Текст книги "Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа"

Автор книги: Валентин Лавров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Наживка

Улучив удобный момент, Азеф усадил Женечку на тот самый кожаный диван, на котором дрых позавчера. Согласно инструкциям Житловского и по велению сердца, время от времени целовал ее хорошо ухоженные руки с чистыми и прозрачными, словно фарфоровыми, пальцами и говорил:

– Мы непременно свергнем проклятый царизм, не сомневайтесь, Евгения Александровна.

Женечка согласно кивала и деловито говорила:

– У нашей группы большие планы. Я затеваю демократический журнал «Общедоступный техник», а вы, как специалист, могли бы вести раздел и помогать советами. И вообще, журнал, прикрываясь пропагандой технических знаний, будет проводить плехановские и марксистские идеи.

Азеф понимающе заверил:

– Я ваш сотрудник – навек! Даже готов стать членом вашего кружка, пусть мне грозят каторга и кандальный звон.

Женечка не поняла двусмысленности слов и воскликнула:

– Я благодарю вас!..

– Не за что, это мой гражданский долг! Если мы не жалеем себя, нравственно ли другим жалеть для революции деньги? Нет, это стыдно и даже позорно. Право, на очах моих навертываются большие слезы.

Немчинова простодушно проговорилась:

– Но я Аргунову уже дала приличную сумму…

Азеф хитро прищурил глаз:

– Это на закупку динамита?

– Нет, – замялась. – Вы никому не скажете? Деньги пошли на типографию, которую недавно поставили в Финляндии.

У Азефа заколотилось сердце так, словно он на удочку подцепил золотую рыбку. Он моментально нашелся:

– Эх, ваши деньги пропали, они ничего путного там не напечатали…

Женечка замахала руками:

– Вовсе нет! Разве вы не видели два первых номера «Революционной России»? Я могу дать вам, только найти надо, куда-то засунула…

– А как насчет пожертвования?

Женечка, смущаясь, спросила:

– Иван Николаевич, сколько вам надо для революции?

Азеф в очередной раз прильнул с поцелуем к руке Женечки и страстно проговорил:

– Революция в России – мероприятие дорогостоящее. Здесь скупиться нельзя, ибо отдача будет безмерная – свобода и равноправие.

– Ах, скорей бы! Я задыхаюсь от самодержавной деспотии.

– Не только вы, Женечка, все передовые люди задыхаются! Пожертвуйте на свержение сколько не жалко! Тем более что теперь деньги для наших заграничных товарищей будут идти через меня.

– Я знаю, мне Житловский писал об этом.

– Деньги нужны срочно, иначе безвозвратно пострадает дело революции.

– Я уже приготовила для вас.

Она на минуту вышла в соседнюю комнату и вернулась с плотной тяжелой пачкой, сказала:

– Тут две тысячи.

У Азефа от волнения пересохло в гортани. Он прижал палец к губам:

– Тсс! – Оглянулся, зачем-то заглянул за шторы и громко прошептал: – Уже готовится очередной номер газеты «Революционная Россия». Можете, Женечка, принять участие или статьями, или деньгами.

Да не оскудеет рука берущего!

Предложение писать в журнал моментально разбудило интерес у Женечки. Она спросила:

– А можно написать пьесу из жизни рабочих? У меня есть замысел: русская деревня, нищета, бесправие, урядник, крыша, крытая соломой. Бедный дом, тощая корова, дети плачут по лавкам от голода. Мать снаряжает в дорогу малолетнего сына – очаровательного мальчика с голубыми глазами, с восторгом и надеждой глядящего на мир Божий, жаждущего счастья. Старый дед стоит на пороге, крестит малыша: «Все одним ртом в доме меньше будет!»

Азеф, с трудом сдерживая зевоту, уперся тяжелым взглядом в Женечку, изобразил полное внимание. Та продолжала, все более одушевляясь:

– Шумный город, вывески, городовые, дамы под зонтиками, аристократы в котелках. Мальчик с доверием смотрит на незнакомый ему мир. Проходная завода. Заводчик – пузатый, нахальный эксплуататор. Мать кланяется ему в ноги: «Не откажите, возьмите хоть на побегушки! В доме кормить нечем!» Заводчик кидает ей пятиалтынный, она ползает на коленях, ищет монету в дорожной пыли. Заводчик говорит: «Будет работать за харч!» Мать кланяется, еще раз обнимает малыша, убегает вся в слезах.

Азеф, предвидя трагическую развязку, начал загодя вытягивать из брючного кармана платок. Женечка, сама едва не плача, продолжала:

– Заводской двор, груды металла, мартеновская печь. Непосильный труд, голодное существование, понукания заводчика. Все это подрывает слабое здоровье мальчугана. Он все время тоскует о своей матушке, рассказывает друзьям-пролетариям о деревенской жизни, которая по сравнению с заводской ему теперь кажется счастливой. Так случилось, что его матушка получила крупное наследство, они теперь богаты и счастливы! Матушка тоже все время тосковала о дорогом малыше. Теперь она ходит в дорогих одеждах, покупает у старосты большой дом и пять коров. И вот, справив дела, она на крыльях любви летит в город за дорогим дитем. Но судьба была сурова. Малыш не выдержал эксплуатации, долго кашлял и умер. Когда гробик с малышом выносят из заводских ворот, прибегает его матушка. Она обнимает хладное тельце, горькие слезы льются из ее глаз. И тут появляется заводчик. Он сует матери три рубля: «Возьми, купи себе пряников!» Мать плюет в лицо эксплуататора, а рабочие устраивают демонстрацию, заводчик спасается бегством. – Женечка с любопытством посмотрела на Азефа. – Ну как, вам понравилось?

Азеф, едва не корчась от подступившего смеха, делал вид, что вытирает слезы.

– Замечательная трагедия! Такое не снилось ни Шекспиру, ни Достоевскому с Максимом Горьким. Вы, Женечка, гений! Позвольте, сударыня, прильнуть к вашей ручке… М-м-м, божественный дар ваш восхищает! Это надо печатать – срочно! Это разбудит классовое самосознание. Это всколыхнет народные массы.

Женечкино личико загорелось от счастья.

– Вы так думаете?

– Я это знаю! Но для этого нужны деньги.

– Конечно, конечно! Вот еще, тут пятьсот рублей. Моя посильная лепта…

Но сегодня Азеф был непреклонен. Он решительно произнес:

– Вашу пьесу мы напечатаем, поставим в Художественном театре, будет все прекрасно: театр полон, ложи блещут! Овации, шампанское, раздача автографов! Но теперь надо помочь нашим товарищам в Женеве, которые умирают от голода, нужно оплатить контрабандистов, таскающих через границу транспорты с нелегальщиной. Хотя бы еще рубликов пятьсот…

Женечка помялась, но сказала:

– Сейчас при мне нет, завтра к вечеру достану…

– Спасибо, демократическая Россия, сбросившая ярмо деспотии, вас не забудет. На обломках самовластья золотом напишут ваше замечательное имя – «Евгения Немчинова»! – Азеф поднял вверх палец. – Только договоримся раз и навсегда: о ваших пожертвованиях – никому ни гугу. Этого требует конспирация и ваша личная безопасность.

– Ясно! – прошептала, леденея от восторга, Женечка.

Азеф выскочил на улицу, ему хотелось петь, ликовать: он разбогател в мгновение ока! Счастливо улыбнулся, прошептал:

– Хаим Житловский, вы из этих денег не получите ни копейки. Учитесь зарабатывать честным трудом, а не побираться. Так-то! Ну а теперь на Тверскую, к сладким девочкам Иды Кремер! Развернусь во всю ширь! На такой капитал и пошуметь не грех…

Главное – напугать

Утром Азеф сидел в кабинете Ратаева. Тот широко улыбался, подливал Азефу коньяку и был счастлив. Охранка прежде ничего не знала о глубоко подпольной типографии. Побарабанил пальцами по столу:

– Типография, типография! Надо выявить, где ее поставили. Мы знаем только то, что она в Финляндии, а это все равно что выловить премудрого карася в Финском заливе. И другая задача: даже если выясним ее нахождение, то оставлять ее нельзя и арестовывать нельзя. Вам известно, что финны не приняли закон о выдаче политических преступников? Как быть?

– Надо напугать!

– То есть? – Ратаев вперил любопытный взор в Азефа. – Каким образом напугать?

Азеф сказал:

– Это так просто! Проставьте на почтовом конверте штемпели княжества Финского и опустите в почтовый ящик Аргунова.

– Пустой конверт? – изумился Ратаев.

– Зачем пустой? – Азеф с грустью посмотрел на собеседника. – С запиской, желательно на финском языке: «Шпики пронюхали о типографии, грозят серьезные неприятности. Доброжелатель». И осторожно следите за Аргуновым. Как только он найдет какого-нибудь чухонца (их в Москве сотни!), который ему переведет текст или, вероятнее, сделает перевод с помощью словаря, так тут же отправит в Финляндию шифрованную телеграмму: «Демонтируйте!» Так узнаете адрес типографии, и, вероятнее всего, она перестанет существовать.

– Гениально! – Ратаев обнял Азефа, расцеловал. – Что коньяк не пьете? Прошу, шустовский!

* * *

В тот же день специалист-график фальсифицировал почтовые штемпели на конверте. На другое утро письмо лежало в ящике у Аргунова. Не прошло и суток, как в Хельсинки полетела шифрованная телеграмма: «Типография провалена, срочно демонтируйте!»

Аргунов, Чепик и самая красивая девушка партии, с которой Азефу только предстояло познакомиться, – Дора Бриллиант, собравшись в Доброй Слободке, ломали головы: какой благодетель прислал письмо? Предположений было много, верного ответа – ни одного. Пришли к выводу: это кто-то из полицейских, сочувствующих революции.

* * *

Ратаев занимался любимым делом: самостоятельно и весьма ловко печатал на ремингтоне «Агентурные сведения» в Петербург:

«21 декабря 1899 г.

Коснусь теперь деятельности нового Приятеля (одна из агентурных кличек Азефа. – В. Л.). Помимо Немчиновой, Соломона, Артура Блюма, он познакомился со стародавними нашими знакомыми… Покровскими, крестником Особого отдела Левинсоном (фармацевтом); проник в общество вспомоществования лицам интеллигентных профессий…; принят в сотрудники затеваемого Немчиновой „Общедоступного техника“… и, наконец, зачислен в издательскую немчиновскую группу, которая образовалась после получения Немчиновыми громадного наследства… Словом, перспектива рисуется у него (Азефа) прекрасная…»

* * *

Тем временем в Финляндии начался переполох. Решили срочно типографию демонтировать и подыскать для нее другое место, а именно в сибирской глухомани.

…Авторитет Азефа в глазах охранки подскочил до верхнего предела. Замыслы Азефа действительно были гениальные. Великий агент приступил к осуществлению задуманного.

Тяжелая наследственность

Семейная война

Во «Всеобщей компании электричества» Азеф быстро завоевал авторитет. Он был толковым и энергичным работником, его голову распирали неожиданные и смелые идеи, которые шли на пользу дела. Жалованье выросло до ста семидесяти пяти рублей.

В среду 18 февраля девятисотого года Азеф сел в международный вагон на Брест-Литовском вокзале и отправился в Германию. Это была служебная командировка.

На обратном пути завернул в Могилев. Тут, в доме своих родителей, ждала Люба. Она еще более прибавила в весе, лицо стало круглее, а ростом словно сделалась еще ниже, бедра раздались – в глазах Азефа, женщине это только добавило очарования. Люба приехала сюда из Швейцарии.

Азеф, возвышавшийся горой над Любой, нежно расцеловал ее и вопросительно огляделся:

– Где мой Леня, прелестный ребенок, похожий на свою очаровательную маму? Я соскучился о нем…

Люба, как о каком-то пустяке, заметила:

– Это же не слыхано – путешествовать с малышом! Я его пока оставила друзьям, у них шале под Лозанной.

– Надо было взять няньку… – начал было Азеф.

Люба его резко оборвала:

– Что с этого было бы, Евно? Няньки – это буржуазная отрыжка, эксплуатация трудящихся.

– Но как можно бросить малыша у чужих людей? – продолжал возмущаться Азеф.

Люба, видимо, решила сразу показать, кто в семье главный. Она подбоченилась и снизу вверх взглянула в лицо мужа:

– Евно, я дам вам адрес, вы можете хоть сегодня отправляться за Леней и воспитывать его сами. Как дважды два.

– Но у меня служба! – задохнулся от возмущения Азеф.

– Правильно, вот вы и командуйте в своей электрической компании, а Леню я буду воспитывать сама. И попрошу вас, Евно, впредь в женские дела не лезть. Лучше дайте денег.

На другое утро супруги Азеф сели на поезд до Москвы, и колеса бодро стучали на стыках – открывалась новая страница жизни.

Беспорядок в голове, беспорядок в квартире

Все люди – плоды наследственности и привычек.

Отец Любы имел хорошие деньги, но был отчаянным скрягой, дрожал над каждой копейкой, словно собирался жить Мафусаилов век. Домашним выдавались гроши, одевались они немногим лучше, чем бродяги. Большой дом Григория Ефимовича Менкина представлял печальное зрелище: он всегда был неубранным, немытым, неуютным. Носильные вещи, грязные тарелки с остатками еды находились где придется.

Так что Люба с детства не имела привычки к порядку. Ей по нраву был неприхотливый студенческий быт. Более того, скудность этого быта считалась как бы необходимостью для всякого, кто называл себя революционером.

Оказавшись в трехкомнатной квартире Азефа на Воздвиженке, Люба была поражена блестящим паркетом, роялем, резной дубовой мебелью, хрустальной люстрой, коврами на полу и картинами на стенах. Маша и Вера, под надзором Азефа, навели тут замечательный порядок.

Надо заметить, что последние недели перед выездом за Любой Азеф бегал за покупками на Сухаревский рынок, где по случаю приобрел несколько живописных полотен, которыми украсил стены. Он не то что любил жену, но считал ее принадлежностью своей жизни, порой скучал о ее обширном и сладком теле и теперь ждал ее восторгов и благодарных слов.

Но вышло все иначе. Люба боялась уюта и порядка. Сами эти понятия были несовместимы с ее хаотичной натурой. Поэтому она строго, как городовой на нищего, посмотрела на мужа:

– Евно, что это за несчастье? Камин, экран, бронзовые фигуры, штофы, черное древо. Здесь музей или что? А две девки-горничные, которые зачем-то мелькают сюда и туда? Тьфу, мещанство, от которого тошнит. Революционер обязан жить без всяких роялей, слуг и выкрутасов. Давайте срочно съедем отсюда!

Азефу горько было слышать сетования супруги. Он с укоризной посмотрел на нее:

– Перестаньте скандалить, вас слышно в переулке. Зачем клеймить меня как пособника буржуазии? Люба, крошка моя, ведь я все это делал для тебя, для нашего малыша. Люба, хочу видеть тебя счастливой, и вот нате вам! – Азеф совсем не желал ссориться, привлек жену к себе, обнял, миролюбиво заурчал: – Мой цыпленок, я так хорошо теперь зарабатываю, а эта квартирка нам обходится сущие пустяки. И потом, по московским меркам, это очень скромное жилище. Ведь наш домик – современник пророка Моисея, когда тот на Синай восходил. Вот я был у Аргуновых, так у них нисколько не хуже, а он – один из руководителей партии…

– Перестаньте заикаться об том! Плевала я на вашего Аргунова. Дело не в деньгах, а в принципе. Неужели вы, Евно, совсем не понимаете? Я не желаю буржуазной роскоши. Если у вас зашевелились лишние деньги, так сдайте их в партийную кассу. – И Люба зарыдала, повалилась лицом, утопла в теплых и остро пахнувших потом объятиях Азефа.

Азеф ожидал чего угодно, но только не этого. Он гладил ее густые рыжие волосы и думал: «Я люблю комфорт, удобства, уют. Люба по своей природе неряха. У нас теперь могут начаться безобразные скандалы, каких я нагляделся в свое время в отцовском доме. Как быть? А как тратить деньги? Если прежде я только на людях изображал из себя нищего, а дома пировал вовсю, то теперь и дома я обязан притворяться безденежным? Ох, беда! Что за жизнь? И что делать? Надо схитрить, пообещать, а там она привыкнет…»

Люба решительно произнесла:

– Все, я возвращаюсь к родителям!

Громадные глазищи Азефа наполнились печальной иронией.

– Люба, малышка моя нежная! Тебе здесь не нравится? Прекрасно, подберем что-нибудь другое, более демократичное. В Москве сдается много жилья, можно выбрать любое захолустье с видом на помойку. Я готов нюхать отбросы, лишь бы тебе, моя радость, было приятно.

Люба с недоумением посмотрела на мужа:

– Помойка? В каком смысле, Евно?

– В прямом. Живут же разные пьяницы, воры и бродяги где придется, ну и мы, люди с хорошим образованием, с утонченными манерами, умеющие устрицу отличить от эскарго – съедобной улитки, давай опустимся до уровня деклассированных элементов. Люба, ты меня любишь?

– Кстати да! Я влюбилась в тебя, Евно, за твою жажду социальных перемен! Я… – Люба страстно замахала в воздухе кулачками. Она еще что-то выкрикивала голосом, полным обличительного гнева, а Азеф смотрел на нее, наполнялся жаждой обладания и размышлял: «Моя жена – полная дура. В революцию идут расчетливые люди, это как работа, опасная, но увлекательная, азартная, хорошо оплачиваемая. Разумеется, порой идут и другие – откровенные психи вроде Желябова или Перовской. Люба, душа моя, как ты тупа, почему ты не понимаешь этого?»

Люба продолжала сквозь слезы выкрикивать:

– Я вас спрашиваю вопрос: если Карл Маркс говорил за эксплуатацию миллионов трудящихся…

Азеф мягко возражал:

– Малышка, тебе надо, чтобы наши животы были пустыми, как духовой инструмент? Пролетарии не придут нас накормить, а если придут, так для того, чтобы устроить еще один еврейский погром. Кстати, сам Карл Маркс жил в буржуазной роскоши, у него было два десятка слуг, три громадных дома…

– Ах, где святые идеалы? Евно, вы их попираете. Что вы скажете на это несчастье?

Азеф начал сердиться по-настоящему. Он прошипел:

– Ты, Люба, училась в Европе, но у тебя такое местечковое произношение, словно ты всю жизнь провела в Одессе или, хуже того, в Могилеве. Избавляйся от этого. А где твоя красота, которая когда-то меня так поразила?

Он сказал правду, а правда всегда ранит больно. Люба зашлась в рыданиях, ее всю трясло. Азеф не выносил женских слез. Он поцелуем заткнул рот Любы и после паузы с притворным смирением сказал:

– На Солянке, в Малом Ивановском переулке, я смотрел двухкомнатную квартирку в подвале. Там жил сапожник, и он недавно с перепою повесился. В квартирке стены мокрые, по ним ползают какие-то отвратительные насекомые, – показал пальцами, – брр, дневного света почти не видно, только в узкое окошко над тротуаром ноги в сапогах и туфлях – шмыг-шмыг, шмыг-шмыг! А вечером – представь картину! – какой-нибудь пьяница мочится в наше окно. Ну и что? Он ведь пролетарий, ведущий класс революции, ему дозволено. Замечательное жилье, потому что хуже не бывает! Тебе, малышка, там понравится. Давай завтра утром сходим на Солянку и снимем эту замечательную трущобу. Если у нас туберкулез легких начнется, ну и что? Зато заживем по-пролетарски, не стыдно будет посмотреть в глаза Житловского, Аргунова, Чепика и остальных товарищей-социалистов! Впрочем, нашему малышу нужен свежий воздух, на лето я хочу снять дачу. Ты, моя рыбка, не возражаешь?

Люба упрямо повторила:

– Завтра будем искать другого жилья.

Азеф облегченно вздохнул:

– Вот и отлично! Только за тридцать рублей, что я тут плачу, ничего удобного не найдем. – Он опять прильнул к ее губам и опрокинул Любу на диван. Она, как всегда, отдалась со страстностью влюбленной, исступленно, забывая всяческую стыдливость.

Перемирие состоялось.

* * *

Азеф рассудил верно. Люба быстро смирилась и с камином, и с коврами, и даже с фальшивым Айвазовским в золотой раме. Не сошлись только в одном.

– Этих девок, прислужниц капитала, чтобы в квартире моей не было! – Люба сказала резко, не поспоришь. Она откровенно ревновала мужа.

Пришлось отказаться от услуг девиц, которые мыли квартиру, наводили порядок, готовили еду. Азеф малость расстроился: уж очень хороши были эти деревенские дурочки! Но утешился мыслью: «Пройдет немного времени, и Люба сама вернет их обратно. И потом, девицы все равно под боком, в клетушке на первом этаже…»

…Люба была неряхой. Это что-то вроде тяжелой и неизлечимой болезни. По этой печальной причине квартира сразу приобрела неважный вид. На стульях и на полу были разбросаны одежда, детские вещи, игрушки, книги, а рояль стал подставкой для мусора. Обувь теперь валялась в прихожей нечищеной, брюки Азефа никто не гладил, раковину завалили немытой посудой. Использованные пеленки валялись по всей квартире, и от них несло мочой.

Азеф поначалу сдерживал гнев. Он весьма мягко пытался вразумить супругу, заставить ее убираться, но та резко отвечала:

– Я всегда мечтала об революции, а не об домашнем хозяйстве.

– Но мне в доме не нужно устраивать революций!

– У меня, если вы еще видите, совсем не сорок рук! – И плюнула в угол. – Каждый человек должен иметь свои неприятности, вот и терпите.

…Для прогулок с малышом была приглашена старушка няня, а сама Люба целыми днями или спала, или читала модные, вполне буржуазные журналы. Одевалась она небрежно, до полудня ходила нерасчесанной, из халата выглядывало тело, оплывшее желтым жиром. Зато о переезде в трущобу больше не вспоминала.

Обедать и ужинать Азеф теперь ходил в трактиры. И все же он продолжал любить свою маленькую неряшку.

Впрочем, желая разнообразия в чувствах, Азеф чаще стал заглядывать на Цветной бульвар, в знаменитое скопище публичных домов. Не зря москвичи выражались: «Дамочка эта, того, с Цветного бульвара!» И всем было ясно, о чем идет речь. Азеф теперь предпочитал богатые публичные дома. Перед серьезными делами нужен был хороший отдых.

Наступала эра террора.

Азефа ожидали неслыханные приключения.