Текст книги "Рассказы бабушки Тани о былом"

Автор книги: Валентина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Пундыки держали в секрете заветное место, где в скрытой от людских глаз промоине росли колючие кусты боярышника с особенно крупными и сладкими ягодами ярко-оранжевого цвета. По сравнению с виноградом боярка – нивесть что: кожица сухая, ломкая, мякоть мучнистая, чуть терпкая, в переработку не годится. Хороша только в свежем виде, внуки подберут за милую душу. По бабьему поверью, эта неказистая ягода «очень пользительная» и взрослым и детям, да и много ее в горах, целые заросли, только добираться до них трудно, ближайшие рощи курды вырубили на дрова. Пундык, прогоняя погибельные мысли, решил сразу идти туда. Дочек не стал тревожить, а попросил помочь знакомого курда, и они вчетвером сразу же отправились на поиски. Двое сыновей курда ушли вперед, старикам сил не хватает за ними поспеть. Парни нашли Маланью там, где предполагал Пундык.

Тощий в сухое время ручеек с прозрачной теплой водичкой, мирно струившийся меж замшелых и скользких камней, после дождей в горах превращался в неистовый мутный поток, который грозно несся вниз, гремя камнями и отрывая глыбы подмытой земли вместе с кустами шиповника и даже деревьями, волочащими за собой длинные корни. За несколько десятков лет безобидная водяная ниточка, взбухая в непогоду, вырыла глубокий извилистый овраг с отвесными стенами и продолжает углубляться.

Маланья без сознания лежала в жидкой грязи под самым обрывом. Босые ноги ее постоянно смачивались ледяными брызгами при всплесках бушующего потока. Лоб так и пылал жаром. Пундык зажмурился, представив, что было бы, если, не дай Бог, она ненароком оступилась и упала в круто завитой водяной смерч.

Видно, она припозднилась, а когда затеялась возвращаться, внезапно повалил снег. Такое в горах случается нередко. На беду, где-то вверх по течению прорвало запруду, и вода валом покатилась вниз, моментально залив промоину, по которой Маланья прошла к кустам боярышника. Путь отрезан. Вступишь в воду – унесет. Вода билась под обрывистыми берегами везде, и лишь там, где каменистый выступ ей не поддавался, образовалась небольшая террасочка, на которую женщина успела взобраться. Поднявшись на носки, руками она могла кое-как дотянуться до верхнего края обрыва, подложить бы камней на полметра под ноги, и можно было бы, ухватившись за крепкий куст, как-то выбраться. К несчастью, до него не дотянулась, а те кустики, что росли по самому краю, не выдерживали тяжести ее крупного тела, выдергивались с корнями. Никакой зацепки для ног не нашла.

Ей показалось, что чуни (шахтерские галоши) мешают, она сбросила их и пыталась пальцами босых ног зацепиться чуть повыше. Тщетно. Каменистый обрыв не уступал. В борьбе с ним она обессилела, промокла, измучилась, в изнеможении села в снег и не заметила, как уснула. Утром не смогла подняться. Снег растаял, и Маланья еще сутки провела в грязной жиже между жизнью и смертью.

Пундык совершенно растерялся. То, сняв фуфайку, закутывал ноги Маланьи, то подсовывал мешок ей под голову, суетился и мешал своим помощникам. Парни наверху быстро соорудили носилки из срубленных жердей и веревок, устлали их своими ватниками и осторожно уложили Маланью, с огромным трудом вытянутую из обрыва.

В больнице, не приходя в сознание, Маланья скончалась.

Хоронили ее непривычно торжественно и многолюдно, с речами на гражданской панихиде, организованной начальством. Все было ново: гора венков, красная подушечка с орденами и медалями, красный флаг с черной траурной лентой над правлением колхоза…

Церемонией похорон руководил парторг, артиллерийский капитан, присланный в колхоз для восстановления здоровья после лечения в госпитале. Срок его пребывания в колхозе подходил к концу, тросточку бросил, ходил свободно, мог самостоятельно влезть в кузов грузовой машины. Он как-то сразу вошел в доверие колхозникам, хотя родом был из Белоруссии, а там другой народ, другие обычаи. Люди, в основном бабы, густой толпой обступили свежевырытую яму, переговаривались вполголоса и плохо слушали, что там говорит начальство. Убитые горем, в слезах, дочки Маланьи и ее сестра стояли у гроба, обнявшись и поддерживая друг друга. Пундык не плакал, напряженно застыв, сердито наблюдал за происходящим.

Последним говорил парторг. Начал он тихо, с болью, с искренним горем:

– Таких, как вы, дорогая Маланья Трофимовна, товарищ Сталин назвал беспартийными большевиками… И мы прощаемся с вами как с боевым товарищем, с которым вместе держали трудовой фронт, чтобы на боевых фронтах не было нужды ни в чем, что необходимо для победы над фашистской нечистью. Но прежде всего мы прощаемся с вами, дорогая Маланья Трофимовна, как с Великой Матерью, символом всех советских матерей, родивших и воспитавших для Родины ее мужественных защитников, в эти минуты героически сражающихся на всех фронтах от Ленинграда до Севастополя и Сталинграда… Вражеская пуля убила молодого офицера там, на войне, она же сразила и его мать здесь, в тылу, за тысячи километров от фронта… Не приди похоронка, не сдалась бы Маланья Трофимовна, не сгинула бы так нелепо и горько. Я не знаю, жива ли моя мать, она осталась на оккупированной территории, в Белоруссии, но когда я смотрел на вас, дорогая Маланья Трофимовна, – голос его задрожал, – я верил: жива моя мама, она все переможет, все преодолеет и дождется, когда я с Победой вернусь в родную хату. Фашист вздумал нас поработить… Нет, не удастся ему это, потому что рядом с нами, солдатами, в бой идут наши матери! В каждом зернышке, выращенном женскими руками, в каждой ниточке из нашего хлопка есть росточек вашего труда, дорогая Маланья Трофимовна, вашей чистой любви к Родине, которую вы и не пытались выразить словами, но убедительно доказали своим самоотверженным трудом и бескорыстной преданностью общему делу… Такую страну, таких людей нельзя поставить на колени, и мы победим! Недолго врагу гулять по нашей земле, остановим и двинем на запад, пока не уничтожим последнего зверя в его поганом логове. Наше дело правое, победа будет за нами! Он придет этот день, день нашей победы, и залогом этому наш труд, наша несокрушимая вера в торжество коммунистических идей и непобедимость советского народа! Прощайте, дорогая Маланья Трофимовна! Мы не забудем вас, неутомимую труженицу, и от лица всех фронтовиков я с сыновьей любовью, – голос его предательски прервался, – целую ваши натруженные, не знавшие отдыха святые материнские руки…

Ловким офицерским движением он опустился на одно колено и поцеловал сложенные на груди руки покойницы. Дочки с воем кинулись к матери и повалились на колени перед гробом, стоявшим на досках. Подоспевшие женщины отвели их в сторонку. Пундык не двинулся с места, не попрощался с женой, только болезненно вздрагивал при каждом ударе молотка, заколачивающего гроб, будто гвозди вбивают ему в душу.

Не успел, поднявшийся с колена парторг, сделать несколько шагов, как на него с ревом налетели бабы, облепили со всех сторон, обнимали, тянули руки через головы подруг, чтобы погладить душевного мужика по голове или плечам в благодарность за сочувствие и сострадание к их нелегкой судьбе, за то, что поднял их обыденный труд в земле и навозе до уровня подвига и назвал его равным подвигу на фронте. В постоянной надрывной, казалось бы, беспросветной работе им не хватало света и тепла. В прощальной речи капитана они услышали, что есть и свет, и тепло, и героический смысл в том, что они делают. Солдаты на фронте чувствуют это на себе. Каждая из баб узнала в голосе капитана родные нотки сражающегося где-то далеко брата, сына, жениха или мужа и тянулась к родному человеку, не стыдясь реветь в голос. От такого натиска бывалый фронтовик сначала растерялся, но потом непроизвольно обнял ближайших и так, медленно поворачиваясь, он брал в свои объятия по две-три женщины сразу, искренне целовал во что придется – платок, щеку, ухо или нос… И при этом горячо и благодарно повторял:

– Родные наши труженицы… Спасительницы наши… Спасибо вам, святые наши заступницы… От всего фронта….От всей великой страны!.. Мы победим непременно! Вернемся к вам с победой…

Его гимнастерка спереди и сзади покрылась мокрыми пятнами – следами бабьих слез.

Даже в таком порыве взаимной признательности и растроганности капитан краем глаза заметил нивесть откуда взявшийся и стоявший в сторонке металлический крест. Пожимая напоследок руки бабам и пряча покрасневшие глаза, он, наконец, вырвался из их кольца. Ему удалось заранее увести начальство и тех, кому не следовало видеть, как в ногах беспартийной большевички, стахановки колхозных полей установят этот символ православной веры.

Пундык не согласился со смертью жены. Он не принял смерть как смерть, для него Маланья осталась живой и постоянно находилась рядом. И на работе и дома, он ее видел, а другие – нет. Наотрез отказался поселиться у кого-либо из дочерей и не разрешил никому из них переехать к нему. Сестры бегали к отцу, чтобы подоить корову, состряпать поесть и прибраться в доме. Их набеги раздражали старика, не переносил он даже присутствия внуков, которым раньше был очень рад. Уединялся, почти ничего не ел, а перед Новым годом перестал ходить на работу. В столярке его заменил фронтовик, комиссованный по ранению. Пундык днями не выходил из дому, совершенно забросил хозяйство, случалось, забывал и печь протопить. Поседел, опустился, зарос белой бородой. Сидит за столом в горнице и молчит.

Оказалось, оставшись один, он вел бесконечные разговоры с Маланьей. Их случайно подслушала его младшая дочь, прибежавшая к отцу в свободную минуту. Раздраженный ее появлением, он вышел, а когда вернулся, не заметил, что она в закутке за печкой чистит картошку. Сев на привычное место за столом, чуть наклонился, будто хочет обратиться к кому-то, сидящему напротив. Дочь с ужасом услышала, что отец заговорил с матерью. Называя ее ласково, как в молодости, «серденько», он сказал, что на улице подмораживает, спросил, не холодно ли там, в гробу, велел потеплее одеваться и не ходить босиком по снегу, долго ли до греха… Беспокоился, как там сын, прошлый раз говорила, что стали реже видеться… Молодой, конечно, ему нужна другая компания… Проклинал себя, зачем в тот день поехал к мельнику, пошли бы вдвоем, и беды не случилось бы… Случилось, так случилось, и ничего уже не исправишь… Жаловался на дочек, надоевших своими заботами, а сварить толком не умеют, ему кусок в горло не лезет, а они: «Ешьте, тату, пейте, тату!» Рассказал колхозные новости: прошло отчетно-выборное собрание, председателя покритиковали и оставили еще на год, агитировали на военный заем, дескать, быстрее одолеем врага, подписался за себя и за Маланью… Что делать, нужно, так нужно… Заматерился, вспомнив, что о Маланье никто слова не сказал, даже завалящей благодарности не объявили… Капитан воюет, а другим бай дуже… Жаль, если и капитан погибнет, такие люди должны жить… Редкой души человек, справедливый, не то, что некоторые…

Дочка слушала, загоняя в горло рвавшийся наружу крик и не имея сил сдержаться, выскочила к отцу:

– Что вы делаете, тату! Нельзя же так! Дайте маме покой, не мучайте ее! Вам нельзя быть одному! Как хотите, сегодня я здесь переночую, а завтра после работы совсем перейду… В церковь схожу, к батюшке…

– Ты злякала маты! Геть витсиля! – визгливо и противно закричал Пундык, схватил дочку за плечи и с ожесточенной злостью стал выталкивать на улицу. Она вывернулась из его рук, сорвала висевшую у порога фуфайку и ринулась вон. Пундык долго еще ругался в темноту, стоя на пороге раскрытой двери.

Рано утром следующего дня обе сестры пришли к отцу для решительного разговора. Дверь распахнута настежь, хата выстужена – и никого… Смутная бороздка следов вела от дома, через сад и дальше, к холму, где находилось кладбище. Томимые тяжким предчувствием, они заспешили по этим следам.

Запорошенный снегом, без шапки, отец, распластавшись, лежал на могиле их матери, сжимая в вытянутой руке теплую вязаную кофту. Так и закаменел.

Третий рассказ
Нюшка

В голодный тридцать третий год к нам в Среднюю Азию понаехало много народу из европейской части России. Приехала семья Тименко – отец с матерью, четыре сына и две дочки. Они поселились во второй половине колхозного дома, в котором жила наша семья. Странные люди, вроде русские, но говорят, смешно коверкая слова, будто балуются. Их отец и трое детей – внешне типичные русские, а мать и трое других детей – типичные азиаты с узкими глазами. А фамилия украинская!

С Нюшкой, старшей из девочек, мы подружились. Тименчиха сказала, что мы одногодки, поэтому первого сентября я повела ее в третий класс, в который перешла сама. Наша учительница Юлия Антоновна, в этот день особенно нарядная и красивая, не произвела на Нюшку никакого впечатления, скорее вовсе не понравилась, так как приняла Нюшку, как всех, не выделила ее как новенькую. Самолюбие Нюшки было задето. Огорчения прибавили ребята, с первых минут встретившие ее насмешками. Подавляющее большинство школьников были детьми выходцев с Украины, между собой они говорили по-украински, но в одежде соблюдали форму. Для девочек – белая кофта и темная юбка. Нюшка тоже так оделась, только очень несуразно: в длинную сборчатую юбку из черного сатина и белую в синий горошек выпущенную сверх юбки бабью кофту. По-видимому, этот наряд сшили в какой-то затерянной среди болот и лесов деревеньке, где такое носят не только старухи… И говорила Нюшка тоже несуразно, употребляя слова, о смысле которых мы догадывались с трудом: яна, ен, таперча, ня пойду, сказыват, пярясягну… Ее передразнивали. Нюшка не оставалась в долгу – зло дралась каждую перемену, гоняясь за обидчиками. С каждым в отдельности она справлялась легко, но с нею схлестывались группами и колотили нещадно. Нюшка терпела, не жаловалась.

В тот первый день Юлия Антоновна задержала нас после уроков, чтобы записать данные для оформления личного дела Нюшки. Когда учительница спросила, как ее зовут, подруга ответила: «Нюшка».

– Это как кличка, – поправила ее Юлия Антоновна. – Твое имя – Аня, Анна… Знаешь это?

Нюшка потупилась и смолчала. Тогда учительница обратилась ко мне:

– Таня, назови подругу по имени и спроси у нее о чем-нибудь.

Я ляпнула невзначай:

– Нюшка, как теперь тебя называть?

Не отвечая, она пулей выскочила за дверь. В классе для всех она осталась Нюшкой, только Юлия Антоновна называла ее Аней, что усугубило неприязнь Нюшки к нашей любимой учительнице.

Мы с Нюшкой жили далеко от школы, но занятий никогда не пропускали и не опаздывали. В любую погоду мы в числе первых заходим в класс, шалим до звонка, а кто-то списывает решение задачи, заданной вчера на дом. Нюшка никогда не списывала, но и домашних заданий никогда не выполняла, тетрадок на проверку не сдавала. Умная Юлия Антоновна верно определила причину такого поведения своей ученицы: во втором классе Нюшка не училась. Другая учительница тут же отправила бы самозванку к заведующей школой, чтобы та решила, в каком классе Нюшке учиться. Юлия Антоновна на свою беду пожалела девочку: в третьем классе она выглядит старше всех, а каково ей будет во втором?

Чтобы помочь Нюшке догнать ребят, учительница велела ей оставаться после уроков и заниматься дополнительно. Самолюбивую Нюшку это оскорбило. Дождавшись последнего звонка, она хитро смешивалась с шумной оравой, пригнувшись, шмыгала в дверь и удирала за угол школы. А там полная свобода. Понимая, что Нюшкой руководит страх публичного разоблачения, Юлия Антоновна не вызывала ее к доске, спрашивала только с места и оценок не ставила: поднявшись, Нюшка молчит. Юлия Антоновна пришла к Тименкам домой. Увидев через окно учительницу, Тименчиха выскочила к ней навстречу, остановила у калитки и не пригласила в хату, где царили запустение и грязь. В этот момент появился Тишка, Нюшкин брат. Тут у калитки и состоялся разговор. Юлия Антоновна ушла расстроенная, а Тименчиха потом говорила маме:

– Яна яго уча, ён яе научат.

Это надо было понимать так: «Она его учит, а он ее научает», то есть Тишка такой башковитый, что любой учительнице мозги вставит.

Мы с Нюшкой дружим, она меня не стесняется, поэтому Юлия Антоновна спросила меня:

– Таня, твоя мама разрешит тебе делать уроки вместе с Аней? Вы живете рядом и подруги, вот и занимайтесь вместе…

Мне это польстило. Только зачем спрашивать разрешения у мамы? Учительница главнее мамы. Мама никогда не проверяет, где и с кем я учу уроки, у нее своих дел невпроворот. Да и образования у нее нет, еле читает по слогам. В нашей семье плохих учеников не было. Отец иногда заглядывал к нам в тетрадки, но и у него тоже были дела поважнее наших оценок. Отцовская кузница находилась под одной крышей с нашим домом, и, сделав уроки, мы бежали к отцу помогать поддерживать ровный жар в горне. С шести лет я знала названия всех инструментов, которыми пользовался отец. Знала, где и на какой полке в амбаре, в каком ящике лежат клещи, рашпили, напильники, мечики, коловороты, паяльники, болты, плоскогубцы, гаечные ключи и т. д. Отец коротко бросал: «Огонь!» – и я мигом хваталась за веревку, привязанную к самодельным мехам, дергала за нее изо всех силенок и раздувала горн. Праздных посетителей в кузнице отец не терпел, поэтому Нюшка никогда там не бывала, а на работу к маме мы бегали часто.

Когда киргизы приезжали с гор, чтобы подковать лошадей, наша помощь отцу не требовалась. Отцовскими помощниками становились сами табунщики, а мы с Нюшкой мчались на полевой стан к ребятишкам колхозного детского садика, в котором моя мама значилась заведующей и поварихой.

На краю огромного хлопкового поля виднелась небольшая саманная халупка. Впритык к ней – длинная и широкая веранда с земляным полом. На веранде, у входа в халупку – просторный помост, покрытый шальчой (домотканным рядном из грубых шерстяных ниток). В противоположном краю веранды – плита на четыре конфорки, где хозяйничала мама. Метра через два от плиты, у той же стены – очаг с вмазанным в него трехведерным котлом, в котором готовился обед для работающих в поле колхозников. Остальное пространство веранды занимали два длинных, параллельно стоящих стола со скамейками вдоль них.

Молодых мамаш привозили на работу с детишками, которых оставляли на веранде под попечительством няни, всеми уважаемой старушки Мегри-апы, и моей мамы.

Наш колхоз был многонациональным. Хлопок обрабатывали в основном узбеки, зерновые растили и убирали русские и украинцы, бахчи поднимали узбеки и дунгане, виноград обрабатывали армяне, лошадей пасли киргизы, а коров и овец – курды, высланные перед войной с Кавказа. Такое разделение труда не было абсолютным. В каждой бригаде трудились представители не менее пяти– шести национальностей. Жили по-братски дружно, признавая неоспоримый авторитет старшего брата – русского народа. Гонор киргизов совсем не чувствовался, в долине они были неприметны, хотя республика называется Киргизской. Потом лет через двадцать пять– тридцать, когда с гор, влекомые благами цивилизации, хлынули дети скотоводов, приобщившиеся к культуре благодаря самоотверженному труду русских учителей, националистический оскал первыми почувствовали именно русские. Не сладко пришлось и другим нетитульным национальностям, даже узбекам, которые спокон веку обрабатывали землю в долинах между гор и вели торговлю со всеми странами Востока. Новый «хозяин страна» начал вытеснять их из родных мест. Это произойдет позже.

В мамином детском садике большинство составляли узбекские ребятишки, поэтому все говорили по-узбекски, мы с мамой тоже. Пока колхозницы кетменями прочапывали, то есть пропалывали и рыхлили почву вдоль рядков с хлопковыми кустиками, их детишки под присмотром бдительной няни играли вокруг столов на веранде и на площадке перед нею. Когда побелевшее небо начинало дышать жаром, как из доменной печи, малышей уводили в халупку, где сбрызганный водой земляной пол создавал прохладу. Ребятишки вместе с Мегри-апой укладывались покатом на расстеленные одеялах и, пошептавшись, засыпали, пережидая жару.

Наш с Нюшкой приход вызывал всеобщую радость. Как правило, мы появлялись к концу рабочего дня, сразу шли к маме и садились к столу. После дневных трапез в кастрюлях и котлах всегда что-то оставалось, и мама накладывала нам по полной миске то аталы (каша из пшеничной муки), то мамалыги (каша из кукурузной муки), то шавли (густой рисовый суп), то борща с кусочками баранины, а то и манной каши, казавшейся в то время редким деликатесом. Еду запивали холодным молоком, которое, не скупясь, привозили из колхозной фермы. Главной причиной, заставлявшей Нюшку бегать со мной в поле, являлась эта возможность вкусно и до отвала поесть из отдельной миски. Все, что наложено, только твое, ничья ложка не утащит лакомый кусок, поэтому не надо спешить, можно есть, наслаждаясь вкусом еды. Дома Тименки хлебали из общей посудины.

Поев, я тут же принималась за уборку и мытье посуды в помощь маме, а Нюшка весело бежала к детишкам, которые с нетерпением ее дожидались. Общими усилиями они поливали водой нагретую за день площадку перед верандой и выстраивались в колонну по одному. Нюшка первая в колонне. По ее команде «строевым» шагом обходили площадку по периметру, затем каждый становился на указанное Нюшкой место, и начинались упражнения, которые Нюшка усвоила в школе на уроке физкультуры. Она говорила на своем диалекте русского языка, детишки обращались только по-узбекски, но это не мешало им понимать друг друга. Затем начинались игры с беготней и веселым гвалтом. Ребятишки узнали от Нюшки, как играть в «кошки-мышки», в «третий – лишний» и «ручеек». Ни каприз, ни обид при этом никогда не бывало. Нюшка обладала непререкаемым авторитетом. При ней Мегри-апа, устроившись с удобствами на свободной суре, пила любимый кок-чай и с интересом наблюдала за художествами своей помощницы. Матерям тоже нравились Нюшкины забавы, и они просили ее приходить почаще.

Однажды, увлекшись, Нюшка показала детям, как играть в лянгу. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из моих внуков забавлялся с лянгой, а мое детство, юность и часть взрослой жизни были связаны с поголовным увлечением мальчишек этой игрой. И многие девочки не отставали от сверстников. Нюшка в их числе. Требовался небольшой кусочек козьей шкурки вместе с шерстью, совсем крохотный, как нынешняя двухрублевая монетка, но за счет длинной шерсти получался круг величиной с половину женской ладони. С помощью тонкой проволоки к центру шкурки прикреплялся расплющенный кусочек свинца – лянга готова. Чтобы она дольше держалась в воздухе, необходимо определенное взаимоотношение величины шкурки, веса свинца и длины шерсти. Мастера этого дела тайно продавали готовые лянги на базаре и зарабатывали неплохие деньги.

Задача игрока заключалась в том, чтобы не дать подброшенной лянге упасть на землю. Едва она начнет опускаться, ее снова нужно подбросить, но руками касаться нельзя, только ногами, попеременно то правой, то левой подошвой. Находились такие виртуозы, у которых лянга плясала в воздухе по полчаса и более. В игре побеждал тот, чья лянга дольше не падала на землю. Считалось, что продолжительное занятие этой забавой приводит к образованию грыжи в паху. Учителя неутомимо преследовали игроков, но лянга выходила победительницей. Она весело плясала вокруг мальчишки, беспечно летая то впереди него, то с боков, то сзади. В течение тридцати с лишним лет несколько поколений мальчишек отдавали ей весь досуг. Нюшка мастерски владела лянгой, побеждала даже братьев.

Малышам понравилось, как она вертится и прыгает, подкидывая ногами мохнатую лепешечку. Они просили повторить еще и еще. Нюшка демонстрировала класс. Увидел бригадир. Скандал. От Нюшки потребовали твердого обещания отказаться от лянги. В поле она слово сдержала: ребятишки больше никогда не видели ее пляску с восхитительно летающим кусочком мохнатой кожи, но дома она по-прежнему в любую свободную минуту отдавалась увлекательной игре. Искренняя тяга к ней чистых ребячьих душ, восхищение ею властно тянули Нюшку в мамин детский садик, но школу, где смеялись над каждым ее словом и третировали на каждом шагу, она ненавидела. Ей страстно хотелось быть выше всех, а ее там считали ниже всех. Всю свою короткую жизнь Нюшка тщетно добивалась превосходства над окружающими, и в этом стремлении она отбросила напрочь понятия чести, совести, справедливости, а в результате сгинула сама и сгубила своих детей.

В тот же день, когда Юлия Антоновна посоветовала нам заниматься вместе, Нюшка сразу после школы пришла ко мне. Мы обедали и пригласили ее. Варя, старшая из сестер, подала ей тарелку с варениками и подвинула банку со сметаной. Нюшка жадно накинулась на еду. От сытости она осоловела, села на табуретку у стенки и дремала, пока мы с сестрами убирали со стола и мыли посуду.

Стол освободился, я достала учебники и толкнула Нюшку, приглашая к занятиям. Сначала арифметика. Я предложила подруге прочитать вслух условие задачи. Она молча отодвинула задачник. Пришлось читать самой. Задача показалась простой, легко нашлось решение, и я тут же записала его в тетрадь. Так же легко справилась и с примерами. Нюшка дождалась конца моей работы, придвинула к себе мою тетрадь и принялась списывать, беспрестанно заглядывая в нее, будто срисовывая. С чтением тоже вышла незадача. Я начала читать, потом подвинула книжку к подруге: дескать, продолжай так же вслух, Нюшка снова отшвырнула учебник. Я дочитала текст до конца, а пересказать попросила Нюшку. Она с насмешкой посмотрела на меня и отвернулась. По письму я слабак, в репетиторы по этому предмету не гожусь. Переписываю упражнение несколько раз, даю на проверку отцу, но все равно допускаю ошибки. Так и сказала Нюшке. Она не огорчилась, собрала свою сумку и прыснула вон.

Своими страданиями по грамматике я обязана учившей меня в первом и втором классах Анне Семеновне, за обширные габариты прозванной нами Трехтоннкой. Она постоянно дремала за столом, совершенно не тревожась, чему мы научимся, бегая между партами все четыре урока подряд. Хорошо помню, букварей не было ни у кого, тетради кто какие нашел, чаще сшивали их из газет и оберточной бумаги. Такая же картина и с другими учебниками. Используя свои уцелевшие книжки по чтению, старшая сестра научила меня читать, когда мне было лет семь, поэтому в букваре я не нуждалась, так как уже год читала самостоятельно. В школу тогда записывали с восьми лет. На уроке чтения Анна Семеновна отрывалась от стула, подходила к доске, доставала из кармана завернутый в бумажку кусочек мела, и из-под ее руки выходили ровненькие печатные буквы, потом слоги, затем слова, разделенные на слоги. Сделав паузу, ни на кого не глядя, она прочитывала написанное красивым звучным голосом. Я и еще три-четыре человека, стоя у доски, повторяли за нею хором, а остальные семь-восемь учеников развлекались беготней по классу. Буквы и слоги меня не интересовали, нравилось, как красиво они написаны и как звучно их читает Анна Семеновна. Благодаря отцу по арифметике я тоже хорошо была подготовлена, умела складывать и вычитать любые числа в пределах сотни, имела понятие об умножении и делении, знала разницу между ними. В начале урока арифметики я снова становилась у доски, любуясь красиво написанными цифрами, и повторяла вслед за учительницей решение примеров, вызывавших улыбку своей примитивностью. Учебников нам не хватало, но тетради, ручки, чернильницы отец покупал для нас в городе, и можно было столбики примеров красиво переписать с доски, но класс играет в пятнашки и за парту не сесть.

На письме я бесилась вместе со всеми. Не придавала этому предмету никакого значения, и впоследствии здорово за это поплатилась. Не знаю почему, но в конце второго класса Анна Семеновна исчезла, а наш класс расформировали, передав другим учительницам. На счастье, я попала к Юлии Антоновне, с первых минут очаровавшей меня строгой обаятельностью. У Анны Семеновны я выделялась своей подготовленностью, а у Юлии Антоновны. наоборот, поражала своим отставанием от ее учеников. По чтению и арифметике я быстро догнала класс, а вот писать совсем не умела даже на уровне первого класса. Осталось мало времени до конца учебного года, и Юлия Антоновна не успела меня вытянуть по этому предмету, но она поверила мне и перевела в третий класс. Первый «уд» (удовлетворительно) за диктовку я получила после осенних каникул, в начале второй четверти, и радости моей не было границ. «Уд», поставленный красным карандашом, я обвела зеленой рамочкой и похвасталась успехом перед отцом и Варей, а Юлия Антоновна меня похвалила, сказав, что я молодец, хорошо стараюсь. С Нюшкой мы начали заниматься, когда по письму у меня шли сплошные «неуды» – неудовлетворительно. Школьная шкала оценок имела тогда всего четыре балла – неудовлетворительно, удовлетворительно, хорошо и очень хорошо – «неуд», «уд», «хор», «оч. хор».

На другой день моей шефской помощи все повторилось: арифметику она срисовала, читать отказалась и, не раскрыв тетрадки по письму, ушла домой. На третий день та же история. На уроках, спрашивая меня, учительница тут же вызывала Нюшку. Я отвечаю, Нюшка молчит, тетрадку по арифметике сдает на проверку, а по письму прячет. В конце сентября Юлия Антоновна за руку отвела Нюшку во второй класс и нажила в Тименках злейших врагов. Тименчиха проговорилась маме, что Нюшка только одну зиму посещала малокомплектную школу с карликовыми классами, когда в одном помещении у одной учительницы сидят за партами ученики сразу двух-трех классов, по 3–5 человек в каждом. В этих условиях нужно научиться сосредоточенно заниматься самостоятельно, когда учительница, дав задание одному классу, начинала работать с другим. Нюшка стремлением учиться самостоятельно абсолютно не страдала, поэтому за зиму даже алфавит не одолела.

Хотя мы стали учиться в разных классах, в школу и из школы продолжали ходить вместе, дожидаясь друг друга, если случалось кому-то задержаться. Да и страшно, особенно зимой, бежать одной через снежное поле и железнодорожное полотно с высокой насыпью и широкими ямами с обеих его сторон. Перед зимними каникулами наша компания пополнилась: к нам присоединился Колька Попов, сын давнишних знакомцев моих родителей. Он, как и я, учился в третьем классе, но у другой учительницы и в другом здании. Школу по проекту Наркомпроса в нашем селе построили перед самой Великой Отечественной, когда я училась уже в девятом классе, а до этого занятия проводились, где придется. Под классы спешно оборудовали любое мало-мальски подходящее помещение. Колька учился в бывшем молельном доме, а мы с Нюшкой подальше от дома – в бывшем волостном управлении.