Текст книги "Граф Соколов — гений сыска"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Странные обстоятельства

– Я люблю повторять, что работа сыщика напоминает игру в шахматы, где первый ход всегда принадлежит преступнику. Сыщик обязан быть умней и проницательней преступника, тогда он всегда поставит мат – злодей получит свое.

Соколов на мгновение умолк. Свет “Селадона” ярко освещал крупное мужественное лицо сыщика, сделавшееся вдруг печально-задумчивым. Он продолжил:

– Но бывают случаи, когда духу не хватает сделать последний ход, наказать порок. История, о которой вам поведаю, случилась в мой первый год переезда из Петербурга в Москву. Поселившись в громадном доме у Красных ворот, я по субботам порой захаживал на Сухаревскую толкучку. Здесь среди разного хлама можно отыскать за бесценок хорошую картину, по невежеству наследников выброшенную вместе с мусором, или редкий том – мечту коллекционера. Помните трактирщика Григорьева, имевшего на Сушке трактир в подвале? Так он целую библиотеку редкостей собрал на книжных развалах. Был случай, когда какой-то пьяница ему притащил кипу царских указов, подписанных Петром Первым и им же правленных!

Проходя мимо калачного ряда, я обратил внимание на прилично одетую барышню лет двадцати пяти. В одной руке она держала над собой кружевной зонтик от солнца, а на локте другой висел ридикюль. Последний был почему-то раскрыт и оттуда выглядывал уголок кошелька.

“Надо сказать барышне о неловкости”, – решил я и уже было двинулся к ней. Но вдруг во мне заговорил профессиональный сыщик. Я подумал: а не воришка ли развязал ридикюль? Решил: надо малость последить. Окинул взором прилежащее пространство: где специалист по чужим сумкам и карманам?

Да будет вам, дамы и господа, известно, что карманный вор всегда имеет приличный вид, одет исправно, чисто, но не броско. Вор не должен выделяться из толпы, а вид его обычно вызывает доверие. В руках его вы не увидите ни зонта, ни перчаток, ни трости.

Рацер вставил:

– Эта профессия требует свободных рук.

А какие пальцы у карманника высокого класса – ну, прямо-таки Рахманинов! Они необыкновенной длины, узки, выхолены. Такой мастер всегда действует в одиночку.

– Почему? – удивилась любознательная супруга Диевского.

Ваш муж, сударыня, подтвердит, что настоящий вор-карманник, мастер экстра-класса, или, как его зовут в уголовной среде, – щипач, всегда полагается лишь на себя, и сообщник для него – ненужная помеха. Зато заурядный карманник работает на пропуль,то есть, вытащив кошелек, он спешит передать его своему сообщнику.

– Понятно, – мотнула головой супруга Диевского, – чтобы не застукали с поличным.

– Совершенно верно, сударыня! Вдруг я увидел, что к барышне приблизился юноша лет двадцати. Он был скверно одет, лицо с тонкими, даже благородными чертами, серое от дурного питания, хранило печать несчастной жизни. Никаких профессиональных воровских признаков в юноше я не обнаружил.

Неловким движением он запустил в ридикюль руку, вынул кошелек и уже было направился прочь:

– Стой, братец, – говорю и от души улыбаюсь. – Что нашел – чур на двоих.

Страшно смутился юноша, залился краской, мямлит:

– Простите, Господа ради...

– Просить прощения у закона будешь! – И обращаюсь к барышне: – У вас, сударыня, из ридикюля ничего не пропадало?

– Ах, и впрямь развязался... Откуда у вас, молодой человек, мой кошелек?

– Этот молодой, симпатичный на вид человек – воришка. Он похитил кошелек. Пройдемте в участок, это недалеко, в Глухаревом переулке. Там составим протокол, вы будете свидетельницей, а кошелек вам вернем.

Барышня замахала руками:

– Какой такой участок! В этом кошельке лишь какие-то копейки. – С укоризной посмотрела на юношу: – У вас, молодой человек, такое хорошее лицо, а вы... Неужели не стыдно?

Заплакал мой пленник:

– Простите, крайняя нужда толкнула... Вижу, сумка открыта, и я... того.

Я схватил за ворот воришку и цыкнул на него:

– Работать надо, тогда нужды не будет по сумкам лазить. Сейчас городовой тебя в участок сведет.

– Мать у меня больная, кушать ей нечего. Ради нее...

– А теперь тебя в тюрьму посадят, так ей легче будет? Хватит канючить. Эй, городовой!

Вдруг барышня, которая сама вот-вот расплачется, лезет в карман, достает рубль, протягивает его юноше:

– Возьмите, пожалуйста, молодой человек, купите маме покушать.

Тот, несмело поглядывая на меня, взял рубль:

– Благодарю вас, я при первой возможности верну.

Вспылил я:

– Да что же вы комедию тут разыгрываете: один несчастный, другая – добрая фея, а я – беспощадный злодей. Так, что ли?

Кругом народ толпится, молодого человека тоже жалеют.

Барышня предлагает мне:

– Давайте сходим к молодому человеку домой, убедимся, что он правду говорит. Если не соврал, так и отпустим его. Для первого раза.

Спрашиваю:

– Ты, похититель чужого добра, где живешь?

– Рядом совсем, в Большом Головином переулке! Ходьбы – всего ничего... Это в доме купчихи Глушковой.

Барышня обрадовалась:

– Все сразу прояснится! Я в туберкулезной лечебнице Эрлангера фельдшерицей служу, это на Большой Якиманке. Зовут меня Екатериной Ниловой. Может, помощь какую больной окажу.

Мы направились в Большой Головин переулок, а за нами шествовала толпа любопытных.

* * *

Глухо зашумев, пробежал по верхушкам деревьев ночной ветерок. Над лампами кружились и, сгорая, падали ночные мошки. Крепче запахло прелой хвоей и грибами. Старый граф, потягивая крымский херес, спросил:

– Мой дорогой Аполлинарий, у твоей истории – счастливый конец? У молодого человека действительно болела мать и ты отпустил его?

– Да, папа, это все так, но это было лишь началом, но вовсе не концом истории. Мать молодого человека занедужила от плохого питания и непосильной для нее работы в китайской прачечной, которая помещалась в том же доме и распространяля вокруг себя миазмы. Барышня Екатерина Нилова оказалась милой и доброй девушкой. Она стала часто навещать больную, носить ей продукты и лекарства. Вскоре мы отправили больную в санаторий “Надеждино”, что на станции Фирсановка Николаевской железной дороги. Вернулась она через два месяца, похорошевшей и вполне здоровой. И уже поселилась в удобную квартиру – на Озерковской набережной.

Ее сын удивил меня громадным альбомом своих рисунков – карандашных и акварельных. Молодой человек был явно талантлив. С осени он стал заниматься в Императорском Строгановском художественнопромышленном училище. И сразу же сделался любимцем известного всем Сергея Голоушева, который руководил литографической мастерской. Моему протеже он предрекал большое будущее как граверу. Но пройдя двухгодичное обучение, молодой человек отправился в Большой Кисельный переулок – учеником на ювелирную фабрику Карла Фаберже. Теперь, как вы, верно, знаете, на Большой Полянке пользуется любовью москвичей, и особенно москвичек, открытый всего лишь в прошлом году ювелирный магазин Андрея Свиридова – это и есть тот самый молодой человек, с которым познакомился я при столь странных обстоятельствах в калачном ряду Сухаревки.

У присутствующих вырвался звук изумления: магазин Свиридова стал одним из самых респектабельных.

– Кстати, – добавил Соколов, его супруга – знакомая теперь вам Екатерина, в девичестве Нилова. У них уже две милые дочурки, и очень счастливый брак.

На глазах дам в отблеске ламп мелькнули слезинки умиления. Жена Рацера взволнованно произнесла:

– Эта история, кажется, лучшее, что когда-либо слыхала. Спасибо вам, Аполлинарий Николаевич, и за вашу доброту, и за чудесный рассказ.

Старый граф тоже расчувствовался, потеплевшим голосом сказал:

– В твоей службе, Аполлинарий, проницательный ум – главное! Без этого нечего делать в полиции.

– Согласен с вами, папа. Но порой просто везет. Преступник, кажется, глубоко спрятал концы в воду, но, видать, Бог слишком правду любит – со злодея взыскать не преминет. Сейчас мне припомнилось происшествие совершенно фантастичное. О нем газеты взахлеб писали, но всю правду знаю только я, ибо его распутывал. Газетчики тогда напридумывали самые страшные заголовки, я же для себя то кровавое дело назвал “Костюм для мертвеца”. Думаю, название вполне соответствует сути случившегося, хотя мой давний приятель Иван Бунин недавно убеждал меня, что заголовок не должен раскрывать содержания рассказа. Ему, конечно, видней, но тем не менее...

Костюм для мертвеца

Ясный диск луны слегка замутился легкими голубыми облаками.

Слуги вынесли дамам теплые шали. Мужчины предпочитали согреваться вином. Старый граф заметно утомился, но продолжал сидеть за столом, ожидая обещанного рассказа сына. Судя по внимательному виду, Николаю Александровичу истории сыщиков пришлись весьма по душе.

Аполлинарий Николаевич произнес:

– Однажды под вечер я зашел перекусить в “Ливорно”, что на Рождественке. В зале было весьма людно. Знакомый лакей любезно предложил:

– Не желаете ли сесть в дальний уголок возле аквариума? Там тихий старичок сидит...

Я сел на предложенное место. Чистенький и сухонький, словно пергаментный, старичок в хорошо выглаженном костюме был погружен в какие-то глубокие думы.

Поначалу мы молчали. Потом старик дрожащей рукой вылил из графина в рюмку остаток водки, вопросительно посмотрел на меня и проговорил:

– Дай Бог здоровья вам, ваше высокоблагородие! – Помолчав, добавил: – У меня это место вроде как насиженное, с утра время провождаю. Обливаю свою душу белой померанцевой.

– Никак горе какое?

– Горя нет, а так... сомнительные размышления.

Старик испытующе посмотрел на меня. Явно, ему хотелось излить душу, но он не решался. Я пришел старику на помощь:

– Порой сомнения на всякого находят, а потом и уходят! Что случилось?

Старик глубоко вздохнул, ничего не сказал, тяжело опустив голову на руки. Обед был вкусным, газетные новости интересными, и я совсем забыл про своего визави. Вдруг старик начал притворно покашливать, привлекая внимание. Поймав мой взгляд, он робко произнес:

– Вы, ваше благородие, не подумайте, что у меня какой-то пьяный восторг и я из себя доказываю. Но у меня нынче странные сомнения. Я портной – Иван Мартынович Щеглов. Не слыхали, разве? Конечно, зеркальных витрин и лакеев с кофеем, как, скажем, у Гришина со Столешников, не имеем. Но шью порой даже на графьев. И фасоны знаю, кому как прилично второе пришествие встретить. Моя специальность – шить на покойных. Для тех, кто пока жив, тоже работаю, но если в моем участке мертвец, то все остальные портные понимают – это покойник мой, и к нему претензий уже не имеют.

– А если кто перехватит заказ?

– Такого быть не может, потому как я в полицию за себя плачу. Навроде взятки, а они уж доглядят. Вы купцов Моталкиных знаете? Ихний дом на Малой Семеновской стоит, двухэтажный, с большим садом. Хорошие люди, только сам Борис Исаевич малость прижимист. Я наряд на его покойную жену когда-то шил, а потом только на коленях что не ползал – свое получал. Но терпением взял. А человек он душевный. Ведь детей покойного брата – сирот, и то опекал. Старшему – Георгию уже лет двадцать, так он уже от Бориса Исаевича отошел, в университете постигает. А вот младшему, Алексею, которому семнадцать годков, повезло – хуже не бывает. Третьего дня с голубятни сверзся, головой о землю – там как раз мощеное – и готов.

– Неужто, насмерть?

– Оно самое. Я как услыхал, сразу к Моталкиным. Сам говорит: “Обмерь и сшей получше! Это только рвань какая – в ношеном отпевает”. Я покойного обмерил – он уже на столе лежал, юноша худенький, желтенький, глазки утопши. Взял задаток и объясняю: “Молодому человеку купеческого сословия приличней всего лежать в новом коричневом фраке со светлыми пуговицами и в белом жилете. Были бы ордена, так и подушечку бархатную сшил, а без оных подушка только в гроб идет – под головку”.

На другое утро спозаранку принес обнову – в срок сделал, а иначе и нельзя. Это живой подождет, а тут – срочность первой важности. Борис Исаевич меня и в дом не пустил, но деньги на порог вынес – все отдал! И даже рублик за усердие подкинул.

Старик Щеглов приступил к главному:

– Ваше высокоблагородие, я вам признаюсь, что характер у меня любопытный. Может, и грешно, но очень уважаю на свою работу в действии посмотреть, одобрить. Мол, не зря, Иван Мартыныч, ты скрючившись за шитьем сидел – угодил человеку.

– Какому человеку? – удивился я.

– Как – какому? Покойному. Любуюсь, как в гробу мое изделие глядится. Не тянет ли рукав, лацкан, бывает, подойду поправлю. А то порой так на сердечного модный фасон натянут, что тебе гусь в проруби, а не хороший покойник в гробу. Ну и на поминки, к примеру, пригласят, так я и не кочевряжусь. В месяц у меня таких обедов порой с десяток и набежит, бедному человеку – облегчение в жизни. Утром сегодня явился я на Семеновское кладбище, у Моталкиных там собственный склеп с родными костями. Вижу, в церкви лежит мой юноша, убранный, к отпеванию совсем готовый. Только меня как за сердце дернуло: у коричневого фрака, что я вчера всю ночь с подмастерьями работал... рукава короткие. У меня во рту аж пересохло: что за срам, что обо мне теперь люди будут думать? Смекнул, может, надет криво? Это с покойными часто бывает. Ан нет! Рукав подергал – до конца натянут.

А на жилет шелковый белый взглянул – слезы, ваше степенство, набежали. Жилет надет, а размером совсем короткий. Захотел жилет одернуть, а за спиной Борис Исаевич шипит: “Что ты усопшего, как девку, щупаешь? Пошел прочь!”

Я претензии высказывать не стал, а вот сюда пришел и насквозь пить буду.

* * *

Все как завороженные слушали Соколова. Старый граф спросил:

– Твоя история, дорогой Аполлинарий, напоминает похождения Рокамболя, а ты словно перевоплотился в Понсон дю Террайля. И чем же закончились сии интриги? Портной был пьян?

– Я, папа, тоже так вначале думал, но дело оказалось куда серьезней. Долго расспрашивал я портного, выяснял, не бывает ли у него галлюцинаций и не наваждение ли ему привиделось.

– А может, его подмастерья материал экономили или сам Щеглов покойного замерил неверно? – спросил Рацер.

– И это я пытался выведать, но мой старик Щеглов твердо стоял на своем. Я отыскал доктора Собакина, разрешившего хоронить семнадцатилетнего Алексея, племянника купца. Доктор был чистеньким господином с небольшой традиционной бородкой “а-ля академик” и со стеклышком в глазу. Он весьма удивился моим вопросам, рассказал, что он уже лет тридцать пользует семью Моталкиных. Племянник действительно упал вниз с голубятни, да так неудачно, что получил перелом костей свода черепа.

– Господин Собакин, вы вскрывали Алексея? – спросил я.

– В этом не было нужды! – решительно заявил доктор. – При ощупывании затылка было впечатление, что я дотронулся до битого арбуза, – так сильны повреждения. Смерть наступила мгновенно.

Теперь мне дело стало казаться по-настоящему загадочным. Я заявил:

– Доктор, мы сегодня же проведем эксгумацию трупа.

Я пригласил нашего медицинского эксперта

Павловского, а для опознания Алексея – дворника Моталкиных и доктора Собакина.

* * *

На Семеновское кладбище мы прибыли где-то около полуночи. Нас ждал загодя предупрежденный смотритель кладбища и двое землекопов. Склеп купцов Моталкиных помещался недалеко от часовни.

На дверях склепа висел замок, довольно древней конструкции. Смотритель кладбища, малость попотев, замок открыл. Когда ржавая двустворчатая дверь с противным скрежетом растворилась, в нос шибанул тяжелый залах сырости и тлена.

Спустились на шестнадцать крутых ступеней вниз. Свет фонарей осветил довольно просторное помещение.

В центре черным мрамором поблескивал в свете наших ламп громадный саркофаг, надпись на котором гласила, что здесь “покоится раб Божий, Леонтий Моталкин, почивший в мае 1796 года”. В дальнем углу расположился саркофаг Алексея. Он уже был выложен кирпичом и оштукатурен.

Когда его вскрыли и откинули крышку гроба, то нашим взорам предстал юноша с рыжей копной волос и гладким безбровым лицом. Руки его были скрещены на груди, на лице застыла мучительная гримаса, губы скорбно были опущены, в уголках рта белели пузырьки пены. На юноше надет был коричневый фрак со светлыми пуговицами, который явно был ему мал, как и белая шелковая жилетка.

– Это Алексей, – подтвердили доктор Собакин и дворник.

– Обнажим труп! – распорядился доктор Павловский. – Если судить по состоянию трупных пятен, то с момента смерти прошло никак не больше суток.

– Чепуха! – заявил доктор Собакин.

Но главное открытие нас ждало впереди. На теле покойного мы не увидали ссадин, кровоподтеков и ушибов, обязательных при падении с высоты. Далее Павловский встал в изголовье трупа и реберным ножом сделал полукружный разрез черепа – через вершину теменной области, отслоил скальп и надвинул его на лицо. Все увидали, к своему вящему удивлению, что кости черепа не имели ни малейших повреждений.

Доктор Собакин, выпучив глаза, не мог оторваться от этого зрелища и повторял как заведенный:

– Быть не может, быть не может... Сам щупал...

Вскрыв полость трупа, Павловский уложил в загодя приготовленные банки кусочки легкого, сердца, селезенки, печени, около аршина толстых кишок – для дальнейшего лабораторного исследования.

* * *

Далее события приняли и вовсе невероятный ход. Ранним утром меня разбудил телефонный' звонок. Доктор Павловский сообщил: “В теле обнаружена смертельная доза растительного яда – стрихнина”.

В тот же день выяснилось, что на похоронах отсутствовал старший брат погибшего – студент Георгий, по описанию, крепко сбитый парень, рыжеватый, с лицом, заросшим бородой. Накануне похорон посетил он лекции в университете, но потом его никто уже не видел.

Борис Исаевич говорил нам, что “очень гневается на Георгия, который не почтил памяти усопшего” и вообще “не заходил больше недели”. Вид у купца был спокойный, он производил впечатление вполне искреннего человека.

Однако мои подозрения в его причастности к исчезновению Георгия были весьма сильны. Они увеличились после того, как выяснились некоторые семейные подробности. Лет за пятнадцать до наших событий утонули во время катания на лодке по Москве-реке родители Георгия и Алексея. После родителей остался капитал более чем в двести тысяч. По завещанию, опеку над сиротами должны были взять: Борис Исаевич – как родной брат погибшего и родная сестра матери сирот – тетка Дарья, женщина одинокая, богобоязненная, как родного сына любившая меньшего – Алексея.

Сиротский суд, приняв во внимание все обстоятельства, решил, однако, детей не разлучать и их, как и весь оставшийся капитал, отдать под опеку Бориса Исаевича.

Тетка Дарья писала в Сенат, но без результата.

Шли годы. Борис Исаевич прочно связал свой капитал с сиротским, вложил в свои дела. Георгий и Алексей по достижении семнадцатилетнего возраста получили право выхода из-под опеки и на получение своей доли. Георгий, уже учившийся на четвертом курсе юридического факультета, обещал обжаловать дело в Сенате, если дядя не вернет деньги добровольно.

* * *

...Аполлинарий Николаевич отпил лимонада, а старый граф заметил:

– Хотя я и не сыщик, но уже понял, где следует искать преступника!

– Папа, замечу, что мало внутренней убежденности, надо иметь доказательства преступления. Лучше всего – труп, как в нашем случае. Мои помощники облазили весь дом Моталкина, дышали чердачной пылью, заглянули в колодезь и в отхожее место – мы не обнаружили не только трупа, но ни следов рвоты, которую должен вызвать стрихнин, ни остатков яда.

Борис Исаевич, похожий на бурого медведя, вытащенного из берлоги, весь заросший волосом, рычал на нас, грозил жаловаться. Его сын Василий – крепкий в плечах, коренастый парень двадцати пяти лет – тоже был допрошен, но ничего интересного не показал.

Уже пора было уезжать. Уезжать ни с чем. Верный привычке, я пошел в последний раз побродить в одиночестве. Все постройки были каменными, прочными, построенными на века. В конюшне стояло с десяток сильных рослых лошадей. В каретном сарае – коляски, бричка, три телеги – все ладное, смазанное, добротное. Шевельнулась мысль: “Как было бы хорошо, если Моталкин и впрямь оказался непричастным к преступлению!”

От конюшни все следы колес вели к воротам. И вдруг среди всего этого заезженного и затоптанного пространства я заметил чуть видимый след колес, ведший в дальний угол двора. Я двинулся в этом направлении. Следы уперлись в ограду. Две опоры не были теперь загнаны так глубоко, как они стояли еще недавно: об этом говорили кольца засохшей на них земли.

Я перемахнул через ограду и оказался в пустынном Введенском переулке. На травянистом покрытии возле ограды очень четко было видно, что телега свернула вправо, к церкви Введения во Храм Пресвятой Богородицы. Если везли труп, то у преступников были два вероятных пути. Один – Семеновское кладбище, до которого рукой подать. Убийцы тут не могли обойтись без содействия или смотрителя, или сторожа.

Но был и второй путь – к Яузе, если помните, там рядом протекает. После железнодорожного моста река сужается и делается довольно глубокой. По Большой Семеновской я вышел на Покровский мост. – Соколов, заметив волнение супруги Рацера, повернулся к ней: – Вы, сударыня, желаете что-то сказать?

– Да, мне непонятно, зачем злоумышленник (или кто другой) не поехал, как положено, через ворота, а рискнул ехать окольным путем, снимая ограду?

– Все просто! Ворота выходят на Малую Семеновскую, где оживленная езда. А главное – как раз против дома Моталкиных находится будка городового. Злоумышленник выкатил в Веденский переулок, где и днем даже собаки не бегают, а ночью и вовсе не встретишь ни души.

Итак, я оказался на Покровском мосту. Я представил, сколь сложно будет найти в реке труп, если он действительно там. Дно илистое, вязкое, поросло густыми, переплетающимися водорослями.

День был ясный, солнечный. И хотя солнце уже склонялось к горизонту, в воде блестели серебристыми чешуйками рыбешки, по гладкой поверхности скользили, словно конькобежцы, водомерки и водяные жучки.

Вдруг среди длинных, постоянно мотавшихся туда-сюда водорослей я увидал как раз под мостом два бледных пятна, показавшихся мне подозрительными, ибо весьма были похожи на человеческие ступни. Я крикнул мальчишкам, невдалеке ловившим у берега раков:

– Рублик кому нужен?

– Мне, мне! – ватага мальчишеская понеслась ко мне.

Я указал на пятна:

– Подплывите осторожно, посмотрите, что это?

Они сиганули в воду прямо с моста. И уже через мгновение, бешено молотя руками по воде, с дикими воплями ринулись к берегу:

– Утоплый, караул!

...Из воды вытащили юношу в исподнем, с рыжей копной волос и кое-где подпорченным водяными крысами и раками безбровым лицом – как две капли воды схожего с тем, кого мы эксгумировали в склепе Моталкиных. Только сложением он был тщедушней и росточком пониже. К шее ему привязали пудовую гирю. Эксперт Павловский заявил:

– Очевидно, что юноша был брошен в воду уже мертвым. Случилось это дня два назад. Даже на ощупь можно определить, что погиб он от перелома костей черепа. Так что к доктору Собакину претензии снимаются, причины смерти Алексея он определил верно.

Я добавил:

– И доброму портному Ивану Мартыновичу Щеглову опять заказ – второй раз шить на одного и того же покойника. Такое, пожалуй, ни с кем не случалось.

Но оказалось, что жизнь нам приготовила еще один грустный сюрприз: Ивану Мартыновичу пришлось шить на двух мертвецов. Когда мы отправили труп Алексея в морг и вернулись к Моталкину, выяснилось, что по недогляду полицейских купец куда-то пропал. Нашли его на чердаке. Он висел в петле с высоко задранным подбородком, изо рта у него текла струйка крови. Не дожидаясь суда уголовного, он сам себя приговорил к смерти.

Сын купца Василий уже ничего не скрывал. При всем желании Борис Исаевич не сумел бы вернуть опекаемым их капитал, все у него было вложено в различные предприятия, не всегда, впрочем, удачные. Более того, он знал, что в случае смерти обоих братьев капитал будет поровну разделен между ним и теткой Дарьей. Но в случае безвестного отсутствия опекаемого наследственное имущество не подлежит передаче в течение пяти лет. За это время, по мнению Бориса Исаевича, старая Дарья вполне могла помереть, и все досталось бы купцу.

Когда Алексей погиб, долгое время находившийся в тревожном настроении купец решился. Он намеренно пригласил пришедшего вечерком Георгия испить чая под липами – в глухом месте сада. Здесь он и подсыпал ему смертельную дозу стрихнина. Вот почему мы не обнаружили следов рвоты в доме. Но весьма неглупый Борис Исаевич понимал: если рано или поздно обнаружат труп, то его может опознать, к примеру, лечивший Георгия дантист или хирург, лечивший студенту перелом правой ноги. Вот почему Борис Исаевич решил, обрив лицо Георгия, спрятать его в самое, как ему думалось, надежное место – в гроб Алексея.

Но, как нередко бывает в жизни, излишняя изощренность стала причиной крушения планов.

По иронии судьбы, Борис Исаевич лег в соседнюю могилу со своей жертвой – Георгием. По-христиански похоронили и Алексея. Проплакавшая все глаза любящая тетка Дарья приказала камнетесу выбить на каменном саркофаге стихи ее собственного сочинения:

Следы твои кто на земле приметил?

Зато на небесах Господь с любовью встретил.

Старый граф с чувством обнял сына и произнес:

– Труд сыщика – благороднейшее дело! Благословляю тебя на новые подвиги.

...Официанты принесли десерт. Затянувшийся обед, более походивший на ужин, близился к концу.

Из-за легкой дымки облаков выкатилась луна – громадная, с таинственными пятнами. Она облила широким палевым светом далекую и чуждую ей землю. Луна стояла в непостижимой высоте, в которой нет ни дна, ни предела, а есть лишь вечная божественная загадка.