америки. Они знают, что делают. Они, право же, хорошие парни! Непонятно, почему я за них не голосовал… И вообще, мое дело сторона. Я маленький человек. Была бы работа да девчонка в придачу… Я ужасался своим словам!..

– Не надо, Уилки, прошу тебя!

– Уже все… Вот тогда со мной начался первый припадок. Меня доставили в клинику. Память мне пока не изменила. Но в глубине души я удивляюсь самому себе. Чего мне, собственно, нужно? Что я лезу на рожон? Я – маленький человек, клоун и мим. Как все, так и я. Разве мне больше всех надо? Ну, вступил в Коммунистическую партию США сдуру, по молодости лет, но не пора ли закругляться? Вот, дорогой брат, что у меня теперь на душе. Ты помнишь, что я говорил тебе в нашу первую встречу, когда мы с тобой проговорили всю ночь напролет. Тогда я рассуждал иначе, не так ли?

– Уилки! Родной мой!

– Подожди. Обещай мне, что вы, ученые, будете бороться, не дадите им… обесчестить науку…

– Обещаю. Даю слово! Вот в присутствии Кирилла.

– Будьте покойны, Уилки Саути, – заверил я, – мы оба выступим на пресс-конференции. Об этом узнают народы всего мира.

– Спасибо… Кирилл Мальшет, – Уилки пожал мне руку и слабо улыбнулся брату.

– Пожалуй, я посплю, – сказал он тихо и закрыл глаза. Уилки подоткнул ему одеяло, поцеловал его, и мы вышли на цыпочках.

Домой вернулись мы вместе. Но вечером Уилки уехал к брату в больницу, предупредив, что будет возле него всю ночь. Я предложил свои услуги, но Уилки сказал, что лучше не надо: все-таки я русский, и не надо зря дразнить гусей.