Текст книги "Рассказы бабушки Тани о былом"

Автор книги: Валентина Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Гончаренко Валентина
Рассказы бабушки Тани о былом

Первый рассказ
Мои родители

В жизненной суматохе, в мелочной суете и крупных потрясениях пролетели мои месяцы, годы и десятилетия, неумолимый закат очень близок. Сестры мои давно умерли, уже сына похоронила, а меня Господь зачем-то задержал на этом свете. Он дал мне счастье участвовать в неудержимом подъеме нашей страны к высотам могущества и страшное несчастье увидеть, как, подточенная, она развалилась. Благоговейно преклоняясь перед Богом за подаренные мне годы, хочу смиренно спросить, за что Он наказал меня мучительной пыткой слушать каждый вечер, как телеподонки продолжают пластать меня, мой народ, мою страну и ее историю. И никуда не деться от этих мерзавцев. Читать уже не могу. Очки не помогают. Перспективы закрылись старостью.

Наши отцы делали революцию, избавили Родину от руин Гражданской войны, подготовили советских людей к невиданному в истории героическому подвигу в Великой Отечественной. Мое поколение вывело страну в космос, сделав ее второй по мощи державой мира. А вот наши дети не сберегли ее. Однако есть надежда, что лучшие из них в срок успеют оглянуться и, ужаснувшись содеянному, постараются вместе с внуками вернуть историю на круги своя. Адресуясь к ним, я хочу рассказать о себе, о своих современника, о тех тяжелейших испытаниях, выпавших на нашу долю, и как-то объяснить, откуда брались силы, чтобы их выдержать. По-видимому, все определяется тем, что каждый из нас чувствовал себя лично ответственными за будущее Отчизны, верил, что оно будет светлым и прекрасным, поэтому жили мы весело, много смеялись и пели, не ныли и не скулили, мелочи скудного быта нас не угнетали. Мы находили радость в высшем ярусе наслаждений.

Сейчас быт заполонил все горизонты, а для нас он был делом последней важности. Это не значит, что нам было чуждо стремление к уюту и модной одежде. Оно было, но не на первом плане. На первый план вышло сознание, что нам принадлежит вся страна и мы должны, как рачительные хозяева, так своим трудом обустроить ее, чтобы всем жилось вольготно и счастливо. Нам дорого все, что создано нашими руками, поэтому отобьем охоту любому, кто посягнет на наше достояние. А оно огромно. Это великий народ, это необозримые просторы Родины, это счастье свободно творить ради еще более прекрасного будущего. В этом корни массового героизма советских людей, поднявшихся на борьбу с фашистской нечистью… Они верили, что ведут «бой, святой и правый, смертный бой, не ради славы, ради жизни на земле». Воевали все. И те, кто был на фронте, и те, кто стоял у станков или сеял хлеб. И мой труд вливался «в труд моей республики». У наших детей умышленно отняли эти высокие идеалы, заменили их радостью в погоне за животными инстинктами, ограбили и опошлили их души. Гляжу я на своих ставших дедами потомков и горько жалею их судьбу. Моя жизнь, несмотря на напряжение, была намного богаче, красивее и радостней их болотного существования.

Я родилась на юге Киргизии в семье сибирского казака, еще в царское время сосланного из Хабаровска в Среднюю Азию за организацию забастовок да так и осевшего там на всю жизнь в небольшом узбекском кишлаке. По-узбекски он говорил свободно, полюбил местную кухню, и сколько я себя помню, на нашем столе преобладали плов, лагман, шавля, манты, а по торжественным случаям – шашлык. Конечно, и борщ ели, котлеты с картофельным пюре, жаркое с картошкой, разные вареники: с творогом, с вишнями, с капустой или той же картошкой. Не очень часто варили домашнюю лапшу с курицей, еще реже – молочную кашу из пшена. Предпочитали ей молочную лапшу и молочную рисовую кашу. Отец привык к зеленому чаю, каждый день час – полтора проводил в чайхане, по-восточному усевшись на помосте и ведя неторопливую беседу с друзьями узбеками. Подражая им, бросил курить папиросы, стал закладывать за губу насвай и выплевывать его на землю, поэтому позволял себе это наслаждение, только находясь на улице или в кузнице.

Мы с мамой вместо чая пили компот или молоко. А в жару все утоляли жажду айраном. Это снятое кислое молоко, разбавленное ледяной водой из глубокого колодца. Отец был настоящим главой семьи и авторитетнейшим человеком в кишлаке. Все уважительно называли его «Усто», что означало «Мастер». Золотые руки у него были, все умел делать: соорудить телегу, сани, подковать коня, починить замок, швейную машинку, часы, примус или ружье, отремонтировать молотилку, веялку, косилку или плуг, запаять прохудившееся ведро или тазик, сшить брюки или стачать сапоги. Незаменимый человек для села. Один на всю округу. Сам ковал подковы, ураки (серпы) и мотыги. Под одной крышей с домом он устроил кузницу и слесарную мастерскую, и там постоянно толпился народ: местные узбеки и армяне, хохлы из соседнего поселка и киргизы с гор. За свою работу он брал деньгами и натурой. Киргизы, например, рассчитывались с ним баранами, кумысом и выделанными шкурками сурков и лисиц. У армян, узбеков и хохлов водились деньжата, они расплачивались, кто как пожелает.

В Среднюю Азию отец попал, как я уже сказала, не по своей воле. Мне ничего не известно о его родителях, никогда их не видела, отец мало о них рассказывал. Помню только, что он с благодарностью вспоминал, как отец силком заставил его окончить гимназию. Подозреваю, что мой дед обладал недюжинным умом, раз понимал значение образования. Он владел слесарной мастерской и кузницей, где мой отец с детства работал наравне со взрослыми, поэтому, попав в ссылку молодым, поразил всех своим мастерством. Мальчишкой он не хотел учиться. В тринадцать лет убежал из дома в Хабаровске во Владивосток, юнгой сплавал в Австралию, через год чуть живой вернулся домой и подчинился воле родителя, сел за парту. Революцию 1905 года он пережил подростком. Еще учась в гимназии, бегал на демонстрации, расклеивал листовки, пропадал на тайных сходках, но гимназию все же закончил.

Революционная стихия захватила его целиком. Несколько раз побывал за решеткой, дело завершилось высылкой к узбекам и киргизам. Но он не угомонился: утверждал Советскую власть в кишлаках и аулах, правда, без оружия в руках, с отрядами красногвардейцев в походы против басмачей не ходил, комиссарил в чайхане. Там был всякий народ, и басмачи тоже, но его не трогали, ценили за мастерство и преданность местным людям и обычаям.

И мама моя очутилась в этих краях тоже не по своей воле. Она родилась на Украине, в небольшом поселке близ города Фастова. Отец моей бабушки, то есть мой прадед, веселый и общительный пан Лещинский, служил в конторе фастовской железнодорожной станции каким-то чиновником. Общался по работе главным образом с русскими, поэтому дома у себя завел русские обычаи и убедил жену и дочь – панночку разговаривать даже между собой только по-русски.

Моя бабушка переняла от своего отца веселый нрав и общительность. Панночкой полюбила бывать на «вечорныцях», где пела и плясала в компании украинских хлопцев и девчат. Там и встретилась с кудрявым рослым парубком, влюбилась, парубок тоже потерял голову и не побоялся пойти к пану Лещинскому просить руки его единственной дочери. Возмущенный пан прогнал наглеца и со своего двора и с работы. Парубок вернулся в поселок вместе с панночкой, сбежавшей из дома. Новая родня встретила ее злобно. Что будет делать в поселке такая белоручка? Коровы и то боится! В ее защиту стал только свекор, а свекровь, две золовки и деверь ели ее поедом. Она зачахла, заболела чахоткой и сгорела, оставив сиротами сына и дочь. Дочь – это моя мама, Ксения Степановна. От отца она унаследовала густые вьющиеся волосы, а от матери – веселую непосредственность, чудесный голос, любовь к песне, анекдотам и смешным байкам. Знала их много, на всякий случай жизни у нее была готова присказка или байка.

Осиротевших внуков пан Лещинский забрал к себе. Степан, отец детей, не противился этому, понимая, что среди его родни детишкам будет очень горько. Их затуркают, забьют. Пан Лещинский не захотел, чтобы его внуки носили фамилию ненавистного хохла и записал их на свое имя. Он умер, когда маме было четырнадцать лет, а бабушку похоронили за два года перед этим. В дедовом доме они остались вдвоем с братом, который к этому времени уже работал на станции. С помощью польской родни мама попала в няньки к управляющему сахарным заводиком, хозяином которого был богатый обрусевший немец. Через пару лет этот немец приставил маму к своим двум дочкам, чтобы она следила за их гардеробом и прибирала в комнатах, отведенных для девочек. Еще она должна была отвозить их в гимназию, а после занятий забирать домой. Утром молодой армянин Аванес, кучер сахарозаводчика, подавал к подъезду коляску. Девочки в сопровождении мамы отправлялись учиться, а после занятий они находили коляску у ворот гимназии. Мама ждала девочек, занимаясь каким-нибудь рукоделием в глубине экипажа. И так каждый день, кроме воскресенья. Жалованья горничной хватало, чтобы мама могла одеваться как барышня: шляпки, туфельки, набор платьев к каждому сезону, костюмы, накидки, пальто, разные зонтики и перчатки.

Школьницами мы любили рыться в ее сундуке, перебирая с интересом предметы былой, на наш взгляд, роскоши. Примеряли мамины наряды и удивлялись, что она когда-то их носила. Особенно нам нравилось легкое белое пальто-плащ из плотной, похожей на чесучу материи. Воротник, борта, подол, карманы и края широких рукавов были обшиты тяжелым кружевом, рисунок которого состоял из деталей выпукло обмотанных блестящей шелковой нитью. Платья, шляпки и зонтики к этому времени не сохранились, а вот туфельки, некоторые костюмы – не брючные, конечно, – еще лежали в этом. сундуке. Там же в мешочек было уложено с полдюжины красивых перчаток: митенки, кружевные до локтей, лайковые, шелковые с вышивкой и без нее. То есть сохранились вещи, которые в новое время нельзя было носить и переделать тоже невозможно. Сейчас не помню, куда потом девался этот сундук. В старших классах я его уже не видела. И оставим эту тему, вернемся к коляске, где мама вместе с Аванесом ждала, когда девочки выбегут за ворота гимназии

Хотя кучер и горничная – одинаковые слуги для господ, Аванес считал свою соседку по карете особой рангом намного выше себя, не смел лишний раз обратиться к ней. Маме скучно сидеть, набрав в рот воды, она начинала напевать вполголоса, работая иголкой. В какой-то момент и Аванес не выдержал, запел, получился красивый дуэт.

Подбежавшие девочки заслушались, рассказали дома родителям, и хозяин стал приглашать маму с Аванесом в гостиную, когда там собирались гости. Без репетиций, конечно, никак не обойтись. Репетировали, пели, много раз виделись в течение дня, безумно влюбились друг в друга и решили пожениться.

Мама была сама себе хозяйкой. Отец– хохол отказался от нее сразу же, как дедушка забрал осиротевших внуков к себе. Отца фактически нет. Есть брат, но он не будет противиться, что бы она ни сделала.

Аванес тоже человек независимый, но по обычаю ему следует спросить разрешения на женитьбу у родителей. Через знакомых он передал эту просьбу. Из Армении ему ответили, чтобы немедленно ехал домой, здесь ему нашли невесту с приданым, из уважаемой армянской семьи. Если ослушается, никто из родных на порог его не пустит с женой– голодранкой да еще польских кровей. Аванес ослушался. В городе его венчанию препятствий не было. Он был прихожанином ближайшей церкви, регулярно исповедовался и причащался, да и документы у него были стараниями хозяина на русское имя – Алексей Агасиев. Сыграли свадьбу. Аванес остался на прежнем месте, мама распрощалась с девочками, занялась обустройством дома дедушки, где они поселились с Аванесом.

Брат обрадовался этому. Наконец-то в доме запахнет жильем, будет наведен порядок и чистота. А то он совсем запустил его: то на работе пропадает, то в трактире и ночует дома редко. Есть места, где ему приготовлены тепло, ласка и нежные объятия.

Лицом и силой, буйными кудрями он повторил своего красавца отца. В округе не было никого сильнее его, поэтому, когда готовились к кулачным боям, каждая сторона сманивала его к себе. Не скупились на посулы, одаривали деньгами, поили и угощали в дорогих трактирах. В одной из таких драк озверевшие противники забили его насмерть оторванными от забора досками. Когда хоронили брата, мама была на сносях. Родилась девочка, смуглая, кудрявая, настоящая армянка, названная при крещении Варварой – Варвара Алексеевна Агасиева, но для Аванеса она была Вартуш. Так звучало ее имя по-армянски. Весь мир для него сосредоточился в жене и в дочери, любил он их беззаветно и пылко. Работая на конюшне, правя лошадьми, он потихоньку улыбался, думая о тех, кто ждет его дома. Казалось, жизнь вошла в свою прочную стезю, но тут случилось нечто непредвиденное.

Аванеса отыскал Осип, брат его матери, двадцать лет тому назад уехавший в Среднюю Азию и там создавший свое хозяйство: дом, при нем лавка, несколько гектаров богарной (неполивной) земли, лошади, коровы, овцы и три верблюда. Верблюжья шерсть не сваливается, одеяла из нее служат вечно, поэтому Осип и держал этих неприхотливых животных. Покупают шерсть хорошо, передавал Осип, и вообще торговля идет неплохо, хозяйство тоже дает доход. Но Бог не дал Осипу детей, некому передать нажитое, вот он и решил сделать Аванеса своим наследником. Он ждет племянника с нетерпением. Пусть Аванес едет смело, Осип умеет держать слово.

Весточка от дяди зажгла Аванеса. Распродали, что можно было продать, и налегке пустились в неизвестность. Мама уговорила мужа взять с собой швейную машинку «Зингер», доставшуюся ей от бабушки. Удивительная марка «Зингер»! На этой машинке шила моя прабабушка, потом бабушка и мама, потом я с сестрами, потом Варя передала ее своей дочери, уехавшей в Сибирь, и до сего дня механическая старушка продолжает шить. А ведь ей более ста лет! Некоторые детали стерлись, их заменили, но весь основной механизм с завода Зингера работает до сих пор.

Приехавшего с семьей племянника Осип встретил трогательно, устроил по этому случаю пир. Аванес с мамой очаровали всех своими песнями. Это помогло им быстро слиться с новым окружением. Аванес старательно помогал дяде. Первое время везде его сопровождал, но скоро научился сам принимать правильные решения. В нем пробудились недюжинные хозяйственные способности. Осип без колебания передал ему все свои дела, объявив принародно законным новым хозяином нажитого Осипом имущества. Аванес рьяно включился в работу, Осип похваливал его и почти все время проводил в беседке, сплошь увитой виноградной лозой. То лежал на поставленном там старом диване, то сидел в кресле и перебирал какие-то бумаги. Слабел на глазах и тихо умер, никого не потревожив в час своей кончины. Аванес страдал от того, что не был рядом с ним в это мгновение, плакал и просил прощения, стоя на коленях перед гробом дяди. Хозяйские хлопоты не дали ему долго горевать. Земля требовала заботы: то вспашка, то сев, то прополка, а в самое пекло – жатва и молотьба. Ссыплют зерно по закромам, настает очередь мельницы и крупорушки… Всюду нужен строгий глаз и хозяйское присутствие. Аванес возмужал, в голосе пробились властные нотки, работники почувствовали его крепкую руку. Под его руководством перекрыли новым железом дом, пристроив к нему еще две комнаты, настелили везде деревянные полы, расширили лавку. Аванес набил ее товаром, необходимым проезжающим мимо кочевникам. Через кишлак проходил тракт, по которому кашкарлыки прогоняли табуны ишаков, с прогибающимися спинами от тяжелых мешков с разным зерном, выращенным по другую сторону гор. В кишлаке останавливались караваны верблюдов. Аванес свел дружбу с караванщиками и удачно продал им своих верблюдов, посчитав их содержание не выгодным для хозяйства. Ночевали в местной чайхане и киргизы, пригонявшие в долину косяки лошадей. И погонщик ишаков, и караванщик, и табунщик могли найти в знакомой лавке все необходимое, Аванес успел хорошо изучить их потребности. Торговля сделалась очень прибыльной. Появилась коляска для поездок в церковь, в волость и по гостям, дом обставили городской мебелью. Полтора года промелькнули как один день.

Как-то в ноябре, когда зерно убрали и смололи, с бахчи свезли поздние арбузы и дыни, отжали виноград и поставили молодое вино, несколько освободившийся Аванес отправился в город. В сопровождении парнишки узбека он выехал на повозке глубокой ночью, чтобы к обеду успеть в нужное место. Обещал вернуться к вечеру другого дня. Прошел третий, а его нет. Встревоженная мама послала старого работника на поиски. Тот нашел Аванеса недалеко от кишлака, в кустах близ придорожного родника. Хозяин лежал на земле лицом вниз, под лопаткой торчала рукоять ножа. Собственного ножа Аванеса.

Сразу после похорон старуха выгнала маму с ребенком на улицу без ничего, вышвырнув только мешок с ее совершенно не нужными здесь городскими нарядами. Мама с трудом вырвала из ее рук свою машинку. Попавшую в беду женщину приютили узбеки, родители парнишки, сопровождавшего Аванеса в его последней поездке. Парнишка тоже сгинул, так никогда и не объявился, много лет родители тщетно искали его. Пропали лошади и повозка. Зато у племянника старухи, жившего в том же кишлаке, вскоре обнаружились капиталы. Вдвоем со старухой они каким-то образом смогли переделать завещание Осипа в свою пользу. Под презрительное осуждение всего кишлака племянник старухи со смешным именем Гайка вошел во владение хозяйством Осипа. Мама не стала тягаться с возможным убийцей. Одна, неграмотная, нищая, что она могла противопоставить этому спаянному клану. Во время коллективизации Гайку раскулачили, осудили на десять лет, и он где-то на Урале отдал концы. Двух его старших сыновей тоже выслали, уцелела только дочь. Ее дети, внуки Гайки, ходили в школу, где я работала. В кишлаке все считали, что они внуки подлого убийцы.

В благодарность за угол и кусок хлеба мама обшила приютившую ее семью. Посыпались заказы, а с ними достаток и небольшие деньги, на которые мама завела простейшую обстановку, когда из узбекской кибитки перебралась в небольшую комнатку в доме поселкового лавочника Пундыка, попросившего ее обшить и его семью.

Что-то не заладилось в машинке, Пундык пригласил моего отца, уже известного в кишлаке Усто. Отец разобрал машинку на части, почистил и смазал каждую из них, снова собрал и посидел, чтобы убедиться, ровная ли строчка, легко ли движется материя под лапкой, свободно ли бежит нить от катушки, достаточно ли ее натяжение. Мама шила, отец пил чай и слушал ее рассказ, как она очутилась в этом селе. Оба посмеялись над схожестью своих судеб. Однажды отец тоже был выброшен на улицу, и его тоже приютили узбеки. Он поведал, что сослан сюда, и его, по распоряжению волостного, поселили в летней кухне у хохла, очень не хотевшего иметь такого постояльца. Хохол разрешил отцу только ночевать на кухне, а весь день он вынужден был слоняться, где придется. В этих блужданиях он случайно набрел на чайхану. В прохладе, под звонкий бой перепелов просидел там до вечера. Добрый чайханщик угостил его кок – чаем (зеленым чаем), услужливо разломил свежую лепешку, посидел с ним, стараясь понять, кто этот неожиданный гость. Русский в чайхане – это большая честь. Чайханщик в основном понимал русскую речь, немного говорил по-русски и из рассказа необычного посетителя сделал вывод, что ему негде жить.

– Живи исдес, – сказал он приветливо.

Увидев на полке над чайниками несколько замков, отец взглядом спросил разрешения посмотреть их. Они были сломаны. Поискал и там же, на полке, нашел связку разных ключей. Еще поискал, нашел ржавый напильник. Не спрашивая разрешения, отвинтил головку керосиновой лампы со стеклом, налил в надбитую пиалушку керосину, на перевернутом подносе разложил замки и углубился в ремонт.

Используя вместо отвертки лезвие ножа, провозился до вечера. Починить все замки не удалось, но три замка с ключами он положил перед изумленным чайханщиком. Хозяин поработал ключами, весело цокая языком, и повторил с благодарностью:

– Рахмат, усто! Рахмат!

В сумерках разожгли огонь в очаге и постояльцы принялись готовить традиционный узбекский ужин – плов с бараньим мясом. Юлдаш, так звали чайханщика, поставил перед мастером тарелку упоительно пахнущего плова, янтарная рисовая горка которого венчалась несколькими кусочками аппетитно обжаренной баранины. Отцу показалось, что он никогда в жизни не пробовал ничего более вкусного. Он ел ложкой отдельно от всех, повернувшись боком к тарелке, которая стояла на помосте. Очень неудобно. Будто принялся за трапезу, взобравшись на стол и свесив ноги. Узбеки по-восточному уселись вокруг большого подноса с пловом и ели его руками. Сложат пальцы лопаточкой, отделят толику душистого риса, слегка умнут его и аккуратной щепоткой неторопливо отправляют в рот. Отец залюбовался – красиво едят. Впоследствии и его приняли в общий круг. На первую ночь Юлдаш уложил отца в гостевой комнате, при чайхане. Рядовые постояльцы спали, не раздеваясь, на тех же помостах, где днем пили чай, а уважаемым гостям предоставлялась постель и таз для умывания в пристройке. Отца приняли как почетного проезжающего… Но блохи заели. Другую ночь отец предпочел спать на плоской крыше, устроив постель на охапке вянущей полыни, которая отпугивала блох. Это обеспечивало спокойный сон.

Утром Юлдаш показал отцу кучу старых самоваров, сваленных в темном углу чайханы. Отец это расшифровал как просьбу покопаться и здесь. Вдруг что-то выйдет путное. За неделю он восстановил шеренгу самоваров, подарив Юлдашу целое состояние, так как. согласно обычаю, в чайхане чай кипятится только в самоварах, которые привозятся издалека и стоят очень дорого. Сыновья Юлдаша, Дадаш и Эргеш, любознательные подростки, каждую свободную минуту вертелись возле удивительного мастера.

Самый необходимый слесарный инструмент, тиски и дрель, отец привез с собой из Сибири, а вот для кузницы ничего своего не было. Оседлав лошадей, ребята тайком свозили отца в город, где он раздобыл все, что нужно для кузницы, купив его по дешевке у железнодорожных рабочих.

Под мастерскую ему выделили заброшенную кибитку недалеко от чайханы. Вместе с Дадашем, Эргешем и другими добровольными помощниками он отремонтировал ее, прорубил окно, поставил верстак, соорудил кузнечный горн, намертво укрепил наковальню и подвесил полки для инструментов. Столуется и живет он по– прежнему у Юлдаша, а работает в мастерской и на кузнице. Ему было интересно наблюдать за непритязательным бытом простых узбеков.

Девочкой я запросто играла в узбекских дворах и застала то, с чем нечаянно познакомились попавшие в беду мои молодые родители. Узбекская кибитка состоит обычно из двух комнат – гостевой и хозяйской. Больше половины каждой из комнат занимает невысокий земляной помост, который служит семье и столом, и стульями, и кроватью. Поверх насыпанной земли сначала в несколько слоев постелены берданы – большие циновки, сплетенные из расплющенного камыша. На берданы положены кошмы, которые прикрыты шальчой, т. е. домотканым рядном. На помосте спят вповалку, пьют чай, обедают и ужинают, усаживаясь вокруг расстеленной скатерти. Потолка, в нашем понимании, нет. Матица посредине, а от нее к стенам довольно часто уложены жерди, которые вместе с прибитыми к ним короткими поперечинами образуют густую обрешетку. Она держит на себе тяжелую кровлю: два слоя камышовых циновок, на них плотно уложен слой камыша, затем насыпан слой земли, которую хорошо утрамбовывают и смазывают сверху жидкой глиной с добавлением большой доли половы или соломы. Плоская крыша готова, очень удобная площадка для вечернего мужского отдыха на свежем воздухе.

Внутри небеленые глиняные стены сплошь состоят из ниш. В каждой нише – сундук, повернутый к людям мозаикой из кусочков и полосок разноцветной фольги. В сундуках хранится праздничная одежда, обувь и дорогая утварь. Поверх сундуков аккуратной пирамидкой уложены стеганые одеяла и плоские продолговатые подушки, набитые ватой. В гостевой комнате все то же самое, только помост покрыт коврами, а одеяла, подушки и сундуки празднично нарядны. Везде мириады блох и тучи мух. Нередко заползают змеи, а по стенам гуляют ящерицы, скорпионы и фаланги.

В стене между комнатами устроен очаг с широкой прямой трубой, завершающейся отверстием на крыше. На очаге установлен казан (котел), в котором в холодное время готовится еда, а на полу перед топкой теснятся несколько кумганов (металлических кувшинов), в которых кипятится чай. Зимой жилище отапливается и освещается этим очагом. Окон в кибитке нет, свет проникает через дверь, открывающуюся на террасу или прямо во двор, огороженный высоким глиняным дувалом. Садик, хауз (яма с водой), розы и другие цветы создают особый обособленный мир узбекской семьи.

Так же проста и одежда узбеков. Мужчины носят свободные суживающиеся к щиколоткам штаны из белого или полосатого ситца. Ни ремня, ни резинок. В кулиску продергивается длинный шнур, учкур, он стягивает верх штанов и удерживает их на талии. Длинная до колен, свободная рубаха – распашонка тоже из белого ситца или бязи. Рукав сужен к кисти, но достаточно широк, чтобы закатать его и поднять к локтю. Пройма широкая, как у кимоно. Воротника, в мужском понимании, нет, есть простроченный мелкими стежками вырез, который при запахнутых полах открывает мысиком грудь. Ни застежек, ни пуговиц. Вместо них – несколько сложенных на угол и свернутых в колбаску поясных платков, завязанных впереди и образующих широкий пояс. Ни трусов, ни майки, ни носков, ни ботинок. На голове – тюбетейка. Летом ходят босиком или в легких кожаных шлепках. Зимой – стеганный ватный чапан, ичиги (сапоги-чулки с вшитой тонкой подошвой) и резиновые остроносые галоши. Теплую шапку заменяет обернутый в два ободка вокруг тюбетейки поясной платок. Выходя на улицу, женщины надевают паранджу. Она хорошо показана в фильме «Белое солнце пустыни». Дома их наряд проще простого: длинные тонкие штаны до ступни, на учкуре, платье мешком с широкими рукавами, шлепки и тюбетейка или платок. Тоже никакого нижнего белья. Спали голышом, под ватным одеялом, ни простыней, ни наволочек, ни матрасов.

Еще проще и примитивнее быт кочевников – киргизов, почти весь год живущих в юртах, у которых стенами служат кошмы, натянутые на деревянный полукруглый остов из гнутых жердей. Такие же, как и у узбеков, кованые сундуки с горкой свернутых ватных одеял, камышовые циновки, кошмы и ковры, но постелены они прямо на землю, а дверью служит отверстие, закрытое свисающей войлочной попоной. Кочуя в поисках пастбищ с места на место, киргизы возят с собой и свой легкий дом. И кухня у скотоводов – киргизов не так богата, как у земледельцев – узбеков. Но женщины киргизки никогда не знали паранджи

Это уже в советское время узбеки и киргизы привыкли к брюкам, носкам и ботинкам, а в узбекских домах появились побелка, окна, потолки, печки с обогревателями, крашеные полы, двускатные крыши под железом или шифером, столы, стулья и другая мебель, но ниши в стенах с коваными сундуками и горками одеял сохранились до сегодняшнего времени. В некоторых комнатах можно увидеть и помосты с кошмами и коврами, на которых семьи по-прежнему спят, обедают и занимаются мелкими делами. Мужчины первыми переняли европейскую одежду, женщины несколько позже, хотя открыли лица в начале тридцатых, когда во всех кишлаках прошли праздники с кострами, на которых сжигалась паранджа.

К шестидесятым годам следов от прежнего кишлака не осталось. Добротные дома, глухие крашеные заборы из досок, высокие ворота с резьбой, зацементированный хауз, выложенный плитами двор, газ и электрическая иллюминация по вечерам. Все это благодаря Советской власти и, как я сейчас поняла, за счет русских. По телевидению показали едва выбирающиеся из дикости кишлаки Афганистана, население которых сплошь неграмотно: расписаться не умеют, в избирательных бюллетенях вместо подписи ставят почти поголовно отпечаток пальца. Такими бы были сегодня и кишлаки Средней Азии, не приди в свое время русские. В благодарность нас оттуда выгнали. В знакомых мне поселках Гавриловка, Михайловка, Дмитриевка, Ивановка, Подгорное, радовавших глаз белеными хатками и вишневыми садочками, давно нет ни русских, ни украинцев. Их дома заселили киргизы и курды, перед войной привезенные к нам с Кавказа. А нас вытолкали вон. Меня и моих детей спасла Россия. Спасибо Родине, хотя, прожив в Ленинградской области тридцать лет, «своими» мы так и не стали.

Вернусь к рассказу об отце. Он перенял от узбеков только кухню. В быту и одежде сохранил коренные русские привычки. Все вроде бы хорошо, но отцу хочется жить своим домом. В разговоре с мамой это прозвучало как завуалированное предложение руки и сердца. Мама высоко оценила смелость молодого мастера и, не колеблясь, дала согласие стать его женой, когда он выразил это желание открытым текстом. А через год родилась я.

Отец очень хотел сына и был сильно огорчен моим появлением на белый свет. Долго избегал брать меня на руки, со мной все время возилась пятилетняя Вартуш, ставшая Варей. Когда мне было четыре месяца, мы обе заболели черной оспой. Эпидемия косила людей в кишлаке и поселке, и мы несколько дней находились между жизнью и смертью. Чудо ли помогло, или фельдшер Иван Семенович знал какой-то секрет, мы обе выжили. И еще отец. Он отказался везти нас в больницу, в город, как требовал того Иван Семенович, убеждая, что ни больницы, ни врача в округе нет, вся медицина в городе, там спасение. Отец оставил нас дома, забросил свою кузницу, не отходил от наших кроваток сутками, утром и вечером привозил фельдшера и строго выполнял его рекомендации, а когда дело пошло на поправку, поил и кормил нас с ложечки, менял пеленки и простынки. Бог миловал, ни отец, ни мама не заболели. Следы оспы я носила лет до десяти, потом лицо совершенно разгладилось, а вот Варя так и осталась рябой, но и у нее со временем лицо стало разглаживаться.

Беда миновала, отец с матерью снова ушли в свои дела, возле меня постоянно была только Варя, терпеливая маленькая няня. Я рано встала на ножки, рано начала говорить, и первое мое слово – няня. С этого момента и для меня и для всех Варя стала Няней.

Возле двери, у глухой стены была устроена небольшая сура на узбекский манер. Пообедав за столом, отец ложился на нее отдыхать. Повернув голову, с улыбкой наблюдал, как я карабкаюсь к нему по сделанным для меня ступенькам. Преодолев препятствие, я влезала к отцу на грудь, усаживалась поудобнее и с восторженным смехом тянула его за нос, дергала за усы, терлась щечкой о его колючий от дневной щетины подбородок или, ухватившись ручонками, тужилась поднять его тяжелую со вздувшимися венами руку. Силенок на этот подвиг не хватало, отец, смеясь, ловил меня и поднимал на вытянутых руках. Я визжала от счастья, дрыгала ручками и ножками, изгибалась, чтобы сверху достать его нос или волосы. Обычная суровость покидала отца в эти минуты, он светился улыбкой, глаза наполнялись ласковым блеском. Даже задубевшая кожа на ладонях становилась мягче. А бугорки мозолей опадали. Подержав в воздухе над своим лицом, он усаживал меня снова к себе на грудь, говоря: