Текст книги "Взыскующие неба (СИ)"

Автор книги: Валентина, Сергеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Annotation

Сергеева Валентина, Гумерова Анна

Сергеева Валентина, Гумерова Анна

Взыскующие неба

Пролог

Никто не мог прогнать ворон, которые сидели на четырех столбах кровати в королевской спальне и зловеще каркали день и ночь . Ведь они подчинялись воле старого колдуна Кромахи, который в ярости проклял трех молодых принцев, сыновей короля Коннахта, сыгравших с ним злую шутку. В присутствии обезумевшего от горя отца Кромахи предрек, что первый сын сделается вором и всю жизнь будет добывать себе пропитание кражей ; второй станет убийцей и всю жизнь не будет выпускать ножа из рук, а младший превратится в нищего и всю жизнь будет кормиться милостыней. Потом он проклял и короля , который избаловал сыновей, сделал из них злых и глупых шалопаев. Кромахи сказал, что король будет жить долго, очень долго – он успеет увидеть, как злая судьба постигнет одного за другим всех его детей.

Вороны, сидевшие на столбах кровати, каркали день и ночь, день и ночь. Чтобы не слышать их ужасный крик, старый король зарывался с головой в одеяло, однако все меры были тщетны: злобное карканье разносилось повсюду. Вскоре оно уже слышалось во всем кор олевстве. Местные жители , исполненные ужаса, теряли покой и силы. Что-то опасное и таинственное витало в воздухе, кроме неистового карканья четырех ворон, которое становилось громче с каждым днем. Несчастный король послал за всеми известными лекарями , священниками, учеными и мудрецами в надежде обрести помощь или хотя бы услышать полезный совет. Однако никто не смог избавить злополучную королевскую семью от проклятия. Более того, никому не удалось хотя бы на мгновение добиться тишин ы! Вскоре с тарый король начал худеть и слабеть , рассудок его помутился до такой степени, что он уже был близок к безумию...

Печальные слухи о проклятии наконец разнеслись и за пределами королевства Коннахта и спустя некоторое время достигли ушей Темного Патрика, который трудился на своей маленькой делянке на склоне горы Донегал. Патрик немедленно оставил свои дела и отправился в Коннахт, чтобы увидеться с королем и избавить его от проклятия. Добравшись до замка, Патрик увидел нескольких стражников, которые охраняли главные ворота. Он вежливо попросил впустить его, чтобы он мог поговорить с королем, однако те чуть не натравили на гостя собак. К счастью, в ту самую минуту старая королева услышала шум у ворот и сама спустилась по лестнице, чтобы узнать, что случилось. Ее истерзанную душу переполняли страхи, поэтому она была готова довериться кому угодно и испробовать что угодно , лишь бы исцелить своего горемычного супруга.

Как только Патрик вошел в спальню, он увидел старого короля, распростертого на постели, смертельно усталого от бессонницы , полубезумного , напуганного и совершенно отчаявшегося. Больного окружала целая толпа лекарей, ученых и слуг. Как только они узнали, для чего появился здесь этот человек в простой одежде, то принялись совещаться между собой , покинуть ли им замок немедленно, чтобы не унизить себя соперничеством с простолюдином, или же остаться и посмеяться над глупым Патриком. Из уважения к старому королю они, впрочем, решили остаться, хоть и не скрывали своего презрения к этому оборванцу.

– Как тебя зовут? – спросил Патрик у старшего принца, как только юноши вошли в комнату.

– Диклан.

– Какое проклятие наложил на тебя Кромахи?

– Он сказал, что я буду добыв ать себе пропитание воровством, и меня всю жизнь будет преследовать закон.

Патрик немедленно повернулся к перепуганной королеве и сказал:

– Отошлите вашего старшего сына в лучшую школу права , пусть он станет судьей. Тогда ни один законник к нему не придерется.

В этот самый момент одна ворона сорвалась со столба, издала пронзительный крик, взмахнула крыльями и вылетела в окно.

Патрик обратился к среднему принцу.

– Как тебя зовут?

– Дармид.

– Какое на тебе проклятие?

– Я стану убийцей и не буду выпускать ножа из рук.

Патрик повернулся к дрожащей от ужаса королеве и сказал:

– Отошлите вашего среднего сына в лучшую медицинскую школу. Пусть выучится и станет хорошим хирургом, тогда его нож не будет ножом убийцы.

Как только он произнес это, другая ворона издала оглушительный крик, расправила крылья и вылетела в окно.

– Как зовут тебя? – спросил Патрик у младшего принца.

– Даити.

– Какое на тебе проклятие?

– Я стану нищим и буду всю жизнь просить подаяния.

– Не тратьте времени даром, – сказал Патрик королеве. – Немедленно отправьте вашего младшего сына в лучшую семинарию. Он станет священником, и тогда Бог не накажет его за то, что он ест чужой хлеб.

Тут третья ворона тоже каркнула, расправила крылья и улетела.

И такая радость наполнила измученное сердце короля, что он из последних сил приподнялся на постели и разрыдался от счастья. В это самое мгновение четвертая, самая большая ворона издала ужасный крик, от которого у всех волосы стали дыбом, и вылетела из спальни.

Глава I

В каменной лачуге, какие строят себе звероловы и пастухи, у огня сидел старик.

Лицо у него было морщинистое, цвета дубленой кожи, жилистая рука, похожая на узловатый корень, лежала на рукояти посоха, но среди седых волос, похожих на спутанную кудель и спускавшихся почти до пояса, виднелись черные пряди. Старик был дряхл, но сидел прямо и смотрел ясно, словно старость, иссушив кожу и прорезав морщины, не принесла с собой недугов и слабости. Впрочем, губы у него шевелились, как у всех стариков, что сидят вечером у камелька.

Почти семьдесят лет он прожил в этой хижине в горах, на памяти трех поколений пастухов и звероловов оставаясь "стариком". Росли, старели и умирали они сами, рождались и взрослели их дети и внуки, а старик в хижине, прилепившейся к каменной стене у ручья, в конце узкой тропы, оставался все так же сед и так же прям, хоть и ходил, опираясь на посох – но больше по привычке, чем из нужды. К нему привыкли, и никого это уже не удивляло. Уже полвека как его считали колдуном и, встречаясь с ним в горах, боязливо сторонились, уступая дорогу. Он не был похож на других колдунов и отшельников – не лечил, не помогал советом, не ворожил, но и не трогал никого, разве что любил пугнуть, если незваные гости подходили чересчур близко.

Почти семьдесят лет он прожил один – сам собирал хворост, сам носил воду, сам себе стряпал на очаге, и не только похлебку из кореньев. Хотя он мог бы добыть и оленя, но предпочитал кроликов и куропаток – такую добычу, которую можно ухватить самому, не прибегая к оружию. В человеческом обличье он охотиться не любил.

Он был сыном воронихи из свиты Морриган и смертного. Его матери предстояло дать жизнь ребенку, а не птенцу, и человеческое тело оказалось слишком слабым, чтобы оправиться после родов. Мальчика вырастили птицы Морриган. Так появился на свет бессмертный перевертыш, получеловек-полуптица – Кромахи, повелитель ворСн. Он был достаточно силен, чтобы подчинить себе двоюродных братьев, хотя и недостаточно, чтобы командовать родными.

Старик сидел, глядя на огонь, над которым в котелке булькала похлебка. Он даже не дрогнул, когда открылась дверь, дохнуло холодом, и на пороге встал рослый одноглазый молодец – Ураган из свиты Бадб. Ему пришлось пригнуться, чтобы не удариться о низкую притолоку. Старик невозмутимо помешал ложкой в котелке.

– Я за тобой, Кромахи, – гулко сказал Ураган.

– Я знаю.

Брызнули искры, и рядом встала высокая светловолосая женщина – Гроза, сестра Урагана.

– Возьми с собой то, что сочтешь нужным, и пойдем, – приказала она. – Тебя ждут.

– Я предпочту унести ужин, причем в желудке. Не зря же я потратил полдня, чтобы вытащить из дымохода треклятый камень.

Ураган и Гроза промолчали. Они неподвижно стояли у порога, пока старик неспешно хлебал суп и обгладывал птичьи косточки. Нуаду неспроста прислал за ним этих двоих: именно Урагану Кромахи был обязан своим изгнанием семьдесят лет назад, и, если бы ему теперь вздумалось заупрямиться, брат и сестра, не усомнившись, притащили бы его силой. Вспылив однажды на пиру из-за очередной шутки бойкого на язык Кромахи, великан заметил, что негоже сыну ворСны и смертного задирать нос перед Старейшими. Кромахи немедля перекинулся и клювом выбил Урагану глаз, за что и поплатился: Нуаду изгнал его из свиты, несмотря даже на заступничество Морриган. Кромахи, впрочем, не возражал: ему нравилось уединение. И вот теперь он некстати напомнил Старейшим о себе.

Старик встал, опираясь о посох.

– Я готов.

– Ты стареешь, Кромахи. Теряешь хватку, – насмешливо сказал Нуаду.

Старик с посохом поклонился, насколько позволил окостеневший стан, и ничего не ответил, но черных прядей в его волосах стало заметно больше. В углу зала захлопали крылья, и на плечи ему опустились две вороны. Только тогда на губах старика показалась улыбка, как будто он встретил любимых друзей. В следующее мгновение вместо старика перед Нуаду стоял невысокий темноволосый мужчина лет тридцати, худощавый, горбоносый, с глубоко сидящими глазами, с угрюмой складкой на лбу, в простой одежде охотника. Таково было излюбленное телесное обличье Кромахи. Почти до пола тяжелыми складками спускался черный плащ, схваченный на плече серебряной пряжкой в виде птичьего крыла, по шее до ключицы змеился шрам – еще одно воспоминание о бурных годах молодости. Тогда Кромахи сошелся в смертельном бою за молодую ворону по имени Морна с вожаком стаи. Старик не уступал ему в силе, и его кривые когти, похожие на рыболовные крючья, чуть не разорвали Кромахи горло. И все-таки он добыл себе красавицу Морну, и летал с ней два лета, пока ее не растерзала белая сова.

Кромахи ненавидел сов.

Старейший нахмурился, махнул рукой – внезапным порывом морозного ветра с плеч Кромахи сорвало плащ, сбросило друзей-ворон. Слышно было, как они хлопали крыльями, пытаясь устоять против бешеного напора, который трепал их, как палые листья. Кромахи устоял.

– Не шути со мной, Крылатый, – предупредил Нуаду, опуская руку.

– Ты вызвал меня на суд? – спросил тот.

– Не знаю, Кромахи, – искренне ответил Старейший. – Зачем ты напал на Патрика?

– Я не нападал на Патрика. Только на тех мальчишек, сыновей Коннахта. Я их не трогал, а эти три щенка затолкали мне камень в дымоход. Они обидели немощного старца.

Нуаду чуть заметно усмехнулся. В человечьем обличье Кромахи был опасным противником, даже если не прибегал к колдовству.

– Их следовало проучить. Зачем Патрик за них заступился? – продолжал Кромахи. – Справедливо ли это?

– По-твоему, ты недостаточно проучил их тем, что гнал до самого отцовского замка и от ужаса они чуть не свернули шею на горной тропе?

– Зачем Патрик за них заступился? – упрямо повторил Кромахи. – Это мое дело; зачем Патрик встал у меня на пути?

Нуаду вновь вскинул руку, и Крылатый замолчал. Спорить со Старейшим можно было лишь до поры до времени, а потом ответом мог быть уже не порыв ветра, а удар молнии. От такого не оправился бы и Кромахи, повелитель ворСн.

– Это ты заступил дорогу Патрику.

– Но...

– То, что пришло на эти земли, – сильнее нас. С ним нельзя враждовать, нельзя спорить.

Нуаду помолчал.

– Ты человек, – наконец выговорил он.

С губ Кромахи сорвалось хриплое отчаянное карканье.

– Я Ворон!

– Ты сын человека.

Кромахи опустил голову.

– Моя вина, что я позволил растить тебя здесь, – продолжал Нуаду. – Если бы ты вырос среди своего народа, ты не презирал бы людей.

– Я их не презираю. Мне нет до них дела.

– Ты их не знаешь.

– Да. Разве это преступление?

Нуаду вздохнул.

– Послушай, Кромахи. Ты наложил проклятие на тех, кто этого не заслуживал, и вынудил силу, с которой нам не следует враждовать, исправлять твой промах. Ты дал понять, что мы слабы. Тот, кто имеет власть лишать жизни, не должен действовать впопыхах.

– Было бы лучше, если бы один из мальчишек сломал себе шею со страху, когда удирал от меня? – резко спросил Кромахи.

– Да. Было бы лучше.

Кромахи снова тихо каркнул, и над его головой несколько раз хлопнули крылья. Друзья – Фиах и Фиахна – не решались приблизиться, напуганные гневом Нуаду, но давали понять: мы здесь, рядом.

– И что теперь? – спросил он.

– Ты уйдешь к людям. Довольно одиночества, Кромахи. Живи среди людей. Тебе нужно учиться.

– Это навсегда?

– Пока я не решу иначе.

– Мне... – Кромахи нагнулся за отлетевшей застежкой плаща, скрывая внезапно подступившую слабость. – Мне придется отказаться от Даров Морриган?

– Да, но не вполне. Сделать тебя обычным человеком мне не под силу, но ограничить тебя в Дарах я могу. Лишь трижды за то время, пока ты будешь жить среди людей, я дозволю тебе превратиться в птицу. Используй этот Дар только при крайней надобности.

– А если я сделаю это в четвертый раз, что будет со мной?

– Тебе не нужно этого знать, Кромахи.

– Ты жесток, Старейший.

– Нет, я мудр. Кроме того, можешь просить – я выполню три твоих желания. Подумай хорошенько, что тебе нужно.

– Оставь мне умение разговаривать с птицами.

– Нет, Кромахи, этого нельзя.

Крылатый улыбнулся.

– Я уже истратил одно желание?

– Нет. Проси.

– Позволь моим друзьям навещать меня хотя бы иногда.

Он поднял голову, и Фиах спустился к нему на плечо. Чуть помедлив, к брату присоединилась и Фиахна.

– Позволяю. Что еще?

– Дай мне оружие.

– Ты получишь меч, если ты того хочешь.

– Да.

– Что еще?

Кромахи ненадолго задумался.

– Дай мне умение пить, не пьянея. Среди людей это может оказаться полезным.

Теперь уже Нуаду не сдержал улыбки.

– Да будет так.

И в третий раз Кромахи издал короткое злое карканье.

– Ты обрекаешь меня на смерть, Нуаду.

– Нет, Кромахи. Я обрекаю тебя на жизнь.

Глава II

Если бы кто-нибудь прошел сначала по длинной тропе меж холмов, а потом по вересковой пустоши, где торчали остроконечные белые валуны, похожие на волчьи зубы, и притом не угодил бы в топь, ошибившись на развилке, то рано или поздно увидел бы на высоком скалистом утесе Скару. С трех сторон она была неприступна – почти отвесные скалы не раз отбивали у недобрых людей охоту лезть на приступ – а с четвертой стороны, у ворот, к которым можно было подойти лишь поодиночке, всегда стояли караульные. Немало жизней пришлось положить бы здесь нападающим, чтобы прорваться в Скару по узкой тропе, которую когда-то проложило русло горного ручья, а человеческие руки сделали еще теснее и опаснее. Два десятка крытых соломой и дерном хижин, наполовину утопленных в землю, просторный дом князя, сложенный из круглых сланцевых плиток, под треугольной кровлей, надежная каменная ограда в западном конце поселка, в том единственном месте, где природная стена утеса была ниже остальных – вот что такое была Скара, обиталище клана Макбрейнов.

Здесь жили воины, охотники и пастухи. Жители пасли овец, собирали в холмах сушняк, а на берегу – плАвник на растопку, выращивали ячмень в укрытой от ветра ложбине, женщины и дети ходили за ягодами и кореньями, мужчины приносили рыбу и мясо. Каждый мальчишка в Скаре силками или пращой мог добыть кролика, каждая девочка знала, как сварить похлебку из кореньев и трав, чтобы семья не осталась голодной, если охота не задалась. Мужчины ковали котлы, тачали сапоги, строили дома, резали из дерева посуду и колыбельки, в которые их жены потом клали детей; женщины ткали, шили и украшали одежду, пряли. Руками они сучили нитку, ногой качали резные зыбки, напевали, да еще присматривали за едой на очаге, чтоб не выкипело. Даже пятилетние дети умели ловить на отмелях вертких крабов и отковыривать от камней съедобные ракушки – и твердо помнили, что вечером, едва начнет темнеть, всем обитателям Скары надлежит собраться под защиту своих ворот и утесов.

В сумерках пастухи собирали овец в загоны, поближе к дому, охотники возвращались в поселок, женщины, забредшие далеко в поисках кремней или сладких ягод, торопились обратно, хотя бы и с пустыми руками, ну а те, кого ночь настигала под открытым небом, не отходили от огня и не выпускали из рук оружие. Кроме недобрых людей и хищных зверей, в холмах и на пустоши водилось всякое – такое, что никакое оружие не помогло бы, если страннику не сопутствовали удача и покровительство Старейших. Не дождется рассвета тот, кто встретился с Неблагим двором, летящим по небу в безумной скачке, или со слуа – живым мертвецом. Да и Благой двор не всегда расположен к тем, кто бродит не в свой час не по своей земле.

Зимой, когда темнело рано, в хижинах собирались засиживать вечера с огнем – за работой пели, рассказывали, приговаривали нараспев, перебрасываясь словами, подхватывая замирающие фразы. Дети, сидя у материнских колен, слушали, раскрыв рот... Иной раз какая-нибудь древняя старуха, сморщенная, лукавая, принималась шепотом, обиняками говорить о тех, кто выходит ночью из холмов или проносится студеными ночами в небе над пустошью. Упаси боги заплутать ночью в холмах или встретить на дороге черного пса с огненной пастью – не сносить тебе головы! Тут мороз продирал по коже и детей и взрослых, а когда рассказчица, зловеще покачивая головой, пришепетывала: "И что с ним сталось, я вам и сказать не могу", взвизгивали не только малыши, но и рослые девицы на выданье. Женщины ахали и потом наперебой просили ехидную старуху не рассказывать больше таких страшных вещей. Недаром над дверями хижин висели железные подковы и ветки рябины, недаром мало кто решался начать в доме новое дело, не поставив миску с молоком для домовика, или отведать хлеба, только что вынутого из печи; ну а девушка, оставившая на ночь кудель на прялке, нередко получала от сердитой матери колотушек.

Все знали, что случилось с ленивой Морэг из Комханна, у которой хватило смекалки залучить к себе горных гномов и поручить им всю домашнюю работу, посулив в уплату груду вкусных горячих лепешек, зато недостало ума от них избавиться. Бедняжка Морэг целый день и целую ночь, не покладая рук, пекла для гномов лепешки, извела два мешка муки и уже падала с ног от усталости, а гномы всё покрикивали: "Есть хотим, есть хотим!". Повезло ей: на заре запел петух, и маленькие человечки исчезли. А если бы не петух, кто знает – может быть, и утащили бы глупую Морэг и до скончания века заставили бы стряпать где-нибудь глубоко под землей.

Ночью подходили к самым порогам домов странные существа с горящими глазами, и слышно было порой, как кто-то то ли чесал бока о каменную кладку, то ли искал вход, то ли – кто его знает – точил оружие. Подвывало и попискивало в холмах и на пустоши; а иногда путники даже днем слышали странную музыку и пение, разносимое ветром, то веселое, то заунывное, и ускоряли шаг. Редкие смельчаки задерживались, чтоб своими глазами поглядеть, кто же это поет и играет – и пропадали без вести, или же возвращались к людям спустя много лет, неузнаваемые, полубезумные, обеспамятевшие от долгих скитаний в недрах земли. Кое-кто, например Черный Дугальд из Мохлина, которого пятнадцать лет кряду считали погибшим – его в Скаре хорошо помнили старики – так вот, Черный Дугальд рассказывал, как принимала его в великолепной подземной зале королева духов, и какой чудесный мед он с нею пил, и какие танцы танцевал под звуки невидимых арф. Ему верили и не верили. Но где-то же, в конце концов, носило Дугальда целых пятнадцать лет? И вернулся он в отчий дом, как будто не став и годом старше, и так тосковал по своей королеве и волшебному меду, который пил в сумрачных чертогах, что зачах и помер с тоски, прожив среди людей совсем недолго...

Еще в Скаре слушали длинные-длинные истории – о королях, воинах, колдунах, чудесных зверях, волшебном оружии. Таких давних времен касались эти истории, что рассказывать их, не путаясь и не ошибаясь, могли только мудрые люди, да еще бродячие барды, которых в Скаре, как и в любом другом поселке, принимали с почетом и сажали по правую руку князя за пиршественным столом в большом доме. Залучить к себе на зиму барда, уговорить его остаться до весны считалось делом чести и счастливым предзнаменованием.

Уже совсем стемнело, когда к дозорным, стоявшим у ворот Скары, в горной расселине, явились припозднившиеся пастухи, давая знать о себе короткими возгласами, похожими на птичьи вскрики. Еще издали Энгус услышал злобное ворчанье пастушьих псов.

– Они кого-то ведут с собой, – сказал молодой Дункан.

– Знаю, – буркнул Энгус, не желая признаваться, что он давно уже не так зорок, как прежде. А после удара дубинкой, полученного в стычке с сыновьями хромого Маккормака, начал слабеть и слух. Энгус не только не разглядел в сумерках бредущей за пастухами фигуры, но и не сразу расслышал рычанье собак – глухое, настороженное, вопреки хозяйской воле и хозяйскому кулаку.

"Молодчина парень... держит ухо востро, не зевает. Хороший воин из него растет". Энгус подумал: еще два-три года, и Дункан окончательно заменит его у ворот Скары, будет расставлять дозоры и водить разведку, а сам он, Энгус, сын Алана, отправится греть больные кости у камелька и слушать, как врут о былых подвигах другие старики. В добрый час он усыновил когда-то бойкого рыжего мальчишку, после того как потерял в бою двух родных сыновей, а третий умер, не дожив до года. Однако самому Дункану было еще рано знать, что Энгус готовил его себе в преемники и мысленно примерялся уже, как бы поторжественней в должное время обставить эту церемонию. Поэтому старик ворчливо продолжал:

– Слышишь, так иди отпирай... ну?!

Старший пастушонок, лохматый, на ходу чинивший кожаную петлю пращи, кивком указал на едва различимую в потемках фигуру. Гостя пошатывало – то ли устал, то ли был нездоров, то ли успели порвать собаки.

– Вот... привел. Говорит, заплутал.

Чужак – темноволосый, остролицый, с черными, глубоко посаженными, недобрыми глазами – стоял сгорбившись, точно нахохлившись, и придерживал правой рукой левую. Набрякший от дождя бурый плащ был схвачен на плече серебряной пряжкой в виде птичьего крыла, на шее висела на шнурке алая бусина – то ли ягода, то ли капля крови. На любопытные взгляды, впрочем, незнакомец не обижался. Он их как будто не замечал.

– Как тебя зовут? – спросил Дункан.

– Кромальхад, – ответил чужак.

Помолчал и добавил:

– Сын Бронаг.

– Странное имя.

– Я из Ирландии.

– Далеко залетел.

– Бывает и дальше.

– А куда идешь?

– Никуда... все равно.

"Изгнанник, что ли? – подумал Энгус. – Пес его знает, с кем свяжешься...".

– От чего ты бежишь? – напрямик спросил он.

Повсюду – в горах, в холмах и на побережье – на такой вопрос отвечают честно, и те, на чью добрую волю странник вынужден положиться, обычно бывают милостивы, если нет на чужаке крови родичей и друзей. Гость получит и ночлег, и пищу, и защиту, если нуждается в них. Если же он ни о чем не просит, его пропустят с миром, более не расспрашивая.

И Кромальхад ответил:

– Ни от чего. Не бойся.

Он поморщился, прижимая к груди руку, и Энгус решил, что дальнейшие расспросы подождут.

– Отведите его к Гильдасу кто-нибудь. А ты, Рэналф, сходи к князю.

На том суровость с лица Энгуса как рукой сняло: свой долг он выполнил, а странник был ранен и слаб. Обернувшись к Кромальхаду, старик снисходительно спросил:

– И как тебя угораздило?

Пастушата заговорили разом:

– Это он на старой вырубке... Должно, за Лысым холмом с тропы сошел, она там – надвое. Одна к жилью, а другая туда. Чуть не убился...

Кромальхад ушел вместе с Дунканом, а Энгус стал расспрашивать мальчишек. Они наткнулись на чужака в сумерках, услышав, как кто-то кричит из ложбины в холмах. Пастушата не рискнули лезть в туман и мокреть, побоялись духов – велели выходить на голос, и путник кое-как выбрался на тропу. Оказалось, что он сбился с дороги еще засветло, забрел на старую заболоченную вырубку, долго путался там, попробовал забраться на осыпь, попал ногой в затянутую мхом водомоину и с размаху грянулся о пень плечом. Когда смерклось, заметил на дальнем утесе огоньки селения, а потом услышал в холмах голоса и собачий лай и стал звать на помощь. Пастушеские косматые псы приняли путника неласково – злобно захрипели и принялись обходить с двух сторон, точно волка, так что пришлось отгонять их камнями. Пастухи разрешили чужаку идти следом за ними до жилья, только не подходить слишком близко, чтоб собаки не искусали.

Кромальхад оказался неразговорчив – шагая рядом с Дунканом, на все вопросы он отвечал коротко и как будто сердито. Дункану хотелось разузнать побольше про Ирландию, откуда захаживали порой веселые рыжеволосые, зеленоглазые молодцы – из Ирландии родом был его дед – и поэтому любопытствовал он немилосердно. Но Кромальхад помалкивал, и Дункан неохотно успокоился, решив про себя, что, верно, этот угрюмый гость и вовсе не ирландец, а так себе, бродяга без роду без племени, каких немало болтается по дорогам в неурожайный год.

Он постучал в дверь небольшой каменной хижинки. Возле нее на деревянной раме, на какой обычно сушат звериные шкуры и вялят рыбу, висели длинные связки трав. Кромальхад отстал на шаг, растер листок между пальцами, понюхал... и травы здесь пахли иначе, и ночь звучала по-другому.

– Гильдас, спишь? Помощь нужна.

В доме стукнули кремнем, зажигая светильник.

– Кто такой Гильдас? – негромко спросил Кромальхад, едва ли не впервые нарушив молчание.

Вместо Дункана ему ответил человек, вставший на пороге с масляной плошкой в руках.

– Лекарь.

Пятно света от плошки дрожало, не разглядеть даже, стар или молод. В хижине было небогато – очаг посередине, скамья, лежанка в углу, ларь для зерна, незатейливые полки из каменных плиток. Войдя, Кромальхад опустился на скамью, левой рукой потянулся к застежке плаща. Его одежда, в темноте казавшаяся черной, на свету оказалась бурой, цвета палой осенней листвы, и вся сидела как-то неладно, точно не на него была шита. Больше всего гость, съежившийся от боли и от холода, походил на сверток тряпья или на взъерошенную мокрую птицу. От прикосновения Гильдаса он вздрогнул, посторонился и с какой-то неожиданной злобой произнес:

– Я сам.

Гильдас кивнул и встал, сложив руки на груди: сам так сам. Кромальхад завозился с застежкой и тут же охнул и перегнулся чуть ли не вдвое, баюкая больное плечо. Гильдас подступил еще раз – помог снять плащ и выпростать руку из рукава, умелыми жесткими пальцами принялся ощупывать выбитый сустав. Кромальхад больше не сопротивлялся: он сидел не двигаясь и даже почти не морщился.

Вправив кость и наложив повязку, Гильдас раздул угли в очаге, поставил котелок на огонь, развел в воде мед, добавил пряных трав. При свете камелька стало видно, что лекарь еще не стар, ровесник гостю, и крепок, как воин, хотя и невысок ростом. Кромальхад по-прежнему сидел неподвижно, сдвинув плечи, словно никак не мог согреться. Смотрел куда-то в одну точку, склонив голову набок. Гильдас сначала не понял, куда... Стена как стена, ничего на ней особенного.

– Рябина-то засохла, – наконец произнес Кромальхад.

– Что? А...

Гильдас вытянул руку, пошарил на полке над входом... и под пальцами что-то зашуршало, закрошилось. Он вытащил веточку рябины – совсем сухую, ржавого цвета, с листьями, свернувшимися от старости в трубочку. Как Кромальхад ее углядел? Заметить ее на полке невозможно было не только сидя, но и стоя...

– Ну, вы скоро там? – спросил Дункан. – Я сведу его к князю. Князь захочет знать, кто ночует в Скаре сегодня.

– Пусть сначала выпьет меду. И ты, Дункан, выпей, а то, наверное, продрог в дозоре.

Дункан осклабился и заметно подобрел.

– Есть такое дело...

Кромальхад разомкнул посеревшие губы.

– Мне нечего предложить в уплату.

Дункан и Гильдас переглянулись – хриплый и отрывистый голос гостя всякий раз звучал неожиданно и не к месту, так что они невольно пугались.

– А мне ничего и не нужно, – ответил Гильдас.

Кромальхад помолчал.

– Чего захочет ваш князь, если позволит мне остаться здесь?

Дункан решительно встал.

– А об этом ты спросишь у него сам.

– Что ты умеешь делать? – поинтересовался князь Макбрейн.

Кромальхад ответил не сразу. В общем зале, где пахло дымом, шкурами и жареным мясом, где пировали и горланили, сидя на скамьях вокруг деревянных столов, дружинники Скары, он стоял под тяжелым и пристальным взглядом старого князя – кряжистого, изжелта-смуглого, полуседого – и не спеша размышлял. Всё, что было вокруг, Кромальхад рассмотрел, по своему странному обыкновению, повернувшись боком, сначала одним глазом, потом другим. Князь, казалось, оценил, что гость был не пуглив и не торопился с ответом...

– Не знаю, – честно ответил Кромальхад. – Я был охотником и был воином, но сейчас я болен и слаб. Я никогда не был рабом и слугой, и, надеюсь, ты не поручишь мне дела, которое меня унизит.

Князь испытующе взглянул на него. "Уж не сын ли это одного из ирландских королей?".

– Сочтешь ли ты унизительным для себя, если я велю тебе зарабатывать свой ужин, ухаживая за тем, кто стар и немощен?

И вновь Кромальхад ненадолго задумался.

Наконец он сказал:

– Нет. Не сочту.

Он стоял прямо, не кланяясь, и князь не выдержал.

– Ты рожден на троне?

– Нет. Но не рожден и на соломе.

– Ты слишком смело держишься для того, чей отец не носит корону, – сухо заметил князь. – В чужом доме принято кланяться хозяину и благодарить за гостеприимство.

Только тогда Кромахи с улыбкой склонил голову.

– Не сочти меня невежей, князь. Я не знаю ваших обычаев.

– Обычаи в Ирландии так разнятся с нашими?

Гость поклонился вновь.

"Да кто же он такой?".

– Если ты свободнорожденный и никогда не был рабом или слугой, я буду рад видеть тебя здесь, Кромальхад, сын Бронаг, – сказал князь. – А когда ты придешь в силу и сможешь владеть оружием, у тебя будет возможность доказать, достоин ли ты по заслугам места за ближним столом.

Кромальхад, сын Бронаг поклонился в третий раз.

Глава III

Его поселили в хижине у стариков Грейга и Айли. Те, одинокие и хворые, обрадовались постояльцу, хотя и поворчали для порядка: куда это годится, брать в дом чужака не гостем, а нахлебником. Еще не угодишь, посмеется он и над бедной лачужкой, которую строил Грейг еще в молодых годах, и над простыми пресными лепешками, которые Айли стряпала всю жизнь, сперва отцу и братьям, а потом мужу. Кромальхад, впрочем, не думал смеяться и держался учтиво; он, казалось, был рад и лепешкам, и кореньям, и обрезкам мяса, которые по вечерам приносил из княжеского дома какой-нибудь мальчишка. Пока еще чужак не доказал, что достоин места за общим столом, его кормили остатками, из милости, как кормят странников, больных и безродных. Правда, хватало и остатков – Скара не голодала.

У самой Айли теперь доставало сил только на лепешки – старуха почти не вставала. Когда старики совсем ослабели, одну-единственную козу и трех кур пришлось отдать соседке, зато уж та не оставляла Грейга и Айли без попечения – приносила то свежее яичко, то чулки из козьего пуха. Пуще всего старуха, не привыкшая сидеть без дела, горевала по самой смышленой хохлатке, но, поплакав, махнула рукой: "Зато в доме чище будет, да и хлопот меньше, а то больно копотно с ними". Поутру, охая и едва переступая больными, иссохшими ногами, Айли подымалась с постели, нарочно устроенной подле самого очага, чтобы не ходить далеко, толкла в ступе зерно, месила тесто, пекла лепешки на горячем камне и снова ложилась... Кромальхад как-то предложил помочь, но хозяйка замахала на него руками: "Нельзя, нельзя!".