Текст книги "Детский сад"

Автор книги: Валентин Маслюков

Соавторы: Александр Ефремов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Валентин Маслюков, Александр Ефремов
Детский сад
^{Хроника одного преступления
(повесть)}

Как ни поворачивалась к свету Нина Никифоровна Маврина, вынуждена была она признать, что с прошлого лета располнела. Светло-кофейное платье «сафари», что на арабском означает «путешествие», с простроченной ленточкой ткани, которая должна изображать патронташ, с узким длинным карманом у бедра – для охотничьего ножа, натянулось с трудом. Огорченно отвернувшись от зеркала, постучала в комнату к сыну:

– Дима, ты встаешь или нет? Опоздаешь на работу!

– Встаю.

Не открывая глаза, Дима нащупал магнитофон и нажал клавишу, тотчас грянула, лязгнула «хеви метал мьюзик». Под звуки забойной мелодии он повернулся на постели, укрыл голову подушкой и продолжал лежать в тяжелой, мутной полудреме. Но спать уже не давали. В дверь настойчиво, бесцеремонно постучал отец.

– Открой сейчас же!

– Папа, я не могу, – ответил Дима, приподняв подушку.

– Что значит – не могу? – сразу же взорвался отец.

– Я на голове стою.

– Меньше надо по ресторанам шляться, не будешь тогда по утрам на голове стоять! Открой, сломаю все к чертям!

Дверь содрогалась на расшатанных петлях, сыпалась побелка.

– Ну, правда, папа, я же йогой начал заниматься. Четыре минуточки только. Асану сменю, – соврал Дима, припомнив кстати руководство по йоге, которое разглядывали они вчера с пацанами, хихикая над особенно колоритными картинками.

Отец, должно быть, удивился. Отозвался он не сразу:

– Чего?

Музыку Дима выключил, отбросил подушку и отвечал примирительно, почти заискивающе:

– Асану, папа. Это значит стул или скамья там, а в йоге…

– Ты откроешь, черт возьми?!

Дима поднялся с кровати, подвинулся к двери, но впустить отца не решился.

– Батя, ну что ты хочешь?

– Что я хочу? Да я… Я много чего хочу! И самое малое из этого, чтобы ты вовремя возвращался домой. Самое малое!

– Папа, честное слово! – произнес Дима со всей возможной искренностью и выждал, прислушиваясь. – Ну, честное слово, время какое-то такое… Смешно за что-нибудь всерьез браться – месяц до армии! Меня два года будут укладывать баиньки в детское время. Сейчас пользоваться надо. Вот и мама говорит…

На той стороне мать у зеркала жевала губами, размазывая помаду, она бросила сразу, почти автоматически:

– Что я говорила? Ничего не говорила! Отца слушай! Он дурному не научит.

– Да чем пользоваться-то? – снова начал закипать отец. – Ты заработай сначала, потом пользуйся! У нас в семье так было! Твой дедушка в шестьдесят, больной, после операции, поднимался по стремянке на крышу, не держась, перед собой вот так вот лист жести нес, – расставил руки, показывая (хотя Дима все равно видеть не мог), как дедушка Кузьма поднимал жесть. – Он и умер-то во время работы – крышу крыл. Потому что люди просили, лучшего мастера сыскать нельзя было. Всю жизнь до последней минуты работал! А ты – пользоваться!

– Батя, я через месяц в армию пойду. Перебеситься надо, это же молодые годы, – и торопливо, чтобы упредить возражение, – а вернусь, ну вот честное слово – другим человеком стану! Армия меня на ноги поставит.

Дима припал к двери, пытаясь различить реакцию отца. Отец ждал продолжения.

– Возмужаю, остепенюсь, поступлю в институт. Хочешь – в политех, или, как мама хочет, – в нархоз. Честное слово! Женюсь.

Отец потоптался перед закрытой дверью, покачал неопределенно головой, хмыкнул:

– Ладно, поговорим еще. На смену из-за тебя опоздаю. Сегодня чтобы к десяти дома! Нет, к девяти!

И пошел.

Потом деликатно, одним пальцем постучала мать.

– Димочка, опоздаешь! Рубль на обед перед зеркалом. Обязательно бери первое, что-нибудь горячее. А на второе – натуральный кусок мяса. Ты слышишь?

– Слышу.

– К Лидии Григорьевне забыл вчера зайти? Я для нее колбасу держу. Забыл?

Когда ушла и мать, Дима с облегчением бросился на кровать – спиной на упругие пружины. С прежней силой грянула музыка. Расслабляясь, он достал сигареты и, лежа в плавках поверх смятой постели, закурил.

Ночью Дима вернулся домой около двух. Не зажигая света, снял в прихожей туфли и прокрался в ванную. Здесь разделся, тихо спрятал верхнюю одежду в стиральную машину и уже смелее направился через большую комнату к себе.

В ресторане Дима вчера не был, но только теперь, после утреннего столкновения, сообразил, что так и не сказал об этом, забыл возразить на самое главное обвинение. Теперь, когда бояться больше было нечего, он испытывал легкую досаду оттого, что растерялся, не сказал все, что следовало. Семнадцать лет, в конце концов, не маленький!

Слегка колеблясь в легком тумане табачного дыма, как мираж, маячило на подвесной полке перед Димой воздушное сооружение из сигаретных пачек: «Кент», «Мальборо», «Кемел»… Что-то вроде замка с башенками, стеной и подъемным мостом.

Созерцание блестящего, в золоте и целлофане, сооружения действовало на Диму Маврина умиротворяюще. Встретил он однажды в импортном журнале цветную, на целый разворот рекламу сигарет «Мальборо». Перевел с помощью словаря: «Приди в Страну Мальборо!». И эта страна сигарет, автомобилей, женщин вдруг поразила его своей полной иллюзией реальности. Страна Мальборо. Казалось, можно сделать шаг и нежданно проломиться через перегородку между жизнью и фантазией…

Когда блуждающий Димин взгляд остановился на часах, он на мгновение замер, потом испуганно соскочил с кровати и принялся, чертыхаясь, одеваться. Торопливо сгреб под зеркалом оставленный матерью рубль.

На улице, размахивая рычащим магнитофоном, застегивая еще на ходу куртку, Дима остановил такси и в машине, на просторном сиденье, путаясь, стал считать деньги – рубль и мелочь – хватит ли до заводской проходной.

– Выключи шарманку, – сказал водитель, не оборачиваясь.

Дима послушно вырубил маг, и в тот же момент машина затормозила на красный свет.

Вместе со случайными прохожими дорогу перед капотом такси перешел Сергей Сакович.

Вопреки обыкновению ходить быстро, Сергей едва плелся, останавливался у каждого объявления, томительно изучал циферблат часов. Он только что вышел из дому, и времени до школы оставалось ровно столько, чтобы не опоздать. Но можно было не идти вовсе. Для этого следовало повернуть обратно, засунуть портфель в подъезде под лестницу – и свободен. Обратный ход мучительно соблазнял простотой и привычностью.

После уроков классное собрание. Что они ему скажут?

Классная рассядется на стуле, обмахиваясь платком – ей всегда жарко, – постукивая указкой по столу: «Тише, тише! Вы можете посидеть спокойно хотя бы час? Решается судьба вашего товарища. Вам что, нет до него дела?». Потом она тяжело, всем телом повернется: «Ну, Сережа, мы ждем. Тридцать восемь человек сидят и ждут, что ты скажешь. Ну?

– И после долгой паузы (кто-то вздыхает в классе): – Я удивляюсь, Сережа, ты же умный парень, ты способный, ты мог бы учиться только на отлично. И вдруг эти выходки, побеги, оскорбительное твое поведение, эта беспредельная лень, равнодушие ко всему… Ты же умный парень!». – «Ага, вы, наверное, считаете, будто я о себе думаю, что дурак, – глядя на уличную афишу, отвечал Сергей, – дай ему скажу, что умный, он и растрогается, на доверие клюнет».

Самое интересное, что она-то, их усталая классная, больше всех и не верит, что именно сейчас, на собрании, решается его судьба. Она вообще в Саковича не верит. Ни в его способности, о которых сама распинается, ни в то, что из него когда-нибудь выйдет что-то путное. Может, раньше и верила, только давно рукой махнула. Забудется, засмотрится в окно на очередь у уличного лотка, на забитую людьми остановку троллейбуса и подумает, что если собрание затянется, попадет на самый час пик, опять придет домой поздно – вымотанная, нагруженная сетками и кульками.

Спохватится: «Ну, что, Сергей, долго будем молчать? Объясни всем нам. Скажи, наконец, может, тебе что-то мешает? Может быть, тебе не хватает чего? Чего тебе не хватает, Сергей?». – «Мне бы собаку, Клавдия Тимофеевна. Большого такого сенбернара. Я бы другим человеком стал!».

Втихую, прыснут, сгибаясь над партами. «А вот это не умно», – скажет классная, обидевшись. Весельчаки притихнут под ее взглядом. И снова тягостное молчание.

Потом выступит кто? Конечно, Оленька Татаринова. Классная ей кивнет незаметно, когда молчание очень уж затянется, и та сразу же встанет и сразу разволнуется. Покраснеет. Впрочем, это Оленьку не портит. Она убеждена, что он, Сергей, плохой мальчик, потому что недопонимает. Объяснить ему нужно. Найти для него какие-то особенные слова, которые все разъяснят, поставят на место. И будет, сбиваясь, искать эти слова. И сядет, злясь на себя, что не нашла, сказала все равно не так. И еще, наверное, подумает: если бы захотела, взялась бы сама, любого бы с головы на ноги поставила. И посмотрит на него, Сергея, оценивающе.

Краморенко с места крикнет: «Что мы тут разбираемся! А то он сам ничего не понимает! Придурок – и всех делов!». Начнется общий гвалт, девчонки будут кричать на Краморенко, а он только ухмыльнется.

Фантазия горячила. Сакович не заметил, что шагает широко, размахивая портфелем и разговаривая вслух.

Самое интересное, как повести себя.

Примитивно – отмолчаться. Они ругаются между собой, нервничают, спорят, а ты стой себе, с ноги на ногу переминайся. Ничего не слышишь, вспоминаешь о чем-то приятном, думаешь – шум вокруг будто прибой, глухой и монотонный.

А можно – огрызаться. Собаки так дерутся – дерзко и весело. Только не заметишь, как разволнуешься, сам начнешь все всерьез принимать.

Забавнее – учудить. Крамарь крикнет: придурок! А ты промолчишь, а когда дойдет очередь, спокойно так: «Ребята, я вам благодарен, что вы потратили на меня время. Поймите меня правильно, только сейчас я по-настоящему почувствовал, что есть люди мне не чужие, не равнодушные…». И пошло, и поехало. А потом обязательно по именам. «Вот ты, Володя, сказал то-то, правильно. Да, Оленька, мне действительно нужна твоя помощь, спасибо… А ты, Крамарь, назвал меня придурком. И тебе спасибо. За откровенность».

Сакович, не замедляя шага, расхохотался. Повернул к школе. В порыве деятельного возбуждения походя пугнул шестилетнюю девочку, что стояла у низенькой ограды детского сада:

– Ты что подсматриваешь? Марш домой!

Ира Чашникова вздрогнула, словно и в самом деле застали ее за занятием нехорошим – она глядела, как дети собираются на игровой площадке, – оглянулась на незнакомого парня и, не отвечая, побежала.

По дорожке через двор, за угол дома, в свой подъезд, запыхавшись, на третий этаж – застучала коленкой, ладошкой в дверь. Дверь квартиры – голая, обшарпанная – носила на себе следы взломов и там, где стоял первоначально замок, была заделана фанеркой.

На кухне Юра Чашников, известный более под кличкой Хава, и его друг Володя Якуш, все звали его только Яшка, напряженно прислушивались к стуку.

– Спрячь, – сказал Хава, поднимаясь, и Яшка тотчас задвинул под стол старую хозяйственную сумку. Глухо звякнули железяки.

На пороге стояла сестра.

– Чего явилась? – холодно осведомился Юрка.

Ира замялась, но ничего не сказала, молча протиснулась мимо брата. В пустоватой квартире Чашниковых, с выцветшими, изрисованными и местами продранными обоями, с редкой случайной мебелью, в проходной комнате у Иры бып свой, заповедный уголок. Между диваном, на котором еще валялась неубранная Юркина постель, и сервантом в полном порядке располагались на полу кукольные папа-мама, их дети и воспитательница детского сада. Кроватка здесь была аккуратно застелена, посуда вымыта и расставлена в картонном буфете, всюду царили чистота и гармония.

– Ну что, – сказал Чашников, вернувшись к другу, – как насчет Бары?

– Не, – покачал головой Яшка, – даст по рублю и все, гуляйте, малыши, ни в чем себе не отказывайте.

– А у магазина сразу заловят. Глухой номер.

– Слышал, на Серова пацанов посадили? За угон. Длинный на суд ездил. Ну, рассказывал!

Рассуждая, Яшка не терял времени – проволочным приспособлением пытался вытащить из винной бутылки завалившуюся внутрь пробку. Еще четыре бутылки стояли на столе голотые.

– А как поймали? – живо заинтересовался Хава. Поскреб на подбородке легкий, но уже раздражающий пух. Руки у Хавы были большие, темные от въевшейся в потрескавшуюся кожу грязи. Руки были намного старше, чем по-детски еще чистое и розовое лицо Юрки Чашникова, словно принадлежали они другому человеку, много повидавшему и пожившему. Огрубевшие на морозах, промасленные, изъеденные неизвестно от чего язвочками, в цыпках и ссадинах, руки эти, наверное, уже никогда нельзя было до конца отмыть.

– Как поймали? – повторил Хава.

Яшка хихикнул:

– По глупости, на ерунде. Черт!.. – пробка опять соскочила, и нужно было начинать все заново. – Обнаглели пацаны. Машин, может, двадцать угнали, катались по ночам. Покатаются и бросят. Одна машина у них в лесу застряла – на днище прямо. Они: бах-бах! – Яшка отставил бутылку, замахал руками. – Стекла побили и пошли. Говорят, разозлились, что пешком домой возвращаться. У одного – у дядьки машина, у другого – у отца, так он папаше всю машину переделал, все новое поставил – колеса, аккумулятор, зеркала. Колесо продавали за сто рублей.

Хава завистливо вздохнул.

– О… Одну машину совсем разобрали на запчасти. Сняли у какого-то мужика за городом гараж на семь дней, вроде для ремонта. За сто пятьдесят рублей. Машину раскурочили и бросили там. Ну, хозяин звонит через время, мол, забирайте, мне свою надо в гараж ставить. Они: хорошо, придем. И не приходят. Ну, месяц прошел: он звонит, они не приходят. Мужик уже допер, что машина краденая, задрейфил! Длинный говорит, на суде еще трясся. Стал эту машину, «Жигуль», сам разбирать, чего пацаны не сумели. Что разобрал, что автогеном порезал. И ночью по частям на тачке сам все вывез и в болото покидал!

Рассказывая, Яшка все подхихикивал, едва сдерживался, а тут и Хава захохотал. И когда на кухне появилась Ира, можно было подумать, что и она не утерпела, пришла узнать, из-за чего смех. Но Ира не улыбалась, напротив, терпеливо ждала, чтобы брат утих.

– Я есть хочу.

– А чего ты в садик не пошла? – возмутился Юрка.

– Расчески нет.

– Че-е-го?

Хава с Яшкой снова развеселились.

– Воспитательница сказала, у кого расчески не будет, наголо постригут.

– Многих постригли? Врет твоя тетя-воспитательница! Наголо они будут стричь! Скажи, мамка купила, да забыла принести. Подумаешь, расческа! Испугалась.

– Я не испугалась.

– Испугалась!

– Не испугалась, не хочу, и все!

– Совсем дитя темное! – радостно поделился с Яшкой Хава и ухватил сестру. – Скажи, испугалась!

– Пусти! – она дернулась.

– Забоялась воспитательницы!

– Пусти! Просто не хочу!

– Вот и врешь!

Девочка вырывалась из железных Хавиных рук, как пойманный зверек, голосок слезно дрожал:

– Я не вру, ну, пусти!

– У, черт, кусается, – расслабил, наконец, хватку Чашников. Девочка метнулась из кухни.

– Чем ее теперь кормить, а?

Помедлив, Юрка прошел в комнату. Ира в своем углу сидела отвернувшись.

– Так ты что, правда, есть хочешь?

Девочка не ответила и, показывая, что разговаривать вообще не собирается, чуть быстрей, чуть лихорадочней, чем требовали того кукольные обстоятельства, принялась рассаживать «папу» и «маму» вокруг игрушечного стола.

– Мы с Яшкой все съели, – сообщил Юрка, – а мамка теперь только после работы принесет.

Яшка, ощущая, должно быть, свою долю вины за съеденное и выпитое, подвинулся к Ире, заглянул через плечо и заискивающе спросил:

– А что это у тебя здесь? Это папка? А что упал? Пьяный?

– Отстань от Ирки! – разозлился вдруг Хава. – Упал, значит, упал. Иришь, ты, правда, обиделась? Хочешь есть?

– Не хочу!

– Ну и зря!

Он потоптался, не зная, что еще сказать. Сестра молчала. Хава взял с серванта растрепанную книгу, полистал. Обложки, первых и последних страниц давно не было, пошли на разные надобности, но текста еще хватало, и когда на улице шел дождь, а по телевизору мура – хоть на стенку со скуки лезь, – Хава иной раз брался перечитывать откуда-нибудь из середины. Это была единственная книга, имевшаяся у родителей – антиалкогольная брошюра. Чашников хмуро ее захлопнул, швырнул обратно, где взял, и снова обратился к сестре:

– Нашла из-за чего расстраиваться – расчески у нее нет. Яшка, у тебя есть расческа?

– Нету и никогда не было, – подхватил Яшка, – а гляди, какие лохмы!

Ира не улыбнулась, сосредоточенно укрепляла на стуле «папу».

– Хочешь, я пойду сейчас и куплю расческу? – спросил Юрка.

– И карандашей нету. Мама обещала, а все забывает.

– Что тебе рисовать не дают?

– Не, мне карандаши дали.

– Ну, так чего? – Юрка сделал паузу, ожидая реплики, и продолжал значительно. – Ира! Ты уже большая девочка. Ты должна понимать… Расческе твоей копейка цена! Это пустяк, понимаешь? Тьфу, ерунда! Я говорю в общем… м-м… Яшка, как я говорю?

– По-философски.

– Вот! В общем говорю. То есть, если взять, к примеру, что с тобой вообще в жизни может приключиться, то расческа эта твоя – дрянь, ерунда – наплевать и растереть! Сегодня нет, завтра мама купит – просто забыла; подумаешь! Что ей, денег жалко на твою расческу? Переживаешь из-за какой-то дрянной расчески, а что будешь делать, когда… Ну, Яшка, какое самое большое несчастье может с человеком случиться?

– Когда опохмелиться не дают?

– Дурак! Я серьезно. Ну, вот побьет тебя кто. Мальчишки побьют, а меня рядом не будет. Так что, ты тогда пойдешь топиться, если из-за дрянной расчески так переживаешь? Плюй на все! Посмотри на нас с Яшкой, какие мы здоровые и веселые. Потому что на все плюем. Яшка, покажи бицепс.

Яшка с готовностью стал задирать рукав.

– Гляди – моща!

Ира характер не выдержала, слегка оглянулась.

– Ты же девка, – наступал брат, – тебя всю жизнь все будут обманывать! Так что, каждый раз топиться? Сегодня в садик не пошла, завтра из-за пустяка пойдешь топиться? Да пусть они сами все утопятся! Если кто тебя обидит, пальцем тронет, ты только скажи! Да я им ноги повыдергиваю, руки переломаю! Кто во дворе замахнется или там игрушку отымет… Только покажи, кто! Слышишь?

Разгоряченный и взвинченный своей собственной беспрепятственной яростью, Хава замолчал с некоторым уже торжеством. Даже Яшка с любопытством ждал:

– Скажешь?

– Не скажу.

Юрка обиделся:

– Ну, пошутил, конечно, руки-ноги ломать. Просто припугну слегка, чтобы не обижали. Прямо так и скажи: вот этот, мол.

– Все равно не скажу.

– Ну, и черт с ней! – потерял терпение Яшка. – Пойдем, Хава!

– Подожди. Есть-то ты хочешь?

Ира упрямо молчала.

– Вот что, Яшка, придется ей наши бутылки отдать… Возьмешь, Иришка, на кухне две бутылки… Нет, все четыре. Пойдешь сдашь. Купишь молока, хлеба, ну, еще чего…

Она обернулась – и, кажется, не было обиды, слез:

– А мороженое можно?

– Яшка, можно ей мороженое купить?

– Можно.

– Можно, – отечески кивнул Юрка. – Купи. Только сдачу не забывай брать.

В большом шумном цеху – рядом на штамповке беспрестанно с глухим тяжелым звоном что-то хлопало – человеческому голосу не пробиться сквозь машинный рев, но никто и не пытался с Димой разговаривать. Наушники с гибким проводом, который вился к кассетному магнитофону на столе, отгораживали Диму от цехового гула.

Под звуки музыки метчик вошел в отверстие, мягко ломалась тоненькая стружка… Слабый, едва различимый хруст Дима не слышал, только, разом освобожденный от нагрузки, быстро завращался с обломком метчика патрон резьбонарезного станка. Маврин с испугом подхватил деталь – все, никому не нужный кусок металла.

В тоскливом раздражении он снял наушники и выключил магнитофон. Кончик сломанного инструмента застрял на глубине, наверное, пятнадцати миллиметров. Ничего не сделаешь, хоть ты тресни! Как и почему это случилось, понять невозможно. Дима машинально подвинул к себе чертеж: деталь не имела даже названия, лишь замысловатый номер. Почему-то это бесило его больше всего: неизвестно что, неизвестно зачем.

И никого поблизости, даже мастера на участке не было, только высится груда блестящих свежими срезами, необработанных еще железяк. Целая гора.

До конца рабочего дня оставалось еще час двадцать.

Так и не решив ничего насчет злосчастного метчика, Дима кинул на стол шабер, которым уныло поковырял входное отверстие, и направился к Мишке.

Не снимая защитных очков, Миша поднял голову.

– Видишь, вон у меня на столе инструмент валяется? – сказал Маврин.

Парень послушно оглянулся, куда показывал Дима, и кивнул, словно Дима сообщил ему нечто существенное.

– Надо мне смыться позарез. Если кто меня искать будет, мастер, может, скажешь, пошел в инструменталку, только что. А как смена кончится, инструменты мои спрячешь в правую тумбочку, детали от станка уберешь, – Дима протянул ключ. – Понял?

Миша скривился, ключ не принял.

– А что?

– Ты же знаешь, я мог бы соврать: бабушка безногая приехала, встречать надо, – интимно наклонился Маврин, – или водопроводчика дожидаться. Но тебе честно скажу: надо с одним парнем встретиться. Во как! Деловое свидание. Со Светкой поссорился. Хочу достать ей белые джинсы и помириться. Обещал. Не знаю, как и мириться, она же психованная. Я говорю: помолчи, пожалуйста! Она: сколько молчать? Да хоть весь день! И что? Ни слова за весь вечер больше не сказала, будто язык отняли. Я говорю…

– Давай ключ, – перебил Миша. Отвернулся и включил станок.

– Через час спрячь, – счел еще нужным пояснить Дима.

Миша кивнул, не оборачиваясь.

– У меня смена раньше кончается – малолетка.

Собрание затянулось часа на два. Когда одуревший Сакович вышел из школы, рядом оказалась Оля Татаринова. Сначала шли молча, и Сергей, незаметно поглядывая в ее сторону, замечал, как девушка нервно покусывает губу. Потом она сказала:

– Я с тобой пройду, да?

Сакович понимал, что Оленьке попросту хочется продолжить разговор, выговориться, и все равно не мог решить, как себя вести, в ответ лишь глупо кивнул.

Теперь, после решительного шага, ей стало свободнее.

– Ты хорошо сказал на собрании, честно.

Желание лицедействовать уже поостыло – устал. И потом, в начинающемся разговоре было что-то личное, доверительное, сверх того, на что рассчитывал, что ожидал. Ломаться не хотелось, и он неопределенно пожал плечами:

– Не так чтобы очень…

– Нет, нет, – она приняла эти слова как доказательство придирчивой честности Сергея. Заглянула в лицо. – Когда человек не боится сказать, что ошибся, ошибается, что ему нужна помощь, когда так говорит, значит, понял. Это перелом. В жизни бывает… Вот и у меня тоже, – добавила, опасаясь обидеть нравоучительным тоном, – когда не ладится, не ладится, а потом вдруг понимаешь, что нужно только взяться, взглянуть на себя честно.

Глаза у девчонки блестели от волнения.

«Дура», – мягко подумал Сакович, бросая на нее взгляд. Оленька ему нравилась.

– Я учился в четвертом классе, когда у нас появилась мачеха. Пришел однажды из школы, а она помыла пол. Ну и наследил. Она побила. Я первый раз убежал из дому. На одну ночь.

– А потом что?

– Потом? Ничего. Извинилась.

Оленька говорила тихо, словно боялась громким словом спугнуть, а он – нехотя, через силу. Историю про мачеху он умел рассказывать весьма красочно, но сейчас что-то не клеилось.

– Добрых людей гораздо больше…

– Добрых я вообще не встречал, жалостливые попадаются.

– И я тоже, к примеру, жалостливая?

Захотелось исправить.

– Таких, как ты, я не встречал никогда!

Прозвучало нелепо торжественно. Она только глянула искоса, не то оценивающе, не то недоверчиво. Глянула и ни слова в ответ не проронила. Не улыбнулась, не пошутила как-нибудь, чтобы выручить его, неловкость снять. А он тоже не мог сообразить, о чем же говорить после такой фразы.

Микрорайон «Юбилейный» как остров окружен полем. Небольшой совсем островок – разновысокие скалы-берега среди волнами всхолмленных полей. Школа, торговый центр, диспетчерский пункт автобусов – всюду рукой подать. Понимая, что сейчас это странное путешествие в неведомое, это тревожное ощущение близости кончатся, что сейчас расстанутся они, так и не сломав затянувшегося молчания, Сергей свернул на кружной путь за самые последние дома, откуда далеко виднелась свежая темная пахота.

Не то грачи, не то вороны с тревожным карканьем поднялись с пашни при их приближении и долго еще большой черной стаей кружили, не решаясь опуститься…

– Ты, может, насчет моего отца неправильно поняла? Он вообще-то одинокий, – сказал Сергей вдруг. Вспоминать собрание не хотелось, но это был единственный предмет, который связывал его с Олей.

Она посмотрела вопросительно.

– Видишь, отец всегда думал, что многого достигнет в жизни. А мать… у нее даже образования не было. Переживал, чувствовал, что достоин лучшего. Ну, и взял Венеру. Это мачеха, ее так зовут: Венера Андреевна. Ну, и взял навырост. Как ребенку пальто берут в расчете, что подрастет, на размер больше. А выроста как раз не получилось.

Оля слушала, сдвинув брови.

– Откуда ты знаешь, что навырост?

– Кой до чего сам дошел, кое-что и отец рассказал… Бежал я однажды на Черное море. Мы в это место ездили отдыхать, а потом я сам рванул. Сентябрь, там тепло. Сказал хозяйке, что родители отправили, ловил рыбу с местными, на винограднике работал. Ну, потом, когда уже сидел в детприемнике, в Сочи, приехал отец. Плакал, подарки привез. Вот тогда все и рассказал. Наверное, поссорились как раз с Венерой.

– Мачеха… красивая?

– Не знаю… Наверное, красивая. Вблизи трудно понять. Она – хищница. Может, ею и восхищаться можно, только вблизи страшно – съест. Любоваться хорошо на расстоянии.

– А мать?

– Мать? Она какая-то испуганная. Мать – жертва. Вообще, в жизни жертва. У нее такая роль.

– А ты?

– Что я?

– Жертва или хищник?

Сергей остановился. Оля смотрела как-то странно, и он сейчас только осознал, что рассказывая про отца, мачеху и мать, заговорил со злостью совсем не нужной.

– Я? – улыбка получилась натянутая. – Обо мне давай, как о мертвом, – помолчим.

Она продолжала глядеть, глядела на него изучающе, как не смотрела никогда раньше, и Сергей, пытаясь преодолеть смущение, неожиданно сказал:

– У меня, Оленька, мечта была. Угнать в колхозе лошадей и с верными ребятами в путь, куда глаза глядят – где галопом, где рысью, где у костра собраться… Только нет, Оленька, таких ребят. И на лошади я один раз сидел.

– Хорошенькая мечта. Украсть.

Ирония, казалось, так не свойственна Оле, так непривычно звучала в ее устах, что он снова не нашелся, что сказать, и только плечами пожал: мечта, мол, какая есть.

Теперь они совсем остановились, словно бы в нерешительности, на распутье. Сергей понял, что Олиного желания говорить, интереса, который заставлял ее идти с ним, поубавилось. А может быть, она просто ждала, что желание, интерес, если они есть, должен теперь проявить он сам. Должен сказать: «Давай, портфель понесу» или «В кино вечером сходим?». Что-нибудь такое, что означало бы его ответное желание и интерес.

И Сергей сказал примерно то, что она ждала, потому что обрывать эти едва начинающиеся, нескладно завязывающиеся отношения действительно не хотел:

– Слушай, поможешь по алгебре, по химии там? Я неплохо секу, просто запустил. Наверстать нужно.

– Помогу.

– Правда?

– Правда.

– Ну, дай пять!

Заметно покраснев, пожала протянутую руку.

Идиотская сцена, тут же понял Сакович и вдруг обозлился:

– Оркестр играет туш, на комсомольском буксире известный лоботряс Сергей Сакович. Из ничтожества, из подкладки сделаем человека, поднимем до себя, перелицуем на обратную сторону!

«Уйдет?» – еще юродствуя, испугался Сергей.

Она, похоже, не обиделась, а удивилась, и когда он уже кончил, все еще смотрела на него выжидательно и словно бы с недоверием.

– Ладно… Я пойду. Ты ведь теперь дойдешь уже сам до дому, можно больше не провожать?

Тут уж, конечно, нужно было придумать в ответ что-нибудь путное, но он, без всякой последовательности, промямлил:

– Значит, поможешь?

Она помолчала и сказала совсем не о том, что он спросил:

– Ты не такой плохой, как о себе думаешь… и не такой хороший, как себе кажешься.

Запуталась, решил Сергей.

– Кажется, запуталась… Нет. Правильно, – кивнула, – ты думаешь: вы считаете меня плохим, но еще не знаете, что я могу учудить, если захочу. Я гораздо хуже, чем вы только можете себе представить, вот вам! И в то же время ощущаешь: какой я замечательный, какой умный, хитрый, какой я внутри себя, нет, точнее – для себя, хороший, даже если какую-нибудь гадость и сделаю.

– Сложно. Сложновато для такой немудреной натуры.

– Вот именно! Вот ты и сейчас кривляешься, – нащупывая мысль, она начинала горячиться. – Немудреная натура! Вся эта каша не у меня в голове, а у тебя, понимаешь? Думаешь одно, а делаешь другое… А насчет алгебры… Конечно, приходи. Сегодня вечером. Буду ждать.

Она пошла. Юбочка коротенькая, какие носили только школьницы, а туфли-лодочки взрослые, дорогие. Стройные, крепкие ножки.

Сергей представил себе пристойных родителей Оленьки. Через полчаса после того, как он с девушкой уединится у письменного стола, тихо войдет мать с подносом – пирожные и чай. И культурно, и посмотреть можно, чем это дочь занимается с молодым человеком.

А ведь девочка всерьез, наверное, правила объяснять будет, с увлечением.

Чудеса!

А он, великовозрастный кретин, пристроится неудобно, где-то сбоку ее ученического стола – ноги девать некуда, – и будет украдкой, когда Оленька склонится над тетрадью, разглядывать девушку.

В эту минуту Сергей испытывал и раскаяние в ненужной откровенности, и волнение при мысли, что еще минуту назад Оленька была рядом, и приятную сумятицу в мыслях от того, что вечером она снова будет близко, так, что слышно дыхание. И от этой сумятицы становилось уже все равно, был ли он излишне откровенен, показался умен или глуп.

Работы было после зимы, если покопаться как следует, много. Михаил Павлович взялся за дело с тяжелым сердцем. Хоть и решил он ограничиться пока самым необходимым, «жигуленок» его являл собой вид растерзанный – капот, багажник, дверцы – все раскрыто настежь. В беспорядке по гаражу инструмент.

Лет пять назад, когда машина бегала свои первые тысячи, Михаил Павлович торопливо заскакивал по дороге с работы в магазин, покупал полировочные пасты, шампуни для ветрового стекла – всякую автокосметику, – а потом торопился к «жигуленку» как на свидание. Теперь пасты и шампуни стояли на полках начатые и забытые. Все это оказалось со временем не нужным, машина работала, возила и без полировки. Получив гараж, Михаил Павлович и вовсе успокоился: с тех пор, как машина стала под крышу, была спрятана за надежными замками, к ней можно было не заглядывать неделями. Прошлой осенью поставив «жигуленок» на консервацию, Михаил Павлович не интересовался им почти всю зиму. Но весна уже становилась летом и, по совести, давно пора было выезжать.