Текст книги "Рассказы бабушки Тани о былом"
Автор книги: Валентина Гончаренко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Без скотины в наших краях не проживешь, а летом сушь, трава выгорает быстро, редкий хозяин успевает запастись сеном, кормят скотину зимой в основном соломой, растаскивая по ночам оставленные в поле колхозные скирды. Вооружившись длинной железной тростью с крепким крючком на одном конце и загнутой ручкой на другом, подкрадываются к громаде скирда, вонзают трость поглубже в его чрево и выдергивают первый пук соломы, захваченный крючком. Потом второй и так набирают несколько охапок, набивают соломой большой мешок и, взвалив его на плечи, потайным путем бегут домой. Ночные посетители наделали много глубоких и вместительных нор со всех сторон скирда, в которых относительно тепло даже зимой. Нюшка облюбовала несколько таких нор и смело приводила туда клиентов… Тепло, сухо, и от людских глаз далеко. Бухгалтер зачастил, не обращая внимания на погоду.
Братья разыграли все, как по нотам: захватили любовников в соломенной дыре, возмутились бесстыдством развратника, соблазнившего их сестру. Пригрозили пожаловаться в райком и заставили жениться. Бухгалтер увез Нюшку без свадьбы, стыдясь и проклиная свою судьбу. Тименчиха хвасталась, что зять попался хороший, с хозяйством, дом – полная чаша, не пьет, а что детей не доверяет Нюшке, так это к лучшему, пусть так и живут у его матери. Нюшка счастлива, хотя в колхозе ее никто не привечает, а свекровь вообще дверь от нее на запор: «Ну, и тот-то с ей, пушай ня пуская, у Нюшки забот будя поменя».
Я пропадала целыми днями то на уроках, то на работе в школе и с бывшей подругой совсем не встречалась. Мама говорила, что Нюшка приезжала с мужем и дочкой, гостила у матери по два-три дня, на вид довольная и гордая.
Уже в десятом классе судьба случайно свела нас возле арыка, в котором прохлаждался Мяколка, принимавший грязевую ванну, как всегда в последнее время: Чуть выпьет, тут же ищет лужу поглубже и плюхается в нее, в чем стоит.
Возле школы начали закладывать новый парк, и мы с пионерами устроили трудовой рейд в ближайшее ущелье за саженцами дикого шиповника для его ограды. Мы уже возвращались в село, неся вязанки шиповника, завернутые в мешки и попоны… Шли через кишлак строем, весело, с песнями, в окружении сбежавшихся узбекских ребятишек. Возле чайханы я увидела Тименчиху. Она стояла возле арыка и тянула:
– Мяколк, сказывал ня буду!
– Ня буду, Акульк, ня буду! – отвечал ей пьяный Мяколка, лежа в грязи неглубокого арыка. Тименчиха заметила меня и попросила позвать Нюшку, чтобы вызволить отца. Я отправила детей дальше под присмотром отрядного вожатого, а сама вернулась на окраину кишлака к дому Тименко. Нюшка возилась во дворе. Молодая копия Тименчихи, беременная, в белой шелковой кофте и шерстяной плиссированной юбке. На ногах белые танкетки, как мы тогда называли босоножки на толстой подошве без каблуков. Моя несбыточная мечта. Нюшка, выступая гордо, животом вперед, пошла к чайхане. Мяколка, совершенно равнодушный к призывам дочери, продолжал лежать калачиком посреди арыка. Посетители чайханы с любопытством наблюдали за этой сценой. Нюшке надоело увещевать отца, достала из кармана купюру и протянула ее чайханщику. Два молодых узбека вытянули Мяколку из вожделенного арыка и поставили на ноги. Тименчиха повела его домой, повторяя напевно:
– Бряхун! Сказывал, ня буду, опеть выгвоздалси в грязюке! Ня бряши!
Мяколка в тон ей бубнил невнятно:
– Ня буду, Акульк, ня буду!
Я хотела отправиться восвояси, но Нюшка меня задержала:
– Сказывай, как живешь-то…
– Хорошо, лучше не надо. Вот осталось экзамены на аттестат зрелости сдать, а там море по колено!
– Значит. доси зеленая! Когда поспеешь-то, зрелости добудешь? Наравне с детишками игры у тебе, все песни орешь да строем забавляешьси… Тьфу!
– А ты, я вижу, давно поспела. Когда же? В ямке возле насыпи? Или в соломе? И этим гордишься? Тьфу!
Не желая продолжать разговор, я резко повернулась. Уходя, услышала, как она заматерилась и крикнула со злостью:
– Чего хвост-то задираешь? На собе погляди… Побирушка! Кусочница!
Мимо моей головы просвистел увесистый камень. Нюшка сохранила привычку драться и выставляться своими нарядами. По сравнению с ней я, конечно, была в затрапезе: школьная выгоревшая форма, красный галстук и стоптанные брезентовые туфли. У меня уже были модные наряды, но не надевать же крепдешиновое платье, идя в горы с лопатой выкапывать саженцы!
Наконец аттестат получен. Круглые пятерки. Здравствуй, новая жизнь! В институт дорога закрыта: нужно помогать маме поднимать двух младших сестер. Сразу пошла работать в маленькую школу учительницей русского языка, а когда началась война, стала ее директором. С седьмого класса мы пели: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!» Но все равно гитлеровское нападение оказалось неожиданным. И в первый же год боев погибли почти все мои одноклассники. С девятого класса их забрали в военные училища, младшими лейтенантами они встретили врага в самую трудную для Родины годину.
Бухгалтер, Нюшкин муж, попросился добровольцем на фронт, иначе не мог освободиться от ненавистной «кацапки». Получив похоронку, его мать, Нюшкина свекровь, попросила в колхозе подводу, усадила в нее Нюшку и двух ее крохотных дочек, бросила в телегу детскую одежонку и приказала убираться вон, чтоб духу ее не было. Тименчиха приняла внучек и их непутевую мать. Мяколка к этому времени умер, простудившись в очередной луже, уже припорошенной снегом. Три Нюшкиных брата тоже в числе первых были взяты на фронт, отвоевали от звонка до звонка, но ни один из них ни разу не ходил в атаку. Старший тачал сапоги для генералов и полковников, Тишка возил важного интендантского начальника, а третий брат обслуживал на грузовике прачечную и несколько столовых. Все трое отсидели войну во втором эшелоне, спали спокойно, ели от брюха и знай мародерничали в прифронтовой полосе, отправляя матери посылки с награбленным добром. Все трое были женаты, семью не забывали, но все ценные вещи доверяли только матери.
Вернувшись в родной дом, Нюшка устроилась в заготконтору, получила в свое распоряжение тот же склад, те же ключи и ту же комнатку. Ее дочки постоянно жили у бабушки, а Нюшка снова погрузилась в блаженство неограниченной свободы. По вечерам комнатка гудела мужскими голосами, приходи любой – не пожалеешь. Потенциальных женихов Нюшка приводила к матери, где было чем богато угостить с фронтовых посылок братьев. Вокруг нее закрутился разномастный хоровод из фронтовиков, присланных в колхоз на долечивание после госпиталя. Ушлые ребята предпочли сразу же приходить в дом к Тименчихе, минуя предварительное сидение за пустым столом в комнатке при заготконторе. Выпивки, драки, толчея возле дома, который остряки неуважительно окрестили притоном «Две вдовы». Частым гостем притона сделался солидный человек, крупный, широкоплечий, с манерами привыкшего распоряжаться начальника. Не фронтовик, эвакуированный с низовьев Дона. Он очаровал обеих хозяек. Не то что некоторые, всегда принесет, что выпить и чем закусить. На правах завсегдатая сам и приготовит что– нибудь на скорую руку. Рядом с таким богачом фронтовики чувствовали себя обделенными судьбой и вернулись с Нюшкой в ее комнатку при заготконторе, а солидный посетитель переселился к Тименчихе. Мы прозвали его между собой Фраером с колечком. Всегда тщательно выбрит, сапоги старательно отмыты, рабочая куртка без грязных пятен и других следов черной работы. На праздники наряжался в ладный шевиотовый костюм, башмаки на толстой подошве, дорогое пальто с каракулевым воротником и каракулевую шапку «пирожком». При разговоре, чтобы подчеркнуть значимость сказанного, он соединял колечком большой и указательный пальцы правой руки и изящно взмахивал ею перед лицом собеседника. Привычный сейчас, тогда этот жест казался смешным и нелепым. Мы передразнивали его и покатывались со смеху, повторяя: «Изабелла, мускат, шантане. каберне, саперави, восторг…» Он рекомендовал себя опытным виноградарем и предложил колхозу свои услуги, обещая через три года засыпать всех виноградом. Колхоз заключил с ним договор, и на радостях Тименчиха привела его к нам, чтобы в культурной компании отметить это событие. Фраер принес к столу жбанчик виноградного вина и круг жесткой колбасы, купленной на базаре. По семейной традиции сестры с мамой запели. Фраер и здесь не ударил в грязь лицом, вступил в песню сильным баритоном, и в нашей убогой квартире стало уютно и празднично, как было при отце.
Не таясь, на глазах у всех, Фраер перенес свои чемоданы к Тименчихе, вроде как женился на ней. А Тименчиха расцвела, раскрыла свои сундуки, достала из них шелковые платки, несколько пар обуви и целую кипу отрезов на кофты и юбки. Мама утонула в ее заказах. За всю жизнь Тименчиха не сносила ни одного платья, только кофты и юбки, сшитые по одному, принятому на ее родине фасону. Даже ради Фраера она не изменила своей привычке щеголять в широкой длинной юбке и свободной кофте сверх нее. А вот обувь поменяла. Дома стала ходить в нарядных домашних тапочках, идя в хлев. надевала глубокие галоши, а когда шла на люди, наряжалась в туфли или ботинки смеховой опушкой. Неслыханное дело – Тименчиха начала употреблять крем и пудриться! Изрытое оспинами, скуластое лицо ее посвежело. Она радостной молодкой бегала по двору. Бабы в магазине в платьях из крашеной маты, в рваных заклеенных чунях, измазанных навозом, увидев входящую Тименчиху, насмешливо опускали глаза и отворачивались. Довольная, что вызвала зависть, она шествовала мимо, держась прямо, чтобы ненароком не пошатнуться на непривычных каблуках., Нарочно приостанавливалась и сметала несуществующую пылинку с шуршащей фабричным крахмалом сатиновой юбки, притрагивалась пальцами к бусинкам частых пуговок на новой кофте и поправляла на голове радужный платок.
Пройдясь по магазину и не заняв очереди, Тименчиха направлялась к выходу. Рано овдовевшие и обездоленные войной бабы, измученные невзгодами, полуголодные, держащие на своих плечах и колхоз, и домашнее хозяйство, и детей, надрывающиеся в непосильном почти бесплатном труде, презрительно и с осуждением провожали разряженную «молодуху». Они знали, что трудности эти временные, и терпеливо переносили свалившиеся напасти, потому что верили в неизбежность Победы, которая станет очень высокой оплатой для всех, кто ради нее трудился. А Тименчихе никто не завидовал. Наоборот, ее презирали и ненавидели. Надо же в такую лихую годину так вырядиться специально для того, чтобы пустить пыль в глаза!
А Тименчиха торжествовала. Она пьянела от ликующего блаженства чувствовать превосходство над теми, кто прежде унижал и оскорблял ее. Это наполняло ее душу счастьем и радостью. Она повторяла маме:
– Тот-то имя! Пущай хоть лопнуть, а я ня вспрашки пошла, ня вспрашки буду жить! Нихто мяне ня указ!
Счастья на нее свалилось так много, что она сама себе не верила. И невиданно представительный сожитель, и поток посылок от сыновей с фронта! Чего только не было в фанерных ящичках и зашитых торбочках из мешковины! Ручные часы, кольца, браслеты, серьги, ожерелья, столовое серебро, мужские и женские костюмы и плащи, комплекты постельного белья, ковры, сгущенка, тушенка, пачки пиленого сахара, упаковки разного печенья, кружева, тюль, отрезы бархата и шелка, мужская, женская и детская обувь, нарядные платки и шали… Всего не перечислишь.
Фраер посоветовал Акульке потихоньку продавать вещи, не накапливать их. Безопаснее хранить деньги и драгоценности, их легче спрятать, и предложил себя в посредники. Когда он принес деньги за первую партию проданного товара, она поразилась его честности: столько выручить ей никогда бы не удалось. Последние паутинки теплившегося недоверия улетели, и Тименчиха открыла при нем свою шкатулку – металлическую коробку в виде сундучка, в каких когда-то продавался индийский чай. «Сундучок» почти доверху был набит крупными купюрами. Больше того, потеряв остатки бдительности, очарованная Тименчиха показала сожителю тайник в хлеву, куда прячет шкатулку. Другой тайник, где спрятаны драгоценности, она все-таки скрыла от него. Что бы ни случилось, ее накоплений хватило бы до последних дней, хотя она ни часу не работала вне дома, даже во время войны, когда мобилизовывались все, кто мог двигаться. До войны она пользовалась льготами как многодетная мать, во время войны обладала привилегиями как мать трех фронтовиков, а после войны стала стара, чтобы принуждать ее к труду на общих основаниях. Совершенно неграмотная, считать деньги умела и соблюдать собственную выгоду тоже.
Фраер на самом деле помог удачно и без хлопот продать многое из того, что прислали фронтовые мародеры. Первую коробку Тименчиха перепрятала, деньги стала складывать в другой металлический сундучок, поменьше и поновее. Но Нюшка, ее младшая сестра и Нюшкины девочки обижены не были, щеголяли во всем заграничном, часто меняя наряды. Вот уж справедливо: кому война, кому мать родна.
С появлением Фраера домашний уклад в хате Тименчихи резко изменился. Фраер сам старье выбросил, в горнице устроил спальню с двумя пружинными кроватями, в прежней кухне оборудовал столовую, а сенцы перестроил под кухню, где у стенки утвердился купленный по случаю сервант, а возле плиты – нарядный кухонный стол с шкафчиком для кастрюль и сковородок. Везде навел чистоту и блеск… Тюлевые занавески на окнах, льняные скатерти на столах, ковровые дорожки и белоснежное постельное белье в спальне. Такую роскошь Тименчиха не могла представить даже во сне.
Фраер очень любил застолья с обильным угощением, пристойными разговорами и красивыми песнями. Вечер, проведенный когда-то за нашим столом, ему очень понравился, поэтому перед праздниками Тименчиха прибегала к нам с приглашением отужинать, чем Бог послал. Я игнорировала эти приглашения, а мама с Варей не отказывались встречать праздники в компании галантного кавалера. В такие дни и Нюшка приходила к матери. Девочек она забрала к себе, устроила их в круглосуточный детский садик, а на выходные отводила к одинокой учительнице-пенсионерке, которая за небольшую плату присматривала за ними, когда их мать приятно проводила время с очередным хахалем.
В войну в нашей области стояла часть армии Андерса, и польские офицеры не обходили вниманием нестрогую молодую вдову. В их сопровождении она приходила и к матери, охотно помогая Фраеру в его хозяйских заботах. Он сам готовил закуски, сам сервировал стол, сам подавал блюда. Тименчиха для этой роли никак не подходила, Нюшка же сделалась его старательной ученицей и быстро научилась соблюдать застольные ритуалы. Посидев немного со стариками, она вместе с кавалером покидала компанию до следующего праздника. Фраер гордился своим баритоном и любил петь. Вместе с моей мамой и сестрой они составили приличное трио. Пели – заслушаешься. Репертуар Фраера был очень широким. Он знал много оперных арий и за столом исполнял их в одиночку: «О, дайте, дайте мне свободу», «Люди гибнут за металл», «Фигаро здесь, Фигаро там»…
Душа Тименчихи наполнялась гордостью. Зрачки узких глазок бегали темными мышками меж припухлых век, следя за каждым движением такого импозантного сожителя. Она непрестанно улыбалась, не показывая зубов, и шмыгала плоским носом, касаясь его полусогнутыми пальцами. И молчала, боясь нарушить высокую «культурность» застолья.
После вечера Фраер всегда провожал своих гостей до дома и, прощаясь, непременно вручал каждой по плитке шоколада. Если бы не эти презенты, шоколада за все годы войны я бы не попробовала.
Однажды мы со школьниками собирали кукурузные початки, оставшиеся на будыльях после уборки. Возникла необходимость перейти на новый участок, и я пошла посмотреть, куда удобнее6 перевести детей. Иду, на пути ложбинка, спустилась в нее, и тут из кукурузных будыльев неожиданно вынырнул Фраер, улыбающийся и любезный. Поздоровавшись, спросил, почему для прогулок я избрала такое неудобное место. Ответила, что работаю, а не гуляю, меня ждут дети, и сделала шаг, чтобы продолжить путь. Он преградил мне дорогу и жестко сказал, что нуждается в моей помощи. Он хочет купить у меня паспорт нашего покойного отца. Хорошо заплатит.
– Из-за каких грехов вы собираетесь жить по чужому паспорту? – не менее жестко бросила я, – Уже навострили лыжи? Счастливого пути! Убирайтесь побыстрей, и не трогайте ни маму, ни сестер. Паспорт в милицию отнесла я, когда брала справку о смерти…
Он не смутился, пытливо взглянул на меня, сунул деньги обратно в карман и нырнул в кукурузную чащобу.
Через несколько дней Тименчиха, растерянная и жалкая, еле приплелась к маме с великим горем: Фраер сбежал, прихватив с собой четыре мужских костюма, четыре пары башмаков к ним, коробку мужских галстуков и коробку носков. Бог с ними, этими вещами, но он и деньги забрал вместе со шкатулкой:
– Вот горюшко-то! Тишка таперча убьеть. Хош ня хош, а Нюшку надоть покликать… У ей знакомства…
Послали за Нюшкой. Она быстро пришла, пообещала посоветоваться со знакомым милиционером… Поколебавшись, все– таки признали более мудрым не затягивать дело, а сразу вызвать милицию. Когда составляли милицейский протокол, Тименчиха существенно сократила сумму пропавших денег и сказала, что заветная шкатулка стояла у нее в шкафу с одеждой. Вписали в протокол пропажу костюмов и башмаков, будто приобретенных братьями еще до войны для праздничного выхода. Нюшка про себя удивилась, как много денег накопила мать на черный день. Не укради их Фраер, можно было бы хорошо покутить после смерти матери. Братьев она в счет не брала. Они всегда найдут, где и как поживиться. К счастью для Тименчихи, она удержала в тайне от Нюшки существование большой коробки с деньгами и кувшинчика с драгоценностями. Повытаскала бы дочка втихаря и браслеты, и колечки. Повезло, что вызванный участковый ограничился протоколом, даже без беглого осмотра хаты. Чемоданы Фраера обнаружились в кладовке, а рабочая одежда открыто висела на кухне. И там и там Нюшка нашла пачки всяких заполненных и пустых бланков, какие-то брошюрки, напечатанные не по-русски, и ножны для большого ножа. Видно, удирая, Фраер сильно торопился, не успел сжечь. А может, и не думал уничтожать, убежденный, что сожительница милицию не позовет, боясь за сыновей. По словам Тименчихи, он взял не так уж много: те костюмы и башмаки, новую рабочую спецовку, резиновые сапоги, ватник и офицерскую плащ-палатку. То, что носил здесь, все оставил аккуратно сложенным в чемоданах. Зато опустошил ларчик с продуктами из посылок. Кроме всяких консервов, прихватил сумочку с мукой, бутылку масла, торбочку с сухарями и весь хлеб, что она в тот день испекла. Стало ясно, что Фраер не думал ехать поездом, а двинулся пешком по тропам через горы, Куда? Бог весть. Тименчиха попросила маму спрятать у себя добро, принадлежащее Фраеру. Мама отказалась. Куда потом делись его чемоданы, не знаю.
Фраер драпанул на юг, к границе с Афганистаном. Там тоже обещал колхозу великие доходы от виноградника, который он разобьет на бросовой земле.
Его схватили и привезли к нам. На суде выяснилось, что он находился в розыске как военный преступник и предатель. До войны он работал завхозом большого санатория, имевшего обширное подсобное хозяйство на берегу Черного моря. В войну служил немцам, участвовал в карательных экспедициях против партизан, пытал и казнил схваченных партизанских разведчиков. Главный суд будет в тех местах, где он выступал как кровавый палач, а у нас его осудят только за кражу. Фраер не признал себя виновным в грабеже. Костюмы и обувь он получил от Тименчихи в подарок, как знак любви и верности, деньги – его заработок, который он отдавал Акулине Марковне как хозяйке дома, где он был осчастливлен ее заботой. О посылках не сказал ни слова, Тименгчиха с Нюшкой не обмолвились о его чемоданах. Костюмы и обувь им вернули и часть денег, сколько у него изъяли во время ареста. Тем и завершилось недолгое Акулькино счастье.
Фраера увезли к Черному морю, там был показательный суд. Смертны приговор привели в исполнение. Узнав об этом, Тименчиха несколько дней, запершись на крючок, просидела в хате. Фраер вовсе не ограбил ее, напротив, он щедро осыпал ее наградами. позволив войти в мир, о существовании которого она смутно догадывалась, и дорога в который ей была заказана. А он сломал всякие преграды, не испугался ее необразованности, вернул в молодость, более богатую и красивую, чем давно забытое девичество. Тогда все было прозаичнее и грубее. Об истинных причинах его выбора она думать не решалась. Унизительные причины.
От сыновей – мародеров пришло еще порядочно посылок. И их она реализовала втайне от Нюшки через тех людей, с которыми был связан Фраер. Казна ее пополнилась и хранилась в хлеву, в укромном месте. Никому не догадаться.
Нюшка с дочками вернулась к матери, Война шла к концу. Тименчиха прекратила торговлю. Притон «Две вдовы», ликвидированный с приходом Фраера, возродился, но не в прежнем виде. Вместо него Нюшка создала нечто вроде офицерского клуба. В первые месяцы пребывания на подворье Тименчихи Фраер подрядил дорожных рабочих, и они заасфальтировали двор от калитки до сарая. Сварщик, привезенный им из города, сварил из труб решетку над двором, а молодая лоза оплела ее густым зеленым пологом. Зимой снег счищался к забору, а летом Тименчиха утром и вечером поливала асфальт водой из колодца. Среднеазиатское пекло уже не пугало, можно все делать, находясь целый день в тени и прохладе. Великое благо! Фраер любил застолья с хорошей посудой. Когда уходила армия Андерса, ему удалось выгодно запастись столовыми приборами из офицерской забегаловки. Алюминиевые тарелки он не переносил. Фаянс кое-как терпел, предпочитал фарфор. Полки нижней части серванта заняли стопки тарелок разной величины и формы, лоточки для рыбы, сливочники и кофейники, чайные сервизы, наборы ножей, вилок и ложек.
Под навесом в углу двора он устроил летнюю кухню. Привез большой стол, несколько стульев и самовар. Вечерами они сидели в прохладе, пили чай, тихо разговаривали или слушали радио. Иногда, не стерпев, Фраер вспоминал любимые песни, а Тименчиха слушала его, истаивая от наслаждения и счастья. Но всему бывает конец. Фраер казнен, а жить надо…
Нюшка продолжила реконструкцию, начатую Фраером. Большой стол в заветном уголке застелила красивой клеенкой, рядом поставила маленький столик под патефон. На столик с посудным шкафом поставила самовар, вынесла из дома чайный сервиз попроще. А стулья унесла в дом. Вместо них поставила скамейки.
С окончанием боев хлынувшие с фронта офицеры нашли здесь уютное место, где можно встретиться с однополчанами, вспомнить фронтовые будни, поговорить по душам за чашкой чая. Жизнь обтесала Нюшку, она научилась одеваться прилично, хорошо держалась в мужской компании, от Фраера переняла умение обращаться с посудой, и заходившие на огонек офицеры поражались домовитости и изяществу сервировки чайного стола. Нюшка угощала только чаем, кто хотел выпить, приносил спиртное с собой. Из-за того, что на закуску предлагались лишь узбекские лепешки и карамельки с базара, водку все реже выставляли на стол. Для гульбы находили другие места. У Нюшки отводили душу в разговорах. Нужно было, чтобы дурная слава о ней поутихла, а потом и исчезла совсем. Нюшка вышла на тропу поисков мужа. Клиентами становились только потенциальные женихи. Она водила их в свою комнату при заготконторе. Пока никто не клюнул.
Посетителей в ее «клубе» было немного. Обычно заглядывали три– четыре человека. И только когда вдруг вваливалась ватага офицеров из поселка, за столом рассаживались десять– двенадцать человек. Но это случалось редко, чай их не привлекал. И большого дохода ее заведение не давало, но и убытков не приносило. Уходя, посетители оставляли под клеенкой купюру не очень большого достоинства, и этих денег хватало, чтобы заказать соседу– узбеку свежих лепешек и купить на базаре карамелек и чаю на заварку. Прибыли почти никакой, но Нюшка в ней не нуждалась, она искала мужа. Присказка, что «война все спишет», на Нюшку не сработала. Офицеры приходили и уходили, потешив себя воспоминаниями о фронтовых перепетиях, но никто не проявил инициативы по завоеванию ее руки и сердца. Доступность манила и только. Да и сама Нюшка не чувствовала ни к кому из гостей особого влечения. Пока не приехал после мытарств по госпиталям Леонид Корчной, майор, танкист, выросший в этом же кищлаке. Не велика беда, что они ровесники, зато как он пригож и понятен. Нюшкино сердце выбрало Леню, жениха моей сестры Маши. Он кадровый офицер. Поступил в военное училище по собственному выбору, лейтенантом попал на фронт, прошел через все знаменитые танковые сражения, бился за Берлин, расписался на Рейхстаге, вся грудь в орденах, много раз ранен, горел в танке, поэтому задержался с возвращением, долечиваясь в санатории. А Маша ждала.
Она училась в одном классе с его сестрой Лизой и была знакома с ним с детства. История их любви незамысловата и несколько банальна, как многие любовные истории военного времени. Будучи на фронте, Леня писал домой не очень часто, но не забывал в каждом письме передавать приветы друзьям и родственникам. Лиза передавала ему ответные приветы от друзей и от Маши в том числе. Однажды Маша сделала шутливую приписку к письму Лизы. Леня ответил ей отдельным письмом и попросил писать почаще, хоть каждый день. Сначала ради игры Маша каждый день завершала письмом Лене на фронт, потом это стало требованием сердца. В письмах они договорились пожениться, и в письме же Леня сообщил об этом решении обоим матерям.
Он демобилизовался в октябре сорок шестого. По приезде домой сразу же пошел становиться на военный учет. Там военком предложил ему работу в аппарате военкомата. Не колеблясь, Леня согласился. Приличный оклад, льготы, двухкомнатная квартира в строящемся доме. Оборудуют свое жилье и в нем свадьбу сыграют. Чтобы ускорить это событие, Леня договорился со строителями, что сам займется внутренней отделкой выделенной ему квартиры. Вдвоем с Машей в любую свободную минуту они бежали на стройку, белили, красили и отмывали свое будущее пристанище. Приближая заветное событие, взялись помогать довести до ума и лестницу, ведущую к их порогу. А я с Лизой и две матери страдали над приданым. В магазине пусто, все делали своими руками. Мама частенько навещала Тименчиху, чтобы купить самое необходимое. Леня не мародерствовал, посылок не посылал и трофеями не нагрузился при возвращении. Деньги привез. Специально копил к женитьбе.
В феврале 1947 года отмечали двадцатидевятилетие Советской Армии. Конец февраля – у нас уже весна, появились подснежники на обогреваемых солнцем пригорках, вот-вот зацветет миндаль. День Советской Армии сочли более удобным отметить у нас, в моей школьной квартире. Я работала в школе, где когда-то училась у Юлии Антоновны, и жила в том домике, где когда-то одну комнатку занимала моя любимая учительница. А мне отдали весь домик, так как со мной поселились мама и сестры. Волостное управление, переоборудованное в школу, было обнесено высоким глиняным забором (дувалом), который, еще в бытность мою третьеклассницей, не представлял для школьников серьезной преграды: двухметровая глиняная стена вертикальными трещинами разбилась на блоки, многие из которых от дождя и снега обвалились и упали, образовав удобные проходы для тех, кто хотел сократить путь из школы домой. А к тому году весь дувал осел, развалился и кое-где чуть возвышался над землей, обрисовывая контуры школьного двора и слабо оберегая наш особый мирок. На север от школы простиралось обширное колхозное поле, с юга к ней примыкал захламленный колхозный двор, с запада мы граничим с плодоносящим колхозным садом, а вдоль школьных окон, глядящих на восток, пробегает пыльное шоссе, соединяющее далекий город с не менее далекими горами. Ни одного жилья рядом, гуляй – не хочу, никто не помешает. Собрались самые близкие: Маша, Лиза, я, Леня, два его товарища – офицера и обе наши матери. Застолье шло своим чередом. Выпили за Победу, поздравили офицеров с их праздником, помянули погибших во имя этой Победы, пожелали счастья будущим молодоженам и доброго здоровья нашим матерям. Запели. У Маши и Лизы очень сильные голоса, им не уступает Леня, и остальные тоже старались не испортить песню. Леня – танкист, его товарищи – артиллеристы. Естественно спели и их песни:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И Первый маршал в бой нас поведет!
И:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из тысяч наших батарей,
За слезы наших матерей,
За нашу Родину: «Огонь! Огонь!»
Мужчины вышли на веранду покурить, а мы убрали грязную посуду и приготовили стол к горячему. Не остывшие от песенного азарта офицеры продолжили петь на свежем воздухе, и с веранды вдруг пахнуло такой застоявшейся фронтовой тоской. что мы приостановили возню с посудой и беспокойно посмотрели на дверь.
До тебя далеко, далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Поющие не избавились от фронтовой тяги к далекой любимой, о ней им «шептали кусты в белоснежных полях под Москвой», о ней они думали под вой снежной метели, глядя, как «бьется в печурке огонь» и на поленьях слезой выступает смола. Там они постоянно и искренне верили, что о них, помнят, что их любят, и эту веру не могли затуманить ни свинцовая усталость после боя, ни мысли о смертельно опасном броске, предстоящем завтра. «Эта вера от пули меня темной ночью хранила», – продолжали рассказывать о себе певцы. – «Смерть не страшна», если «ты меня ждешь», поэтому я уверен, что в кровавой мясорубке «со мной ничего не случится».
Мне стало стыдно и горько. Стыдно за свое ничтожество, за мизерность тех забот и волнений, которыми я жила всю войну, за равнодушие к полуграмотному письму, которое однажды пришло от неизвестного солдата, искавшего девушку для переписки. Я не ответила, письмо пошло на растопку. Господи, насколько мы ниже и примитивнее тех представлений о нас, с которыми шли в бой наши защитники! А горько стало оттого, что не искала связей с фронтовиками, считая это неприличным, и никому не внушила желания непременно выжить ради будущей нашей встречи. А мелочная и суетливая Маша дала эту силу такому мужественному человеку, как Леня. Нечаянно она подарила ему талисман. В одно из первых шутливых писем она вложила треугольный кусочек из тетрадной обложки с приклеенными к нему двумя листочками и цветком первого подснежника, высушенными под прессом. Кругом снег и метели, и вдруг весенняя весточка с родины, такая желанная и милая. Голубой треугольничек пошел по рукам. Вся землянка им любовалась. Цветочки миндаля, урюка, персика, арбуза, дыни, айвы сообщали Лене, чему радуются люди в его родном краю. Трогательные самодельные открыточки он сложил в трофейный портсигар и всегда носил с собой. В госпитале даже врачи с волнением рассматривали их и восхищались Машей. Боже мой, как они, фронтовики, обожествляя, не понимают нас и как мы далеки от воображаемого ими идеала! Сотни раз в девичьей компании мы пели и «Землянку», и «Темную ночь», воображали сидящих у огня солдат, вырвавшихся из огневого ада, и красивая печаль наполняла наши души. Мы думали, что верно понимаем то, о чем поем, и воображаемая нами картина темной ночи на фронте близка к действительности. Нет, истинный смысл этих песен для нас недосягаем. Он доступен только тем, кто не раз встречался со смертью в бою, постоянно ощущая, как она над ним кружится. Одни и те же слова имеют для нас и фронтовиков совершенно разный смысл. Война кончилась, но фронтовики продолжают жить по ее законам, и нынешний день они воспринимают по-фронтовому. Это их особый мир, дверь в тайну которого они нам не откроют. Вот и сейчас фронтовое братство трех офицеров ушло от нас в свое недавнее боевое прошлое, переживает его заново, не думая когда– либо с ним расстаться.