Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Валентин Маслюков

Соавторы: Александр Ефремов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Как гранаты наготове, – оглядев бутылки, заметил дед размягченно.

– Сейчас мы кольцо дернем, – хихикнул Хава, вцепился зубами в язычок плоской пробки и… застыл в этом неудобном положении.

– Юра!

Слабый голосок прозвучал неизвестно откуда.

– Что тебе?

Теперь они разглядели полускрытую невысокими кустами девочку лет шести.

– Иди домой.

– Чего надо?

Ира молчала. С той минуты, как ее увидели, она не тронулась с места, не переменила положения – светлое неподвижное пятно в кустах.

– Ну, что у вас – пожар, наводнение, потолок обвалился? – хмыкнул Яшка.

Хава распечатал тем временем бутылку и, не отрываясь от дела, – он наливал, пробуя на слух определить уровень вина в стакане, – недовольно процедил:

– Отвечай! Старшие спрашивают.

– Папка бьется, – слова скорее угадывались, чем слышались.

Больше никто с комментариями не лез, а Хава тянул.

– Ну, дальше. Чем бьется? Руками?

Девочка не ответила.

– А мамка что? – немного перелив в темноте, протянул стакан Маврину.

– Мамка кричит, повесится и порубает папку топором, когда он спать будет.

Хава молчал, думая.

– Слушай, парень, – начал Семен Трофимович, – беги скорей!

Ну их! Что я им, милиция, что ли, или вытрезвитель? Вот что, Иринка, беги домой и, если вправду будут убивать, зови, а я здесь, хорошо?

Девочка стояла.

– Ну что?

– Не пойду.

– Иди, говорю!

Девочка стояла.

– Да не бойся, дурочка. Пошумят и спать завалятся, первый раз, что ли… Главное, если мать в уборную пойдет и долго не выйдет, тогда возьмешь табуретку и заглянешь сверху через окошко. Не вешается ли. Поняла?

Хава повернулся к друзьям:

– Во девка! Не поверите! Отца в хату затаскивала. Открываю дверь – родитель на площадке копыта отбросил, и она его тянет, ревет, дура, надрывается, а тянет. Говорит, со двора. За такую девку я кому хочешь, лучшему другу голову сверну. Пусть кто тронет!

Хава легко впадал в истерику, и никто не пытался ему перечить.

– Она у меня нервная, пуганая. В обморок умеет падать. Чуть что – хлобысь – лежит!

Крик стал неровным булькающим смехом. Тогда засмеялись и другие.

– Вот бы нам так, – вставил Маврин, – научиться в обморок падать. Представляете, – и сам засмеялся, – вызывает тебя, к примеру, начальник цеха. Ты почему, говорит, так тебя разэдак, на работу не вышел?! Хватаешься за сердце и – брык – на пол. Переживаний сердце не выдержало. Накричали, мол, на тебя.

Смех превратился в общий утробный хохот.

– И ножками, ножками так – дрыг, дрыг!

– А начальник, ха-ха, начальник…

– Графин хватает, ха-ха-ха…

Яшка ползал по земле, держась за живот, и даже Семен Трофимович неопределенно ухмылялся.

– Ну что, – сказал Хава, вытирая слезы и подхохатывая, все не мог остановиться, – что ты стоишь, дура? Последний раз говорю, иди домой! – он перестал смеяться, чтобы придать голосу больше убедительности. Взял пустую бутылку, медленно поднял над головой. – Считаю до трех… Раз!

Пятно не исчезало.

– Два!

Перестали смеяться и Яшка, и Маврин.

– Два с половиной… ТРИ!

Резко пущенная бутылка полетела куда-то в сторону, послышался глухой взрыв стеклянного сосуда и в ту же секунду – отчаянная брань. Со двора, из-за заборчика.

– Серый? – неуверенно узнал Хава. И погромче: – Серый, ты, что ли?

– Убили кого? – всполошился Семен Трофимович.

– Серый, вали к нам!

Сакович появился из темноты всклокоченный, тяжело дыша. Даже Хава обеспокоился:

– Что, задел, что ли?

– Чуть не кончил. Мимо уха.

– Садись, вмажешь с нами!

Он сел, кажется, не очень понимая, что ему говорят.

– Не пью.

Это послужило поводом для оживленных комментариев.

– О, я говорил, не пьет! – Хава.

– Уникальный кадр, цены нет, – Яшка.

– Хороший парень! Ничего, посиди так, – Маврин.

Они находились в том состоянии, когда человеку кажется, что он пока не пьян, но сейчас станет, когда сладкая теплота разлилась по телу и от нахлынувшего ощущения невесомости становится немножко тесно, хочется простора, размаха. Но Сергей со стороны видел, что приятелям простор и размах ни к чему, они и ходить уже не очень горазды. Они были неприятны. Бешенству, с которым Сакович выскочил из дому, нужен был выход.

– Что, натрясли у малышни копеек и празднуете?

Шутка или оскорбление? Хава обиделся:

– Это ты, может, мелочишься. Мы на свои. Двенадцать рублей сегодня заработали, товар продали.

– Я так думаю, если бы на свои, не ограничились бы пустяками, что вам две-три бутылки. Правда?

Виновато заерзал Семен Трофимович.

– Вот что, ребятки. Надо сбегать кому… Моя доля.

Он достал откуда-то из одежд кошелек со старомодной защелкой и принялся, полуотвернувшись, шуршать бумажками.

– Трешка, – решился, наконец, – три рубля.

– Где ты сейчас возьмешь? – усомнился Маврин.

– Да? – Семен Трофимович заколебался и хотел уже прятать деньги, когда руку его перехватил Яшка.

– Ничего, придумаем что-нибудь. Не жиль, дед, давай!

Отобрав трешку, Яшка торопливо глотнул из бутылки, резво поднялся:

– Я сейчас, ребята! – и исчез в темноте.

А старик, похоже, все еще мучался сомнениями:

– Тогда, знаете что, хлопцы, надо вам поесть. Нехорошо так. Пошли ко мне, там закуска на кухне – винегрет. С полведра будет. Надо поесть.

…Винегрета действительно оказалось с полведра – огромная казенная кастрюля. Есть пришлось прямо из нее детскими вилками и ложками. Пацаны стояли вокруг большой, давно остывшей электроплиты в окружении баков, картофелечистки и других металлических агрегатов с блестящими нержавеющими боками, щурились от кафельной белизны вокруг.

– А где дед? – спросил Маврин.

– Сказал, сейчас придет, – пожал плечами Сакович.

Они остались на кухне одни. Приятное хозяйское ощущение свободы в служебном помещении, в месте, куда при других обстоятельствах их никогда бы не пустили, вызывало тихое, осторожное веселье. Как если бы ни с того ни с сего оказались они на самой середине центрального городского проспекта – никому нельзя, а они – на тебе – расположились. Пацаны хихикали и переглядывались.

– Я что думаю, – сказал вдруг Хава, понизив голос, – давайте садик почистим.

Мимоходом сказал, между прочим, так вот – пришла в голову мысль, и он, ни минуты не медля, по-товарищески ею и поделился.

Маврин перестал ухмыляться и глянул на Саковича. Сакович поднял на Хаву глаза и тотчас опустил. А Хава спокойно набрал ложку винегрета, отправил в рот и принялся медленно, целиком отдаваясь процессу, жевать. Хава жевал, а они молчали. Хава ничего больше не предлагал и не спрашивал, а они ничего ему и не отвечали. Помолчав, тоже взялись за ложки и стали есть.

Потом в сосредоточенной тишине из темного коридора, куда вела оставшаяся открытой дверь, послышались знакомые шаркающие шаги и покашливание.

– Дед идет, – шепнул Хава. Так, словно они о чем-то уже договорились, словно нужно было уже таиться, отделять себя от старика.

– Ешьте, хлопцы, кушайте! – сказал Семен Трофимович с порога кухни. – Это мне, старику, все равно уже, а вам ни к чему, вам кушать надо.

Подошел, тронул Саковича за руку, пощупал сквозь пиджак неожиданно сильными пальцами:

– Конституция деликатная.

Сакович высвободиться не сумел.

– Щупленький ты еще совсем, косточка нежная, – пояснил дед про «деликатную конституцию».

В ответ Сергей усмехнулся и сказал:

– Трудно тебе, дед, сторожем работать.

– На месяц только подрядился, – охотно отвечал Семен Трофимович. Это был уже не тот медлительный старик, который впервые появился перед парнями, глаза его после стакана вина блестели, речь стала живей. – Основного сторожа подменить, временно… Грех сказать, на старости лет девчонке на портки зарабатываю. Обещал внучке сто рублей на штаны.

– Джинсы, – поправил Маврин.

– Ну, что портки, что джинсы… – Семен Трофимович шумно вздохнул, не договаривая, и пацаны с готовностью заухмылялись. – Лет тридцать назад я бы девку в штанах увидел, плюнул бы. А теперь вот сам обещал, что поделаешь? А легко, думаете? Голова пробита – две войны прошел! Припадки бывают. Во, смотрите, – протянул над кастрюлей, растопырил заскорузлые пальцы. – Смотрите!

Смотреть было особенно нечего. Широкие, разбитые работой кисти, сухая, серая кожа.

– Под ногтями траурная кайма!

Ногти то ли от грязи, то ли еще по какой причине, заканчивались широкой темной, почти черной полоской, толстые, корявые, загибались вниз.

– Траурная это кайма, ребятки, – повторил старик. – Я ночью проснусь иной раз, принюхаюсь к себе, чую, сыростью пахнет. И холодно так, страшно на сердце станет…

Сакович перебил. Он воспринимал происходящее кусками, отрывочно, и говорил словно сам с собой, ни к кому не обращаясь:

– Ну, так ведь и пожил. Это как в автобусе: уступи место другому. Пора сходить!

Задетый репликой, старик обиделся, обернулся в поисках поддержки к Хаве:

– Разве я кому мешаю? Разве человек человеку мешает?

– Мешает, дед, – осклабился Хава тайному, только ему по-настоящему понятному смыслу слов, – когда в автобусе тесно, наступают друг другу на носки и пихаются. Или ты в автобусе никогда не ездил?

Не успел Семен Трофимович ответить, как с другой стороны быстро и жестко поддал Сакович:

– Берешься сторожить, а у самого припадки бывают. А если при исполнении? Тут же, небось, у тебя под охраной тысяч на двадцать?

– Ну да, на двадцать! – отозвался вместо деда Хава. – Откуда!

С недоумением огляделся вокруг себя Семен Трофимович, можно было подумать, что пытался он решить, сколько же на самом деле могут стоить ложки и вилки, кастрюли и поварешки – материальные ценности, вверенные на всю ночь его заботе и охране. И эта растерянность, даже тревога были уловлены и Хавой и Саковичем тотчас.

– Холодильник, – указал Хава, не замечая вроде бы старика.

– За полцены пойдет, – отметил Сакович.

– И куда ты его загонишь, холодильник? – хмуро хлопнул ободранную белую дверцу Хава. – Грузовик надо подгонять.

– Мелочами, мелочами наберется, – утешил его Сакович. – Кабинет заведующей вспомнил? Ковер там на полу, может, гардины, телефон…

Они кружили по кухне, а дед не успевал следить и понимать – кружилась голова. Загремело задетое Хавой ведро – посыпались, поскакали по всему полу чищенные, белые луковицы.

– Ну вот, лук просыпался, – сказал Семен Трофимович так, будто несчастье это случилось само собой, без чьего бы то ни было участия. – Соберем, и давайте, хлопцы, топайте. Вам домой пора, – он неловко опустился на колени и принялся подгребать к себе овощи. – Давайте, что стоите?!

И вздрогнул. Взревело за спиной, вроде взвизгнула, врезаясь в нервы и плоть, циркулярная пила. Семен Трофимович обернулся: это Хава врубил большую красную мясорубку, она отчаянно верещала на холостом ходу.

– Тьфу ты! Напасть! Выключи!

Не дождавшись, пока Хава повинуется, – тот, кажется, не торопился это делать, – старик тяжело поднялся; чтобы высвободить руку, переложил набранные луковицы, прижал их к груди. Скользкие, влажные, словно напитавшиеся водой луковицы трудно было удержать, они выскакивали и падали. Не обращая уже на это внимания, старик дотянулся до красной кнопки и выключил, наконец, обезумевшую мясорубку.

– Все, хлопцы! – сказал он тверже, с поднимающимся раздражением. – Все, топайте. Прямо и во двор.

Хава не двинулся:

– Мы поможем собрать!

– Кто же еще поможет? – поддержал его Сакович.

– Я сам. Идите!

Не сильно, только примериваясь, Семен Трофимович подтолкнул Саковича к выходу, тот шагнул и, наверное, оставил бы вовсе кухню, если бы не спохватился вдруг с деланной озабоченностью:

– Подожди, дед, одного же нету!

Действительно, Маврина не было видно еще с той поры, как Хава и Сакович затеяли вокруг сторожа игру в карусель.

– А где? – оглянулся Семен Трофимович.

– Имущество по садику считает! – сообщил Хава. – Пойду поищу, скажу, чтобы шел. Дед, мол, не велит.

Старик заколебался, но думать особенно было уже некогда, он двинулся наперерез Хаве и стал, преграждая ход в коридор, расставил руки. То ли дорогу закрыл, то ли Хаву хотел обнять, тот, по крайней мере, сделал вид, что понимает этот жест именно так – в смысле дружеской возни – и улыбнулся.

– Все, ребятки. Считайте, что я на посту – не пущу. Вон выход, – кивнул старик на дверь, что вела из кухни прямо на улицу, ту самую дверь, через которую они сюда и попали.

– Да что ты, дед? Ты чего? – бормотал Хава. Пытаясь еще пробиться нахрапом, на дурочку, Хава очутился в объятиях у Семена Трофимовича, а тот энергично и недвусмысленно пихнул его обратно.

Шутки кончились. Теперь они смотрели друг на друга, не мигая.

– Пусти, – произнес Хава негромко. С угрозой.

– Вон выход.

Не много знал Хава людей, которые в злую минуту, не дрогнув, встречали его остановившийся в бешенстве взгляд. И потому он ждал мгновения замешательства, чтобы дед дрогнул, чтобы переломить его взглядом, и тогда – ударить беспощадно. Кто дрогнул и отступил, тот уже обрек себя на гибель. Тогда уже не бить, а добивать остается.

Дед не дрогнул.

И Хава, чувствуя, что глаза начинают слезиться, а бешенства словно бы и не хватает, и не настоящее оно какое-то, не убедительное, сказал, наконец, отводя взгляд:

– Да вон же он, Мавр, – заглянул за плечо деда, куда-то в темный коридор.

Старик обернулся. Он подозревал, что не увидит у себя за спиной никого. Догадывался, потому что знал эту дешевую уловку мальчишеских драк еще в то время, когда родители Хавы обделывали пеленки. Догадывался – и обернулся, ибо хотел верить, что все обойдется еще по-хорошему.

Старик обернулся – подросток ударил.

Кулак коротко-жестко чмокнул о голову. Саковича передернуло – звук, будто стеклом по тазу.

– Хава! – вскрикнул он предостерегающе. От чего он хотел предостеречь и кого?

Вжался в белую кафельную стену, распластался в ужасе, вздрагивая при каждом ударе, при каждом хрипе и стоне. Отвращением выворачивало внутренности, но отвернуться не мог.

Старик лежал на полу, и только ноги его виднелись теперь из-за стола.

На мокром, в бисеринках пота лице Хавы – полубезумный оскал.

– Что ты сделал? – прошептал Сакович.

Хава взял неконченную бутылку, протянул:

– Выпей.

Сакович попятился, замотал головой: нет!

– Пей, я сказал, – приблизился Хава. – Пей!

Сакович пятился, спиной, рукой нащупывая дверную ручку. Наружу, на воздух. Спина упиралась в стену, рука скользила. Выхода не было.

– Пей же, гадина, пей! – Хава схватил его за голову, сгреб на затылке волосы и, больно ударив по губам, толкнул в рот липкое горлышко. Красная жидкость текла по подбородку, попадала за ворот, мерзкая, холодная жидкость. Под безжалостной, выдирающей волосы рукой Хавы Сакович запрокинулся и стал, судорожно сглатывая, пить. Стекло стучало по зубам, Хава держал бутылку, впихивал, со злобой приговаривая:

– Пей! Он не пьет у меня! Пей! Все выпьешь! Все!

Наконец Хава отшвырнул бутылку. Сакович закрыл глаза и тяжело, измученно задышал.

Когда открыл их, увидел перед собой возникшего из небытия старика. Семен Трофимович надвигался.

– Бей! – истошно завопил Хава. – Бей, Серый! Бей первым! – а сам отступил, приплясывая и беснуясь.

Сторож надвигался неотвратимо, дошел, добрался – вцепился в плечо проволочными, железными пальцами, встряхнул худое длинное тело парня.

Тогда Сакович ударил. Оттолкнул с отвращением и ударил, смазал по лицу, не в полную силу. Старик заревел, тиская его и сминая, Сакович рванулся, боднул головой, и старик разжал вдруг руки, нога его попала на луковицу, скользнула, и он, нелепо взмахнув, опрокинулся. Ударился затылком о стену, повалился на колени и – на пол.

Тело лежало без движения.

…Возникла в проеме бледная, испуганная физиономия Маврина.

– Что стоишь? – послышался Хавин голос. – Помоги.

Мощно пустив струю, Хава мылся под краном, вода обильно заливала рубашку, лилась на пол. Маврин, склонившись, помогал обмыть шею.

…Стоя на коленях, Хава снимал с руки Семена Трофимовича часы. Снял, бросил чужую, безвольную руку, она стукнулась о каменный пол. Потом передумал, положил руку на грудь, вторую, как складывают мертвому. Огляделся, что бы такое вставить вместо свечки.

– Дай, Мавра, ложку. Старик продрыхнет – во глаза вытаращит! Подумает, спьяну померещилось.

Ложка из пальцев выпала. Хава ее отбросил, снова огляделся, пошарил по карманам. Извлек какую-то смятую бумажку, хотел и ее бросить. Однако пригляделся и положил все-таки ее на грудь деда, расправил.

Это была записка Михаила Павловича с перечислением запчастей. И номер домашнего телефона.

…Послышались приглушенные переходами, коридорами звон стекла и вопли. И снова крики, звон, что-то тяжелое падало, рушилось.

В залитой светом кухне лежал старик, без жизни, без движения. Билась, шумела оставленная Хавой струя из крана.

Сакович спал плохо. Снилось что-то тяжелое, давящее – трудно дышать. Потом послышался стук в дверь: «Милиция!». Отвечала почему-то Венера Андреевна – не пускала. Говорила, говорила что-то, наверное, не хотела открывать, а в ответ снова: «Милиция!».

Нет, это был не сон. Сергей проснулся у себя дома на раскладушке с ощущением, что кошмар продолжается наяву. Действительно стучали и отвечала Венера – раздраженным, протестующим тоном.

– Так откройте же! – донеслось приглушенно.

Матово светилась стеклянная дверь в прихожую. Сакович, опасаясь даже сменить позу, замер. Он лежал одетый, в пиджаке и брюках, поверх смятой постели.

Загремели щеколды, и кто-то вошел. В разговор вступил отец, но объяснялись теперь спокойнее, без надрыва – не все можно было разобрать.

– Почему сейчас? – повысил голос отец.

Отвечали тихо.

– А что, нельзя сразу, на месте?

И снова ответ трудно было понять.

…Вдруг с ужасающей ясностью увидел: старик на полу со сложенными руками МЕРТВЫЙ.

Убийство…

– Я вас на машине отвезу, – выходя из терпения, громко возразил собеседник отца.

– Повестку дадим, отчитаетесь на работе!

Перемежая реплики какой-то суетой, некоторое время еще они топтались в прихожей, потом хлопнула дверь и стало тихо.

Не веря себе, Сергей выглянул из комнаты. В ответ смущенно улыбнулась ему Венера Андреевна. Здесь же, в прихожей, одетый для школы, вертелся Коленька, возбужденно, с ликованием сообщил:

– Милиция приехала! У них машина!

– Отца увезли: спросить что-то хотят. Глупости какие-то! – пояснила от себя Венера Андреевна и отвернулась, занялась Колькиным шарфом, показывая, что происшествие это не очень ее занимает.

Сергей скользнул обратно и ужаснулся – рукав пиджака, тот самый, что выставил он неосторожно на обозрение мачехи и брата, был запятнан чем-то густым и темным. Вино или кровь? Поднял к носу, принюхался. Засохшее, задубевшее пятно почти наверняка было кровью…

Из прихожей донеслось:

– Мы уходим, не опаздывай!

В очередной раз хлопнула дверь. Сергей принялся торопливо стаскивать пиджак. С левого плеча пиджак не сходил, как пришитый. Сакович завертелся, чтобы снять, отделить эту гадость, лапнул себя свободной рукой и спереди, и через голову, за спину, лихорадочно дернул ткань – нитки затрещали. Пиджак и в самом деле был намертво пришит к рубашке. Наверное, вчера вечером эту зловещую шутку проделал Михаил Павлович, когда, не разбирая, что к чему, безжалостно тыкал иголкой.

Кое-как стянув окровавленную одежду, оборвав на плече висящие нитки, Сакович схватил портфель, чертыхаясь, вытряс содержимое – учебники, тетради – на пол. Ногой подбил эту развалившуюся белым нутром кучу, под диван затолкал, а в пустой, освободившийся портфель сунул пиджак.

Щелкнули замки. Все! Концы в воду!

На улице, сдерживая возбуждение, Сергей огляделся.

Будничное, рассветное утро. Всюду люди. Торопливо шагает, тащит за собой ребенка озабоченный мужчина. Мальчик в пальтишке, подпоясанном солдатским ремнем, на шапке звездочка, он не успевает за отцом, спотыкается на бегу, хнычет:

– Папа, чего мы так быстро идем?

– Мы не быстро, где же быстро?

– Папа, давай потише!

– Потому что в садик опоздаем!

Сакович нерешительно сделал несколько шагов и остановился. Повернул обратно. Куда, он и сам не знал. Двинулся и снова остановился.

Мимо шли школьники. Девочки в незастегнутых куртках поверх легких коричневых платьиц. Тепло одетые малыши с ранцами за спиной. Взрослые ребята, несмотря на утренний холод, в одних пиджаках.

– Салют, Серый!

– Привет.

Сжимая под мышкой портфель, такой же, как у всех, Сакович, чтобы не выбиваться из общего ритма, направился следом. Со всех сторон торопились школьники. На узкой, стиснутой домами дорожке они сошлись уже в один поток. Поневоле двигался вместе со всеми и Сакович. Он шагал нахмуренный и все прибавлял ходу, обгонял одного, другого, все быстрей, быстрей, пока не исчезли, не сгинули сами собой остальные.

Обезлюдевший путь вывел Саковича к садику.

Еще издали увидел он, что за низеньким заборчиком дети. И на той самой вчерашней скамейке под навесом – дети. Галдят, с суматошными криками подхватываются вдруг бежать по каким-то своим срочным делам, ковыряются в носу, ссорятся и мирятся.

Влекомый жгучим любопытством Сергей дошел до самой ограды и остановился, вцепился в металлическую планку, шершавую и жесткую.

Во дворе садика не видно было нигде милицейских машин, не суетились санитары с носилками, не слышно было встревоженных громких голосов. Никаких следов того, что произошло ночью. Словно бы вообще ничего не случилось, словно бы не лежал сейчас у него в портфеле окровавленный пиджак.

И только намеком на то неладное, нехорошее, что отягощало душу, обнаружились там, где сидели они вчера, не замеченные вечером черные неряшливые надписи: «Динамо» – чемпион», «Fan. Rock groope».

Созерцая на кирпичной стене навеса большие, выведенные из пульверизатора несмываемой краской слова, Сергей не заметил, как появилась воспитательница, а когда встретил ее взгляд, повернуться спиной, бежать стало немыслимо. Напрягся, стараясь ничем не выдать тревоги. А женщина подходила все ближе, и было уже совершенно очевидно, что она заинтересовалась именно Саковичем.

– Мальчик, – начала за несколько шагов.

Сергей судорожно стиснул портфель. Руки закаменели. Болезненно вздувшийся портфель, за тонкой кожей которого прятался скомканный, скрученный, утрамбованный и все равно выпиравший наружу пиджак, остался на виду.

– Подай мяч!

– Мяч? – ошалело переспросил он.

Опомнившись, кинулся подавать. Поднял оказавшийся на дороге мяч, с суетливой неловкостью выронил портфель, подхватил кое-как и то и другое, бросился к воспитательнице.

К сараю Хавы Сергей бежал. Дверь была плотно притворена. Он замедлил шаг и, переводя дыхание, взялся за шаткую ручку.

Из темной глубины длинного, узкого пространства, захламленного случайными досками, старыми кастрюлями, кадками, уставились на него Хава и Маврин.

– Посмотри на этого придурка, – вместо приветствия сказал Хава и кивнул на Маврина. А тот лишь жалко улыбнулся, мелькнуло на лице что-то виноватое, просительное.

Хава вынул изо рта сигарету и смачно сплюнул. Он сидел на ящике из-под макарон на том самом месте, где была нарисована большая фига, напоминающая человеческое ли цо, и написано: «Сухой – дурак».

Сакович посмотрел на «этого придурка», на Маврина, а потом сказал со значением:

– Я сейчас в садике был.

– И что?

– Ничего… Как не было.

– Ну?! – Хава повернулся к Диме. – А я тебе говорил?! Сторож продрыхнет, даже в милицию звонить не станет. Сам же все устроил – побоится. Приберет там чего, да и все.

Все же Хава был настроен мрачно, морщился от головной боли и сигарету бросил, не докурив. Положил на ладонь и ловко, одним щелчком, запустил мимо Саковича в открытую дверь.

Маврин захныкал:

– А это? Это что?

На проходе в сарае стоял открытый ящик с маслом. За ночь желтая масса осела, плотно навалилась на картонные стенки. Немыслимое, вызывающее тошноту количество жира.

Еще на полках большая, килограмма на три коробка конфет и тут же конфеты навалом.

Еще в кузове игрушечного деревянного автомобиля медицинские шприцы, термометры, клизмы, пинцеты, стетоскоп.

Еще какие-то бланки, печать, ключи, настольный календарь вместе с громоздкой пластмассовой подставкой.

Еще мягкий резиновый попугай кверху лапами.

– Зачем брать надо было? Куда это все? Куда? – причитал Маврин. Он, кажется, готов был расплакаться.

– Козел ты, – процедил Хава, вертя в руках новую сигарету. – Выбросить! Знаешь, сколько масло стоит? Лучше Натке отнесем. Пусть сама выбросит, если продать не сможет.

Закурил, сгорбившись над сигаретой. Он выработал привычку прятать огонек спички в ладони, чтобы ночью, в темноте не увидел кто, и делал так даже днем, без прямой надобности. Затянулся и дохнул дымом, норовя Маврину в лицо, но не достал.

– Почему я не ушел вместо Яшки? – ныл тот. – Пошел и – привет! Сидел бы сейчас спокойно на работе… Валентина Николаевна сегодня дрель обещала мне выписать… Вечером бы к Светке пошел мириться.

– Мириться, – усмехнулся Хава презрительно и тяжело. – Кто тебя держит, сынок? Иди хоть сейчас – в милицию мириться. Зачем брали, зачем брали, – и закричал вдруг, поднялся на Мавра, глаза сразу бешеные. – Кто садик хотел почистить?

– Я? – приподнялся Дима.

– А то я! Мое дело предложить. А ты кивнул! Думаешь, больше тебя надо было?

– Я кивнул? – с выражением ужаса на лице. – Я против был!

– Против! – рявкнул Хава так, что Маврин отшатнулся. – Из-за кого, думаешь, я сторожа бил? Тебя же, гада, выручать!

– Меня? – слов не хватило, он уставился на приятеля в подавленном изумлении.

– Ты же начал! Ты же первый пошел по садику!

– Я пошел… Я ушел… Я просто так!

– Просто так, – хмыкнул Хава. Он почти успокоился. А Маврин возразить не нашелся, замолк, совершенно уничтоженный.

И тогда Сергей, который стоял у входа, участия в перебранке не принимая, сказал:

– Я что, собственно… Утром отца в милицию забрали.

– Ну?

– Что – ну?!

– Так что? Мой отец в милиции как родной, они без него просто скучают, не могут долго. Подумаешь – отца забрали! Если бы засыпались, так не отца бы, тебя самого замели! А что отца, так это даже хорошо.

– Думаешь?

– Конечно, – обнадежил Хава.

– А это? – Сергей пристроил на колене портфель и достал оттуда смятый, потерявший всякую форму пиджак.

Тут вот кровь, Хава, понимаешь. Старика-то…

– А ты не помнишь, как было?

– Нет.

– Мавра руку порезал. Ну, шкаф стеклянный, – кивнул на шприцы и термометры.

– Правда? – Сакович почувствовал, как против воли расползается по лицу дурацкая улыбка. Он сознавал, что все это обман и словоблудие, но овладеть собой, сдержать ухмылку не мог.

– Может, обойдется? – робко подал голос Маврин.

Хава фыркнул:

– Да вы что, пацаны? Старик алкоголик, много ли ему надо? Проспится, домой пойдет. Ой, да сколько раз было… Мало ли.

– Было? – Маврин нервно хихикнул. – Что, было и – ничего?

– Ну, видишь, перед тобой сижу. Зажило как на собаке.

– Вот он, порез, – Маврин протянул руку и все увидели на запястье и на ладони свежий, едва подсохший шрам. Маврин снова хихикнул: – Кровище!

Сакович пожал плечами и не очень уверенно предложил:

– Может, отец наехал на кого? Может, из-за машины?

– Что, машина есть? – заинтересовался Хава.

Сакович только кивнул, а Маврин выскочил на проход, замахал руками, закричал в возбуждении:

– Вот! Конечно, наехал! Это теперь быстро – сегодня наехал – завтра забрали!

Отстранившись от скачущего Маврина, – в узком проходе они едва могли разминуться, – Хава заметил:

– Человека задавить – не шутка!

Под этим напором Сергей дрогнул, заговорил, самого себя убеждая:

– Отец сейчас вот с такими глазами ездит, – изобразил что-то дикое, ошарашенное, – ничего не разбирает. Как он вообще всех не передавил, не знаю. Кандидатскую третий раз завернули, с мачехой грызутся, должность в отделе срывается – там какая-то возня, все возня, не поймешь – анонимки, комиссии. Он уже дороги не разбирает: то по тормозам на ровном месте, то прет по ухабам – всех к чертовой бабушке передавит!

– Загремит только так! – возликовал Хава и, испытывая потребность в действии, навалился на приставленные к стене доски, с воплем повалил их в сторону входа. Сакович отскочил, доски загрохотали, вываливаясь концами за порог, цепляясь за полки, подпрыгивая и сталкиваясь.

Яшка, наверное, и сам бы не сумел объяснить, отчего ему с утра так свободно и легко. Яшка сидел верхом на самодельном мопеде и глазел на окна школы. Малыши, четвертый, может, или пятый класс, низко склонившись, корпели над тетрадями.

Что-то объясняла у доски молодая учительница, мерно расхаживала, появлялась у окна и снова потом терялась, размытая зыбкими бликами стекол. Там, в классе, было, должно быть, очень тихо. Стриженый мальчишка – короткие совсем волосы топорщились цыплячьим пухом – уставился на Яшку с откровенным любопытством. С завистью.

Завидовать было чему, и Яшка снисходительно позволил себя разглядывать.

Мопед его останавливал внимание всякого, кто имел хоть какие-нибудь познания в технике. Потому что Яшкина конструкция ездила! Ездила, несмотря на то, что переднее колесо было больше заднего раза в три, а громоздкий никелированный руль задирался так, что сидеть можно было только откинувшись назад с опасностью опрокинуть на себя все сооружение.

Мальчишка за окном получил, похоже, замечание. Виновато обернулся к учительнице, снова глянул на мопед – торопливо и жадно. Яшка показал мальцу язык и затарахтел, изображая перестук мотоциклетного двигателя, потом соскочил на землю, побежал, пыхтя и потея, – нужно было долго разгонять машину, чтобы двигатель заработал взаправду – с жестким металлическим выхлопом и гарью.

Дорог для Яшки не существовало – он мчался через дворы и тротуары, закладывал лихие виражи у детских песочниц и тормозил на повороте обеими ногами сразу – дымились, стираясь об асфальт, подошвы туфель. Сигнала у машины тоже не было, и потому Яшка работал сам и за тормоза, и за сигнал – кричал малышне: «Ра-зайди-тись!», пипикал и гудел, и даже сиреной пытался завывать, пугая старушек, что пристроились у магазина торговать дохлыми прошлогодними морковками и луком.

День уже был в разгаре. Выскакивая ненадолго на тротуары больших улиц, Яшка видел толпы народа, плотно идущий транспорт, милиционера, свистнувшего вслед, снова исчезал во дворах и видел грузчиков у магазина, ящики с молоком, девушку в распахнутой кабинке телефона-автомата, видел хоровод мальчишек, играющих в настольный теннис, они все вместе, человек десять, быстро перемещались вокруг стола, каждый со своей ракеткой; отразив шарик, игрок должен был двигаться в общем хороводе дальше, на другой конец стола. Сложная эта игра поминутно сбивалась, отчего получались галдеж и суматоха. Яшка помахал ребятам, но не остановился, обошел грузовую машину, которая гидравлическим домкратом опрокидывала сама в себя мусорный бак, тонкая жестяная крышка хлопала и полоскалась, выскочил на школьный стадион, где по беговой дорожке одиноко трусил мужчина в ярком – красном и зеленом – костюме из блестящего пластика. Не оглянувшись, Яшка впритирку обогнал спортсмена, резко накренил мопед, заворачивая за угол бойлерной…