Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Валентин Маслюков

Соавторы: Александр Ефремов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Вяло, словно не надеясь ни на какой результат, принялся он качать ножным насосом колесо, когда в воротах появился парень. Появился и стал, с откровенным любопытством заглядывая внутрь гаража. На лице парня читалась смесь неуверенности и наглости, служившая для Михаила Павловича отличительным признаком возраста между мальчиком и мужчиной и заставлявшая порой внутренне сжаться в ожидании пакости от розовощекого переростка.

– Давай покачаю, дяденька.

Голос на удивление мальчишеский для такого высокого, костлявого парня. И неприятный. Юношеский пух на подбородке, становившийся уже щетиной, придавал парню вид неопрятный и диковатый.

– Покачай, – безразлично произнес Михаил Павлович и освободил место. Будто испытать его намерения хотел.

А Хава в самом деле, не шутя, сразу стал к насосу.

– Колпаки нужны? Вот… обещал тут одному, гараж найти не могу, – спросил он, энергично действуя ногой.

Наглости Михаил Павлович уже не видел, одна неуверенность и даже какая-то искательность в голосе.

– Хорошие колпаки, правда!

Вместо ответа Михаил Павлович оглядел проезд. Гаражи, тот переулок, составленный из синих ворот друг против друга, в котором находился его бокс и который был виден из конца в конец, были пусты. Лишь в отдалении кто-то копался в старой «Волге».

Хава насос оставил:

– Таких колпаков у нас в городе ни у кого нет и никогда не было. Только гляньте!

Нет и не было в нашем городе. Михаил Павлович усмехнулся, улавливая защитный смысл этих слов, и несколько машинально, оттягивая момент, когда нужно будет сказать и сделать что-то по существу, сказал:

– Покажи.

В широко распахнутой, грязной, словно со свалки, хозяйственной сумке лежали четыре блестящих, отливающих хромовой синевой колпака. Не обыкновенные жестянки, защищающие от грязи крепежные гайки, а вроде как ступицы спортивного колеса из магниева сплава. На ложных спицах полосы черной матовой краски, пятью лучами расходящиеся от центра. Действительно, хорошие колпаки. Просто очень хорошие.

– Берете? Константин Семенович обещал по десятке за штуку.

– Встал я как-то ночью воды попить, – сказал Михаил Павлович, колпак из рук не выпуская и как бы сам себе, задумчиво, – глядь на кухне в окно – во дворе двое с моей машины фонари снимают…

– Если не хотите, так я уже и договорился, – с некоторой уже тревогой прервал его Хава.

– Я на балкон выскочил…

– У меня батя за границу ездит. Совтрансавто.

– Они, как зайцы, как тараканы от света, – воспоминание снова возмутило желчь, голос Михаила Павловича возвысился и окреп, – подлые же твари!

– Честное слово, батя у меня…

– Ну что, пошли, что ли? – это в воротах возник Яшка.

Михаил Павлович осекся.

– Что ты тут застрял? – спросил Яшка хмуро, хозяина будто и не замечая.

– Не, он берет, – отозвался Хава. – Только говорит, по десять рублей дорого.

Из ничего, без всякой причины и повода явилась вдруг наглость в тоне. Мальчишка, пацан заговорил так, словно это он, Михаил Павлович, должен бояться этих сопляков, шпаны подворотной… Заколотилось сердце.

– По рублю за штуку, – услышал Михаил Павлович свой голос и отвернулся.

Это был неясный, внезапный, почти случайный импульс – «по рублю за штуку», он поддался ему, еще не совсем понимая, почему, и только потом, когда, нервничая, стоял уже спиной к пацанам, додумал до конца и решил, что поступил правильно. Он хотел показать, что прекрасно понимает, откуда эти колпаки, и что, понимая, словно бы говорит: «Да, по рублю не цена для честного человека, а вы обойдетесь. Воровством, ребятки, много не заработаешь!». Если мальчишки согласятся, мизерная цена будет справедливым наказанием, плевком в лицо, если не согласятся, уйдут… что ж, моральная победа останется за Михаилом Павловичем.

Парни мялись, не уходили.

– Только нам обещали по десятке…

Михаил Павлович, ощущая удовлетворение, снизошел:

– Ладно уж, по трешке. И разговор окончен.

– Годится, – сразу согласился Хава и затараторил: – Правда, батя в Совтрансавто, чего надо, может привезти. Даже по заказу.

– Годится, – передразнил Михаил Павлович полувесело-полураздраженно. Брезгливо сунул деньги, не касаясь чужих рук в цыпках.

– Телефончик свой запишите и что нужно. Какие детали там. Батя и на базе может достать. По спецснабжению.

Хава ухватил край серой оберточной бумаги, застеленной на полке, и, не скупясь, отодрал огромный неровный клок:

– Вот! Телефончик только запишите.

Пожалуй, они много себе позволяли в чужом гараже. Михаил Павлович смотрел на оголенный по милости мальчишки край полки и чувствовал, что достаточно еще совсем небольшого толчка, чтобы он утратил равновесие. Вещь непозволительная для хорошо владеющего собой, интеллигентного человека. Из-за кого? Из-за чего? В конце концов, все, что они сказали, могло быть правдой. Почему обязательно украли?

Помедлив, Михаил Павлович сделал из небрежно оторванного Хавой обрывка аккуратный прямоугольный листок и стал писать: имя, отчество, номер домашнего телефона. Потом: «ВАЗ-2101, прокладка головки блока цилиндров, прерыватель сигнала поворотов, галогенные фары». Хотел еще продолжить, но раздумал, бросил карандаш, и тот, скользнув по полке, полетел на пол.

Мальчишка подхватил записку:

– Спасибо, дед!

Пацаны исчезли. Гаражи, тот переулок, составленный из синих ворот друг против друга, в котором находился его бокс и который был виден из конца в конец, были пусты. Подавленно оглядывался Михаил Павлович, стоя посреди безлюдного проезда.

Настроение испортилось окончательно.

Диме нравилось здороваться за руку, от этого испытываешь взаимное уважение. С чувством пожал руку всем, кто сидел за столиком: Ленька Кузуб, Борщевский, Сашка Матусевич.

– На минуту, ребята, только! Поршня не видели?

– Нет.

– Белые джинсы обещал мне достать. Для Светки.

– Посиди, сейчас девчонки придут.

– Меряют чего-то.

– В туалете, – ухмыльнулся Ленька.

– Не, побегу! С ног сбился, – сказал Маврин, опускаясь тем не менее на свободный стул.

Было еще пустовато. Несколько человек у стойки и в дальнем углу компания иностранцев. Маврин фазу определил, что иностранцы, хотя речи их слышно не было и одеты они были довольно обычным образом. Выдавало их, должно быть, то, что немолодые эти, не ресторанного вида, в дорожных куртках люди держались кучно и оглядывались вокруг с откровенным, каким-то простодушным любопытством, словно никогда не видели плетения из веревок, которым были завешены стены, ни даже обыкновенного советского телевизора, передающего программу новостей. Они переговаривались и показывали на экран, обсуждая, может быть, качество цвета, кто его знает что. Бросали иностранцы любопытные взгляды и в сторону Диминой компании, и даже лысоватый бармен в черном привлекал их доброжелательное внимание.

Бармен являл собой неуловимо изменчивое состояние достоинства. Одно, когда поворачивался к собеседнику, другое – когда, не глядя, не считая, принимал деньги, третье – когда профессионально точно, округлым жестом опрокидывал в бокал бутылку. Мимоходом включил он акустическую систему, грянула, сдавила уши «хеви метал мьюзик», завертелись катушки стационарного магнитофона.

– Во! – оживился Маврин. – Я сейчас свой врублю!

– Куда! – усомнился Ленька. – Ничего слышно не будет.

– Спокойно! – Маврин торопливо перекрутил кассету и, подгадав, нажал.

С заметным запаздыванием послышалась та же мелодия. Пацаны поняли. Радостно ухмыльнулся, сияя круглой физиономией, Борщевский:

– Давай вперед!

Дима перекрутил, нажал. Снова несовпадение.

– Дай, я!

– Не лезь!

С настоящим азартом уже крутили пацаны кассетник, пытаясь попасть в унисон с большим магнитофоном. Взвизгивала, не попадая, мелодия, слышалась возня, горячие реплики:

– Ну, дай сюда!

– Подожди!

– У, козел!

– Убери лапу!

И вдруг голос маленького магнитофона исчез. Кассета крутилась, а голоса не было.

– Да он работает? – спросил Ленька.

Маврин сосредоточенно припал ухом к самому динамику. Прислушался.

– Попали! Один к одному!

– Не различишь!

С не совсем понятной гордостью сидели они в свободных позах. Ленька похлопал Диму по плечу:

– Молодец!

Вернулись девушки, Наташа и Люба, сели.

– Видела твою Светку, – сказала Наташа с некоторой язвительностью, – ничего девочка.

– Девочка о’кей! – Дима цокнул языком. – Обещал ей белые джинсы достать. Представляешь: белые трузеры в обтяжечку, белые шузы, белая тенниска с надписью «Кам ту зе Мальборо кантри!», ну там еще белая сумочка через плечо – закачаешься! Не! Надо мириться!

Получилось хорошо – «трузеры». Он заметил, такое слово знали не все, но, что важно, переспросить никто не решился. Это значило, что за Димой оставили право на превосходство, на знание вещей и словечек, которые еще не стали расхожей монетой.

Английский Дима, конечно, учил в школе, но что там в памяти удержалось! Начал всерьез интересоваться, когда впервые услышал этот жаргон, стал собирать по слову, записывать на бумажки и заучивать тайком от друзей: вайфа – жена, блуевый – голубой, рингануть – позвонить, сейшон – вечеринка. А потом заговорил: все рты поразевали. Правда, большей частью приходилось тут же и переводить.

– А ты поссорился? – спросила Наташа.

– Я?! – Дима неопределенно пожал плечами, чувствуя, что теперь, после «трузеров», он может себе позволить некоторую пренебрежительность.

В этот момент музыка кончилась. Точнее, не кончилась – бармен выключил. От иностранцев поднялась девушка – переводчица, похоже, – сказала ему что-то, и тот выключил. Замерли большие катушки, и только маленький магнитофон на столе продолжал орать не очень сильным голоском.

– Англичане, – заметил Кузуб, кивая, – пли-из, говорят, плиз. Что-то им тяжелый рок не понравился.

– Видно, дома надоел, хотят хор Пятницкого.

– Ну, экзотику.

– А что, Дима, – обратилась к Маврину Наташа, – подойди к ним насчет джинсов.

– Не, размер нужен, – покачал тот головой, – если только кто партию привез. Вряд ли.

Между тем на экране телевизора плотная когорта полицейских, прикрываясь прозрачными пластиковыми щитами, двинулась вперед, с соседнего проезда размашистой рысью пошли конные констебли в черных мундирах и черных фетровых шлемах. Толпа шарахнулась в стороны, распадаясь, и вот уже могучие конские крупы мелькают среди человеческих голов и рук, кто-то упал, кого-то потащили, заталкивают в полицейскую машину. Слышны крики и возбужденные голоса.

Англичане притихли, все как один уставились на телевизор, переводчица переводила им телекомментарий.

Рассеянно переговариваясь, поглядывали на экран и Димины ребята, выключили свой магнитофон.

– Во! – подскочил вдруг Дима, указывая рукой на экран, где полицейские колотили по голове молодого человека в белых штанах. – Вот такие джинсы я хотел для Светки.

Он бросился к телевизору, торопясь показать, какие именно, но кадр уже сменился и Дима остался посреди прохода, сокрушенно махнул:

– Ну вот, куда вы смотрели? Только что видно было!

Повставали со своих мест иностранцы. Один из них, чтобы лучше видеть, вышел в проход, где и стоял, когда выскочил из своего угла Маврин. Англичанин обернулся и вдруг – обратился на своем языке. Дима опешил. Потом улыбнулся и, на всякий случай, кивнул. Англичанин, крепкий мужчина лет сорока пяти, шагнул вперед, широким жестом протягивая руку.

– Yes! – горячо говорил он, до боли тиская Димину ладонь. – Police had been sent into the coalfields to break the miners strike by violence and they did use violence and brutality to break us! But we shall overcome!

Ничего не понимая, Маврин еще раз улыбнулся, и тоже сказал «йес!», и потряс руку англичанину, просительно оглядываясь на переводчицу, припоминая судорожно какие-нибудь подходящие к случаю английские слова.

Дима был по натуре оптимист, а это значило, что всякое событие он умел толковать в свою пользу, то есть таким образом, чтобы почти всегда, при всяком стечении обстоятельств, получалось, что он, Дима, прав, что мнение его выслушано с должным вниманием, а действия, даже если они выражались как раз исключительно в высказывании мнения, всеми одобрены. И все же, хоть и был Дима по натуре оптимист, столь бурный отклик на выраженное им вслух желание иметь белые джинсы казался не совсем оправданным. Улыбаясь англичанину, Дима неуверенно сказал:

– Ченч. Обмен! Понимаешь? Чейндж. Я – тебе, ты – мне. Давай?

– Yes! – улыбаясь еще шире, говорил англичанин, и говорил, было уже очевидно, совсем не то, о чем Дима спрашивал. – Yes! Solidarity! International workers solidarity!

Подошла переводчица, молодая красивая женщина. Она одна здесь понимала обе стороны и потому смотрела на Диму неодобрительно. Помолчав, словно сомневаясь, стоит ли вообще иметь с Димой дело, сообщила:

– Тет Атфилд благодарит вас за горячее сочувствие, которое, как он считает, вы проявляете к делу борьбы английских горняков, – и пояснила: – Это группа бастующих шахтеров из Великобритании. Они гости наших профсоюзов.

– Many thanks to the soviet people. We appreciate your help! – снова загорячился англичанин. – Please, let us come to our table.

– Большое спасибо советским людям! Мы высоко ценим вашу помощь! – сказала переводчица. – Приглашает вас к своему столику.

Дима смутился. Следуя за англичанином к столу, где сидели шахтеры, он вопросительно оглянулся на переводчицу, но женщина, кажется, не собиралась его разоблачать, и Маврин, ощущая неловкость, решил поправиться:

– Солидарность! Но пассаран! Международная солидарность трудящихся. Мы – вам, вы – нам. Ченч. Обмен помощью!

Горняки, широко улыбаясь, потянулись к Маврину, принялись хлопать по плечу, пожимать руку, на разные голоса повторяя:

– Solidarity! No surrender! Workers unite! (Солидарность! He сдаваться! Рабочие, объединяйтесь!).

Снова Дима оглянулся на переводчицу:

– Можно, я еще скажу?

– Про джинсы?

– Нет! – истово прижал он к груди руки. – Честное слово, нет! Я же не знал, что это шахтеры! Откуда же я знал? Переведите, а? – Он повернулся к англичанам и заговорил громко, медленно, почти по слогам, сопровождая все для верности жестами:

– Я, – показал на себя пальцем, – ученик слесаря, – движение воображаемым напильником. – Пролетарий! И мой отец тоже рабочий. Мы вам помогаем. Наша бригада внесла деньги в Фонд мира. Я тоже внес. Два рубля. Солидарность!

– Можете не кричать, – усмехнулась переводчица, – я хорошо слышу, – потом лаконично, опуская подробности про два рубля, перевела.

– О! – послышалось со всех сторон, англичане вновь с энтузиазмом потянулись пожимать руку.

– Са-ли-дар-ност, – с трудом выговаривая русские звуки, сказал тот мужчина, который подошел к Диме первый, – ми – нам… Well?

– Мы – вам, вы – нам! – подсказал Дима, лучезарно улыбаясь и пожимая чьи-то руки. – Международная солидарность трудящихся. Но пассаран! Бандьера росса!

Здесь были не только шахтеры, но и жены их и даже дети – два мальчика и девочка. Пожилая женщина, что следила за разговором с напряженным вниманием, чертами лица, даже манерой слушать, напомнила вдруг Диме соседку его по лестничной площадке. И он непроизвольно поглядывал на нее, словно ждал, что сейчас она назовет его по имени и признается в розыгрыше. Когда же женщина заговорила, и не по-русски, а, как ей и следовало, по-английски, с характерным энергичным произношением, Дима не сдержал глуповатой улыбки.

– We shall give you this badge, – она протянула Диме большой круглый значок с надписью «Support the miners!».

– Это для тех, кто поддерживает стачку, здесь написано: «Поддержите шахтеров!» – пояснила переводчица.

– Спасибо, – сказал Дима.

Он вернулся к своим, сияя яркой круглой бляхой на груди. В ухмылках, во взглядах, которыми его встретили, читались недоверчивость и откровенное любопытство, будто Дима только что, на виду у всех, исполнил цирковой номер.

– Ну как, фейсом в грязь не ударил? – спросил Кузуб.

– А это что? – ткнула пальчиком в значок Наташа. – Это тебе вместо джинсов дали?

Но Дима в прежнюю игру не включился.

– Балда! – бросил он с чувством. – Много ты понимаешь! – И примолк, разглядывая латинские буквы. – Про джинсы начисто забыл. Вылетели из головы джинсы.

– Кстати, пока я не забыл, – шевельнулся молчавший до сих пор Сашка Матусевич, склонился к Диме. – Хаву, Юрку Чашникова, знаешь? Так он хвастался, что знаком с одной бабой – у нее целая партия белых. Так он сказал.

– Правда? – обрадовался Дима. – А где его найти?

Чашникова Дима встретил у винного магазина уже под вечер, когда начинало темнеть. Хава был весел, дружески обнял за плечо, закричал бесцеремонно на всю улицу:

– О чем ты говоришь, Мавр! Конечно, достанем! Правда, Яшка?

Яшка тоже был здесь и тоже ухмылялся, хотя оба были еще совершенно трезвые.

– Вмажешь с нами? Угощаем.

– Может, съездим сначала? – не очень уверенно сказал Дима.

– Ты что?! Сказали же – вмажем и сразу поедем! Двенадцать рублей сегодня заработали. Спасибо, дед! – это уже мужчине, что вынес из магазина загруженный мешок-пакет.

Саковичи ужинали. То есть ужинали Михаил Павлович, жена его, Венера Андреевна, и восьмилетний сын их Коленька, а Сергей – одевался. Они сидели в гостиной за столом, пили чай, а Сергей в рубашке и плавках, с голыми, голенастыми ногами, протискивался мимо отца за спинкой стула. Здесь в ящиках мебельной стенки лежало его белье, потому что это была по совместительству его комната, здесь, в гостиной, Сергей на диване спал и здесь занимался. Теперь на темном, полированном столе лежали мельхиоровые ложки и ножи, бумажные салфетки, а вокруг по комнате, на диване, на свободном стуле и даже на телевизоре – вещи Сергея. Больше всего Венеру Андреевну раздражали кеды – Сергей нацепил их вместо домашних тапок и шлепал при каждом шаге, надеть по-человечески потому что поленился, всунул ноги как попало, смял задники. Метались и шуршали по полу длинные шнурки.

Досталось, однако, не пасынку, а Коленьке: шлепок.

– Убери руку! – голос едва не срывается на крик.

Мальчишка пригнулся, облизнул вымазанные кремом пальцы и захныкал. Не в полную силу, а так, на всякий случай.

Оторвался от газеты Михаил Павлович, оглядел свое семейство: маленький Коля уставился в тарелку, Сергей в зеркало, а жена – в глаза – пристальным взглядом, который тотчас, едва поднял Михаил Павлович голову, сменился безразличием, скользнул куда-то дальше, растворился в пространстве.

– Составил я, Верочка, розу ветров, – сказал он тогда, неловко поерзав, – в декабре ветер дует в нашу сторону пятнадцать процентов от общего времени наблюдений, а в июле обратная картина – вся гарь сюда…

Но жена больше не оборачивалась. Привычно не обращал внимания на окружающих Сергей, стал перед зеркалом со штанами в руках и на лице у себя какой-то изъян разглядывал. Как отец и муж Михаил Павлович понимал причину того общего напряжения, которое едва уловимо ощущалось в атмосфере.

– Брюки ты мог бы не перед столом трясти – в ванной, например, надеть!

– Я сейчас совсем уйду, на весь вечер, – ответил Сергей, задумчиво потрогав красное пятнышко около носа.

Михаил Павлович сдержался.

– Сказал же кто-то из философов… – обратился он к жене.

– Перестань, сколько раз говорить! – Коленька заработал новый подзатыльник и заревел. Зазвенела под стол ложка.

– …комфорт умного человека – свежий воздух! Что там комфорт – здоровье! – в голосе Михаила Павловича слышалась обида. – Пишут: белые враги, белые враги! Хоть ты совсем от соли и сахара откажись, а если выхлопными газами дышишь?

Жена не откликалась. Сергей одевался. Рукава пиджака были коротки, он пригляделся, словно сейчас только это обнаружил, попробовал натянуть их на запястья. Михаил Павлович поднялся с кружкой недопитого чая, подошел к сыну. Прихлебнул.

– Вот ты сейчас сказал: уйду на весь вечер!

– К комсоргу класса меня заниматься прикрепили! – отозвался Сергей с ненужным, ничем не вызванным раздражением.

– Понимать не хочешь! Я ведь не о том, куда ты собрался, а о том, как и когда ты это сказал.

Сергей обернулся, не понимая, может быть, в самом деле.

– Я тебе замечание сделал, в мягкой, тактичной форме, а ты игнорируешь. Я тебе говорю об элементарной культуре человеческого общежития, элементарной! А ты мне фактически отвечаешь: я знаю, что я вам всем давно надоел, сейчас уйду и не буду вам мешать. Ты вкладываешь в ответ обидный смысл, которого никто, я повторяю, никто, – возбуждаясь, Михаил Павлович очертил кружкой всю гостиную, – никто не заслужил! Ты хочешь уязвить. И тебе, прямо скажем, легко этого добиться. Уверяю, это не трудная задача. Яд проник в жилы, и не знаю, как другие, а я – чувствую себя отравленным. Мне нехорошо.

Михаил Павлович откинул голову и – остановился, словно к своему состоянию прислушался. Расслабленно приоткрылся рот.

Несколько секунд Сергей молчал, а потом резко сказал:

– Ладно! Я остаюсь.

Забрался в кресло, уселся в нем, по-турецки скрестив голые ноги, – пиджак он уже надел, а брюки еще нет. Уселся – и посмотрел с вызовом. Михаил Павлович глянул на жену.

И снова она не пришла на помощь. Не вмешивалась.

– Кончай скорей, – хмуро сказала, обращаясь к Коленьке, – тебе заниматься пора.

– Ага, давай, топай, а то фонды экономического стимулирования иссякнут, – кивнул Сергей брату. Большой, тощий, неудобный, сидел он в кресле, и, даже сложившись, подобрав под себя ноги, занимал собой много места.

Помолчав, Михаил Павлович поставил кружку, кашлянул:

– Вот ты собрался к девушке… Смотри, у тебя шов на плече разошелся. Вот, сзади. Хорошо, я вовремя заметил, но ты – взрослый человек? Или ты, Вера, зашить не могла? Почему в этом доме никому ни до чего нет дела? – вновь начал он заводиться. – Почему я как в вату говорю? Все шиворот-навыворот! Звонят на работу и сообщают, что делается у меня дома! Уму непостижимо: из школы звонят начальнику отдела, начальник сообщает мне, а я прихожу домой и говорю сыну то, что он сам должен был мне рассказать. Вот так вот, вот так вот! Шиворот-навыворот!

Михаил Павлович яростно скрючил за спину руку, показывая, как оказалось все наизнанку, шиворот-навыворот, а Венера Андреевна молча достала иголку с ниткой и стояла посреди комнаты, безучастно ожидая, когда можно будет приняться за дело.

– Дай, я! – остановился Михаил Павлович. – Мой сын не пойдет на люди в рваном пиджаке! Я сам!

Забрал иголку и, почти не примериваясь, вонзил ее в плотную, толстую ткань – Сергей дернулся.

Михаил Павлович с силой пихнул сына обратно в кресло.

– Сиди! Сиди! – говорил он, вкладывая в быстрые стежки обиду и горечь. – Теперь уж сиди! – повторял он, затягивая толстую нитку так, чтоб намертво, чтобы без вопросов, раз и навсегда!

И вдруг – замер, когда случайно поймал взгляд своей жены. Она смотрела тем самым пристальным взглядом, который так задел его в самом начале. Смотрела отчужденно и холодно, будто через стекло изучала, через невидимую преграду, что, разделяя, делала излишней заботу о выражении лица.

– Чего? – растерянно спросил Михаил Павлович.

Венера Андреевна молчала.

– Ну, что ты смотришь! – взвился он, теряя самообладание. – Да, у меня нервы! Могут быть у меня нервы? Или это только у вас у всех нервы?

Оглушительно зазвенел телефон. Михаил Павлович вздрогнул, не сразу сообразив, что это, потом бросился в прихожую.

– Да?! – рявкнул он в трубку. И тотчас переменился. – Вячеслав Митрофанович? – От внезапности прошибло потом. Неверными руками перехватил трубку и снова сказал:

– Слушаю вас, Вячеслав Митрофанович.

Из Коленькиной комнаты, приглушенные дверью, раздались звуки пианино. Первая неуверенная нота, затем другая, выше, выше забирался Коля и, не удержавшись, со звоном вдруг, рассыпая хрупкие звуки, посыпался вниз. И сразу снова, без устали, с упорством – нота за нотой – принялся он карабкаться по ступенькам упражнения.

Оставшись в гостиной один, Сергей достал припрятанный на подоконнике за занавеской старый бинокль – медные окуляры, отполированные руками до блеска. Привычным движением пальцев сфокусировал линзы, и через многосотметровую даль выплыла перед ним расчерченная оконным переплетом чужая комната.

Там – никого. Разбросанные по ученическому столу тетради и книги освещала лампа, а дальше, за открытой в коридор дверью, тоже свет, но и там, в голубом коридоре, никого не было. На столе расположился кот, он сидел неподвижно, сыто глядел на вечернюю улицу и, наверное, ни о чем не думал, просто сидел, пользуясь покоем. Там ему было тепло. Серебрился ярко высвеченный бок.

Кот не занимал Сергея вовсе. Прижимая к глазам бинокль, он ждал. Из прихожей смутно доносился голос отца.

– …Конечно, Вячеслав Митрофанович… Вячеслав Митрофанович… Нет, я все понимаю… Конечно, там будут усматривать невыполнение плана по эффективности… Ну как, акт внедрения… – договорить отцу все не давали. – Надо воздействовать… форма эр-десять… да, да, извините…

Оля появилась бесшумно. Возникла в дверном проеме, подошла к столу и сразу легко на него взобралась. Ступая среди бумаг босыми ногами, она поддела кота носком – животное тяжело свесилось на ступне – качнула и энергичным броском запустила через комнату. Перевернувшись, кот мягко шмякнулся на диван, – не донеслось ни звука – подскочил и метнулся вон. Девушка была одета по-домашнему, в спортивное трико с закатанными по колено штанинами. Рядом с окном, на столе, она вырисовывалась четкой, темной фигуркой. Безупречно выверенный природой силуэт… Еще несколько мгновений позволила Оля себя разглядывать, потом потянулась тонкой рукой вверх, где-то под самым потолком взяла штору и задернула сцену. Остался только переплет, цветы на подоконнике и плотный, непроницаемый занавес.

Сергей опустил бинокль.

Подавленный, стоял Михаил Павлович у телефона. Договорить, объясниться ему так и не дали, разговор с директором института кончился, оборванный на полуслове. Михаил Павлович прислонился виском к дверному косяку.

– Ты куда собрался? – произнес он негромко, когда Сергей снял с вешалки куртку.

Сергей пожал плечами.

– Я спрашиваю, куда ты собрался? – повторил отец, ощущая, как поднимается в нем, заволакивает сознание бешенство.

– У тебя короткая память, – обронил сын.

– Что это значит?

– А то, что когда вы разводились, ты обещал мне мотоцикл купить. Где же этот мотоцикл?

Отец замахнулся, но сдержал порыв, только зубы стиснул.

– Я же сказал, что к Оле иду, – Сергей отступил, – чего ты снова?

– Нет, – мотнул Михаил Павлович головой. – Хватит! Ты почему не сказал, что меня в школу вызывали? Опять врешь, как последняя… Никуда не пойдешь! Сколько терпеть можно?

– Меня заниматься прикрепили… Какое твое дело, куда я иду?

– Какое?

Появилась из кухни Венера Андреевна, прошла между отцом и сыном, боком чуть повернулась, чтобы никого не задеть, придержала полу длинного розового халата. Мельком глянул ей вслед Михаил Павлович.

– Какое? – повторил он, ухватив сына за штанину. – Это на тебе что? Ты знаешь, сколько это стоит?

– Это? – в свою очередь рванул Сергей брюки за край кармана.

– Ты в жизни заработал хоть один рубль, мотоцикл требовать? Только пакостить умеешь!

Высунулся из своей комнаты Коленька – смотрит круглыми от ужаса глазами, отчаянно страшно и любопытно. Венера Андреевна ладонью в лоб толкнула его обратно. Затолкнула лохматую мальчишечью голову и сама прошла, закрыла за собой дверь.

– Это?! – кричал Сергей. – Это жалкие штаны за двадцать пять рублей, у ребят джинсы за сто!

– За сто?!

– Хочешь знать, так. мне мать деньги на сберкнижку кладет! Школу окончу – у меня свои будут!

– Свои? Так и живи на свои! Ну, что же? Иди! Делай, что хочешь! Иди на улицу, ходи на голове, грабь, насилуй, режь, под машину бросайся!

Совсем белый от ярости, Сергей дрожал, не зная на что решиться. Выругавшись, бросился к двери.

Колька тарабанил на пианино что-то неистовое. Запоры не поддавались, Сергей беспорядочно дергал щеколды и защелки.

– Ну, давай, – язвил в спину отец, – ты же большой! У тебя деньги на сберкнижке!

Дверь оглушительно хлопнула.

Они перемахнули через низенький, почти игрушечный заборчик и, настороженно оглядываясь, направились к скамеечке под навесом. Двор детского сада в это вечернее время был пуст и тих.

Нарушая тишину лишь отрывочными междометиями, они открыли бутылку, и когда стакан из-под газировки обошел по кругу, стало понятно, что здесь действительно не потревожат. Все заговорили, ничего не опасаясь и перебивая друг друга.

Хава каким-то неестественным, пронзительным голосом рассказывал историю, начала и повода которой уже никто не помнил.

– …Ну вот, захожу я тогда в кабинет. Она с порога кричит: «По тебе колония плачет!». Ты, мол, училку облил. Я так молчу…

Маврин первый заметил деда. Дверь на первом этаже садика тихо, словно сама собой, раскрылась, дед, – это, понятно, был сторож, – медленно вышел на крыльцо и остановился, всматриваясь в их сторону. Придерживаясь за перила, медленно спустился на дорожку и направился к ним. На ногах у сторожа были валенки. В остальном он не походил на старичка из сказки, забытого здесь детьми. Вполне современный магазинный пиджак, разве что помятый сильно, наверное, сторож спал в нем, на голове туго натянутая зеленая шляпа, тоже помятая, похоже, старик и ее никогда не снимал…

Сторож остановился шагах в пяти, когда его заметили и Хава, и Яшка. Все замолчали.

На лице старика, словно набухшем от крови, в краснофиолетовых прожилках, нельзя было разобрать никакого выражения. Маленькие глазки моргали.

– Вы это, – сказал он без спешки, – бутылки пораскидали, поломаете что…

Ему не ответили.

Хава побелевшими пальцами сжимал бутылку, Яшка зачем-то нагнулся. Поднялся Дима.

На ногах он держался ровно и голосом управлял хорошо:

– Вас как зовут?

– Семен Трофимович, – тем же бесцветным тоном ответил сторож.

– Семен Трофимович, я вам ручаюсь, что все будет в порядке, – протянул руку. – Не беспокойтесь!

Настроение переменилось, будто выключили напряжение. Зашевелился Хава:

– Не бойся, дед, порядок! Садись к нам!

Поколебавшись, сторож пожал руку и присел на краешек скамейки. Яшка достал единственный на всю компанию стакан – мутный, захватанный.

– А что это у вас? – спросил Семен Трофимович с некоторым сомнением, которое, впрочем, больше относилось не к вину, а к самому факту: стоит ли пить? – Да… – вздохнул, – было время, ребятки, я, кроме коньяка, ничего не пил. Вот там водка, вино, не знал просто этого. Поверите?

Хава щедро булькал из бутылки:

– Верим, дед, верим!

Семен Трофимович нерешительно подержал стакан на весу.

– Я, ребята, сторож липовый – подменяю только.

Поколебался еще, потом чуть слышно чертыхнулся и, запрокинув голову, стал с видимым удовольствием пить.

Последние следы солнца уже пропали, в темных домах, которые окружали детсадовский дворик со всех сторон, подъезды различались лишь смутно, в вереницах окон то здесь, то там прорубались квадраты света. Окна и подъезды были далеко, и в центре большого, беспорядочного двора, где сидели ребята, ни один случайный луч не нарушал сгущающийся сумрак.