Текст книги "Граф Соколов — гений сыска"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

БАГАЖ

Борису Николаевичу Грекову

В предрассветный час ночная стража Кремля завершала обход. Вдруг один из стражников тревожно произнес: “Смотрите, двери в Оружейную почему-то приоткрыты!..” Освещая путь электрическими фонарями, стражники вошли в вестибюль. Их взору предстала страшная картина: раскидав руки, на полу лежал сторож Огнев. Его лицо закостенело в смертном оскале, из груди торчала рукоять кинжала.

Потеря

Древняя людная Москва пробуждалась в солнечных бликах золотых маковок полутысячи церквей, в движении тяжело груженных ломовых розвальней, невероятной красоте старинных домишек, в громе и звоне конок, в деловито растворяемых лабазах и лавчонках, в улыбчивых, счастливых лицах горожан, уже наполнявших улицы и переулки.

И лишь за лубочно красивой стеной Кремля, в полной света и чарующей глаз архитектурными пропорциями Оружейной палате, сооруженной державной волей великого Императора Николая I, сыщики столкнулись с гнусным деянием преступных рук.

В Бронной зале, расположенной на втором этаже, была раскорежена витрина. Злоумышленник сорвал внутренний запор и похитил ерихонскую шапку Александра Невского. Из лежавшей рядом пояснительной таблички явствовало, что она украшена более чем пятьюстами драгоценными камнями и что на нее только золота пошло более полутора фунтов (фунт – 409,5 грамма).

Находки

Сыщики, как обычно, работали не спешно, но споро. И лишь Соколов, скрестив на могучей груди руки, наблюдал как бы со стороны, медленно прохаживаясь мимо алебард, мечей, шлемов и кольчуг. Этот фон очень шел ему, словно знаменитый сыщик был рожден для ратных рыцарских подвигов. В мягком кресле, где обычно сидит смотритель, находился убитый горем хранитель Оружейной палаты Арсеньев.

Соколов вдруг быстро наклонился и из-под портьеры достал носовой платок. На нем было вышито “А.П.” Сыщик обратился к хранителю:

– Георгий Васильевич, уборщики могли не заметить эту штучку?

– Нет, они тщательно убирают – сразу же после закрытия.

Через зал, широко и размашисто вышагивая, спешил Жеребцов. Сияя улыбкой, он произнес:

– Аполлинарий Николаевич, пуговка! Поднял в луже крови. Протер, смотрите, вся светится – перламутровая! Похоже, пиджачная.

Соколов заинтересовался, но откликнулся ворчливо:

– Ты, Николай, догадливый. А я-то думал – от исподнего. Эй, Ирошников, – крикнул он своим обычным, то есть громовым, голосом:

– Сними-ка, братец, витринное стекло, под которым лежала похищенная шапка. Невооруженным глазом видно, что оно заляпано пальцами. У себя в лаборатории обработаешь фтористо-водородной кислотой – может, найдешь интересные пальчики.

Доктор Павловский, ширококостный, приземистый человек, вытирая салфеткой руки, подошел к Соколову:

– Кинжал старинной работы вошел точно в сердце – профессиональный удар. На груди и руках убитого есть порезы – оказывал сопротивление. Смерть наступила где-то между двумя и четырьмя часами ночи.

Загадка “А.П.”

Уже к обеденному часу кое-что прояснилось. Жеребцов начал объезд пуговичных фабрик. На “Геркулесе” ему сообщили, что именно они три недели назад начали выпускать эти новомодные пуговицы – перламутровые.

– Всего было продано шесть дюжин, – сказал директор, заглянув в потрепанную конторскую книгу. – Купили из портновских мастерских Щульца, Кутана и Фадина. Адреса дать?

Михаил Матвеевич Фадин, владелец мастерской по Николо-Ямской в доме № 88, невысокий человек с усталым добрым лицом и резиновой лентой “сантиметра” через плечо,заявил:

– С такими пуговицами мы пока лишь один заказ выполнили – пришили на костюм статского советника Александра Пузано. Он доктор, но с некоторых пор малость того, рехнулся. Живет на Моховой, десять. Это возле университета, на противной стороне, в доме Братолюбивого общества.

Жеребцов захлебнулся от радости. Он понесся к Соколову, в сыск. Глядя на начальника с азартом охотника, жарко выдохнул:

– Ведь это Пузано – убийца! И пуговица его, и на платке метка “А.П.”! Ясно – Александр Пузано.

И тут же в кабинет влетел Ирошников. Взволнованно облизывая сухие губы, быстро произнес:

– Убийца у нас вот где, – он поднял вверх сжатый пухлый кулачок. – Среди прочих я обнаружил на музейной витрине отпечатки пальцев некоего Георгия Гремова, фельдшера. Он отбыл на каторге пять лет за растление малолетней. На кинжале, к сожалению, отпечатки не сохранились: ручка резная и округлая. Вот фото Гремова, я его из картотеки взял: круглое лицо, заросшее бородой, маленькие свиные глазки светлого цвета. Отвратительный тип! Едем брать? Живет на Остоженке, в доме купца Филатова. Ведь это рядом с Оружейной! Совпадение, думаю, не случайное.

Поэтическая беседа

Соколов прикрыл веки, обдумывая решение. Потом твердо сказал:

– Я с Кошко поеду к “А.П.”, а ты, Николай, – он кивнул Жеребцову, – с Юрием Павловичем поезжайте к фельдшеру. Да прихватите с собой доктора Павловского. Сделайте тщательный обыск. И вообще, не миндальничайте! Пропало национальное достояние, да и труп – это не шутки.

На Моховой, как водится, для начала отыскали дворника – кривобокого, с сухой рукой мужичка. Соколов показал ему кинжал:

– Любезный, ты эту штучку, случаем, не видел у доктора Пузано?

– У дохтура, из третьего нумера? Обязательно видел. У него такие на стенке висят, а я хожу ему отраву сыплю.

– Какую отраву? – изумился Соколов.

– Да мышей извожу. На той неделе был. Они мне две рюмки “померанцевой” налили. Я их в себя перекувырнул – хороша горечь!

Дверь открыла горничная – очень тоненькая, очень любезная:

– Господа пациенты, извиняйте, но сегодня приема нет. Доктор только что вернулся от пациента и отдыхает. Не примет он вас.

Кошко отодвинул горничную:

– Авось примет!

Доктор Пузано сидел с глубокомысленным видом в вольтеровском кресле с книгой в руках. Как две капли воды он был похож на хитроумного идальго Дои-Кихота Ламанчского: костистое продолговатое лицо, загнутые, как руль у велосипеда, усищи и бородка клинышком. Он оторвался от книги и вперил в сыщиков пылающий взор. Резким, лающим голосом воскликнул:

– О наглость дерзкая, до степени какой ты простираться можешь? Закончив мирный труд, я тихо отдыхаю. Но вот орда монгольских дикарей в мои пределы вторглась вероломно!

Доктор вдруг швырнул к ногам сыщиков книгу и поднялся с кресла, высокий, как жердь, и такой же тонкий. Вскинув бородку-клинышек, патетически воскликнул:

– Но нет, презренные! Я вас лечить не буду. Я стану вас копьем разить! – и подбежав к стене, украшенной различным оружием, схватил копье времен Игоревых и уткнул его в грудь Соколова: – Ты жертва первая моя! Взволнован я, неукротим и дик. Как океан ревущий.

Соколов не удержался и громко расхохотался. Чуть справившись с весельем, в тон продолжил:

– Не обагряй, безумный муж, свои ладони кровию невинной! Ведь наши помыслы прозрачней вод кастальских. Мы страждем истины – и только!

Доктор, услыхав такие речи, от неожиданности замер, опустил копье и свободной рукой постучал себя но голове:

– У вас, любезный, с этим все в порядке? Какой высокопарный вздор несете вы!

Соколов, не теряя времени, положил на стол носовой платок:

– Фуляр сей ваш?

Доктор выпучил круглые глазищи и страшно разволновался:

– Конечно, сударь, мой! Изольда здесь инициал изобразила.

А этот нож булатный? Испанский даг – закалка просто чудо! Но как он к вам попал? Похищен был не далее недели. Тоска мне сердце сокрушала. Но утешение пришло в лице твоем. Изольда, стол накрой! Я друга угощу по-королевски.

– Спасибо, пить мне недосуг. Скажи-ка, друг, где шапка Невского?

– Про то не ведаю, поверь! Вина налить – “Алиготэ”?

– А сей коварный муж тебе нисколько не знаком? – Соколов показал фото фельдшера. – Есть верный слух, что шапку он запрятал у тебя!

Доктор скользнул по фото равнодушным взглядом, брезгливо поморщился:

– Такого смерда я не знаю. Но шапку... поищи. – Вдруг доктор ткнул пальцем в Кошко и двух полицейских, взятых для обыска: – Нет, пусть они поищут. А мы с тобой беседой насладимся. Или, клянусь, тебя в куски я растерзаю.

...Небольшая квартирка доктора не заняла много времени – шапки не было. Горничная Изольда рассказала

Кошко:

– Доктор – прекрасный специалист по нервным болезням. Но где-то с год назад заговорил стихами и вообще сделался как бы не в себе. С той поры пациенты повалили к нему валом. За две недели вперед записываются. Кинжал у доктора украли, он переживал. Да, этот платок наш, я вышила “А.П.”, а пуговица от нового пиджака. Загадки какие-то! Человек на фото? – Изольда надолго задумалась. – Вроде глаза знакомые и лоб. Но нет, не знаю.

...Когда сыщики покинули дом доктора, Соколов сказа:

– Стихами говорит? Не страшно, лишь бы не начал их печатать, вроде какого-нибудь Брюсова.

Беседа у крыльца

Соколов завез Кошко в сыск, наскоро выпил стакан чаю. Он сказал:

– Поеду к фельдшеру, помогу Жеребцову. Что-то долго они не возвращаются.

Он вышел на крыльцо, застегивая на больших сильных руках лайковые перчатки. На западе, в стороне памятника Пушкину, еще горел лилово-розовый закат, а здесь, в узкой кишке переулка, стоял странный полусвет и висела в воздухе невообразимая тишина.

Вдруг его слуха коснулся резкий скрип снега, звонкий голос, крикнувший “гись!”, и возле него остановились сани. Потягиваясь и с явным удовольствием распрямляя свои затекшие от сидения члены, из саней вылезли Ирошников, Жеребцов и доктор Павловский.

– Аполлинарий Николаевич! – расцвел от счастья Жеребцов при виде любимого шефа. – Жаль, что с нами не поехали. Любопытный тип этот Гремов. Уж более года он лицо бреет, на дятла стал похож. Скверный характер, ненавидит всех и вся, кроме себя, разумеется. Психопат, склонный к агрессии. Но он к убийству отношения не имеет. У него алиби.

– Горе у него, – вступил в разговор Ирошников. – Ночью умерла тетушка. По общему утверждению, это единственный человек, к которому он относился с нежностью. Она скончалась у Гремова на руках где-то в час ночи скоропостижно. В громадной коммуналке, что на первом этаже, у него две комнатушки. Вот и закрылся у себя в каморке, не желал никого видеть, стенал отчаянно и никому дверь не открывал. Жена, несчастная женщина с тремя больными детишками, боялась, что он на себя руки наложит. Даже не ожидали, что такой чувствительный!

Жеребцов добавил:

– Но в шесть утра съездил за врачом, тот провел вскрытие. Покойная ведь приезжала лишь в гости и, по общему утверждению, желала быть похороненной на родине – в Варшаве. Гремов отвез покойную в багажном отделении поезда № 64. Но мы провели самый тщательный обыск: и в его бедной квартирке из двух комнатушек, и на чердаке, даже гроб обшарили, а то есть умельцы, в гробы прячут! А Григорий Михайлович и труп осмотрел.

По докторскому заключению, “смерть наступила в результате тромбоэмболии легочной артерии”. На вскрытии в таких случаях в основном стволе и ветвях легочной артерии обнаруживают суховатые сложные серокрасного цвета тромбы, облитерирующие просветы сосудов, – Павловский устало зевнул. Ему хотелось есть, спать, и вообще он желал немного покоя в выходной день. – Доктор сделал квалифицированный разрез – от грудины до лобка.

Соколов насмешливо спросил:

– Ну а эти самые пальчики на стекле – откуда они-то? Может, ваши мудрые головы объяснят мне?

– Аполлинарий Николаевич, пальчики – дело случайное, – горячо заговорил Ирошников. – Его, этого самого Гремова, когда стал уличать Николай Иванович, так тот не испугался, нагло заорал: “Какое ваше дело до моих пальцев? Я в Оружейной был еще в четверг. Мимо проходил, вижу, экскурсия – 4-я гимназия. Я и пристроился”. Мы Гремова – под микитки, с собой потащили. Разыскали учителя истории, он живет в этой гимназии – на Покровке в доме графа Разумовского.

Учитель подтвердил: —Да, этот человек присоединился к нам и внимательно слушал”. Витрину, видать, плохо протерли. А кроме отпечатков пальцев, ничего против Гремова нет.

– Где Гусаковы?

– В трактир Егорова пошли. Нас поджидают. Мы для вас, Аполлинарий Николаевич, приказали заказать копченых угрей под водочку.

– Хорошо, – Соколов вздохнул, – давно пора обедать. Едем! И Кошко с нами.

Телеграмма

У талантливых сыщиков безошибочно работает чутье. При встрече с подозреваемым они сразу же всей своей натурой ощущают: виновен – не виновен.

Соколов твердо был уверен: доктор Пузано к убийству не имеет ни малейшего отношения. Но тогда кто?

Спал сыщик на этот раз плохо. Он чувствовал, что разгадка где-то рядом. Но где?

За завтраком он сидел, уткнувшись в газету, но мысли его витали в другой области, весьма удаленной от напечатанного. И вдруг, отшвырнув “Русский вестник”, сыщик громоподобно расхохотался. Он позвонил по телефону Жеребцову:

– Горе-сыщик, где, говоришь, был разрез вскрытия у тетки Гремова?

– От грудины до лобка, – голос Жеребцова звучал обескураженно.

– А при какой... тут легочная артерия? На пятерых мужиков можно иметь хотя бы одну извилину? Легочная артерия никогда не находилась в области брюшины. Назови фамилию доктора, проводившего вскрытие и выдавшего разрешение на похороны?

– Александр Пузано. Вы что смеетесь, Аполлинарий Николаевич? Срочно отправить телеграмму? Записываю: "Задержать и под усиленным конвоем отправить в московский сыск Г. Г. Гремова, а также труп, который он сопровождает. Полковник Аполлинарий Соколов”.

Слушаюсь!

Эпилог

Не прошло и суток, как гроб со всем содержимым и вместе с ним нежный племяш были доставлены в сыск. Гроб внесли в кабинет Кошко и поставили на стол. Все с любопытством сгрудились вокруг. Острый интерес был написан даже на высокомерном челе начальника управления Дворцовой частью генерал-лейтенанта Одоевского-Маслова. И лишь Соколов с подчеркнуто безразличным видом человека, все наперед знающего, откинулся на спинку дивана и читал газету.

Отец и сын Гусаковы сняли крышку гроба. Все невольно отшатнулись – в нос ударил мерзкий запах разложения. Труп начал приобретать лилово-багровый цвет. Оголили брюшную полость. От грудины до лобка шел разрез, зашитый обычной дратвой.

Павловский вспорол шов. Среди газет и тряпок, которыми была набита брюшная полость – “для сохранения формы ”, находился большой предмет, зашитый той же дратвой в плотную шелковую ткань.

– Чтобы сделать “багаж”, убийца извлек из трупа метров двенадцать толстых и тонких кишок, – заметил Павловский. – Какие нервы надо иметь!

Настал волнующий момент (или, как говорили по малой образованности провинциальные актрисы, – волнительный) – Павловский разрезал шелк.

В лучах яркого зимнего солнца, туго бившего в расшторенное окно, весело заиграла, заискрилась радужно ерихонская шапка Александра Невского – яхонтами, алмазами, бурмицкими зернами, кровавыми рубинами.

Находившийся здесь же под охраной Громов зашелся в нервическом припадке.

Следствие открыло много любопытного. Года за полтора до описываемых событий фельдшер служил вместе с доктором Пузано в Басманной городской больнице и даже раза два-три навестил его на Моховой. Последний раз это произошло за неделю до трагедии в Оружейной палате. И тут фельдшер познакомился с каким-то проходимцем из Варшавы, промышлявшим торговлей антиквариатом.

Спекулянт прямо сказал: "За шапку Невского, что в Оружейной, дам сто тысяч! Но это только в том случае, если шапка будет доставлена ко мне в Польшу”. Пребывание на каторге не прошло даром для фельдшера. Он почерпнул кое-что полезное для человека с преступными наклонностями.

Отправился в Оружейную, высмотрел витрину, обратил внимание на замок во входной двери. У воров купил за трешник уистити – особые щипцы для поворота наружнего конца дверного ключа.

В это время у него гостила тетка из Варшавы. У нее было слабое сердце. Племяш с помощью дозы синильной кислоты ускорил ее конец. Свою мысль сделать из нутра тетки “багаж” даже находясь под следствием, называл “гениальной”. Чтобы сбить полицию со следа, выкрал у Пузано кинжал (которым прикончил оказавшего сопротивление сторожа Огнева), платок и отрезал от пиджака пуговицу, которые подбросил на место преступления. И он давно брил бороду: вот почему ни Пузано, ни горничная не узнали его на старом фото.

В преступную ночь тайком покинул жилье – вылез из окна. Совершил убийство – и обратно. Вот и алиби! Сумасшедший Пузано, вызванный Громовым, написал разрешение на похороны. Остальное преступник сделал сам.

Был суд. “Изобретатель”, как фельдшера прозвали журналисты, вновь и надолго уехал на каторгу. Зато ерихонская шапка вернулась на свое место в Оружейной палате, где, надеемся, пребывает и поныне.

ОЖЕРЕЛЬЕ ИМПЕРАТРИЦЫ

Убийство на Поварской отличалось редкой жестокостью. Были похищены фамильные драгоценности, не имевшие цены. Их поиски потребовали от знаменитого сыщика Соколова особой находчивости.

Под звуки Гайдна

Граф Иван Львович Орлов-Давыдов и его красавица-супруга Елизавета Михайловна давали званый вечер по случаю шестнадцатилетия их дочери Натальи. Граф некогда служил под благодетельным началом отца Аполлинария Соколова – в Государственном совете. И с той поры питал к отцу и сыну Соколовым сугубое уважение. Вот почему Аполлинарий Николаевич был среди самых почетных гостей.

Едва сыщик вошел в ярко освещенный электричеством зал, как понял, что сюда действительно приглашена “вся Москва”. Парадные мундиры, золотые эполеты, роскошные платья, городской голова Гучков и градоначальник генерал Адрианов, актриса Книппер-Чехова и кумир читающей публики Максим Горький.

Последний, когда ему был представлен Соколов, крепко нажимая на “о”, выговорил:

– С укоризной слышу о ваших, сударь, “подвигах”. Преступник – это ведь несчастный, которого изгоем сделало наше больное общество. Ему соболезновать надо, перевоспитывать, – Горький поднял желтый от никотина палец. – А вы, говорят, живьем в гроб – нехорошо!

Соколов неприлично расхохотался и не счел нужным отвечать на сие нравоучение.

Всех пригласили к столу. Забегали, засуетились лакеи. За порядком строгим, командирским взглядом наблюдал дворецкий Ипполит, важный мужчина во фраке, с бритым лицом и пышными надушенными баками. На хорах негромко заиграл оркестр под управлением композитора Гречанинова любимую симфонию графини – “А” си-бемоль мажор Гайдна.

Виновница торжества оказалась сидящей против Соколова. Графиня Наталья была пышнокудрой шатенкой, с громадными голубыми глазами и мягким овалом лица – копия матери. На ней было легкое белое платье, в волосах маргаритка, на чуть приоткрытой груди – тонкая нитка жемчуга.

Елизавета Михайловна, согласно ее возрасту и положению, по случаю замечательного события украсилась фамильным бриллиантовым ожерельем с редчайшей величины опалом, который был вделан в застежку – фермуар. Сие ожерелье один из пращуров графа за какие-то заслуги получил из рук Императрицы Анны Иоанновны, и стоило оно громадных денег.

Все взоры обратились к Горькому. Был он в великой моде. Заполучить его в гости считалось великой честью, все равно что генерала на купеческую свадьбу. Горький поднялся во весь свой долгий рост, раздул широкие ноздри, прокашлялся и громким голосом произнес:

– Это замечательно – молодая особа, весьма собою привлекательная, выходит подобно челну в бурное море жизни. Особа хорошо воспитана, говорит по-французски, богата. Многие будут смущать ее, манить ложными огнями. Но есть только один маяк и один свет – свет всеобщего блага и равенства, куда следует направлять свой утлый челн.

Горький широко взмахнул руками и якобы с жаром всей души воскликнул:

– Вздымаются волны, грозят в свою страшную пучину поглотить смельчаков. Темно-синее небо полосуют молнии, облака низвергают потопы дождевые. Но пусть гребец услышит стройную гармонию неизъяснимо сладких звуков, и эти звуки приведут его на берег обетованный, где все люди живут как братья. И тогда гребец узнает все тайны мира, и они увлекут его душу высоко-высоко, к золотому узору звезд. Пусть виновница торжества Наталья стремит свой челн к свету чистому и неложному.

Грянули аплодисменты. Кто-то крикнул: “Браво!”

В честь Натальи говорилось много речей, произносилось много тостов: “За юную грацию!”, “За грядущие успехи замечательной красавицы!” и многое другое. Это был первый выход в свет девушки, и она светилась счастьем.

Как и положено, мать скоро увела дебютантку в спальню и сама осталась с дочерью.

Праздник, однако, шумел до двух ночи.

Крик в ночи

За окном еще висела октябрьская темень, когда настойчивый телефонный звонок прервал сон Соколова. Ругая изобретение Эдисона и того, кто не дает покоя, сыщик снял трубку. Он услыхал рыдающий голос графа Орлова-Давыдова:

– Аполлинарий Николаевич, в доме два трупа: убили дочь Наталью и супругу... Молю, срочно приезжайте.

Соколов не мог поверить своим ушам. Разум отказывался понимать, что эти два божественных существа, которых он только что видел полными сил, надежд, красоты, – и вот они бездыханны по чьей-то злой воле.

Соколов уже минут через пятнадцать прилетел на Поварскую. В графском особняке снизу доверху светились огни. Иван Львович упал на грудь гостя, заговорил по-французски:

– Аполлинарий Николаевич, кто поднял руку на... – его сотрясали рыдания. Но оправившись, сказал: – Я лег спать в три ночи. Быстро уснул, однако проснулся будто бы от женского крика. Я решил, что это мне пригрезилось. Я лежал в постели, но сон не шел. Слуг вызывать не стал. Прошел в опочивальню жены... Впрочем, вы сами все сейчас увидите!

Они поднялись в спальню, расположенную на втором этаже и окнами выходившую в обширный парк. Елизавета Михайловна лежала на полу в луже крови, черным пятном разлившейся на узорчатом персидском ковре. Шея графини была перерезана от уха до уха, голова противоестественно вывернута. Имелись ножевые порезы на кистях. Очевидно, женщина пыталась защищаться.

Наталья лежала в спокойной позе в своей кровати. Только задранный вверх подбородок и ссадины на шее говорили о том, что девушку задушили.

Со стены был сорван небольшой коврик, за которым скрывался стенной секретный ящик. Сейчас он был открыт и пуст.

– В нем мы хранили фамильные драгоценности, – произнес граф. – Теперь шкатулка похищена.

В распахнутое окно врывался ледяной осенний ветер. От кровавой лужи к окну шли следы. Приехали медик Павловский и фотограф Ирошников. Закрутилось следствие.