Текст книги "Рассказы бабушки Тани о былом"

Автор книги: Валентина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Второй рассказ
Пундык и Пундычиха

Человек рождается для счастья, как птица для полета. Очень справедливый тезис. Счастье многогранно и создается многогранной любовью. Мы можем чувствовать себя истинно счастливыми, любя детей, внуков, родителей, друзей, свой народ, Родину, работу, природу, литературу, искусство, кошку, собаку, лошадь, дом и пр. и пр. И будем ошибаться. Истинное счастье только у тех, ко с молодости соединен любовью со своей второй половиной, то есть, тем единственным или той единственной, кто предназначен тебе роком. Без такой любви можно прожить всю жизнь, но без нее нельзя узнать подлинное счастье. У меня его не было, хотя очень несчастной я себя не считаю.

В день, когда началась война, мне исполнилось девятнадцать лет. Фактически вся моя молодость связана с военным лихолетьем. Пятнадцатилетними мы знали, что война неизбежна. Отказывая себе во всем, готовились к отражению нападения и песню «Если завтра война» воспринимали как руководство к действию. В тридцать девятом году наш класс опустел; мальчики разъехались по военным училищам. Они первыми встретили врага и первыми сложили свои головы «За Родину! За Сталина!», оставив нас, девушек, возможных своих жен, вдовыми невестами. Некоторых из нас война осудила оставаться ими всю жизнь, наградив вечным одиночеством. Мне немного повезло.

Из ста парней, моих ровесников, ушедших на фронты Великой Отечественной, домой вернулись три-четыре человека. Один из них стал первым моим гражданским мужем. Мы думали, что в этом счастье доживем до гроба, но пришлось расстаться, казалось, временно, а получилось навсегда. Не судьба… А где она, моя судьба, мой суженый, не знаю, не встретила и теперь уж не встречу. От страха перед одиночеством вышла замуж, хотела обмануть судьбу, слепить счастье своими руками. Не получилось. Одна подняла трех сыновей, дождалась внуков, они подросли, а ко мне пришла глубокая старость.

Возле моего дома нет братских могил. Когда могла подняться в автобус, в поминальные дни ездила к «Вечному огню» с корзиной выращенных у себя на огороде цветов. Раскладывая их по мраморным плитам, я внимательно вчитывалась в фамилии погребенных, просила у них прощения за то, что наши дети не смогли сберечь от распада Родину, за которую они отдали свои жизни. Не стесняясь, плакала и молила Господа принять их чистые души в Царствие Свое Небесное, даруя мир и покой их праху.

Здесь, под этими плитами, похоронена и моя молодость, моя несбывшаяся надежда встретить суженого. Произнося шепотом фамилии погибших, я, удивляясь наваждению, вдруг представляла себя молодой и опускала голову, будучи не в силах справиться со стыдливым горячим желанием вернуться в далекую трудную юность, такую недосягаемую и прекрасную. В эти минуты в сердце вспыхивала жалость и к себе от сознания, что сделать это невозможно, что жизнь прожита в одиночестве, а мой суженый лежит в какой-нибудь братской могиле, не догадываясь, что его кто-то ищет.

Говорят, что душа продолжает жить и после смерти тела. Может, это правда, и надежда встретить ТАМ потерянную на земле судьбу не так уж нелепа. А вдруг он меня услышит, и я обращаюсь к нему с мольбой: «Узнай меня, мой милый! Это я, твоя суженая, прости, что так сильно припозднилась. Наши внуки меня задержали. И вот я, наконец, здесь. Всмотрись, во мне те нежные слова, которые ты берег для меня, да так и не успел сказать при жизни. Они как знак, как пароль, что это я, твоя суженая. Время исчезло для нас, я снова стала молодой, как ты, исчезли немыслимо долгие годы разлуки, и мы забудем о них, будто их не было вовсе. Только ты узнай меня, не дай пройти мимо…»

Такая мольба в моем возрасте казалась мне неприличной, но в глубине души я верила, что у каждого человека есть вторая половина и он должен ее найти, если не при жизни, то в потусторонней вечности. Эту уверенность подарили мне Пундык и Пундычиха. Они сохранили мою душу, не дали ей опуститься, измельчать и скукожиться. Благодаря им сердце мое надолго сохранило юность и чистоту. Они дали смысл и оправдание моей жизни, не подозревая об этом. И я осознала это только сейчас, раньше тоже не подозревала.

Подруга мамы, Маланья Трофимовна Кожух – самая колоритная фигура моего детства. Домашние называли ее Мылашкой, а в поселке – Пундычихой, по прозвищу мужа. Детьми мы любили бывать в ее доме, всегда чисто прибранном и нарядном. Даже пахло в нем по-особенному, приятной домовитой свежестью. Везде кружева и вышивки. Занавески на окнах, рушники над иконами, подзор у кровати по низу обшиты кружевами, связанными крючком. Выше кружев вставлена кружевная прошва, а вдоль нее – веночек из анютиных глазок, вышитых художественной гладью. Мы тогда рано начинали рукодельничать, вышивали только крестиками, используя мягкие и довольно толстые нитки, называвшиеся почему– то бумагой. И были они только двух цветов – красного и черного. Канвы не найти ни за какие деньги, и, чтобы все крестики были одинаковой величины, мы терпеливо отсчитывали иголкой на полотне нужное количество ниток. Бумага продавалась на базаре мотками и стоила дорого. И каждую иголочку строго берегли. Ее тоже в магазине не купишь, а спекулянты запрашивали астрономическую цену. О художественной глади никто из нас не помышлял. А Маланья осмелилась первой приобрести на рынке только что появившиеся очень дорогие моточки тонких ниток волшебных расцветок, называвшихся не по-нашему – мулине. Ниточки мягкие, шелковистые, послушные, ложатся на полотно мазочками тончайшей кисти, не вышиваешь, а рисуешь. Кто приобщил Маланью к этому искусству, как она умудрялась находить время для такого трудоемкого рукоделия, не знаю и восхищаюсь ею даже сейчас. Комнатных цветов у нас было мало, а дом Пундыков и снаружи и внутри утопал в живых цветах На подоконниках красовались калачики (герань), сережки (фуксии), Ванька мокрый (бальзамин) и непременный во всех хатах целительный столетник (алоэ).

Но главным украшением любого жилища в те времена являлась супружеская кровать, непременно полутораспальная, непременно с высокими спинками, украшенными никелированными шарами. Мы понятия не имели о мебельных гарнитурах, стенках, телевизорах, музыкальных центрах и других показателях преуспевания жильцов современных квартир. Супружеское ложе определяло тогда достаток и домовитость хозяев.

Кровать в доме Мылашки поражала вошедшего своим великолепием и пышностью. Шары на спинках ослепительно сверкали. Между спинками на уровне пружинной сетки натянута на прочном шнуре занавеска, называемая подзором. По низу она украшена кружевом, прошвой и вышивкой. На сетку, прикрытую чистым рядном, уложена пышно взбитая перина. На ней – белоснежная простыня, потом – пуховое одеяло в подкрахмаленном пододеяльнике с кружевами по вырезу. Сверху – бледно-голубое тканевое покрывало, спускающееся до вышивки на подзоре. У каждой спинки пирамидкой уложено по четыре пуховых же подушки. Самая большая внизу, чем выше, тем меньше. Пирамидки поставлены чуть углом, чтобы прошвы на наволочках, обведенные веночками из анютиных глазок, сразу привлекали внимание. Между пирамидками поставлена на угол самая маленькая и самая красивая подушечка, называемая думкой. Она сплошь расшита крестом разноцветными нитками мулине.

Над кроватью ковер. Собственно это не ковер в нашем понимании, а картина, нарисованная маслеными красками на плотном материале. По краю ее – бордюр из гирлянды ярко-красных роз и зеленых листьев. В центре картины – озеро, на берегу которого возвышается белокаменный дворец с мраморными колоннами, увитыми розами. Перед дворцом лужайка с клумбами ярких цветов. Тенистый темно-зеленый сад полого спускается к голубоватой воде. По озеру плывут белые лебеди, подняв уродливо изогнутые шеи. Они сопровождают золотую лодочку, за веслами которой сидит кавалер с золотыми кудрями и смотрит на стоящую перед ним барышню в длинном воздушном платье. Подол платья полощется от ветра, и барышня изящным движением руки придерживает его.

Боже, как мне хотелось вот так же когда-нибудь поплыть по голубому озеру в золотой лодочке, чтобы шаловливый ветер вот так же трепал подол моего изумительного платья и старался сорвать с головы прекрасную шляпку с необыкновенно тонким шарфом, обвивающим ее тулью. Вся моя жаждущая чуда детская душонка устремлялась ввысь, к красоте, воплощением которой я тогда считала эту аляповатую идиллию с дворцом и золотой лодочкой на голубом озере. Я не решалась подойти поближе, боясь испачкать чисто вымытый пол своими пыльными в цыпках ножонками и подолгу стояла у порога, любуясь «ковром». Дома у нас были настоящие восточные ковры, творения узбекских мастериц, но они не будили во мне никаких чувств, возможно, потому, что были украшены геометрическим рисуноком, ничего не говорившим моему сердцу. Наверно оттуда, с детства у меня сохранилась любовь к коврам с сюжетными картинами и цветами.

Деревянный блестевший от краски пол в доме Мылашки тоже воспринимался как сказка. Земляные полы были для нас привычнее. Каждую субботу мы их смазывали раствором глины с кизяком. Идешь в хлев, руками складываешь в ведро еще теплые коровьи лепешки, добавляешь глины, заливаешь водой и руками же тщательно перемешиваешь все, чтобы не было комков. Тряпкой, смоченной в этом растворе, смазываешь полы во всех помещения. Чтобы перебить острый навозный запах, посыпаешь свежую смазку полынью. Кизяк добавляли в глину не из-за деревенской глупости, а из рациональной необходимости. Высохшая корочка такой смазки держалась крепко, не пылила и не образовывала грязи при обильном смачивании пола водой в жару. А полынь отгоняла блох. Не хочу скрывать, блохи водились в изобилии, и клопы тоже. Их ошпаривали кипятком и смачивали керосином. Водились и вши. Когда мыли головы, их вычесывали частым гребнем. От насекомых освободились, повзрослев и став образованнее. Зимой полы посыпали сухой соломой. Полынь и солома заменяли нам половики и паласы. Ни у кого не было обычая снимать обувь, входя в дом. Очистят грязь палочкой, если сыро, или потопают сапогами, если пыль, и открывают дверь. Днем она не заперта. Жили открыто, входили, не стучась.

Дважды в году, перед Пасхой и Седьмым ноября производили генеральную уборку и побелку. Дома на юге построены из самана, смеси глины с соломой, оштукатурены и побелены и внутри и снаружи. Известь гасили сами, покупая негашеной на базаре. Продавцы ее стояли где-нибудь под стенкой перед насыпанными на картонки и газеты кучками пережженного известняка. Выбираешь ту, где камень рассыпался помельче. Кисти, связанные из рогожи, тоже покупали на базаре. Новая кисть разбрызгивает известку, поэтому ее сначала запаришь кипятком, потом поколотишь чем-нибудь твердым. чтобы сделать мягкой, и только тогда начинаешь белить, предварительно заштукатурив на стене все щели и выбоины. После побелки – большая стирка. В магазине фабричного мыла не купить, находили его на том же базаре. Самодельное, тяжелое и вонючее. Мы чаще пользовались мыльным корнем. Проезжавшие мимо грузовики с гор роняли корни на шоссе, а нас посылали их собирать. Вода из родника жесткая, ее смягчали щелоком. Делается он так: насыпаешь в небольшую бочку золы, выгребленной из печки, топившейся соломой, наливаешь туда кипятка, палкой перемешиваешь и ждешь, когда отстоится. Ковшом, чтобы не замутить, осторожно набираешь щелок и доливаешь в воду для стирки. Стиральных машин не было и в помине. Использовали ребристую доску и корыто. Перестирывали все убранство комнат, постельное белье и одежду.

Глажение тоже давалось нелегко. Электричество провели в дома, когда я училась в пятом или шестом классе, а электрические утюги еще долго были не по карману. Ими торговали только на базаре и только спекулянты. Когда топили печку углем, пользовались литым утюгом в форме металлической лодочки с острым носом и ручкой. Греешь его на раскаленной плите и гладишь. Удобней был чугунный утюг, напоминающий посудину, с плоским днищем, высокими прямыми бортами, заостренным носом и прямоугольной кормой. Сверху посудина прикрывалась откидной крышкой, к которой прикреплена удобная ручка. Наполняешь емкость горячими угольями, закрываешь крышку и гладишь, пока подошва утюга не остынет. Тогда накладываешь новые уголья. Отец редко разрешал нам брать жар из горна в кузнице, а дрова в Средней Азии – большая ценность. Мылашка научила нас добывать жар очень доступным способом – . разжигать утюг кукурузными початками, очищенными от зерна. Жару получалось больше, если кукурузные кочерыжки разломаешь на несколько кусочков и плотно уложишь их в емкость утюга. Брызнешь керосину – пламя ввысь, и стоишь, ждешь, когда кочерыжки превратятся в пылающие угли. Один – два кусочка не успевают прогореть, дымят. Их или выбрасываешь или так в дыму и гладишь, если стол стоит на веранде.

Пасха бывает в апреле, когда на юге уже почти лето, трава еще не успела выгореть, все зелено. Урюк уже отцвел, персик приготовился зацвести, вишни и яблони стоят под пышными кружевными покрывалами из белых и розовых цветов. Дом пахнет свежей побелкой и молодой полынью, устилающей пол. На кухне гора куличей под чистыми полотенцами, и таз крашеных яиц – красных, зеленых, желтых, синих и даже фиолетовых. Краски тоже было не достать. В других семьях обходились луковой шелухой, и все яйца были одного темно– бежевого цвета. Отец умел из стеблей, листьев и кореньев добывать нужную краску, поэтому в тазу на кухонном столе наши крашенки сияли разноцветной радугой. Ребятишки на улице завидовали нам и за одно красное яичко предлагали два своих. Обмена обычно не происходило. Яйца сваливались кому-нибудь в шапку и с аппетитом уничтожались.

Через пятьдесят дней после Пасхи – Троица. Снова генеральная уборка и весь дом тонул в зелени. Кругом пучки тополевых веток (береза там не растет) и холодка, как мы называли дикую спаржу. Букеты воронцов (диких пионов) красовались на столах, подоконниках и даже табуретках. Целые снопы горных ромашек в ведрах и тазах устанавливались во дворе возле кузницы отца. Полы в комнатах устланы материнкой (дикой душицей), и воздух наполнен убаюкивающим запахом горной долины. Пундыки ездили в ближайшее ущелье, привозили целый воз зелени и цветов и делились с нами. Самым нарядным был, конечно, дом Мылашки. Она первой стала прибавлять в известь много бельевой синьки, и стены ее дома засветились чистой бирюзой. Площадка перед порогом утрамбована, смазана глиной и посыпана материнкой. По периметру площадки – букеты воронцов и ромашек.

Необычно красиво и радостно.

Смотреть на Мылашку тоже было приятно и радостно. Рослая, плечи широкие, мягкие, грудь высокая, поэтому талия казалась тонкой, руки полные, кисть крупная, с длинными пальцами, ноги – бутылочкой, ступня, по нашим меркам, огромная, аж сорокового размера! Для сравнения мы, визжа от восторга, совали свои лапки в ее праздничные туфли и пытались, падая, сделать в них несколько шагов. Эти туфли Мылашка надевала только на выход, все больше босиком или в тапочках. Идет, бывало, стремительно, широким шагом, голова, повязанная ситцевой косынкой, гордо поднята. Из-под косынки выбиваются пряди ярко-рыжих волос. В ушах золотые сережки с рубинами. Хорошо это помню, а живого лица, живых глаз вспомнить не могу. Портрет ее на доске почета у райкома тоже хорошо вижу, но были ли у нее веснушки на лице, какого цвета ее глаза, вылетело из памяти. Обидно.

Обращаясь мысленно к детству, я прежде всего вспоминаю песни, которые пелись у нас за столом, когда по большим праздникам к нам в гости приходили Пундыки. Сказать не могу, были ли застолья в доме Маланьи, а у нас собирались довольно часто, может быть, потому, что только у отца имелась тридцатилинейная керосиновая лампа. Ее зажигали только по праздникам, а в обычные вечера горница освещалась тусклой семилинейной лампочкой. Перед застольем мама и Маланья, каждая у себя, готовили закуски. Пундыки приносили холодец, украинскую колбасу, копченое сало и пампушки. Мама выставляла холодную курицу, винегрет, соленый арбуз, капусту, квашенную по армянскому рецепту, маринованную селедку и разную сдобу. Горячее– плов и шашлык– готовил отец, не доверяя маме такое ответственное дело. Для этой цели он сложил в углу кузницы очаг и колдовал там накануне прихода гостей.

Взрослые садились за стол, а мы, детвора, накормленные заранее, располагались на суре, покрытой шальчой (домотканным рядном). Перед нами ставилась глубокая миска, наполненная курагой, орехами и карамелью. Каждый старался захватить длинные, как карандаш, конфеты, завернутые в красную и белую бумажные ленты. Получалась палочка в красно-белую полоску с кисточками на обоих концах. От этих конфет во рту долго сохранялся холодящий мятный запах.

Алеше, сыну Пундыков, разрешалось подходить к столу и свободно бегать по комнате, а мы, шесть девочек (нас четыре сестры и две гостьи), такого права не имели. Перекатывая сладости во рту, мы нетерпеливо ждали главного удовольствия – когда за столом начнут петь. Отец предпочитал русские песни, Пундыки – украинские, маме были близки и те, и другие, поэтому она и руководила квартетом. «Мы кузнецы, и дух наш молод» – любимая песня отца. Сразу после первых чарок с нее начинался захватывающий концерт, а завершалось застолье чарующе-прекрасной тоской «Вечернего звона», любимой песней мамы. Слаженно, самозабвенно, истово пели о бродяге, сбежавшем с Сахалина звериной узкою тропой, о том, как в степи глухой замерзал ямщик и как на штыке у часового горит полночная звезда… Это были изумительные повести о низости и предательстве мелких душ и величии и душевной красоте скромных героев, которых мы часто не замечаем. Каждая песня звучала откровением, поражавшим и удивлявшим наше воображение. Богатый казак торгует у бедного старика Хазбулата его молодую жену, обещает осыпать золотой казной, не пожалеть ни коня, ни седло, ни винтовку свою, лишь бы старик согласился уступить. Хазбулат ответил, что «неверну жену тебе даром отдам», и указал на труп женщины с кинжалом в груди. Взыграло ретивое, казак выхватил саблю – «голова старика покатилась в траву». Мы ясно слышали, как «реве та стогне Днипр широкий», как «биля гребли шумлять вербы», сочувствовали парубку, которого дурила вероломная дивчина. Она пообещала, что «у вивторок поцилую разив сорок», вроде любит, он поверил, пришел, а ее нету, не пришла. И так всю неделю, пообещает и не придет… «Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела, ты ж мене, молодого, с ума-розума звела!» – горько восклицает обманутый хлопец, тяжело переживая трагедию непонимания. Мы жалели хорошего парня и презирали кокетливую обманщицу. Недавно на телеэкране какой-то хор в припадочных конвульсиях, дергаясь и вихляясь, с равнодушной лихостью оттарабанил эту песню, как плясовую, под которую можно бездумно балдеть на тусовках. Ни смысла, ни чувства не передали. Стыдно!

В репертуаре наших родителей были и сольные номера. Мама радостно рассказывала про забитую девушку с рабочей окраины, в шестнадцать лет пришедшей на кирпичный завод, там «Ваню встретила», с ним пришло счастье… «За кирпичики, за веселый год полюбила я этот завод», – улыбалась мама отцу. Я живо представила картину, как мама торопливо моет запачканные тестом руки под рукомойником, колышась полным телом, колобком выкатывается за дверь, на ходу повязывая платок. Она спешит на свидание к отцу. К кому же еще! Мне казалось, что родители всегда были такими, как сейчас. Худенькая девушка? Руки в глине? Тогда это не мама!

Отец обладал мягким баритоном, предпочитал мужественные песни, даже о печальных историях он рассказывал со сдержанным мужествам. Молодой парень служил на почте ямщиком: «и крепко же, братцы, в селенье одном любил я в те поры девчонку», «куда ни поеду, куда ни пойду, а к ней забегу на минутку»… Однажды скачет по зимней дороге, увидел снежный бугорок: «разгреб я сугроб тот и к месту прирос, мороз заходил под тулупом. Под снегом-то, братцы, лежала она, закрыв свои ясные очи… Налейте, налейте скорей мне вина, рассказывать дальше нет мочи.». – отец крепким покачиванием головы подтверждал, что больше не скажет ни слова. Отчаяние искреннее, притворства никакого… Случилось это давно, но муки продолжаются, сердечная рана кровоточит и жжет… Над столом на минуту повисала тишина. И я поеживалась от озноба, пробежавшего по спине. Как эта девушка оказалась одна на зимней дороге, почему упала и не смогла встать? Спросить нельзя, разговор на эту тему окончен.

Не могу вспомнить, какую из песен выделяла Маланья, кажется, такой не было. А вот песня Васыля, ее мужа, по прозвищу Пундык, вошла в мою детскую душу сладким штопором да так и осталась там, предначертав мою будущую жизнь.

В тот памятный вечер Маланья сидела придавленная, печальная и безучастная. В бригаде случилось несчастье. На току первого звена сгорели подожженные кем-то молотилка, веялка и обмолоченное зерно, лежавшее большой кучей. Понаехали из райкома, прокуратуры, милиции, началось вавилонское столпотворение, допрашивали всех, кто хоть как-то связан с злополучным током. Никто не сомневался, что это вражеская вылазка: остатки зерна пропахли керосином. Чем все это кончится, трудно предположить. Найдут виновного – один конец, не найдут – пострадают много безвинных. Терялись горячие дни, даже косить перестали. И у нас над столом витала тревога. Васыль сидел, закрыв руками лицо, притихший и сосредоточенный. И вдруг из-под его ладоней пробилась мучительная песня-мольба:

Ничь така мисячна, зоряна, ясная,

Выдно, хоть голки сбирай.

Выйды, коханая, працей изморена,

Хоть на хвылыночку в гай…

Отгородившись от всего мира, он обращался к любимой, сам поражаясь прорвавшемуся чувству. Маланья внимательно и удивленно посмотрела на мужа, глаза ее ожили и засветились ответной лаской. Мама набрала воздуху, чтобы поддержать певца, но отец запрещающе коснулся ее руки.

Ты ны лякайся, шо ниженьки боси,

Шо топчиш холодну росу,

Я ж тебе, рибонька, аж до хатыночки

Сам на руках виднесу.

Любовь и нежность перехлестывали через край, теплотой и лаской наполнили всю горницу, заставив открыться и наши сердца. Пундык положил руки на стол, давая песне полную свободу. Маланья невольным порывом подняла его руку и с признательной стыдливостью стала целовать огрубевшую ладонь, будто собирала губами алмазную россыпь его любви, с такой неожиданной целомудренностью раскрывшейся в эти минуты. Я никогда не видела родителей целующимися, Пундыки тоже придерживались этого правила, а тут вдруг забылись.

В глазах у мамы заблестели слезы. Отец, откинувшись на спинку стула, с мягкой одобрительностью смотрел на своих друзей, так поэтично вернувшихся в свою молодость. Они столько лет прожили вместе, дети подрастают, и вдруг обнаружилось, что молодое чувство не умерло, наоборот, окрепло и приобрело стойкий аромат, как выдержанное вино

Я тогда была еще ребенком, но душа моя затрепетала, и я заплакала с открытыми глазами, не предполагая, что оплакиваю свою судьбу. Подойдет время, и мне скажут о любви целомудренно и нежно, но никто не полюбит меня так, как любил Пундык свою Мылашку, и не будет мне предан так, как был предан Пундык своей Мылашке. Простые открытые люди. Благодарю судьбу, что свела меня с ними.

Рыжий Трохим, отец Маланьи, еще до революции привез с Украины в наши знойные края семью с двумя дочками и стал батрачить у Кожуха, местного лавочника, тоже из хохлов. Кожух обласкал работящего и безотказного Трохима. Сначала помог построить мазанку (халупку из глины), потом – хату и сараи, дал молодую телку, пару овечек и несколько кур с петухом. Благодарный Трохим даже детишек приводил на работу, когда в этом возникала нужда. Дочки подросли и стали работать на благодетеля наравне со взрослыми, не считаясь с зимними холодами и летней жарой. Рослая Маланья рано научилась ни в чем не уступать мужикам.

Был у лавочника сын, единственное дитя, тщедушный хлопчик, ножки калачиком, и все шмыгал носом – Васыль, Васек. Кожух с женой души в нем не чаяли, баловали и нежили. Он любил сладости и вечно ходил с кулечком, из которого доставал леденцы и засахаренные орехи

– Ты ж мий любый пундычок, – говорила мать, лаская сыночка, – такий мыленький, такий сладенький.

Пундык – так украинцы называют фунтик, кулек. Насмешливые покупатели прозвали лавочника Пундыком. Соответствию появились Пундычиха, Пундычок.

Когда Маланья заневестилась, погулять ей не пришлось. Боясь потерять отменную работницу, Пундык взял ее к себе в дом, сосватав за сына Васыля, превратившегося к этому времени в ладного щеголеватого парня, любителя попеть и поплясать. Сосватанные Васыль и Маланья перестали ходить на «вулыцю», ежевечерние игрища деревенских хлопцев и девчат. Собравшись на обочине, девки и парни задавали песняка и под гармошку рвали подметки в задиристой «подгорной». Пыль поднималась облаком. Как без пыли, она везде. Дождей не бывает месяцами, а жарища несусветная.

Чтобы выманить Маланью хоть на часок, парубки горланили всю ночь сочиненную ими частушку. Дескать, хорошо бы иметь коня и коляску да Рыжего Трохима Мылашку, тогда никаких забот, пей, гуляй – и вся забота. С Мылашкой достаток придет как бы сам собой.

Пундык не спал ночами, спускал с цепи разъяренных кобелей, но хлоцев это даже развеселило. Они с азартом занялись новой забавой – дразнить палками рычащих псов и загонять их во двор. Порванные штаны и искусанные руки сделались признаком мужской отваги и бесстрашия. Старик заторопился со свадьбой. Невесте сшили городское подвенечное платье из гипюра на белом атласном чехле. Талия в обтяжку, рукава короткие, ворот открытый, юбка широкая и длинная. Мама рассказывала, народ стоял шпалерами вдоль дороги, по которой проезжали молодые. Красавец жеребец, серый, в яблоках, плыл легкой иноходью и нес, будто невесомую, лакированную коляску с молодыми, сидевшими на облучке. Бабы ахнули: платье на невесте – одна стыдобушка! Вместо рукавов – кружевные перчатки до локтей, вырез глубокий, шея напоказ, несколько низок блестящих бус не прикрыли бесстыдство. Ветер дул навстречу, и фата, прикрепленная к золотым волосам невесты изящным венком из белых атласных роз, белоснежным крылом билась над верхом коляски, внутри которой сидели матери молодых. На женихе тоже весь наряд сделан по заказу в городе. Модная тройка, шляпа, лакированные туфли и неслыханное дело – белые перчатки…Он правил жеребцом в белых перчатках!

Да, не поскупился старый Пундык, не пожалел расходов на свадьбу сына! Гуляли три дня. Заходи любой, ешь от брюха, пей по горло, пляши до упаду и не знай ни в чем отказу. Гармонисты, собранные со всей округи, играли беспрерывно, сменяя друг друга. Столы, поставленные во дворе под вековым карагачом, трещали от бутылок и разных блюд. Готовили угощение и прислуживали за столом специально нанятые бабы. Отгуляли наславу и сразу принялись за свои дела по заведенному старым Пундыком распорядку. Сам старик рыскал по соседним городкам и поселкам в поисках товару и покупателей. Искал, где можно купить подешевле, а продать подороже, с выгодой. Пундычиха с сыном торговали в лавке. Когда не случалось покупателей, Васыль столярничал. Очень увлекся этим делом. Устроил под навесом у амбара мастерскую, куда зачастили заказчики. Кому стол потребовался, кому табуретки, кому колыска для новорожденного, а кому шкаф для посуды. Хвалили Васыля: и прочно, и ладно и недорого.

Обширное хозяйство по-прежнему тянул Рыжий Трохим с дочками. Как и до замужества, Маланья чертоломила на пашне, косила сено, в жатву пропадала на току и успевала еще присматривать за скотиной и обрабатывать бахчу, ложилась позже всех, вставала раньше всех. Непосильный труд не убил ее красоту, наоборот, она неброско расцвела, даже как-то стыдилась этого. В положенное время родила двух дочек и сына и опять порадовала свекров: дочки пошли в отца, а сынок красотой, статью и жадностью к работе повторил мать. И такой же огненно-рыжий.

Каждый праздник старый Пундык отличал Маланью каким-нибудь подарком: то обласкает колечком с камешком, то сережками, то полушалком с диковинными цветами, а то и вовсе поразит коробкой шоколадных конфет с бантом на крышке с заграничной картинкой. В лихую годину эти «подарунки» крепко помогли молодым Пундыкам.

Стоя в церкви, Маланья затмевала баб дорогими нарядами и адресованной всем праздничной доброжелательностью, исходившей от всей ее рослой фигуры… Пундыки краснели от гордости, ловя ненароком откровенно завистливые взгляды женщин и сожалеющие ухмылки подвыпивших мужиков.

Неожиданно умерла старая Пундычиха. Потеряв мать, Васыль горько запил, лавка несколько дней кряду стояла запертой. Старику хоть разорвись, прикрикнул на сына, подсчитав потери и убытки, Васыль отмахнулся. Пришлось Маланье становиться к прилавку. Маланьину долю работы по хозяйству приняла ее младшая сестра, недавно вышедшая замуж. Она привела во двор Пундыков нового работника, бывшего красноармейца, всю Гражданскую сражавшегося с беляками. Так что в хозяйстве переход Маланьи прошел незаметно, а вот в лавку народ повалил. С утра и до самого вечера там не смолкал людской гомон, так и сыпались вольные прибаутки под веселый смех. Прихватив с собой бутылку, Васыль поднимался на горище (чердак) и днями валялся там, мало обращая внимания на происходившее во дворе. Как-то проспавшись, вдруг понял, что мужичье нашествие вызвано Маланьей. Хмель вон из головы. Резво свалился по лестнице вниз, растолкал мужиков – и в лавку. Маланья наливала керосин в самодельный бидон и что-то веселое говорила покупателю. Васыль, расплескивая керосин, вырвал лейку из рук Маланьи и истошно заорал:

– Сука! Так-так-растак-перета! Курва!

– Чого тоби? – Маланья подняла на мужа недоуменные глаза. – Чи ты сказывся?!

Васыль схватил с прилавка какую-то железяку и с матюками попер на покупателей. Хохоча, с притворной трусливостью мужики вывалились наружу. Васыль швырнул железяку им вслед и захлопнул дверь. Обернулся к жене и хотел садануть кулаком ей в плечо. Маланья отступила. Окно тотчас же облепили любопытные рожи. Маланья шагнула к мужу, подставила левое плечо и прошипела, злобно сузив глаза:

– Отут ще ны быв! (не бил!)

Васыль ткнул кулаком не очень сильно, Маланья устояла и подставила правое плечо. На этот раз Васыль ткнул со злостью. Маланья покачнулась и вдруг, повернувшись рывком, наклонилась и хлопнула руками по крепком у заду:

– Отут ще ны быв!

Васыль взвыл и, не переставая материться, замолотил кулаками по упругим телесам. И коленом себе помогал, стараясь побольнее садануть снизу. Маланья вертела задом и довела его до исступления, до черноты в глазах и в этот момент стремительно выпрямилась, мощным движением локтей швырнула мужа наземь. Он грохнулся затылком о грязный пол и заерзал руками и ногами, пытаясь мгновенно вскочить… За окном обидно заржали.