Текст книги "Граф Соколов — гений сыска"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Старость – не радость

Соколов прыгнул в сани, закрылся медвежьей полостью и отправился во 2-й Звенигородский переулок, где, как сообщил по телефону дежурный сыска, проживал Мильман. Напротив Армянского кладбища, рядом с Алексеевским приютом, стояла какая-то хибарка. Лестница привела в сырое полуподвальное помещение. Соколов ногой толкнул обитую старым одеялом дверь. В нос ударил запах чеснока, водочного перегара и давно немытого человеческого тела.

За столом сидел полный, с двойным подбородком пожилой еврей. Он руками ел какую-то рыбу. На вошедшего посмотрел умными усталыми глазами и даже не удивился.

– Здравствуй, Буня! – сказал гость, добродушно улыбнувшись. – Я сыщик Соколов. Слыхал? Очень приятно, когда сходятся вместе такие знаменитости. Догадался, зачем к тебе пожаловал?

В глазах Буни мелькнул неподдельный интерес. Он сразу же вежливо встал, церемонно поклонился:

Позвольте, господин Соколов, представиться: Бронштейн Осип Борисович. “Буня” – так меня называли уголовники. И жил под чужой фамилией – Мильман. Но это нехорошо, когда старому человеку напоминают об ошибках молодости. Вы знаете, сколько я взял в ростовском банке? Я взял столько крупных купюр, сколько мог унести на своих крепких плечах! А теперь – фертиг. Что я имею в балансе? Ревматизм, паховую грыжу, ишиас и вот этот катафалк над головой. Меня любили красивые женщины, а теперь я питаюсь этой дрянью, – Буня с презрением ткнул грязным пальцем в тарелку. – Но, – в его голосе появились нотки гордости, – теперь я опять Бронштейн. Как мой покойный папа из Чернигова.

Соколов подумал: —Да, этот старик по веревке уже не полезет брать сейф!” Вслух произнес:

– Уважаемый господин Бронштейн! Я пришел к вам как к крупному специалисту, которого по нашей картотеке действительно знали как “Буню Мильмана” и уважали за чистую работу. Мне нужна ваша светлая голова и прекрасное знание... ну, тех, кто считает вас своим коллегой. Хотя я уверен, что они вам в подметки не годятся. Ваша прекрасная работа в 1889 году в банке “Альбрехт и компания” восхищает смелостью мысли и блестящим исполнением.

У старого еврея в глазах блеснули слезы.

– Господин Соколов, так приятно, когда твой труд уважают! Я без ложной скромности скажу, в молодости умел кое-чего сделать. У “Альбрехта” взял цифру – сто пятьдесят тысяч наличными. И попал по глупости, по своей доброте.

– Как же, знаю! Вы помогали бедным евреям, и они же вас выдали. Осип Борисович, я не бедный еврей, но жду помощи. Вскрыли сейф. Ловкая работа! Унесли предмет, который я должен отыскать во что бы то ни стало. Я хочу пригласить вас с собой и показать, как нынче умеют работать.

– Это любопытно! Только, извините, у меня, как вы заметили, не брюки, а лоскутки для одеяла. И потом: посмотреть – хорошо, но ловить честного шнифера? Этот цимес кушайте без меня.

– Надевайте ермолку, господин Бронштейн, и я вывезу вас в люди!

– Зачем так церемонно? Для такого замечательного человека я просто Буня.

Артистическая работа

Соколов отвез Буню в Сандуновские бани, где его всего лишь за полтора-два часа привели в полный порядок: отмыли вековую грязь, подстригли, наманикюрили, срезали мозоли. Портной Давид, трудившийся по мелкому ремонту одежды, снял мерку с Буни и отправился в соседний “Мюр и Мерилиз” – первый универсальный магазин в Москве (нынче – ЦУМ). Там он закупил все, во что должен быть одет приличный еврей.

Буня выпил немного водки под семгу и удивлялся, глядя в зеркало:

– Когда сегодня утром я ел тухлую фиш, разве я думал, что скоро буду похож на губернаторского зятя? Какие роскошные шкеры, “колеса” со скрипом, да на них еще “кобылки”! И клифт на меху! Уважили...

Старый еврей еще продолжал восторгаться брюками, ботинками в галошах и меховым пальто, а сыщик уже вводил его в разграбленную бронированную комнату. Буня с любопытством оглядел и динамитный сейф с громадным раскореженным отверстием, и нетронутый замок и похвалил “центовку” – пилу “Сименс”:

– Красивый аппарат! Только зачем, извините, корежить “кассу”?

Буня запустил пятерню куда-то за пазуху, где у всякого почтенного еврея висит могендовид, но вытащил нечто другое, похожее на трехлопастную вилку с петлей. Минут десять он тяжело сопел возле замка и, к очередному расстройству директора Щербакова, открыл его.

– Как же так? – возмутился директор. – Поставщик сейфа уверял меня, что воры не смогут открыть замок этой системы!

– Так я же не вор, – обиделся Буня. – Я артист... своего дела.

А Соколову он на ухо сказал:

– Вы можете мне удивиться, но это рука Слесаря – Семена Липкина. И это во мне вызывает недоразумение: Слесарь уже года три на царских харчах. – Буня долго и печально глядел в глаза Соколову. Потом глубоко вздохнул: – Я никогда бы не сдал шнифера, извините, лягавым. Но Слесарь очень плохой человек. Он вскрывал “кассы” у хороших евреев. Помните, “Струзер и Гофшнейдер” на Мясницкой? А двести тысяч Лазерсона, который “Торговый дом” на Тургеневской? Но и это было бы наплевать. Но Слесарь, – Буня еще больше понизил голос, – не брезгует трупами. На нем несколько мокрух. Скажите, разве это годится шниферу? Нет, уверяю вам, шниферу это не годится. Это позор на нашу голову.

Теплая встреча

В тот же праздничный день в полицию пришло сообщение: некая старушка Дроздова видела ранним утром, когда толком еще не успело рассвести, как какой-то дядя засунул в прорубь, что в Путяевском пруду в Сокольниках, мужчину.

Труп полиция обнаружила быстро. Им оказался молодой человек лет двадцати двух. На шее болталась удавка с двойной петлей. Выпученные глаза бессмысленно и страшно глядели в небо.

К вечеру в сыск пришло заявление князя Ильинского о внезапном исчезновении его племянника Адриана, студента биологического факультета университета. Прибывшие в морг слуги князя сразу же опознали Адриана.

Кошко скептически отнесся к версии Соколова, что ограбление в Ссудной казне и убийство Адриана связаны между собой.

Соколов спорить не стал. Он лишь приказал всем осведомителям и секретным агентам:

– Землю носом ройте, но Слесаря найдите! Иначе я вас!..

* * *

И вот наконец на пятый день после кражи поступило донесение: Слесарь гужуется с двумя барухами в доме Герценшульца, что на Трубе в Малом Сухаревском переулке.

Когда сыщики вломились в грязную, прокуренную тесноту полуподвального помещения, они застали Слесаря, валявшегося на плохо заправленной кровати в объятиях двух ведьм довольно юного возраста.

Жеребцов, размахивая револьвером, заорал:

– Руки в гору! Лицом к стене – живо!

Перепуганные девицы, от страха и холода враз покрывшиеся гусиной кожей, ткнулись лицами в стену, заревели, захлюпали носами. Гориллообразный детина ниже среднего роста, с головой, утопленной в плечи, не спеша подошел к стене, задрал руки. На ягодицах была красочная наколка: слева – пылающая жаром печь, справа – кочегар, бросающий в эту топку лопатой уголь. При ходьбе создавалось впечатление, что кочегар совершает лопатой движение – вперед-назад. На правом запястье Соколов увидал другую татуировку: сердце и птица на ветке.

Соколов радушным голосом произнес:

– Какая счастливая встреча – сам Слесарь, шнифер и мокрушник!

Слесарь прогнусавил:

– Начальник, позволь портки мне надеть!

– Сначала скажи: где лежит браслет?

– Падлой быть, не знаю!

– Положим, ты давно падла. Если ради денег подельника замочил – последний негодяй. Отдай сразу чужое – легче будет. Не хочешь? Не надо. Голым пойдешь в Гнездниковский. Пусть народ над тобой посмеется.

Слесарь недоверчиво буркнул:

– На дешевый понт, мусор, берешь?

Соколов удивился:

– Ты, срам человеческого рода, грубишь мне? Что ж, буду учить тебя вежливости!

Авторитет

Такой потехи москвичи еще не ведали. Мускулистый, с тяжелой челюстью выродка, в дорогих хромовых сапогах шел мужик – совершенно обнаженный, под конвоем двух городовых. Мужик злобно зыркал на веселящихся прохожих маленькими поросячьими глазками. Особую потеху вызывала картинка на ягодицах.

Соколов, уехавший вперед, предупредил:

– Когда тебе, Слесарь, надоест принимать воздушные ванны и ты захочешь сказать мне про браслетик, шепни конвоирам. Они тебя быстрехонько ко мне доставят. А то я тебя пущу гулять открытым до Бутырской кичи. Понял, голубь?

Слесарь крепился до самой Петровки. Он шел по бульвару, с телом, густо поросшим шерстью, поскрипывая сапогами по утоптанному снегу, и старался не обращать внимание на зевак. Но когда стайка мальчишек, крутившихся вокруг, начала озорно выкрикивать:

– Смотрите, кочегара ведут! В баню ведут кочегара! – не выдержал. Он злобно скрипнул зубами:

– Эй, дядя, вези меня к начальнику.

Конвоиры обрадовались:

– Это к Соколову? Один миг!

Слесарь удивился:

– Как? Этот тот самый Соколов? Что Семафора на медведе катал?

– Тот самый! – с удовольствием подтвердили конвоиры. И добавили: – А тебя, несчастный, он собрался живьем на веревке в прорубь пущать – пока во всем не признаешься.

– Чего же сразу не сказали? С Соколовым связываться не резон.

* * *

Через несколько минут, сидя в кабинете сыщика, Слесарь признался, что спрятал обруч (браслет) и караты (бриллианты):

– У одной марухи на Солянке. Только два карата в карты проиграл. Это Адриан, козел, меня подбил. Говорит: “Продам браслет, яхту куплю и домину в Италии”. Дал деньги на инструменты. Привязали мы веревку на крыше, Адриан первым спустился и выдавил стекло. Мело крепко, снизу нас никто не заметил. Я с самого начала решил студента замочить, а он, видать, хотел меня обжулить: вместо двадцати тысяч принес всего семьсот рубликов. Да мне только за обруч завтра клиент должен был отвалить тридцать кусков!

Потупив взор, добавил:

– За “мусора” простите.

– Бог простит! – кротко ответил король сыщиков.

Эпилог

На суде вскрылась любопытная история. Оказывается, бездетный князь Ильинский половину своего богатейшего имущества завещал Адриану, к которому относился как к родному сыну. Завещал он племяннику и браслет Клеопатры.

В благодарность князь предложил Буне:

– Десять тысяч рублей!

– Буня гордо отказался. Соколов удивился и приставил старого медвежатника на хорошее место:

– Сторожем дома в Мытищах!

И не ошибся: это был самый верный и преданный человек, умевший ценить добро. Буня был счастлив:

– О такой замечательной жизни может мечтать даже зять губернатора!

Что касается Слесаря, бежавшего с поселения, он был на этот раз отправлен на каторгу. Говорят, что после Великого Октября он сделал большую карьеру по банковскому делу. Большевики всегда умели ценить уголовное прошлое.

ТАЙНИК

Однажды в сыскную полицию пожаловал старик почтенного купеческого вида. Он непременно желал видеть “графа Соколова, который любые дела распутывать может”. Знаменитый сыщик принял просителя. Тот бухнулся ему в ноги: “Ваше сиятельство, явите Божескую милость! Горе-то какое в нашем доме, а куда ни ходил, все толку нет, одни только разговоры!”

Старик поведал такое, что тут же заставило Соколова отложить все дела и заняться таинственным происшествием.

Жених

На правом берегу Москвы-реки, у подножия Воробьевых гор, стояло древнее и богатое село. Среди самых достойных людей почитался купец первой гильдии Григорий Данилович Муратов. Владел он свечным заводом, большим домом за высоким глухим забором, двумя дочерьми и сыном Прокофием. От дочерей пахло цветочной помадой, а Прокофий ходил в голубых брюках. Дочери учились в пансионе, а сын обретался возле родителя.

Отец пробовал учить Прокофия в гимназии, но это оказалось невозможным. От географии у того началось малокровие, а от арифметики сильное головокружение. Сколько ни вгонял отец сыну ума в задние ворота, но гимназисту от этого верного средства пользы не произошло.

Отец последний, решительный раз отодрал свое чадо да забрал из гимназии. Стали ходить учителя на дом. Но и этот маневр не удался. В пятнадцать лет Прокофий изнасиловал учительницу каллиграфии, за что пришлось заплатить пять “катюш”, дабы до суда не дошло, что стоило бы гораздо дороже. Науки были оставлены навсегда.

– И то дело, – облегченно вздохнула Антонина Ивановна, мать недоросля. – Ведь не всякому человеку наука в пользу идет. Ученый дурак куда хуже неученого, потому как о себе понятие имеет и оттого работать не может. А Прокоша свое с возрастом возьмет.

И как всякая мать, оказалась она права. Прокоша годам к двадцати развился всесторонне, то есть и вверх и вширь. Стал он отцовской мошной по кабакам и публичным домам трясти.

Григорий Данилович принял решение:

– Женить паразита, чтоб не забаловался окончательно.

Невеста

В том же селе и на той же главной улице жил Василий Трифонович Серов. Имел он кирпичный завод, обширный капитал и единственную наследницу – дочку Лушу, разумную не по годам и смиренную сердцем.

Кто только сватов ни засылал к Серовым, а отец от ворот поворот давал:

– Мала еще, куда ей в жены! Пусть в невестах походит.

На самую Троицу отпраздновали Лушино восемнадцатилетие. Все лучшие люди из села Воробьева собрались, а из Москвы знакомый артиллерийский генерал приехал.

Как-то получилось, что Василий Трифонович вышел в сад покурить, а там уже сам Григорий Данилович дым пускает. Говорит:

– Ну, хозяин, ты в душе размах имеешь! Такое рождение закатил, прямо торжество. Да и то сказать, капитал тебе позволяет.

– И ты, Григорий Данилович, на паперти не стоишь!

– Да, живем мы, слава тебе Господи! Есть казна, и большая. А в гробовой ящик под себя не возьмешь. Все внукам отойдет. Мой Прокоша разумом простоват, зато к старшим почтение имеет. Пора его в семейную обузу ставить. А твоя Лукерья расцвела как маков цвет...

Понял Василий Трифонович, какую линию сосед гнет. Стоит, размышляет: “Прокошка, конечно, глуп. И, сказывают, стал по разным арфисткам раскатывать. Товар, скажем, не первосортный. Да молодой еще, поправится. У кого смолоду ветер в мозгах не гулял!” Вслух молвил:

– Если моя Луша не станет возражать, то... засылай сватов.

Сговор

Луша даже в мыслях не держала перечить родительской воле. Смотрины прошли гладко, настал сговор. Дом Серовых был полон гостей. Луша сидела на бархатной козетке в чайной комнате. Она была в новом гарусном платье с красивой отделкой, в белых шелковых чулках и новых полусапожках с медными пряжками. На плечи она накинула светлый шелковый платок с червчатыми цветами. Под платьем легко угадывалась тонкая талия и хорошо развитые груди.

Невесту оставили наедине с женихом. Прокофий, то и дело оправляя пикейный жилет, с чувством рассуждал:

– Я в мыслях одно содержу: как бы скорее от своего родителя на свободу выйти. Он мне своим воспитанием тута сидит, – жених выразительно постучал себя по шее.

– И жучит, и жучит – хоть в петлю! А ежели как теперь – свадьба, так это не в пример лучше.

– А почему, Прокофий Григорьевич, ваш батюшка ругается?

– Характерный он такой! Скажем, на прошлой неделе со своим приятелем Гордеем, что счетоводом прежде служил на отцовской фабрике, малость погуляли в трактире и, как положено, стекло били и разную посуду. Составили протокол и папашу вызвали, а он меня по морде лица учить начал. Я уже не маленький! Срам, как нонче старики вести себя не умеют.

Вошел старший официант Влас. Из проема дверей угодливо наклонился:

– Мозельского желаете?

Прокофий кисло сморщился:

– Я об этот час завсегда шампанского предпочитаю. Принеси, братец, да поживее. – И к Луше: – А позвольте вас об любви спросить? Что это я слыхал такое, будто инженер Тихонов с фабрики вашего батюшки на вас виды имеет, Лукерья Васильевна? Мне, как законному жениху и имеющему права, такое весьма обидно.

– На чужой роток не накинешь платок. Он дарит мне книги. Вот, к примеру, “Листопад” господина Бунина. Так в этом дурного нет. – Луша подняла на Прокофия ясные глаза. Лицо ее дышало свежестью и непорочностью.

Прокофий строго, тоном своего отца, произнес:

– Мне такое все равно неприятно! После свадьбы попрошу все его книги выбросить. Если понадобятся, купим новые.

Вновь вошел официант. На этот раз с шампанским.

– Родители просят в залу пожаловать. Все гости в сборе.

Свадьба

Свадьбу назначили на Воздвиженье. К десяти утра церковь Андрея Стратилата, построенная еще в 1675 году, была полна народу. Уже собрались все поезжане и жених, и Григорий Данилович прохаживался нетерпеливо, то и дело справляясь:

– Ну, едут? Небось на голове завивку делают, а тута народ перемогается. Священник отец Борис и хор заждались. Эй, Гордей, сгоняй-ка быстро к Серовым, что-то задерживают. Скажи, что все истомились.

Гордей сел на пролетку и укатил. Вскоре он вернулся сконфуженный:

– Дело такое, что... невеста, видать, сбежала. Вместе с инженером Тихоновым. Их вместе не видно. Весь дом спозаранок, сказывают, обыскали.

– Ну, папаша, вы мне особенное удовольствие предоставили, – обиделся Прокофий. – Срам-то какой! Из-под венца побег устроила...

Григорий Данилович, налившись кровью, плюнул с досады:

– Тьфу! Ну и оказия. А ты, сыночек, помолчал бы. От хорошего кавалера ни одна дура не сбежит. Я ведь знаю, какие ты каранболи на Москве откалывал, мальчишник, вишь, справлял. Придем домой, я тебе порты спущу, по заднице побеспокою. Ох, Господи, оконфузили мои седины!

Гости потихоньку расходились, а Григорий Данилович сказал сыну:

– Поехали, Прокоша, к невесте в дом, выясним, что стряслось.

– Нет уж, увольте! – дерзко заявил тот. – У меня все чувства оскорблены, я ихний порог отныне не переступлю. Потому как обидно.

Григорий Данилович вздохнул и отправился один.

Беглецы

В доме Серовых была суматоха. Прислуга, гости, родственники высказывали самые различные предположения, и постоянно посылали слуг:

– На дорогу посмотри, не идет ли? Что ж это она, Лукерья, так всех оконфузила.

Василий Трифонович и супруга его Прасковья Власьевна, одетая в праздничное цветастое платье и в белом платочке на голове, лили слезы. Кто-то из соседей рассказывал, что ночью будто видел, как инженер и Лукерья, взявшись за руки, шли к Москве-реке.

И впрямь, официант Влас, вместе с другими ходивший отыскивать беглянку, торжественно внес в гостиную ее светлый шелковый платок с красными цветами:

– Нашел возле причала, на земле валялся. И лодка наша пропала. Видать, поплыли на ней на другой берег. Теперь их в городе искать надо.

Григорий Данилович укоризненно покачал седой головой:

– Не ожидал я такого безобразия! Извиняйте, что побеспокоил вас. Поищем невесту в другом месте, где их крепко соблюдают.

...В тот же день дали знать в полицейский участок. Надзиратель сыскной полиции Анатолий Мишин, серьезный, крепкий в плечах человек, долго расспрашивал домочадцев невесты. Справился он и про инженера Тихонова, где и какие родственники у него живут. Направил по адресам агентов. Осмотрел местность. На другой день к полудню нашли лодку Серовых – вниз по течению чуть не до храма во имя Христа Спасителя дошла.

Три или четыре дня бился надзиратель Мишин – на след беглецов напасть не удалось. Тогда дали газетные объявления: “Всякого, кто имеет сведения о таких-то, просят сообщить за приличное вознаграждение”. Откликов не было.

– Воспитывать надо было строже! – так говорили на селе.

И вот тогда-то Василий Трифонович, наслышавшийся про знаменитого сыщика Соколова, наведался к нему: “Помогите!”

В тот же вечер Соколов прибыл в село. При нем находился Жеребцов. Они поселились в доме старосты. И негласно сюда же приехали под видом дачников отец и сын Гусаковы – надежная помощь сыщику.

Версия

Не успел Соколов с дороги поужинать, как его на крыльце старостиного дома уже ждала толпа. Каждый хотел помочь в розысках, давал советы и противоречивые показания. Кабатчик клялся, что видел, как инженер с Лушей умчались на тройке, жена конторщика горячо утверждала, что в ту злополучную ночь кто-то кричал на реке: “Помогите!”

Надзиратель Мишин, скучавший на скамейке в углу под портретом генерала Скобелева, наконец не выдержал, встал и грозно крикнул:

– Все, хватит! Приходите завтра, – и принялся провожать из избы глухо ворчавших сельчан. Потом он полез в старый портфель, стоявший возле скамейки, и протянул Соколову тоненькую папку:

– Вот дело об исчезновении Лукерьи Серовой и инженера Тихонова. Мы провели обыск в квартире инженера. Он человек денежный, всегда, по утверждению его хозяйки, хранил наличность в значительных суммах, но мы не нашли ни копейки. Обнаружили список облигаций Кредитного общества и акций ВолжскоКамского банка – всего на семьдесят три тысячи. Но самих бумаг нет. Ясно, что, решив бежать с Лукерьей, он основательно к этому подготовился, забрал все ценное.

– Но почему инженер не просил руки Луши, если у них чувства взаимные?

– Боялся отказа. Вот, посмотрите, Аполлинарий

Николаевич, протоколы допросов. Четыре свидетеля утверждают, что инженер публично заявлял: “Этой свадьбе не бывать! Оболтус Прокошка не чета Лукерье Васильевне!” Пройдет месяц-другой, беглецы сами объявятся, в ноги родителям Лукерьи упадут: “Простите, что убегом венчались!” Уж сколько раз такое бывало.

– Посмотрим! – коротко сказал Соколов. – Я сейчас навещу Серовых.

Не прошло и часа, как он вернулся. Тяжело вздохнув, сказал:

– Много я горя видел, служба такая! Но столь жуткой безысходности, такого отчаяния, когда и плакать нет возможности, – никогда! Отец и мать Луши уверены, что дочь не сбежала. С ней что-то худшее... Разве могла Луша покинуть дом в одном легком платье, вовсе не годном для дальнего путешествия?

Мишин горячо заспорил:

– Это ничего не доказывает! Инженер накинул на нее свою шинель – вот и тепло! А в магазинах купили все, что необходимо. Из дома вынести узел – большая опасность. Так?

Соколов спорить не стал. Он устало произнес:

– Скоро час ночи. Пора спать.