Текст книги "Взыскующие неба (СИ)"

Автор книги: Валентина, Сергеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Мальчик вздохнул.

– Я готов ответить... как мужчина.

Брега пристально посмотрела на него.

– Не бойся, никто не потребует твоей крови. Проси у того, кого ты обидел, прощения до тех пор, пока собственными устами он не скажет: "Я тебя прощаю". Я, Брега из Скары, говорю тебе: ты не войдешь в свой дом, пока не получишь прощения. Так и скажи матери, когда она будет тебя звать, и упаси вас обоих боги нарушить мой зарок. Я кладу его, чтобы с тобой не случилось худшего, запомни.

– Это тяжело, – пожаловался Бойд.

– Это справедливо. Тогда удача не отвернется от тебя, боги не будут гневаться, и тот, кого ты обидел, уж точно не пошлет тебе вслед проклятие. Выбирай, чего ты страшишься больше.

Брега знала, что долго раздумывать нет времени. Мальчик, пускай и случайно, причинил чужаку зло, и Кромальхад, сын Бронаг, его не простил. Он как будто увертывался, этот странный ирландец, не похожий на ирландцев. Он отказывался говорить и слишком долго таил обиду на мальчишку... так долго, что впору было заподозрить неладное. Что если гость собрался мстить или наложить на Бойда проклятие? Кто его знает, этого чужака, пришедшего из неведомых краев, хмурого и неразговорчивого. Упаси боги, проклятие легло бы не на одного Бойда, а на весь клан.

Брега испугалась. А вдруг их вздумал навестить Неблагой охотник, притворившийся человеком? Но ведь Гильдас, впустивший незнакомца в дом и разделивший с ним хлеб, наверное, почуял бы, что дело нечисто. Пускай вместо того чтобы повесить над дверью подкову или рябиновую ветку, брат начертил на стене крест, до сих пор бог Коломбы хранил его не хуже, чем Старейшие хранили Брегу. Иногда ей казалось, что Гильдас совершенно бесстрашен, что ее многолетнее ученичество прошло даром и не принесло никаких плодов. Выходя в холмы и на пустошь, туда, где ее мог заметить Иной Народ, Брега подавляла в себе страх и старалась всё делать правильно, как ее учили другие Мудрые. А Гильдасу... ему как будто нечего было подавлять. Он просто знал, что с ним не случится ничего дурного – ну или надежно уверил себя – но, так или иначе, Гильдас ходил по холмам уверенной походкой человека, отошедшего от своей двери не более чем на десяток шагов. Чего-то здесь Брега не понимала. Брат не бахвалился, нет, и не бросал Иному Народу вызов, он вообще не хотел ни враждовать с ним, ни привлекать к себе на службу, как Морэг из Комханна – и потому не платился за свою самонадеянность.

Гильдас как будто забыл о том, что Иной Народ бывает опасен и мстителен – точнее, что-то позволило ему об этом забыть, поскольку приняло под свою защиту. Иногда Брега завидовала брату.

И тогда она подумала: пусть мальчишка проведет ночь на дворе, замерзнет и испугается, пусть лучше не вернется домой... что угодно, лишь бы в поселок не вошло неведомое зло, будь то проклятие, болезнь или любая другая беда, которую мог навлечь на них разгневанный чужак. Пусть Бойд получит прощение заслуженно, если на то будет воля Старейших – и оно достанется парню нелегко.

Теперь нужно было сделать так, чтобы Кромальхад его все-таки простил.

"Чужак, чужак... он до сих пор чужой для нас, – рассудила Брега. – Так пусть станет своим! Он не посмеет от этого отказаться – и тогда уже не сможет навредить клану, как если бы ничем не был с ним связан".

Оставив Бойда под навесом, Брега надела плащ и отправилась к брату. Легким кивком приветствовав Гильдаса, она без дальних слов обратилась к Кромальхаду, стругавшему миску у очага:

– Отныне здесь ты – уксх мак, приемыш. В клан нельзя войти без кровного родства, но Скара принимает тебя, сын Бронаг. Если хочешь, чтобы твои друзья или родные, которые сейчас далеко, узнали об этом, сегодня подходящая ночь.

– И кто же понесет им весть обо мне? – насмешливо спросил Кромальхад. Кажется, эта женщина в плаще из козьей шкуры, растрепанная, в грубых башмаках, мнила себя всезнающей.

Однако Брега ничуть не смутилась. Она ответила Кромальхаду такой улыбкой, что он сам на мгновение оторопел.

– Тебе это лучше знать, – сказала она. – Если не веришь мне, просто не выходи ночью из дому, только и всего.

Кромальхад повернулся к Гильдасу.

– А ты что скажешь?

Тот пожал плечами.

– Брега умеет видеть и слышать – и то, что ходит во тьме, видит и слышит ее. Мне служит надежной защитой имя Йесу. А что защитит тебя?

– Мне не нужна защита, – буркнул Кромальхад.

Они как будто и вправду не понимали, что он сильнее любого из них. Ночь не страшила его так, как обыкновенных смертных, потому что он был частью ее, и существа, которые бродили там, были ему не чужими...

Или нет?

Кромальхад решил: будь что будет. Если его не узнают, если ему суждено столкнуться с заплутавшим Неблагим охотником или с огненным псом, который не распознает в нем Иной крови – что ж, значит, такова судьба.

Он вышел из хижины, едва перевалило за полночь. Луна пошла на убыль, ветер так и свистал, насквозь пронизывая одежду. Кромальхад прошел вдоль края утеса. Выло и стонало на пустоши, выло и стонало в море... страха он не чувствовал, но не чувствовал и знакомого зова. Пусто было в небе, пусто на земле. Никто не видел его, не звал присоединиться к охоте или веселому пиру. Кромальхад на всякий случай кликнул Фиахну, хоть и знал, что она наверняка прячется, чтобы не угодить в когти к сове. Да и захочет ли она вообще показываться после того, как люди убили ее брата? Лишить Кромальхада друзей – вот это было жестоко.

Ему мучительно захотелось перекинуться, хотя бы ненадолго взмыть в серебристое небо...

...и тогда он услышал то ли стон, то ли всхлип.

В этом звуке не было угрозы, только страх, и все-таки Кромальхад прянул в сторону. Никогда не знаешь, что может подстерегать тебя во мраке.

Под оградой, скорчившись, сидел Бойд.

Кромальхаду неприятно было его видеть, он хотел уйти – но не ушел. Бойд, заплаканный и испуганный, беспомощный, как птенец, вызывал жалость, а вовсе не гнев.

– Почему ты сидишь здесь? – спросил Кромальхад.

Это прозвучало чересчур резко, как будто он бранил Бойда – и тот съежился еще больше, глядя на Кромальхада снизу вверх.

– Я не могу вернуться домой, – глотая слезы, сказал мальчик.

Ему было страшно, и он замерз, но не осмелился нарушить приказ Бреги.

– Почему? – удивился Кромальхад.

Бойд вздохнул.

– Потому что ты не простил меня.

Кромальхад сел на камень рядом с ним. Он пытался пробудить прежние чувства, вспоминая окровавленное тельце Фиаха у себя на ладонях, – и не мог больше ненавидеть Бойда. Теперь мальчик вызывал только сострадание и, что было совсем неожиданно, какое-то странное уважение. Кто бы ни отдал такой немилосердный приказ, но Бойд провел полночи на дворе, при зловещей ущербной луне, под вой и свист ветра, без всякой защиты... и все-таки не ушел под крышу, хотя, наверное, очень хотел сбежать. Он, как последний уцелевший воин, защищал деревню сам не зная от чего, но от чего-то очень страшного.

Бойд снова всхлипнул. Плакать рядом с Кромальхадом ему явно не хотелось, но он так устал и замерз, что уже не владел собой. Даже сидя за три шага, Кромальхад чувствовал, что мальчик непрерывно дрожит. С трудом разомкнув губы, он произнес:

– Я прощаю тебя. Не плачь и ступай домой.

Бойд недоверчиво взглянул на него, а потом, не говоря ни слова, медленно поднялся и зашагал восвояси.

Он стал взрослым в ту ночь.

Гильдас ждал Кромальхада, сидя у очага. Когда тот вошел, лекарь протянул ему чашу, а сам, повернувшись в ту сторону, где на стене были нарисованы две линии, осенил себя знаком креста.

– Зачем? – подняв брови, спросил Кромальхад.

– Я благодарю Бога за то, что ты вернулся целым и невредимым.

Кромальхад нахмурился.

– Со мной ничего не могло случиться.

– Кто может быть в этом уверен?

Кромальхад хотел ответить, что он-то уверен... и осекся. Не так давно он был твердо уверен, что никто и никогда не лишит его благословенных Даров Морриган. И тогда он смягчился.

– Да, – сказал он. – Ты прав. И я благодарен тебе за то, что ты вверяешь меня покровительству своего бога. Если тебя это не обидит, я буду просить моих богов, чтобы они хранили твой путь – хотя, кажется, ты не нуждаешься в их покровительстве. Я никогда еще не видел, чтобы человек держался так смело, как ты.

Гильдас с сомнением взглянул на него.

– Смело? А мне-то думалось, что рядом с Брегой я кажусь робким, как ребенок.

Он говорил серьезно, но Кромальхад все-таки расслышал в его словах чуть заметную лукавую смешинку.

– Брега боится... – он хотел сказать "нас", но успел поправиться: – их. Иной Народ. Она – как борец перед схваткой, который расхаживает по кругу и пыжится, чтобы показаться больше. Но если противник окажется намного сильнее и никакие ухватки не помогут, придется ей ложиться носом в землю и просить пощады. А ты...

Он поставил чашу и чуть придвинулся боком, а потом осторожно, даже как будто робко протянул руку к Гильдасу. Тому показалось, что на его плечо легла птичья лапа – так скрючились пальцы Кромальхада, цепляясь за него. Повернув голову направо и налево, по своему обыкновению, чтобы рассмотреть собеседника двумя глазами по очереди, Кромальхад сказал:

– Я надеюсь, что с тобой никогда не случится ничего дурного. Я хочу, чтобы ты был моим другом здесь.

Гильдас не стал спрашивать, будет ли сам Кромальхад ему другом. Он понял: это было большее, что тот мог ему сказать, здесь и сейчас.

Глава V

Кромальхад привязался к Гильдасу – сильнее, чем ожидал. Он шел за ним, как идет путник за проводником по незнакомой горной тропе, и незаметно для себя подступал все ближе, делался все доверчивей. Он перестал сторониться, когда Гильдас садился рядом на скамью, внимательно наблюдал за ним, когда тот ходил по дому, а потом даже начал увязываться следом, если Гильдаса звали к больному. Под пристальным взглядом Кромальхада лекарю иногда становилось не по себе... Кромальхад был все так же горд и независим, но теперь в его взгляде читалось что-то тоскливое, как у ручного животного, которое боится, что хозяин сейчас уйдет. Гильдас удивлялся поначалу: неужели Кромальхаду интересно смотреть, как он обихаживает больных, печет хлеб, латает одежду? Он хорошо помнил, с каким пренебрежением этот пришлый ирландец относился к Скаре и ее делам. Кромальхад смотрел напряженно, словно пытался запомнить каждое движение.

Ему понемногу становилось интересно все, что было связано с людьми... поскольку оно было связано с Гильдасом. Лекарь из Скары сделался для него провожатым в непонятном, незнакомом и по-своему любопытном мире людей, как только Кромальхад оставил прежнюю неприязнь. Он по-прежнему держался настороже, смотрел угрюмо, мало с кем разговаривал, но Скара привыкала к Кромальхаду, и Кромальхад привыкал к Скаре. Видали здесь и не таких нелюдимов. Брега была права: клан принял чужака, и он не посмел от этого отказаться. Кромальхад не любил людей, но, во всяком случае, он перестал их презирать, потому что у него появился друг.

Они разговаривали обо всем – точнее, Кромальхад больше спрашивал, боясь сказать лишнее, а Гильдас отвечал. Что за человек Коломба и какова его вера, как устроен мир, кто в нем самый сильный... Кромальхаду мучительно хотелось это знать. Прежний мир – мир Иного Народа – отверг его, а то, что было открыто Гильдасу, пугало Кромальхада. Он знал, что туда ему нет входа; половина Иной крови властно звала его назад, туда, где пустое серебристое небо озарялось сполохами Дикой Охоты, а холмы пели голосом Морриган. "Что мне делать? Кто я?" – безнадежно спрашивал себя Кромахи. Он уже почти смирился с тем, что заперт в человеческом теле и обречен жить среди смертных – долго-долго, может быть, до самого конца, каким бы ни был этот конец. Но что потом? Что потом? "Нуаду, примешь ли ты меня?" – кричал Кромахи.

Нуаду молчал.

"Ты сын человека", – сказал когда-то Старейший.

"Будь проклята человеческая кровь во мне!" – отвечал Кромахи.

Поначалу он смирился со Скарой, как пленник смиряется с темницей, откуда нет выхода до самой смерти. Гильдас скрасил ему безрадостное заточение – а потом Кромальхад научился улыбаться, видя его.

Однажды весной Гильдас спросил:

– Хочешь пойти со мной в Байл?

– Зачем? – спросил Кромальхад.

– Скоро день, когда наш Бог призвал своего Сына к себе на небо.

– И тот взлетел к нему? – живо спросил Кромальхад.

Гильдас улыбнулся.

– Да, можно и так сказать.

– И в Байле расскажут, как можно человеку летать без крыльев? – не унимался Кромальхад.

Гильдас вздохнул.

– Я же говорил тебе... если бы Сын Божий хотел, чтобы Его ученики научились летать, Он бы взял их на небо сразу. А они, когда Он вознесся к Своему Отцу, разошлись с великой радостью. Понимаешь?

Кромальхад серьезно задумался.

– Я понимаю, – наконец сказал он, нахмурившись. – Они радовались тому, что увидели своего бога живым. Но в этом нет ничего удивительного, Старейшие тоже умеют воскресать.

– Они радовались тому, что узнали истину и стали свободны. А еще они должны были выполнить свое предназначение здесь, на земле. Заслуженная награда всегда лучше незаслуженной.

Кромальхад помрачнел... видно было, что ему хотелось о чем-то спросить, но он не решался.

– Там, в Байле, будет говорить Коломба?

– Нет. Может быть, его ученик.

– Тогда, пожалуй, я останусь здесь.

Ему хотелось крикнуть: "Свободны? Люди не могут быть свободны, они – рабы своего хрупкого тела, своей недолгой жизни. Они ни над чем не властны и ни в чем не вольны. Какую истину мог открыть им Йеса, сын бога и земной женщины? Если его мать была смертной, значит, он знал, как тяжело быть слабым и беспомощным; но если его отец был богом, значит, Йеса умел облегчить себе это бремя. Если он поделился этим знанием с людьми, он и вправду велик... Какая тайна может быть выше для того, кто обречен на страдания, телесную дряхлость и смерть?".

– Какой главный закон у вашего бога? – спросил Кромальхад.

Гильдас задумался... он, видимо, подбирал слова. Наконец он ответил:

– Возлюби Бога и возлюби ближнего своего, как самого себя.

– И всё?

– И всё.

"Конечно, они открывают самые сокровенные тайны только посвященным. Это правильно", – подумал Кромальхад и успокоился. Вслух он повторил:

– Пожалуй, тогда я останусь здесь.

В Байле Гильдас задержался дольше, чем рассчитывал. Он думал остаться только на Вознесение, а потом вернуться в Скару, но в Байле ждали отца Уисдина с Айоны, и Гильдаса словно толкнуло... Он чувствовал, что Кромальхад не находит себе места, что он из тех людей, которые не знают покоя и вечно бродят по земле в поисках ответов на самые сложные вопросы. «Может быть, – думал Гильдас, – отец Уисдин скажет что-нибудь такое, что обрадует Кромальхада. Уисдин не только мудр, но и добр... еще никому он не отказал в совете. Может быть, он объяснит мне, как утешить друга».

Гильдас решил непременно дождаться гостя с Айоны. Он, конечно, немного покривил душой: ему захотелось бы послушать ученого отца Уисдина, даже если бы он не надеялся спросить у него совета. В конце концов, в Скаре не было своего священника, хоть местные христиане и поговаривали о том, чтобы пригласить к себе кого-нибудь, пускай молодого и ничем не прославленного, если община разрастется хотя бы до пятнадцати человек. Конечно, не всем везет так, как жителям Драмма, чей священник, отец Андра, однажды исцелил слепого, но ведь нужно с чего-то начинать. Может быть, их пастырю суждено будет прославиться именно в Скаре?

Гильдасу очень хотелось побыть среди собратьев по вере.

Отец Уисдин с Айоны прибыл на Вознесение и пообещал остаться до Троицы. За трапезой он беседовал со слушателями; а когда отец Уисдин отправлялся на короткий отдых или на службу – в честь большого праздника и именитого гостя в Байле служили по-монастырски, непрерывно – тогда люди собирались и продолжали говорить друг с другом. Одни жили в доме князя, другие ночевали, как странники, по семьям, из милости – но Байл гудел разговорами, и всюду, где сходились двое или трое, там был Христос. Так, во всяком случае, казалось Гильдасу.

Байл не походил на Скару. Во-первых, здешний князь был христианином, и веру Патрика и Коломбы вслед за ним принял почти весь его клан. В этом большом поселении – вдвое, если не втрое больше Скары – веры отцов и дедов по-прежнему придерживались лишь несколько семей. Здесь, как и в Скаре, была своя Мудрая – но была и своя церковь, и собственный священник, и даже школа, совсем как на Айоне, под рукой Коломбы. Конечно, воинов здесь тоже хватало – никто не сказал бы, что Байл беззащитен, что его мужчины, как монахи, предпочитают книгу оружию – но в большом зале пели хвалу не только тем, кто мог перепить десятерых и притащить на плечах живым связанного вепря. Здесь, как и в Скаре, вечерами горланили и бахвалились дружинники, но любили здесь и остроумные негромкие беседы, и живое книжное слово, и занятное наставление. В Скаре мирного книжника, пришедшего говорить о Боге, приняли бы почтительно, как требует закон гостеприимства, но, вздумай он обратиться к князю с поучением, ответом ему была бы снисходительная усмешка... Старый Макбрейн, опытный воин, держал ворота открытыми для всех, кто являлся в его крепость с добром, и не препятствовал своим людям принимать любую веру, какую им вздумается, хотя сам склонен был считать Патрика и Коломбу, в лучшем случае, чудаками. "Сила моя – в Нуаду", – с гордостью говорил он. Однажды, лет десять назад, схватился с ним пришлый проповедник, взявшийся разъяснить старому князю, что Йеса заповедал любить врагов, но добился лишь того, что князь, любуясь своей силой, тогда еще отнюдь не шедшей на убыль, взял боевой топор и одним ударом, на глазах у побледневшего гостя, развалил пополам дубовую доску. "Вот что будет моим врагам! Пусть приходят, да возлюблю их!" – со смехом сказал он.

Не с того – думал Гильдас – ох, не с того нужно было начинать разговор... Владыка Скары, искренне развлекавшийся кровавой войной кланов, немало удивился бы, если бы ненавистные Комгаллы сложили оружие. Больше всего он боялся утратить телесную силу – силу, которая позволяла ему перепить десятерых и притащить на плечах живым связанного вепря.

Здесь, в Байле, ненавидели кровавые распри, хоть и принимали их как неизбежное – но и только. Князь, как положено, расставлял дозоры и следил за надежностью крепостных стен, но он изгнал бы любого, кто ради похвальбы вздумал бы искать ссоры и лелеять былую вражду – и сам не стал бы хвататься за топор, чтобы доказать собеседнику свою правоту. Он и так знал свою силу. Лорд Байла, принявший слово Патрика и Коломбы, просто знал, а потому с тонкой улыбкой слушал споры, разводил тех, кто чересчур горячился, и был спокоен – так же спокоен, как отец Уисдин.

Гильдас завидовал этому удивительному спокойствию. Слишком тяжело ему было в Скаре, где вечно приходилось отстаивать свою силу против сильных – против тех, кто смотрел на него со снисходительной улыбкой, когда он в очередной раз не засиживался на пиру у князя или отговаривался недосугом.

В Скаре Гильдас с особой остротой чувствовал свою слабость. Там он был вечно как в плену, среди недобрых, насмешливых чужаков. Хотя, видит Бог, он любил Скару, любил как мать... а отца искал где-то в другом месте.

В Байле он жил в доме своего давнего друга, по имени Инрейг – тот был родом из Скары, в детстве они с Гильдасом играли, вместе приняли крещение, вместе мечтали, как уйдут на Айону в монастырь, а потом Инрейг женился на девушке из Байла, христианке, и решил войти в ее семью, вместо того чтобы отвезти жену к себе... Тогда он ушел из Скары, а Гильдас остался – но иногда, по праздникам, они виделись, и тогда говорили, говорили до утра, с улыбкой вспоминая былые проказы и мечты. Шло время, у Инрейга родился ребенок, затем другой, его жена уже носила третьего и не снимала с лодыжек и запястий крашеные шерстяные нити, как делали ее мать и бабка, и в дружеской беседе Инрейг, соблазняя друга картиной семейного довольства, все чаще звал его в Байл насовсем.

– Здесь ты будешь среди своих, – говорил он. – Найдешь себе жену, построишь дом... Твой отец стар, он принадлежит Скаре и ему не вырвать корней из родной земли. Брега тоже не станет горевать. К тому же Скара не останется без лекарей, если ты уйдешь. А может быть, ты уже приглядел себе невесту дома, потому и упрямишься?

– Нет, нет, – отвечал Гильдас. – Никого я не приглядел.

На самом деле, он с завистью смотрел на друга, на его семью, на Байл – стойкий, спокойный, не знающий трескучего бахвальства. Поселок попросту не нуждался в этом, как не нуждается взрослый мужчина в том, чтобы ежеминутно выпячивать грудь и сжимать кулаки. Многие вещи, окружавшие Гильдаса дома, казались в Байле ненужной суетой.

Иногда Гильдас думал, что именно так выглядит рай.

"Остаться, остаться здесь", – твердил он себе после разговоров с Инрейгом, укладываясь спать и слушая, как ровно дышат во сне дети. Что держало его в Скаре? Крепость не осталась бы без лекаря – Брега хорошо умела врачевать – а отец спокойно доживал свой век, не страдая от голода и холода. Иннес верил по-стариковски тихо; он, вероятно, не терзался бы, даже если бы среди соседей у него вовсе не оказалось единоверцев. А Гильдасу хотелось говорить, спорить, слушать беседы, вместе молиться...

В Скаре был Кромальхад.

"Но он уже не нуждается в моей помощи, – говорил себе Гильдас. – Кромальхад обжился в поселке, его принимают как равного. Если он захочет остаться там и стать воином Скары, я отдам ему дом и хозяйство, чтобы он не ютился больше под чужим кровом из милости. Может быть, Кромальхад скоро женится и заведет семью – ну а если захочет уйти вместе со мной в Байл, что ж, я буду только рад...".

И тут же с грустью признавал: Кромальхад не приживется в Байле. Вообще Гильдас часто вспоминал о друге во время служб и бесед – о его мучительном беспокойстве, о постоянных ненасытных расспросах, о желании знать, дал ли Бог своему Сыну крылья. Зачем ему это было нужно? Слушая про "вся дни до скончания века", Гильдас в очередной раз думал, что Кромальхад не понял бы, почему Христос оставил учеников жить и мучиться на земле, вместо того чтобы забрать их с собою в блаженное небесное королевство... Он хотел поговорить об этом с отцом Уисдином, но тот был почти непрерывно занят, и казалось как-то неловко лишний раз тревожить ученого человека, которому и без того со всех сторон докучали просьбами. А главное, Гильдас сам толком не знал, о чем он все-таки хотел спросить.

На Троицу отец Уисдин говорил о райском саде, созданном для человека – о том, как люди и животные жили там вместе, как вся земля была для человека цветущим садом, который он радостно возделывал, как он звал по имени любого зверя и каждую травинку, и земля радостно откликалась на его зов. Говорил он и о том, как это закончилось из-за человеческого греха – и худо стало не только человеку, но и всей земле.

– Вся стенающая тварь, – говорил отец Уисдин, – отныне ждала от Господних сынов откровения, но не могла его получить. Лишь изредка появлялись на свете люди, которые словно творили рай вокруг себя, хотя бы ненадолго. Так вороны прилетали к пророку Илии, радостно служа ему, точь-в-точь как птицы и звери некогда служили человеку в светлом райском саду. Но потом на землю пришел Христос, Сын Божий, Бог и Человек. Ему повиновались ветер и волны, и все стихии мира сего знали, кто вошел в мир. Вода и огонь могут погубить человека, земля может восстать против него – но Творца слушаются все стихии, притом с любовью, а не так, как бесы, которые тоже Ему повиновались, но и ненавидели. Христос умер за нас и прошел путем смерти, а потом воскрес, чтобы и мы воскресали, и восшел на небеса. Это то, что Он сделал для нас, братья. А затем Он основал Церковь, собрание людей. И когда исполнятся все сроки, когда созреет плод Церкви, тогда мы снова будем ходить без страха по земле, не боясь заблудиться ночью в холмах, или встретить хищного зверя, или иную какую тварь, потому что все стихии мира будут видеть в наших лицах Свет лика Творца.

Это было понятно слушателям, и всех всколыхнуло: никто не чувствовал себя вполне свободным от страха оказаться ночью в холмах или на пустоши. Там по-прежнему таились неведомые, зачастую злые существа, не укрощенные даже словом Патрика и Коломбы. После проповеди собравшиеся попросили у отца Уисдина беседы, и тот, хотя и усталый, не смог отказать. Поначалу, впрочем, он больше молчал и только слушал, а люди вокруг него говорили сами – рассказывали разные истории, делились пережитым, со смехом, а иногда и с дрожью вспоминали, как удавалось им разминуться с обитателями холмов и пустошей. Отец Уисдин слушал с интересом, с ласковой улыбкой...

– И тогда закрутился вокруг меня вихрь, а я понимаю, что вихрь-то это непростой, – негромко говорил кто-то, постукивая ладонью по столу в такт своим словам. – Попадешь в него – считай, пропала твоя голова, не выберешься. Старики говорят – Иной народ пляшет, свадьбу играет, не дай бог чужому затесаться.

Слушатели кивали: так, правильно.

– Ну, взял я нож, молитву прочел и швырнул его прямо в вихрь, в самую середку. Тут визгнуло, и ветер мигом улегся. Подошел я нож поднять, а он в дорогу воткнулся, торчком стоит, и на лезвии кровь. Это я, стало быть, кого-нито из них поранил. А если бы не додумался нож бросить, вовек бы мне не выбраться...

– Верно, верно, и у нас такое видали, – живо подхватили с другого конца стола. – Я слыхал еще – ученые люди говорят, это ведьмы пляшут, бесы, значит, потому от них молитва и помогает.

– Про ведьм не знаю, не скажу, – зазвучал чей-то решительный бас, – а вот что Иной народ – это верно. Благой или там Неблагой – как повезет, только от Неблагого ты ни крестом, ни пестом не отмашешься. Люди врать не станут.

– А Коломба...

– Так то Коломба. А мы покуда, видать, ума-разума не набрались. Отец Уисдин верно говорит: света в нас маловато. Коломба шел – сиял, а мы только что чадим, как плошки...

– У нас вот было – шел я полем, вдруг откуда ни возьмись – черный пес, глаза как уголья...

– Все мы – малые плошки, но и плошка в нужде хороша, чтобы лоб не расшибить. Какой-никакой в нас свет, а нам его беречь. Только не так беречь, чтобы освещал он одно наше жилище, а так, чтоб был виден всем...

Гильдас пристально вглядывался в полумрак большого зала, но лица говорившего толком разглядеть не мог – кто-то был нездешний, может быть из тех, кто пришел с отцом Уисдином. Говорил невидимка вовсе попросту, но слушали его, мгновенно затихнув, боясь пропустить хоть слово. Видно было – держит речь человек много повидавший, с испытующим умом, пускай и неученый.

– Я так думаю, братья, – продолжал голос в полутьме, – вот отец Уисдин говорил нам про учеников Йесы, про Питера и Андру, как они отправились по земле проповедовать. А ведь в любом из нас зажжен тот же огонь, что и в них – не зря были они простыми людьми, хотя и избранными от Бога. Стало быть, каждому под силу их подвиг. И если будем таить мы огонь от других, скрягами и глупцами назовут нас. Кто запрет свечу в сундук, тот не осветит даже собственного жилища. Кто не даст огня замерзшему и не пустит заплутавшего к своему очагу, того проклянут и люди, и земля. Обычай требует делиться огнем, и вы, братья, это знаете.

– Огня дают тому, кто просит, – возразили с другого конца.

– Питер и Андра несли свой огонь сами, не дожидаясь просьб. Будем нести и мы...

"Как это просто, оказывается, – думал Гильдас. – Не каждый способен попросить огня. Посветить тому, кто сбился с пути и блуждает во мраке, позвать его к своему костру – это закон, и смерть пойдет по пятам за тем, кто его нарушит. Позволивший путнику сорваться в пропасть будет проклят в горах, на холмах и на пустошах. Это обычай нашей земли, он всем нам хорошо известен, и мы его блюдем и учим ему детей. Отчего же я вдруг забыл о нем, отчего решил схорониться со своей светильней, дарованной мне от Господа, за крепкими стенами Байла, словно в сундуке? Немногих бы обратили Христовы ученики, если бы собрали свою общину в одном городе или даже в одном доме и до конца своих дней не выходили бы из него!"

Ему стало вдруг и стыдно, и весело. Господи! Как легок его подвиг по сравнению с испытаниями апостолов, и даже от этого легчайшего труда он хотел уклониться. Ни смерть, ни мучения не грозили ему в Скаре. Он хотел сбежать в Байл, к друзьям и единомышленникам, потому что испугался пренебрежения, ожидавшего его дома, потому что был обижен и сердит на сородичей, не желавших немедленно пойти с ним одним путем. Не они гневались на Гильдаса, как язычники на апостолов, а он на них! За то, что они были к нему равнодушны и даже подтрунивали иногда, за то, что не признавали в нем носителя единственной великой истины, словно не замечали света, которым, как казалось Гильдасу, должно было сиять лицо любого, добровольно принявшего слово Йесы, Божьего Сына. Он впервые задумался: так ли был ярок этот свет, если даже ближайшие соседи и Брега не обращали на него внимания? Мимо жарко горящей светильни не проходят безучастно...

Нет, он вернется в Скару и будет для них как апостол. Если не словом – он не златоуст – то всей жизнью своей. Свет, который дарован ему, он понесет всем, и в первую очередь Кромальхаду, с его ненасытимой жаждой знания и мечтой о крыльях, таких, какие некогда обрел Сын Человеческий, возвращаясь в свое блаженное небесное королевство, и какие сулил Он всем остальным, исполнившим до конца свой долг здесь, на опасной, мятежной и бесконечно любимой земле.

Ибо здесь был рай.

Гильдаса не было дома две недели.

Кромахи тосковал.

Он сам не сознавал до сих пор, насколько он, оказывается, привык к Гильдасу, к тому, что друг все время рядом. В свите Морриган и в Доме Нуаду у Кромахи не было друзей, кроме верных ворон. Были те, с кем вместе он пировал или охотился, но не более... За долгие годы изгнания, которые Кромахи провел в горах после стычки с Ураганом, никто не навестил его. Остальные, конечно, боялись гнева Нуаду – ведь Крылатый угодил в опалу – но все-таки, думалось Кромахи, если бы у него были настоящие друзья, они не испугались бы немилости Старейшего. Фиах и Фиахна, например, не испугались. Нуаду, конечно, попросту не было до них дела, но Кромахи не сомневался: даже если бы Старейший гласно запретил его навещать, Фиах и Фиахна все-таки прорвались бы к нему, невзирая на запрет. А кроме них...

Может быть – думал Кромахи – Иной народ не умеет привязываться душой к тем, кто наполовину не их крови. Он-то видел, как шумно и беззаботно веселились в Доме Нуаду, как клялись в вечной дружбе, как отправлялись на поиски приключений и, бывает, как мстили друг за друга... Одному ему не удавалось найти себе товарища, пускай его и не сторонились открыто. "И там тоже принимают в свой круг только посвященных", – с горечью думал Кромахи. Порой ему было больно и досадно, что Гильдас отказывался открыть тайну, которая делала его таким спокойным и уверенным. Кромахи казалось: только бы вызнать этот секрет, и тогда он тоже перестанет мучиться. Нестерпимо было стонать от боли, не смея даже обмолвиться о причине своих терзаний...